Текст книги "Глубынь-городок. Заноза"

Автор книги: Лидия Обухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 40 страниц)

детского восхищения перед тайной жизни – любовью. Он казался просто мальчиком, который только-только

открыл первую страницу книги жизни – и тотчас утонул в ее синих морях, задохнулся от ее цветов, стоял

растерянный и счастливый посреди всего ее богатства. А богатство это между тем негромко постукивало

своими цветными сапожками в сенях, прибираясь по хозяйству.

– Со мной такое никогда не случалось, – доверчиво продолжал Глеб, глядя прямо на Павла, – я весь

как налитый счастьем.

– Ах ты, поэт, – грустно и тепло сказал Павел, чувствуя, что ему перехватывает горло.

Они замолчали, потому что Ева звякнула щеколдой.

Павел выпил чаю – столько чашек, сколько наливала ему Ева, – и побрел на ночлег, простившись с

хозяевами. Его провожало медовое тепло только что зажженной лампы. Она стояла на окне, наполняя своим

светом не только бочкастое ламповое стекло, под которым торчком горел фитилек, но и весь дом: и темные

кусты, и соседние рано замолкшие избы, и вспаханную землю вокруг них.

Деревья за одну теплую ночь изменились: их обрызгало пушистыми почками. Начисто ушел серый цвет

голых веток. В низинах блестела луговая вода, где каждая струя видна и журчание ее как бы одушевлено. Земля

вечерела. Близкая ночь пряла туман. Возле каждого комка свежевспаханного поля прилегли сумерки. Только

небо, темное с востока, на западе еще холодно светилось, как стеклянный фонарь с дотлевающим огарком. От

ближнего ручья тянуло вечерним запахом тины и лягушечьей икры.

Любовь – это праздник, который справляет мир для двух людей. Он не жалеет на это ни звезд, ни

зеленых флагов, которые вывешивают навстречу деревья. Воздух звенит от щедрого кваканья лягушек, пения

птиц и кузнечиков. Темно-золотое кольчатое дно реки играет лунным светом.

Павлу захотелось вспомнить что-нибудь томительно-нежное в своей жизни тоже. И он вспомнил, как

однажды смотрел в окно скорого поезда, а по лугу шла незнакомая девушка в ситцевом развевающемся платье,

как желтый одуванчик… Может быть, это и было его счастье, желтое, как одуванчик? То, о котором он всегда

мечтал.

Но мечты должны сбываться! Иначе, неутоленные, они остаются занозой в сердце и ноют к плохой

погоде. Мы должны получить в руки то, что в прежние годы грезилось счастьем. Хотя бы для того, чтобы

убедиться, что оно не счастье, и свободно двигаться дальше.

– Дай я растреплю твои волосы, – жадно и быстро сказал Глеб, едва закрылась дверь за Павлом и они

остались одни. – Брось чашки, брось посуду. Евушка, иди сюда!

– Ты можешь обождать? – преображенная, с играющим смехом в голосе проговорила она, слегка

отстраняясь.

Но ее высокая грудь ходуном ходила над фартуком, и, когда Глеб коснулся ее, сгорая от внезапной

нежности, Ева повернула к нему вспыхнувшее лицо.

– Погоди. Я не убегу, – проговорила она. – Я сейчас.

Она заметалась по горнице, громоздя тарелки на лавку, окуная их в лохань с теплой водой, протирая

суровым полотенцем, – оно летало в ее руках! – и наконец нагнулась над лампой, чтоб погасить.

– Да оставь ты свет! Будешь ты меня слушаться, жена?

Ева остановилась, и гордость, счастье сделали ее такой красивой, какой ее не увидит никто из посто-

ронних. Она стала раздеваться медленно, купаясь в его взгляде. Сначала сняла фартук и кофту (ее круглые

плечи заиграли в свете лампы теплой белизной); затем отстегнула с шеи нитку бус (они скользнули в ее ладонях

красной змейкой); развязала тесьму юбки, но не сбросила ее, а присела на стул, стягивая чулки.

У них была деревенская постель на высоко взбитых пуховиках; в подушки человек уходил по пояс.

