Текст книги "Глубынь-городок. Заноза"

Автор книги: Лидия Обухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц)

достаточно. Миша Семенчук – прирожденный математик: если не ему идти в технический вуз, то кому же?”,

“Профессор Чернощек приехал в Большаны и опять все перевернул: поставил на усиленный рацион не лучших

коров, а тех, которые ему по масти подходят. Мне кажется, что вся эта большанская порода в том только и

заключается, чтоб вместо черных развести рыжих коров. Колхозники смеются за спиной, а завфермой ругается:

наплевать ему на масть! Ему удои нужны!”

При встречах с Ключаревым Женя сейчас же выкладывала целый ворох таких наблюдений. Иногда он

подтрунивал, объясняя ей сельскохозяйственные азы, и она, не обижаясь, тоже смеялась сама над собой, но

чаще слушал внимательно. Однажды Ключарев даже повернул машину обратно.

– Вот вы все это на правлении и скажите! – приказал он тоном, не терпящим возражения, и знакомый,

злой холодок сузил его глаза.

Но это уже не имело отношения к Жене; она ехала с ним по праву, как равная; у них было общее дело.

Поэтому она смирила екнувшее было сердце и со счастливым чувством ответственности вошла, встала и

говорила перед правлением все, что было нужно. Ей казалось, что встретят ее недоброжелательно, насмешливо,

– ведь это не ее дело! Но вокруг сидели тихо, а председатель, прокашлявшись, начал оправдываться,

поглядывая одинаково опасливо и на Ключарева, и на неё, и на собрание.

– Как правильно подметила товарищ…

– Вдовина, – строго подсказал секретарь райкома.

Сам он называл ее по имени и отчеству, и почему-то именно в этой вежливой форме обращения Жене

чувствовался еще не сломленный холодок недоверия.

После памятного правления колхоза, уже в машине, Ключарев обернулся и неожиданно сказал, глядя на

нее смеющимся пытливым взглядом:

– Значит, так, товарищ Женя?

– Так, – с готовностью отозвалась она, прикладывая ладони к пылающим щекам. – Так, товарищ

секретарь!

…Только холодеющий воздух, только запасмуревшее небо да темная, сырая земля возле ног напомнили

Жене, что, пока не застиг дождь и слышен стук движка, надо идти скорее на его живой голос.

Ух, какой ей показалась вдруг безмолвной и пустой эта тропа! От сырости пробежал озноб, и, хотя чаща

была населена, редко слышался взмах птичьих крыльев; какая-то запоздавшая пчела с отчаянным жужжанием.

слепо кружилась в воздухе, путаясь в Жениных волосах, и работяга жук тащил свою соломинку, – но что вся

земля без человека?! У нее нет даже глаз, чтобы оглянуться на самое себя. И Женя бегом побежала по скользкой

от опавших игл тропинке назад, к воротам МТС.

В МТС работало много демобилизованных, почти все ходили в полувоенном: выцветшие гимнастерки,

пилотки, сапоги. Может быть, это еще больше подчеркивало четкий, почти военный ритм жизни, который так

нравился Лелю, хотя он сам носил вышитую холщовую рубашку и был мужчина в теле.

– Значит, так, – сказал ему на прощание подобревший Ключарев. – Ничего не забудешь?

– Федор Адрианович! – возмущенно отозвался Лель. – Был я в армии, привел один раз пленного

прямо в штаб к генералу, как приказано. Он занят, велит обождать. Ждем час, два. Наконец прошу адъютанта:

“Спроси, не забыл ли?” А генерал велел ответить: “Если б я забывал, не был бы генералом”.

– Значит, и директорам МТС нельзя ничего забывать?

– Выходит, что так!

– А знаете, – оживленно сказала Женя, когда они отъехали, – я очень люблю Леля! Он такой бодрый,

неунывающий. Как он говорит: “Дόбра будет – накрасуешься, кепска 1 будет – нагорюешься”. А еще: “Не черт

тебя нес на дырявый мост”. Он у вас тут самый лучший, правда?

– Ну! А Любиков? – обиделся Ключарев. – Вы приглядитесь-ка к нему получше: у него душа одна

чего стоит!

– Любиков, конечно. Любиков тоже.