Лоскутное одеяло, добротно стеганное на вате, одинаково хорошо прикрывало их и вдоль и поперек. Кружевные

подзоры низко спускались к полу, ровно на полпальца не достигая половиц. Все было продумано в этом доме, и

когда кто-нибудь приходил сюда впервые, его прежде всего поражал строгий, почти геометрический порядок; а

золотая голова хозяйки, причесанная волосок к волоску, как сторожевой подсолнух, обозревала свое царство.

– Да неужто не можешь ты глядеть на меня спокойно? – спросила Ева мужа, как каждая женщина,

никогда не насыщаясь страстными признаниями и подбивая его повторять их вновь и вновь.

– Нет, не могу, – буркнул Глеб, блаженно уткнувшись лицом в ее плечо. – Трону тебя за руку или

просто плечом задену – и мне хочется целовать и целовать тебя.

– Поцелуями сыт не будешь, – резонно заметила Ева.

– А пьян?

Оба засмеялись.

Лунные облака бежали по их кровле, отмечая границу счастливого дома.

А счастье – что такое? Мы присваиваем ему множество качеств, но только когда оно выпадает нам

самим, мы твердо знаем, что это оно-то и есть.

– Евушка, – проговорил Глеб погодя, не размыкая век. – Я, честное слово, не жадный. Ты меня

любишь, и с меня хватит. Но если бы ты на других смотрела поприветливей, это шло бы тебе в пользу. Вот

товарищ редактор – хороший парень, а ты с ним так обходишься, будто горячие угли глотаешь, если он у тебя о

чем спросит. А ведь он культурный, грамотный, от него и набраться кое-чего можно.

– Мне никого не надо, – ответила Ева, мрачнея. – Никому я не верю.

– Ну почему, Евушка? Что же, вокруг тебя волки?

– Волки, да! – зазвенев слезами, вскричала она. – Один ты у меня есть. И не было у меня никого на

свете другого. Ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер!

– Будет, будет, – испуганно забормотал Глеб. – Забудь. Прошло все. Евушка, жена ты моя кровная!

– Жена! – выдавила она с коротким всхлипом, вздрагивая всем телом. – А разве не рвали нас друг от

друга за белые руки товарищи твои?! Не буду я их привечать. Никого! Не жди! Не стану!

Глеб завздыхал и, чувствуя, как бьется у него под рукой ее обиженное сердце, долго еще бормотал

ласковые слова, гладил и убаюкивал ее, пока она не уснула. У него же долго сон бежал от глаз.

И все-таки он верил, что в конце концов победит, отогреет свою бедную птицу, введет ее в тот мир, где

жил сам.

Человек инстинктивно выбирает тот путь, к которому его тянет. Путь этот может быть ложным. И вот

тут-то начинается борьба за его душу: не отвращать насильно, а менять его самого; населять его новыми

мыслями, открывать горизонты и тянуть к ним, тянуть! Разбудить любознательность, выдвигать те ящички

души, которые были запечатаны, и наполнять их впервые. Человек – существо необъятное, и перевоспитывать

его легче, чем кажется: дай ему новые мысли, всколыхни иными чувствами, покажи, что они существуют. Он.

сам за них уцепится и уже станет не тем, чем был, а следовательно, и пути у него будут другие.

13

В Сердоболе расцветала сирень. Густой сладкий запах плыл над домами; пассажиры залезали в автобус с

целыми сиреневыми метлами. Не махровая, не персидская, а самая обыкновенная наша бледно-лиловая

северная сирень пахла так тонко и головокружительно, росла с такой жадностью к жизни и стойкостью перед

заморозками, что казалось, на эти две недели брала в плен весь город.

Как-то в третьем часу пополудни Павел услышал легкий шорох и поднял голову от гранок, моргая

утомленными глазами: Тамара стояла в дверях против солнца и вся светилась! Дымчатым стало ее платье, сияли

волосы надо лбом, тонкие голые руки, бледно-золотые, распахивали обе половинки двери таким движением, как

будто она отводила в сторону яблоневые ветви в саду.

Он вскочил ей навстречу.

– Тамарочка, я совсем заскучал без вас, – произнес Павел, обрадованно беря ее обе руки в свои. – Мне

так хотелось поговорить с вами. А вы приметесь снова фыркать мне в лицо, как котенок? Я никогда не знаю,

расстаемся мы на неделю или на несколько месяцев. Я вообще ничего не знаю про вас! О чем вы сейчас,

например, думаете? Ну? Вы не рады мне?

Тамарины руки лежали в его ладонях, она не отнимала их, но во всей ее позе сквозила напряженность.

– Вот вы говорите все эти слова просто так, – глухо сказала она. – А потом, если вам придется по-

настоящему кому-нибудь… как вы их повторите?..

Она подождала ответа и робко, сбоку, посмотрела на него. Он стоял, закусив губы. Руки, которые только

что ласкали ее пальцы – ровно настолько, чтоб это могло быть и многозначительным или, наоборот, ничего не

значить, – сами собой опустились. Он оперся ими о кончик стола и нервно побарабанил. Только спустя

мгновение он повернул к ней лицо, слегка залитое краской.

– Я отношусь к вам не так, Тамара. Не думайте обо мне хуже, чем я есть. Я не хочу с вами говорить

легко. (И тотчас подумал про себя: “А тогда – как же?”)

Одновременно зазвонил телефон и без стука вошел метранпаж.

– Вы позвоните сегодня еще, если будете здесь вечером?

Она неопределенно кивнула.

Короткая сцена взволновала ее больше, чем его. Она шла, слегка оглушенная, не столько вдумываясь в

смысл слов, сколько ощущая на своей руке его прикосновение. И то, как он это произнес – “я не хочу с вами

говорить легко, Тамара”, – разбудило в ней бурные надежды.

Есть особая захватывающая привлекательность во влюбленности, которая еще только зарождается, на

самом ее пороге. Все ее радости остро переживаются воображением; они мягки как воск, и их можно лепить

соответственно любому образцу.

Девичьи идеалы туманны и меняются быстро. Сначала Тамара думала, что ее героем должен стать моряк

с львиными застежками у ворота. Потом – проезжий актере утомленным, пахнущим гримом лицом; наконец —

учитель истории, честолюбивый, замкнутый человек, казавшийся ей, школьнице, непомерно взрослым в его

двадцать шесть лет. Вершиной ее стремлений было тогда постигнуть все, что он знал. След, оставленный им в

ее жизни, был настолько заметен, что уже много лет спустя, взрослой, она все еще ревниво оглядывалась на его

образ и у Володьки – единственного, кто мог быть здесь судьей, – спрашивала:

– Как ты думаешь, я достигла Георгия Борисовича?

Тот честно отвечал:

– Кое в чем ты, может быть, добилась и большего. Но в другом… нет, нет.

И она сама знала, что – нет, нет!

В эту весну произошла еще одна встреча Тамары со своей ранней юностью, встреча, которая многому

научила ее.

Она ехала в поезде в очередную командировку в тряском душном вагоне; за окном неслись, качаясь,

голые, только что поднятые плугом равнины нашей среднерусской полосы, как вдруг в вагонном репродукторе

прозвучала самодовольно – совсем не так, как слышалась в былые годы! – старая песенка:

Ваша записка, несколько строчек…

Далеких лет забавный след.

Я давно уже не та!

хвастливым голосом мещанского благополучия выговаривала пластинка.

Мне сегодня вам ответить нечем.

Ветка сирени, смятый платочек…

Казалось, из репродуктора сыпалась густая жирная пудра. Неужели и у тебя был “мир надежд, мир

души”? И где же все это растеряно?

Тамара слушала, сжав губы, с чувством отвращения к певице и острой жалости к засохшей ветке,

сорванной когда-то молодыми чистыми руками.

На большой остановке, когда она вышла на перрон за пирожком, к ней вдруг торопливо подошла бледная

нежная блондинка с карими глазами. Голову ее прикрывал лиловый шарф, на руках были надеты такие же, чуть

темней, перчатки; серо-голубое мягкое пальто отличалось тем покроем, который, думалось Тамаре, возможен

только на модных картинках. Она смотрела на Тамару взволнованно, губы ее слегка вздрагивали.

– Томуська, Томочка, – проговорила она.