– А Снежко? Я сам на него два года дураком смотрел, думал: только и радости, что серые глаза да

пушистые брови. Есть такие люди, Женя: на вид середнячки, говоришь, так даже на них не смотришь, а в них-то

между тем каждое слово как зерно западает, – и все они взойдут в свое время!.. Или был еще у нас человек в

районе – Лобко Леонтий Иванович. Жалко, вы его не застали. Будете в области, обязательно зайдите к нему, я

вам записку дам; он сейчас там лекции в институте читает. Так вот это уж просто орел! Орел! – с полной

убежденностью проговорил Ключарев, вспоминая щуплого лысеющего Лобко.

Они ехали некоторое время молча, уйдя в свои мысли, как вдруг на развилке дорог, где еще Ключарев

когда-то подсадил Дмитрия Мышняка с забинтованной рукой, Женя первая увидала: какая-то женщина,

соскочив с телеги, бежит, спотыкаясь, и машет сорванным с головы платком.

– Федор Адрианович, – только и успела промолвить Женя, трогая его за рукав.

Ключарев вгляделся и вдруг сам рванул руль. Машину дернуло.

– Александр, сворачивай!

Сашка круто развернул машину. Дорога была плохая, “победка” дребезжала всеми своими стеклами и

словно задыхалась, как и та, бегущая им навстречу, женщина. Женя уже ясно видела: она высокого роста, а из-

под разлетающегося пальто у нее выглядывал докторским халат. Когда они поравнялись, она была бледнее этого

халата. И присмиревшая Женя вдруг с удивлением заметила, что по мере того как Федор Адрианович

вглядывался в нее, с его лица тоже сбегала краска.

– Что? – с трудом проговорил он.

Она поднесла руку к горлу инстинктивным жестом обиженного или очень больного человека. Все это

длилось одно “мгновение, словно при виде Ключарева в ее душе что-то прорвалось и она не успела остановить

это, как не успевают иногда зажать рукой брызнувшую кровь.

– Здравствуйте, Федор Адрианович, – запинаясь, проговорила она. И вдруг виновато вспомнила: – Да,

ведь мы виделись уже сегодня…

Никогда раньше не встречала Женя таких глаз, как у нее: темно-серых, с зелеными и карими

проталинками, будто дневной свет, проникая сквозь ресницы, дробится в зрачках.

– Федор Адрианович, вы в Большаны? – спросила женщина, уже овладев собой и пытаясь говорить

обычным, деловым тоном. – Я хотела вас просить: если вы там задержитесь, дайте мне пока машину. За мной

приехали из Пятигостичей на подводе – видите? – но случай, кажется, очень серьезный, дорога каждая

минута. Может быть, придется везти больного в Городок или даже отправлять самолетом в область.

– Конечно, конечно! – поспешно согласился Ключарев. – Мы останемся в Большанах, а Саша отвезет

вас в Пятигостичи и потом куда вам будет еще надо. Садитесь же, Антонина Андреевна.

Он сам открыл перед ней дверцу, она вошла, улыбнувшись бесцветной, вымученной улыбкой в ответ на

его тревожный взгляд.

– Плохая дорога в Пятигостичи, – прошептала она, обводя глаза, – вдруг мы застрянем…

Ключарев сделал нетерпеливый, протестующий жест. Машина тронулась.

“Господи! Она же несчастна! – вдруг поняла Женя. – Почему она так несчастна?”

Остальную часть пути они ехали молча.

Антонина Андреевна сидела тихо, даже дыхания ее не было слышно. Ключарев не оборачивался, только

плечи его были сведены, точно он все время находился в сильном напряжении.

1 К е п с к а – плохо (белорусск.).

В Большанах Ключарев и Женя вышли. Антонина Андреевна откинулась в глубь машины. Ключарев в

нерешительности постоял еще секунду, ждал, не окликнет ли она его.

– Ну, поезжайте, – сказал, наконец, он, захлопывая дверцу.

Когда машина двинулась, сквозь стекло мелькнули на мгновение покатые, опущенные плечи да темный

жгут волос на затылке. Лица Антонины не было видно.

– У нее что-то случилось, – уже с уверенностью проговорила Женя. – Какое-то несчастье. Вот

увидите.

Ключарев быстро обернулся:

– Что?

Он провел кончиками пальцев по векам, как будто дневной свет резал ему глаза.

– Не знаю, – протяжно сказал он. – Этого я не знаю.