Мгновение Тамара дико смотрела на нее. И вдруг из-за облика прекрасной дамы стало выплывать что-то

очень знакомое: пепельная коса, надутые обидой губки и ее собственная, Тамарина, частушка, которая

безжалостно горланилась всей школой:

В нашем классе пятом “Б”

Есть такая парочка:

Это Юрка Круподер

И Орлова Лалочка!

– Лалочка! – вскричала Тамара и схватила ее за руки.

На остаток пути она перешла в купе мягкого вагона. Они ехали там одни среди синего плюша и зеркал.

Разговор сначала был тороплив и сбивчив. Но вот что любопытно: они никогда не считались закадычными

подругами, много лет не виделись и даже не вспоминали друг о друге, но теперь, встретившись, говорили без

тени скрытности, с тем полным, само собой разумеющимся доверием, которое возможно только между

бывшими одноклассниками. Как будто бы отроческие годы, проведенные вместе, исключали всякую

возможность предательства.

Лалочка, старше Тамары двумя годами, была уже давно замужем; показала даже фотографию дочки

(девочка в меховом капоре ловила в алюминиевую кастрюльку льющуюся с карниза капель). Она окончила

институт и вышла замуж за старика – некрасивого, смешного – своего профессора. Но с ним было так

интересно!

Она не знала, как это передать Тамаре, чтоб та поняла. Однажды, уже на последнем курсе, она попала

вместе с ним в дом отдыха. Окно ее комнаты выходило на балкон, где занимался профессор. Она часами

смотрела, как он, размышляя, встает и движется по балкону легко, словно мышка; мимоходом взглядывает и на

нее со своей обычной виноватой, простосердечной и обворожительной улыбкой. Он сидел за круглым плетеным

столиком, ветер уносил его бумаги; суетливо и неловко он подбирал их – одни клал под книгу, а о других

забывал, – и ветер снова трепал их, как лопухи. От его стола, от этих бумаг, от головы кудрявой, несмотря на

плешивинку, от простой целлулоидовой ручки, которую он то прикладывал к губам, то держал на уровне

бровей, лохматых и молодых, веяло ощущением красивой человеческой души.

Она уже давно сдала ему курс русской филологии, но теперь постигала все заново; они бродили по

сосновым перелескам и без конца разговаривали. Профессор очень смеялся, вспоминая статью писателя

Гладкова по поводу правильности языка (можно ли сказать “довлеет над ним”) и академически бесстрастный

ответ: “В таком-то году употреблялось у Чехова и у М. И. Калинина. Лично я избегаю этого выражения”.

– Все равно, как если б ходили мы с вами по лесу, собирали грибы, наткнулись на один, заспорили и

спросили бы у грибоведа: съедобный он или несъедобный? А тот бы стал отвечать: “В девятнадцатом веке в

Костромской губернии во время голода гриб этот употреблялся в пищу. Также его разновидность на островах

Таити издавна известна туземцам. Есть упоминание в Ипатьевской летописи. Что касается меня, я его не ем”.

Ну, а съедобный он или нет? Так и не ответил. Лингвисты, Лалочка, должны стать практиками; не только

коллекционировать обороты, но и активно вмешиваться в процесс языка, объяснять его, предсказывать

тенденции, смело бороться за новое. В общем, взять язык в руки! Вот вы заметили, как настойчиво исчезает

двойственное число: было “окны”, стало – “окна”. Я даже подслушал в живой речи такую форму: “парохода”.

Именно не “пароходы”, а “парохода”. Пока что это звучит нелепо, согласен. Но вот такие слова, как

“директора”, “трактора”, мы напрасно силимся загнать в старые рамки: “директоры”, “тракторы”.

Как-то в густой рамени – еловом лесу с примесью осины, – куда они забрели после четырехчасовой

прогулки, они наткнулись на пустой домик – сторожку из березовых стволов.

– Разве из березы строят? – удивилась Лалочка.

– Построил лесник, и не так давно. Таскал стволы за несколько километров именно сюда, в ельник.

Домик стоит на полянке, у порога леса. Сам он чище снега, трава ему чуть не по пояс; земляника у самых

дверей. На коньке две перекрещенные жердочки; окошко такое, что, кажется, прикроешь ладонью. Есть внутри

и печурка, и стол, и лавка струганая. Лесник сюда заходит иногда; бывают и прохожие – если уже забрались в

такую глушь, замка от них не вешает.