Глядя вслед машине, он еще постоял на дороге. Минуту, не больше.

В Большанах созывалось общее собрание по поводу нового минимума трудодней.

Ключарев посмотрел на часы и поморщился.

– Вот что, – сказал он, – вы пока собирайтесь, а я пойду. – Он неопределенно махнул рукой. – На

ферму зайду, – докончил он уже твердо и жестом остановил поднявшегося было Снежко. – Нет, я один.

Пошел тихий дождик. Ветви деревьев за окном наполнились, как губки, теплой водой. Женя стояла у

бисерного стекла, провожая взглядом Ключарева, а когда обернулась, то увидела вдруг, что в правление забрел

присмиревший, почти благообразный Блищук.

Шел общий разговор об одном дальнем выгоне, и Блищук тоже вставил несколько слов: мол, нет, не

годится.

– Да нет, – перебили его, – ты в этом году там не был, не знаешь…

Блищук заволновался:

– Как не знаю!

Он смотрел исподлобья, серенький, как дождь за окном…

Снежко сидел к нему спиной, за красным председательским столом, молодой, очень спокойный. Но

чувствовалось, что даже спиной чует каждое его движение.

– Вот Федор Адрианович уже обратно идет, – сказала громко Женя возле окна.

Блищук приподнялся, ссутулившись, и вышел в боковую дверь.

Собрались в клубе, но стол для членов правления поставили не наверху, а перед сценой, чуть ли не

впритык к вишневому занавесу.

Над занавесом висела рисованная от руки разноцветная картинка: герб, обрамленный знаменами,

похожими на прямые красные трубы, дымящие фабрики и комбайн старой марки среди тучных колосьев.

– Эх, надо бы технику подправить! – громко сказал Дмитро Мышняк, входя вместе с Симой.

Хоть он работал в лучесской тракторной бригаде, но делами родных Большан интересовался по-

прежнему. К тому же и Сима была сегодня одна: Василий Емельянович уехал в Городок. Что переживал Дмитро

про себя – это знал только он один да, пожалуй, еще тетка Параска. Но на людях он был весел, спокоен,

гармонь свою выкупил, записался даже в кружок нотной грамоты к Василию Емельяновичу. Сколько ни

приглядывался Дмитро к Морозу с самой придирчивой недоверчивостью, нет, ничего не мог выискать. Игра

велась честно. Да и сам Мороз был парень простой, милый…

Ревниво отплевываясь и досадливо вздыхая, Дмитро все-таки отдавал ему должное. Он тоже хотел быть

честным парнем!

Появление Мышняка в зале встретили добрым шумком.

– Сам бог сельского хозяйства идет, – сказал кто-то.

Ключарев, который проходил в это время между рядами к столу, живо обернулся.

– А, товарищ механизатор! – сказал он с прежними шутливыми интонациями в голосе (Женя с

облегчением услышала их).

– Кстати, я бы на месте Леля машины вам не доверил. А вот так! Посмотрите на свой собственный

велосипед, ведь это ваш стоит у крыльца?

– Так по грязи, товарищ секретарь! Ни дня, ни ночи не имею покоя!

– Я не об этом. Но руль погнут, все скособочилось. Э, если вы свое личное имущество так не бережете,

как же вам доверять государственное?

Мышняк смущенно зачесал в затылке. Кругом засмеялись.

И только потом Женя поняла, как это нужно было перебить, рассеять этим смехом настороженность, с

которой люди собирались сегодня в клуб.

Вопрос о минимуме трудодней – сложный вопрос в деревне. Тут сталкиваются самые различные

интересы. Особенно в тех колхозах, где трудодень не очень дорог. Называют там минимум “мимо”. Выполнил

– и все законы мимо! Низкий минимум дает возможность отсиживаться на колхозной земле и пользоваться

всеми привилегиями колхозника людям нерадивым, занятым личным стяжательством, а попросту —

спекулянтам и лодырям.

– Кто же боится минимума? – сказал Снежко, открывая собрание. – Для тех, кто честно трудится, и

двести трудодней не страшно. Ведь никто у нас с палкой не стоит за человеком, а работать надо, это мы все

знаем. Давайте, товарищи, высказывайте свое мнение.