– Зачем же ему этот березовый домик?

– Для красоты, – сказал профессор.

Потом, когда она уже стала его женой, каждое утро, едва он открывал глаза, вместе с ним как бы

просыпался и целый новый умный мир. Он втягивал ее в круговорот своих мыслей, делал равным себе

товарищем. Для него не существовало незначительных или пустых тем: процесс мышления, начинающийся

даже с примитива, вызывал в нем такое глубокое, пристальное уважение, что она не чувствовала себя ни в чем

ущемленной. Она жила, захваченная вихрем радостного познавания. Ей казалось, что их комната раздвигается

до самого горизонта, и каждый день был как подарок. Она научилась жить с книгами постоянно; читать их не

для развлечения, а находить зарытые клады – целые миры мыслей, завещанные писателями.

Жажда познания, говорила теперь Лалочка Тамаре, не менее сильна в человеке, чем все прочие желания,

поэтому в ее выборе не было ничего жертвенного. Близкие отношения мужчины и женщины для каждой пары в

отдельности окрашены особым цветом. У одних это радость осязания молодого тела (и в этом нет ничего

зазорного. Ведь мы же не осуждаем художников, которые весь мир видят в красках и только через краски!).

Другой бывает раз навсегда покорен слабостью любимого существа, с которой оно предалось ему, и это дает

такое глубокое нравственное удовлетворение, такую полноту чувств, что человек и не желает уже ничего

другого. Бывают супруги – вечные студенты, с полумальчишескими привычками, с грубоватой нежностью,

которая стесняется не только чужих глаз, но даже как бы и самое себя…

Или люди-борцы, революционеры, учёные, которые живут суровой напряженной жизнью, и любовь для

них не отдых, а продолжение исканий вдвоем. Глупо считать, что они достойны нашей жалости! (“Если б мы

могли войти в их мир, может быть, нам самим пришлось бы испытать зависть к этим вдохновенным душам”.)

Не так смешно и то, что зеленые девочки платонически влюбляются в своих учителей, а у мальчишек

идеал женщины смутно восходит к облику любимой наставницы. Ведь именно эти люди вводят нас за руку в

неизведанное; как же нам не любить их?

– Кроме того, – сказала Лалочка о своем муже, – он настоящий мужчина.

– А что это такое? – задумчиво, водя пальцем по Лалочкиному пушистому обшлагу, осведомилась

Тамара.

Подруга лишь на секунду смежила веки, как бы всматриваясь:

– Он не боится пробовать, и если решил, то не отступает. Он платит жизни по тому счету, который она

ему дает, он не торгуется! С друзьями за дружбу расплачивается делом, с врагами за ненависть – тем же. И он

великодушен. А настоящий, мужчина, Томка, должен быть великодушным и все-все понимать в женщине! Я с

ним счастлива. Я не могу объяснить, как это, но это счастье. Мне не надо ни в чем притворяться, чего-либо

стыдиться. Я могу быть сама собой, и он тоже. Но в то же время он как бы поворачивает меня к свету только

одной стороной, той, где сосредоточено все лучшее, и требует, чтобы она-то и стала главным во мне.

– Значит, есть любовь, что каждый день берется с бою? – раздумчиво проговорила Тамара, все еще

поглаживая рукав. – Завоевываешь ее снова и снова, ломаешь себя, чтобы стать лучше, чем ты есть, чтобы

быть им любимой, а от него, того, другого человека, тоже ждешь самого лучшего, требуешь этого и не даешь

покоя?

Хотя Лалочка говорила не совсем то, она подумала малость и отозвалась:

– Да. Это так.

14

После дневного короткого разговора в редакции Тамара встретилась с Павлом вечером. Но свидание это

принесло мало радости им обоим.

– У нас нет душевной близости, вы замечаете? – сказала Тамара с обычной прямотой.

Они присели недалеко от моста на скамье у проезжей дороги. Иногда машины заливали их светом фар, и

тогда они оба становились похожими на жуков в стеклянной банке. Но им-то самим люди, несущиеся в

грузовиках, оставались невидимыми – просто пролетающие мимо в грохоте и дыме яркие свирепые глаза.

– Что же нас разъединяет, по-вашему? – спросил Павел. – Может быть, лучше найти то, что сближает?

– Нет, это находится само, – отозвалась она, – без нашего старания.

Павел молча улыбнулся ее простодушию.

– Это так, – сказал он уже серьезно. – И это идет от меня. Во мне есть пустыри, которые я не могу

переходить. И вот, когда вы на них натыкаетесь, вы чувствуете отчужденность.

Говоря так, он думал о Ларисе, о том, что не свободен и не может идти навстречу этой девушке так же

открыто, как она.

“А ведь я вам мил, Тамара”, – чуть не сказал он вслух. Они замолчали надолго. Это было холодноватое

молчание.

– Про что вы думаете? – спросила наконец Тамара рассеянно. Тон ее уязвил Павла.

– Про вас, – отозвался он с несколько театральной интонацией.

– А что?

– Хорошее.

Он взял ее руку, погрел немножко и поцеловал, легко касаясь губами, без особой, впрочем, нежности.

– Не надо, – голос ее прозвучал неуверенно.

Он вдруг засмеялся с преувеличенной развязностью:

– А может быть, имею право все-таки?

То, что он говорил сейчас, было нелепо. Но когда он снова прижал руку к губам уже крепче и горячее —

хотя на повороте светились фары, грозя залить их разоблачающим огнем, – это обоим показалось

естественным.

Они встали и пошли вдоль дороги все с тем же странным чувством неблизости и грусти.

– Знаете что, – сказала вдруг Тамара, решившись, – я хочу за что-нибудь уважать вас. Вот вы живете,

работаете – ну и что? Пока все, что вы делаете, в лучшем случае безобидно.

Ее бессмысленная самоуверенность взорвала его.

Он слишком медленно и неохотно входил в струю этих прямолинейных, обнажающих разговоров. Ведь

долго он вообще смотрел на нее сверху вниз, с видом само собой разумеющегося превосходства.

И, как это было ни совестно, именно ее протертые локти и ворот, схваченный английской булавкой,

подогревали это превосходство. Пожимая обветренную, шершавую руку, он инстинктивно радовался

собственной устроенности, с удовлетворением ощущал свое свежевымытое тело и отутюженную рубашку,

облегающую его.

Он презрительно отстранял ее резкость и несдержанность; любезная улыбка не покидала его глаз.

И вдруг он переставал улыбаться. Лицо его сразу старело и теряло долю привлекательности. Он слушал и

мотал головой. Один из приятелей как-то давно пошутил насчет Павла, что мировая скорбь не его стихия, его

девиз: “Улыбайтесь, всегда и всем улыбайтесь!” Тогда он, помнится, крепко обиделся.

Но глаза его действительно редко теряли улыбку – только тогда, когда он вынужден был вникать во что-

то, что лежало вне его жизни. “Может быть, он, как земноводная рыба, на какое-то время пробует выскочить на

поверхность и подышать кислородом, но потом проходит темное облако и он спешит вернуться в свой водоем?

– думала Тамара, сосредоточенно и бесцеремонно разглядывая его. – Он как-то сказал: вы созданы для

солнечной погоды. Не знаю, у меня ее никогда не было. А вот он – человек такой погоды и живет при ней

постоянно. Порядочный и добрый ко всему живому, но не опускающийся в глубину: рыба пресных вод!”

Иногда она думала это про себя, иногда отваживалась произносить вслух, и тогда он вспыхивал и терял

терпение. Но вдруг именно английская булавка примиряла его с ней: ведь, она была еще девчонкой,

неустроенной девчонкой!

И думая, что снисходит до нее, на самом деле он просто втягивался в их колючие разговоры, приучался

заглядывать в себя, как в колодец. И ему хотелось уже видеть больше, чем виделось раньше.

Но стоило им не повстречаться несколько недель, как он возвращался к старому, и требовалось время,

чтобы опять переключиться на Тамарину волну.

Поэтому их разговоры всегда начинались натянуто – оба проверяли: намного ли успевало затянуть

проталины ледком во время разлуки?