Шум начался сразу. Посыпались обиды. Прямо глядя в глаза бригадирам, большанцы стали перечислять,

когда, кто, чего недоучел, кто своих жен выгораживал. Вот бригадир садоводов сам два дня возил яблоки, а

трудодни жене потом начислил!

– Конечно, кому есть за чьей спиной сидеть, тому и сто трудодней плохо, а если прожить мне да всей

семье, я в минимум не уложусь.

– Мы должны бороться не за сто семьдесят, а за триста трудодней, – сказал дед Горячка, человек

обстоятельный, – але нормы у нас такие, что робим, робим, а толку чуть. Тридцать возов сена – два трудодня,

и тридцать коп ржи – а их свяжи-ка в снопы, погни спину! – тоже два.

Девчонки и Сима закричали с мест:

– Мы даже не знаем, сколько нам записывают! Придем в правление, счетовод книжки не дает!

– Вот, Федор Адрианович, – наклоняясь к его уху, прошептал Снежко, – видали мое наследство? Что

дисциплина, что порядки. А Блищука уже никто не вспомнит, за все теперь Снежко отвечай.

– Ну и ответишь. Подумаешь, испугался! А почему нормы не пересмотрел, учетчиков не проверил?

Веди, веди собрание-то, не зевай!

– Сима, – сказал Снежко приподымаясь, – наберись терпения, возьмешь слово. А порядок ты сама

знаешь: кроме счетовода есть еще правление колхоза, председатель, есть с кого спрашивать. Продолжайте,

товарищ Горячка.

– За себя скажу, – неторопливо говорил дед. – Стоговал я сено, и засчитали мне семьдесят пять сотых,

а столько и сторож сидя вырабатывает. Значит, отбивается охота.

– Конечно! – насмешливо, не выдержав, ввинтил Антон Семенчук. – Создайте мне такие условия,

чтоб на печи деньги получать, так я работать вовсе не буду!

– Тише! – сказал Снежко. – Во всем разберемся. Поясню вам, женщины. К кому применяются законы

о невыработке? Если у колхозницы маленькие дети, а яслей нет, мы не можем предъявить ей претензии.

Минимум также не для больных, а для тех, кто уклоняется от честной работы.

– С таких и по двести трудодней стребовать мало, – угрюмо сказал большанец, который только что

громко и крепко выругался на какой-то непорядок.

– Передовые колхозы потому и передовые и богатые, – продолжал Снежко, – что у них дисциплина:

без спросу бригадира никто не отлучается ни с сена, ни с уборки. А у нас иногда идешь по Большанам: сидят

женщины у ворот, подростки свиней пасут. А то все уйдут на клюкву, хоть замок на колхоз вешай!

– Ну уж, ты, Григорич… – отозвалось полуобиженно, полусмущенно сразу несколько голосов. —

Увидал там одну бабу… – И покосились на Ключарева: к славе своей большанцы относились ревниво.

– От нашего честного труда зависит вся дальнейшая жизнь, – сказал Снежко. – Правительство во всем

идет навстречу колхознику. На одни пособия многодетным матерям и на пенсии у нас в районе выплачивается

полтора миллиона. Да еще на школы – восемь миллионов. Теперь скажу дальше. Некоторые обижаются, что

аванс выдали за шесть месяцев, а седьмой как раз не вошел, и школьники, которые трудились все каникулы,

ничего не получили. Так вот нам секретарь райкома подсказывает: постараемся вообще скоро перейти на

месячную оплату. Будем авансировать колхозников двенадцать раз в году!

Шумок в зале был все время, но характер его менялся, он становился спокойнее, добродушнее: деловой

шум.

За стеклами с крыши падали длинные капли. Небо прямо в окна светило дымным закатом. Капли падали

медленно и тоже неярко светились, как желтое стекло.

Шел мелкий дождь. Он то переставал, то начинал снова, и казалось, это ранняя осень спешит засеять

вспаханные под зябь поля. Как она щедро сыпала частыми дождинками! Словно верила, что каждая из них,

проникнув в землю, вскоре пустит там корень и поднимется вверх тонким инеем.

Когда собрание кончилось и Ключарев с распаренным, усталым лицом вышел, наконец, на крыльцо, небо

очистилось.

Беленький спокойный месяц лежал невысоко над горизонтом, как ноготок; не успев еще налиться

серебром, он уже обречен был кануть за линию горизонта. Наступала вторая безлунная ночь.

– Возвратился? – спросил Ключарев шофера, подходя к “победе”.

– Отвез, Федор Адрианович, все в порядке.

– И больного взяли?

– Взяли. Это Филонкин из Пятигостичей, может, помните? Антонина Андреевна его у себя оставила, в

Лучесах. Столбняк у него. Так всего и скручивает! А длинный, жилистый мужик… Тоже, скажу, у докторов

работка!..

– Что ж, – внезапно сказал Ключарев, круто оборачиваясь. – Поедем теперь а Дворцы. Не возражаете,

Женя?

Стало быстро вечереть. Одна, вторая, третья деревни попадались им на пути, темные, мохнатые от

густых деревьев. Почти у каждой калитки парочка или просто две подружки смутно белели кофточками.

Дорога шла то лесом, то темными, как бездонные озера, полями. Запахло остро и дурманно лозой.

Сладковатый сырой запах.

– Днем, в жару, тут и вовсе угоришь, – сказал Саша, оборачиваясь. – Глубынь скоро.

Дорога стала узкой, запетляла. “Победка” бесстрашно входила по колено в лужи, и они шипели под

колесами, как Змей-Горыныч, охраняющий свои заповедные места. Подъехали к переправе, остановились.

– Э-эй, паром! – закричал шофер и вдруг засвистал молодецки; ночь уж такая была: разбойная,

безлунная. Ни зги.

Река не виднелась, а скорее угадывалась той особенной тишиной, какая бывает в тихую погоду только на

воде. Густой мрак земли и неба был все-таки чем-то изменчив: то ли плыли невидимые облака, то ли травы

жили, шевелясь от кузнечиков и мелкого зверья. Но вода лежала неподвижно, загадочно, дегтярной густотой.

Включили фары, и два чешуйчатых золотых столба легли поперек Глубыни. Плеснула рыба: потревожили

сон. Натянулся трос, выныривая из воды.

Паром двигался бесшумно, но голос и кряхтенье паромщика были хорошо слышны. Река дышала уже

зимним холодом. Ух, какая недобрая красавица!..

В Дворцах клуб еще не был достроен, и молодежь собиралась возле правления – простой деревенской

хаты. Какая-то девчонка танцевала на крыльце сама с собой и кружилась без музыки и без партнера.

Единственный на все Дворцы приемник шуршал под руками Валюшицкого. Ключарев тоже подсел, повертел

рычажки.

– Ослабело питание?

Потом оглянулся на примолкшую молодежь, которая набилась следом за ним в правление.

– Ну как, ребята, скучно живете?

Ему вспомнилось, как однажды он попал в этих же Дворцах на вечер самодеятельности.

В классе начальной школы с некрашеным, закапанным чернилами полом сдвинули парты, настелили их

сверху досками, на веревке протянули домотканное разноцветное рядно – и вот уже сцена готова!

Зрителей набилось – не продохнешь! От пяти– шестилетних малышей, которые тут же засыпали, до

древних старцев, жадных к непривычным зрелищам. Когда девочки танцевали, гармонист подпрыгивал, как на

волнах, – так выгибалась и пружинилась дощатая сцена!

– Ничего, – сказал теперь Ключарев, – скоро у вас клуб будет. Электричество устроим на Новый год.

Заживете не хуже, чем в Городке!

Валюшицкий неожиданно вскинулся. Его горячие, цыганские глаза блеснули насмешкой и укоризной.

– А я бы, Федор Адрианович, не всех в этот клуб пускал еще!

– Что так?

Валюшицкий обернулся, позвал громким голосом:

– Володя Коляструк! Вот поговорите с ним сами!

Володя сидел здесь давно, смотрел из темноты. Лицо у него было такое, что хоть сейчас для карточной

колоды: румяный рот, мужественный овал с темным пушком над верхней губой, смолистые волосы. Женя как

взглянула, так и смотрела на него несколько секунд неотрывно.

Ему освободили место поближе к Ключареву, он сел не очень охотно, но и не возражая, с равнодушным

видом. Посылали его на курсы полеводов, вернулся, а работать не хочет. Лентяй. Говорит: “Что мне работать?

Детей у меня нет!”

– А вот кончила вместе с ним курсы девушка Валя, так мы поставили ее звеньевой по льну!