Их прогулка по окраинам Сердоболя заняла меньше двух часов. Но за это время успел кончиться

затянувшийся майский день, наступала ночь. Они возвращались в стекленеющих сумерках. Перешли не

Гаребжу, а другую, маленькую, безыменную речку по деревянному мостику, и Тамара привела на траву

вытряхнуть песок из босоножек. Павел смотрел на нее пристальным взглядом.

– Вам надо сидеть именно так. Неба почти не видно, только зеленый склон. Это вам идет.

Тамара подняла голову:

– Что вы так смотрите?

Он ответил сердито и насмешливо:

– Любуюсь вами.

У Тамары Павел тоже долго вызывал только досаду. Она часто думала о нем, но каждый раз обрывала эти

мысли чисто мальчишеским: “На кой он мне сдался?” Но все-таки любой человек из Сердоболя имел для нее

теперь ценность постольку, поскольку мог рассказать о редакторе газеты. Когда она впервые поймала на себе

ласкающий взгляд Павла, ее гордость поднялась на дыбы. Но она не смогла воспротивиться. И тогда стала сама

себя обманывать: она решила, что отплатит ему со всем коварством рассудочной женщины, о чем отчасти

начиталась у Бальзака и чем отчасти владела сама от рождения, как каждая дочь праматери Евы.

Глаза ее уже смелее отвечали ему. Но она была еще так молода и так великодушна сердцем, что игра

должна была неминуемо обернуться против нее самой. Чем пристальнее она в него вглядывалась, тем надежнее

увязала. Он казался ей все лучше и лучше. Когда делаешь кого-нибудь предметом всех своих мыслей, невольно

па него, как на свое создание, переносится и вся жажда хорошего.

В Тамаре, как во всякой женщине, чувства могли преобладать над разумом. Она способна была

совершить любую глупость, а ум помогал только сделать ее разумнее. Глупость, под которую подведен базис, —

глупость вдвойне!

“Глупость” ее оказалась одинаково дерзкой и наивной. Поздно вечером, идя как-то от вокзала по

Сердоболю, она увидела свет в редакционном кабинете Павла и, добежав до ближайшего автомата, набрала

номер. План созрел мгновенно.

– Лейтенант, – сказала она жалобно, – товарищ д’Артаньян, пожалуйста, спуститесь на минутку. Я

сейчас подойду.

Павел увидел ее запыхавшуюся и чем-то возбужденную.

– Ну, что случилось? – спросил он не очень милостиво. В руках у него была самопишущая ручка; в

последний момент изменился план номера, и Павел спешно дописывал недостающее.

– Я не знаю, что мне делать, – смиренно проговорила она. – Мне негде ночевать.

– Что?!

– Ну да, гостиница полна, стучаться к кому-нибудь в дом поздно.

– Как же вы собираетесь поступить?

– Никак. Посижу до утра на лавочке. Может быть, ночь будет теплая. – И она явственно заляскала

зубами.

Павел озабоченно потер черенком ручки лоб.

– Нет, это не годится. Вы простудитесь. Но, черт возьми, куда же я вас дену?! Я ведь не могу вести вас к

себе в квартиру среди ночи.

– Не можете, – с полным хладнокровием отозвалась Тамара. Она молчаливо сложила бремя забот на

его руки и ждала, что будет дальше.

– Не знаю. Ума не приложу!

– Так я пойду на лавочку, не буду вам мешать.

Он схватил ее за руку.

– Да стойте вы, наказание мое! Ступайте пока в кабинет. Посидите там, но смирно. Я работаю.

Редакция была пуста, только в коридоре дремала ночная сторожиха, которая дико взглянула на

неожиданное явление: минул второй час ночи. Павел прошел в двух шагах от нее, высоко подняв голову, Тамара

следовала скромно по пятам.

– Ну, вот вам кресло, – недовольно пробурчал он. – Сидите и молчите.

Тамара забралась с ногами и положила голову на руки. Комната была большая и темная, с одной

настольной лампой. Шкафы, этажерка, портреты на стенах терялись во мраке. Она чувствовала себя здесь очень

уютно. Павел углубился в свое занятие.

Иногда он утомленно откидывал голову, и тогда свет лампы падал на полузакрытые веки, а на щеки

ложилась призрачная тень ресниц. Он был красив задумчивой и в чем-то беспомощной красотой, вызывая у

Тамары острое желание сделать так, чтоб он стал счастливое.

Павел отложил перо, сощурился, вглядываясь в Тамару, находящуюся за кругом света. Он порылся в

столе и вынул засохший бутерброд, горсть конфет “Золотой ключик” и надломленную пачку печенья:

– Ешьте… Вы ведь, как всегда, голодны?

– Спасибо, – благонравно отозвалась Тамара. – Вот именно.

Звук ее голоса неожиданно исполнился лукавством и повеселел. Павел отодвинул кипу бумаг.

– Это еще что? – подозрительно сказал он. – А вы не сочинили мне насчет гостиницы?

– Сочинила, – созналась Тамара и тотчас с живостью добавила: – Это я тогда придумала, с вечера, а

сейчас уже нет! Я просто никуда не заходила. Но ведь теперь мне уже все равно не отопрут.

– Хорошо. Я вас не выгоню. Я просто сам уйду.

– Нет! Ну не надо. Как я тут останусь одна? Да меня же сторожиха ваша съест!

– А так что она о вас подумает?

– А что хочет!

Павел покачал головой.

– Что вы за человек, Тамара? Дурой вас назвать нельзя, а похоже.

Он встал, потянулся и, отдыхая, пересел на диван. За окном стоял густой предутренний туман – такой,

что хоть режь его ножом. Павел было распахнул раму, но сейчас же прикрыл.

– Ну давайте тогда разговаривать. Только без вранья.

Тамара перешла комнату и села рядом с ним.

– Хотите, я вам расскажу, как ночевала однажды в кабинете министра? Самого настоящего! Ей-богу.

– Валяйте.

Павел говорил небрежно. Но он совсем не был так спокоен подле нее. Полутьма и уединение – плохие

пособники благоразумию.

Года два назад во время отпуска Тамара отправилась путешествовать по Прибалтике и приехала в

Вильнюс ночью, тихой и немного тревожной. Каменные узкие улочки утопали в глубокой темноте. Редкие

фонари бросали мутные блики света. Даже в домах огни везде были потушены, хотя едва миновала полночь.

Попадались редкие торопящиеся прохожие. Ночь была звездная, теплая, душная от запаха лип. Как корабль с

приглушенными моторами, загасивший свои огни, в глубине двора встал дом, который Тамара разыскивала; там

жили знакомые ее знакомых, у которых она собиралась просить приюта на несколько дней. Но оказалось,

знакомых этих уже нет в городе, а на лестнице она встретила человека со стеклянным глазом, немного

подвыпившего, вкрадчивого, любопытного, снедаемого желанием показать себя гостеприимным хозяином этого

спящего прекрасного города. Тамаре не из чего было выбирать; она пошла вместе с ним разыскивать гостиницу.

Места нигде не оказывалось. Тамару совсем не тревожила перспектива ночевать на улице – ночь была теплая,

благоуханная. Да она и знала, что Стеклянный глаз ее не оставит. Он пометался, поворчал себе под нос, уже

жалея, должно быть, о своей галантности, позвонил в одно, в другое, третье место, и наконец они направились к

подъезду министерства торговли. Предупрежденный сторож отпер дверь, и они поднялись по тихой лестнице к

кабинету министра. Министр был еще там; Тамара слышала его разговор с секретаршей, которая и должна была

ее приютить согласно телефонному обещанию.

Министра звали Антанас Юргисович – Антон Георгиевич. Он вышел, увидел Тамару в приемной, про

себя удивился, но ничего не успел сказать, так как Стеклянный глаз занял его каким-то служебным вопросом.

Уставший министр замахал руками, а когда мужчины ушли, секретарша уложила Тамару в кабинете, на

коротком кожаном диване. Гулко били часы, и она заснула. Утром ее разбудила уборщица, подметавшая

лестницу. Тамаре было очень весело: вот бы узнал Володька про такой ночлег!

– Кто? – спросил Павел.

Она тотчас отозвалась:

– Просто так. Знакомый.

– Чудная вы, – растроганно сказал Павел и посмотрел на нее в белом свете брезжившего утра. – Так

безбоязненно ходите по земле. Должно быть, вас в самом деле грешно обидеть. Вот вторую ночь сидим мы с