Федор Адрианович, ослепленный светом керосиновой лампы, которая стояла перед самым его лицом,

напрасно щурился, вглядываясь в темноту.

– Валя, сядьте поближе, – попросил он.

Валя застенчиво подошла, опустилась на скамью рядом с Володей. У нее было детское скромное личико

и светлые глаза в пушистых золотых ресницах.

– Ну, посмотри-ка на нее, Володя, – сказал Ключарев, невольно любуясь ими обоими, – чем она тебя

лучше? Вместе росли, вместе учились, а работаете по-разному. Слышишь, как ее хвалят? Ведь ей и на душе

хорошо от этого!

Он помолчал, вглядываясь в паренька доброжелательным, отцовским взглядом.

– Ты человек, конечно, не пропащий. После уборки приезжай ко мне в Городок, прямо в райком партии.

Поговорим. Давай-ка, брат, и Вале, и председателю и всем докажем, что ты не такой, как они о тебе думают!

Володя молчал.

Вдруг Ключарев лукаво обернулся Валюшицкому:

– А ведь ему просто нравится, что мы его уговариваем.

Валюшицкий дернул плечом.

– Простите, Федор Адрианович, но вы его не знаете. У него никакого самолюбия нет. Так, живет

человек без всякой перспективы! Разболтанный.

Володя, о котором шли все эти разговоры, не шевелился. Ни улыбки, ни тени волнения не промелькнуло

на его лице. А между тем Женя была убеждена, что слушал он внимательно. Подозрительна была что-то эта

нарочитая неподвижность.

– Нет, – сказал Ключарев, – отречься всегда можно, а попробуем все-таки сделать из него настоящего

человека! Сколько ему лет? Семнадцать? Скоро в армию идти, а какой из него воин с таким глупым характером?

Нет, надо ему помочь, ребята.

Потом Ключарев заговорил совсем о другом: о том, кто сколько заработал трудодней на уборке. Даже

Валюшицкий признал: был такой случай – занижал один бригадир выработку.

Теперь, когда о Володе забыли, он сидел, неотрывно глядя на Ключарева; его брови хмурились, рот был,

полуоткрыт, словно и он что-то хотел сказать.

– Какой это бригадир! – проговорил Володя, наконец, решительным, но ломким басом. – На поле

никогда не бывает.

Все обернулись и молча удивленно посмотрели на него.

– Нет, на поле-то, конечно, бывает, – мягко отозвался Ключарев.

– Так не обмеряет, кто сколько сработал. Пишет трудодни на глазок, – упрямо, хмуро повторил Володя.

– Вот это может быть. Значит, нужен в бригаду хороший учетчик.

Ключарев сказал это всем, в том числе и Володе, но в первую очередь Валюшицкому. Сказал просто, без

подчеркивания, с уважением к каждому мнению.

– Ладно, ребята, о делах поговорим после, – прервал он вдруг этот разговор. -А когда у вас было кино?

– Два месяца назад, – пролепетала осмелевшая Валя. – Да и что за кино! Не видно, не слышно.

Движок не в порядке, чи что? А механики целый день по хатам сидят, самогон только пьют.

– Валюшицкий, что же ты смотришь?

– Музыки нет, – зашумели девчонки, – на пилораме работает баянист, так не допросишься… А у нас в

воскресенье вечер…

Федор Адрианович вдруг обернулся к Жене, озорно, молодо, весело сказал:

– Приедем, а?

– Приедем, – невольно повторив эту улыбку, сказала и Женя. – Обязательно. И гармониста привезем!

Из Дворцов они выехали глубокой ночью. Женина голова то и дело сползала на плечо Ключареву.

– Федор Адрианович, – сказала, наконец, она, отважно борясь с дремотой. – Хотите, я вам прочитаю

стихи?

– Ну?

Женя вздохнула и заговорила протяжным голосом, как обыкновенно читают поэты:

В тебе странное сходство с портретом другой.

Тот же замкнутый рот. Но она далеко!

Она тоже была как весной облака,

Когда их пред грозой отражает река.

В них, и в ней, и в тебе – то ли блеск, то ли мгла?

Никогда до конца я понять не могла.

Ключарев молча дослушал до конца.

– Чьи это стихи?

– Мои, – прошептала Женя и густо покраснела.

Ключарев внезапно оживился.

– А ведь похоже, очень похоже!

– На кого? – удивилась Женя.

– Как на кого? – отозвался не менее удивленный Ключарев. – Да на Антонину Андреевну, конечно!

Они оба помолчали.

– А кто же это другая? – спросил, наконец, Федор Адрианович.

– Моя подруга Маруся Прысева, вместе в школе учились. Тоже была красавица, – проговорила Женя

уже совсем сонным голосом.

– Ах, Женечка, – ласково и очень тихо отозвался Ключарев, – ничего-то вы еще не понимаете.

Машина шла покачиваясь. На каком-то ухабе Женина голова подскочила, и Ключарев поспешно

придержал ее рукой. Она дышала в его ладонь горячо и доверчиво, как пригревшийся щенок. Целый мир грез

витал над ее выпуклым, облупившимся от загара лбом. Ключарев сидел неподвижно.

Сын Генка, пятнадцатилетний мальчишка, родился, когда Ключарев и сам-то не достиг Жениного

возраста. Но перед ней лежит еще вся жизнь. Впереди острая, счастливая игра чувств – право выбора и право

раздумий. А у него их никогда уже не будет. Нет горше, непоправимей тех ошибок, которые мы совершаем над

своим сердцем в молодости! Не дождавшись любви, бездумно приняв за нее первую искорку, первое

пробуждение симпатии, как расточительно швыряемся мы порой собственной жизнью, должно быть думая, что

это так и пройдет нам безнаказанно! А потом уверяем себя, что можно прожить век с мало любимым человеком

– авось он этого не заметит! – можно заполнить существование работой, привязанностью к детям, сознанием

своей горькой добродетели, да мало ли еще чем!

Но в какой-то день возможность настоящей любви с силой ударяет в сердце. И тогда человек стоит,

уронив руки, связанный долгом, не зная, чем ответить этой запоздавшей любви, не смея даже взглянуть на нее.

“Если бы мы встретились раньше!”

Машина шла трусцой. Женина теплая щека уткнулась в рукав френча.

Саша вдруг обернулся. Машина дернулась и встала.

– Все. Приехали. – Голос у него был злой.

Ключарев встряхнулся.

– Что такое?

– Бензин кончился. Я же вас предупреждал, Федор Адрианович! Собирались только в Большаны, а тут и

Пятигостичи и Дворцы…

– Ну подожди! Сколько можешь еще проехать?

– Сколько? Сто метров.

– А на энтузиазме?

Саша обиженно махнул рукой.

– В общем полкилометра. Это точно.

– Значит, надо ехать. Может, хоть хутор какой попадется. Не в поле же ночевать! Женя, проснитесь,

начинаются приключения!

…Они подошли к сеновалу с шаткой лесенкой. Хозяин, которому строго-настрого было запрещено будить

хозяйку, притащил в охапке два овчинных полушубка с клочкастой шерстью, какие-то жесткие попоны и одну

подушку в ситцевой наволочке.

– Может, хоть молочка выпьете? – плачущим голосом упрашивал он. – Я принесу крынку.

– Ничего мы не хотим, – строго отозвался Ключарев. – Говорят тебе: бензину не хватило, вот и

застряли. Завтра накормите. Ты извини за беспокойство, иди спать сам-то.

– Какое беспокойство! Не каждый день такой гость, – упрямо бормотал хозяин, переступая босыми

ногами. – Может, хоть меду?.. Вчера соты вырезал…

Но Ключарев уже не ответил и легко поднялся на сеновал. Оттуда, сверху, из темной глубины, он

протянул руку Жене, и она, переступив балку, сразу утонула в густом, еще плохо слежавшемся сене. Дурманные

запахи привядших цветов плотно обступили ее, и в первые минуты ей даже захотелось выбраться скорее

наружу, на свежий ночной воздух, но она не успела додумать эту мысль до конца, как уже и забыла про нее.

Начиная привыкать глазами к темноте, она покорно легла на подстеленную ей попону, прижалась щекой к

ситцевой подушке.

– Ну, никаких разговоров! – решительно сказал Ключарев.

Но тишина пришла не сразу. Поворочались еще и пошептались между собой Ключарев с Сашей. Потом

сама Женя повернулась на другой бок, отчего целый оркестр сухих шорохов загремел у нее под ухом. Она

испуганно примолкла, ловя дыхание Ключарева. Но, видно, он лежал далеко от нее, и ничего не было слышно.

Она стала уже засыпать, когда вдруг звонкий и очень далекий звук, похожий на стрекотание цикад в

траве, привлек ее внимание. Она лежала с закрытыми глазами, слушала…

Тихая, мирная радость переполняла ее. На этом случайном ночлеге (она разглядела только соломенную

крышу да развешанное белье на частоколе) ей было так спокойно, так легко, что если б не ночь и не спали

рядом усталые Федор Адрианович и Саша, она бы тихонько запела. Даже не песню, а просто так, как пели,

наверно, на заре человечества: без рифм и без мелодии – все, чем полна душа и что видят глаза.

Сегодня днем они переезжали реку в низких травяных берегах, как и все здешние полесские речки, но

вода у нее была не черная, торфяная, а блестящая, переливчатая, солнечная…

– Это Прамень – по-русски Луч, – сказал Федор Адрианович. – У нее на дне ключи бьют, вот она и

светлая такая.

“Прамень, дорогая Прамень, – молча пела Женя, – может быть, я никогда и не увижу тебя больше; хотя

нет, еще раз увижу, если мы будем возвращаться той же дорогой. Но какой мы дорогой поедем обратно, это

знает только Саша. Только один Саша знает, потому что он сидит за рулем!..”

Звонкое стрекотание, про которое Женя уже успела забыть, вдруг раздалось очень громко, возле самого

ее лица. Она открыла глаза и в неясном свете звезд (должно быть, их тонкие лучики пробивались сюда сквозь

щели) увидала неподвижную руку с раскрытой ладонью. На запястье, светясь зеленым циферблатом, бессонно

тикали часы.

Рука была так близко, что Женя чувствовала даже ее живое тепло.

Почти не дыша, одним движением мускулов она приподняла голову и подвинулась еще ближе.

Прошло уже больше часа с тех пор, как они подъехали к хутору. Скоро должен был начаться рассвет.

Холодный воздух заставил Женю зябко повести плечами.

Она протянула руку и коснулась пальцами раскрытой ладони.

Рука у Ключарева была совсем холодная. Должно быть, он как лег, так и не пошевелился ни разу. Женя

подумала, наклонилась, подышала на руку, чтобы согреть ее, потом, решившись, потянула полушубок, которым

он накрывался, и прикрыла его хорошенько, до самого горла. Ключарев глубоко вздохнул, но не проснулся.

Женя подождала еще мгновение, потом вернулась на свое место и, уже не чувствуя утреннего колючего

воздуха, все с тем же ощущением теплоты и радости на сердце крепко уснула.

4

Бывает, время вдруг останавливается. И дни идут как обычно, сменяются ежедневные заботы; говоришь,

споришь, смеешься даже, утром выпиваешь горячий чай, вечером ложишься в свою постель – и все же вокруг

тебя словно безвоздушное пространство.

У Филонкина снова поднялась температура. Антонина смотрела на градусник, и лицо ее под пытливым

взглядом двух лихорадочных глаз было спокойно, по-домашнему тихо. Такой ее знали только больные. Для

Филонкина, обросшего седоватой щетиной, она была сейчас дороже матери, важнее всех на свете.

Она доктор. Она всемогуща. По одному ее слову летят в Городок самолеты, чтобы доставить ему

сыворотку. И, благодарно повинуясь ей, он терпит боль. Он верит ей так безгранично, что у него нет даже

страха перед близкой смертью, хотя она уже коснулась его тела: скрутила судорогами мышцы, посыпала серым

пеплом лицо. И сейчас он смотрит не на стеклянную трубочку с ртутью, которую Антонина задумчиво держит в

руках, а только на ее лицо. Смотрит преданно, горячо, с немым вопросом.

Антонина мимолетно касается ладонью его лба, и ее руки, туго перетянутые у запястий тесемками белого

халата, сейчас не только милосердны, но и полны власти.

Филонкин хочет изо всех сил показать, что он верит этим рукам, что он сделает все, что в его силах, и

даже пробует улыбнуться: мол, хорошо, доктор, дело идет на лад, – но веки его сами собой вздрагивают, лоб

покрывается испариной, и он тянется уже всем существом к ней, как ребенок к матери: “Помоги!”

Она улыбается ему одними глазами, строго поправляет одеяло, выходит неторопливой, ровной походкой.