Текст книги "Глубынь-городок. Заноза"

Автор книги: Лидия Обухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 40 страниц)

Тот медленно посмотрел на него.

– Критикуют не словами, а делами. – И, все еще видя вопросительный взгляд Павла, слегка

раздражаясь, пояснил: – Назвал фамилию секретаря райкома и радуется. Думает: герой, демократ. А в чем

демократия? Вот на партийной конференции дадут по загривку члену бюро, все выложат, а при голосовании

всего два голоса против: учти и работай, товарищ! Был здесь на прошлой конференции случай: навалились на

прежнего секретаря – и в колхозах-то он не бывает и людей-то не знает… А пастух вдруг встает и говорит: “Не

знаю, как у вас, а у нас секретарь три раза был. Целую ночь со мной скот пас. Все луга мы с ним обошли,

осмотрели”. Обидно стало за человека, вступился. Это душа!

– Но ведь вашего предшественника сняли?

Синекаев еще более сердито отозвался:

– Ну и что?

Он очень устал. Не часы, не дни, а уже вторая неделя постоянного нервного напряжения сказывалась.

Правда, он сам любил эту бурю, острый стык вопросов и ответов, это массовое вдохновение, когда к нему

приковывались взоры, а он ощущал в груди счастье быть нужным.

“Умри, мой стих, умри, как рядовой”, – он готов повторить гордые жертвенные слова поэта. Хотя сам

был не рядовым, но центром маленькой солнечной системы. Но он желал быть таким центром заслуженно.

– Взойдет человек на трибуну, встретят молча, в лицо не знают, а когда скажут, кто такой, —

аплодисменты. Даже неприятно: чину аплодируют, а не человеку, – говорил он с некоторой даже

брезгливостью.

И все-таки к концу выставки Синекаев начал выдыхаться. В перерывах он все чаще подходил за сценой к

распахнутому окну и жадно ловил приоткрытым ртом воздух. Золотые пылинки инея кружились в остуженном

воздухе. Окно выходило на глухой задний дворик с невысоким забором. Хорошо видна была отсюда снежная

Гаребжа, будто серебряное блюдо, обрамленное темной чеканкой лесов. Снег под солнцем поражал своей

первозданной белизной. Он был покрыт твердой коркой, как сопредельная планета, и каждый бугорок

отбрасывал синие марсианские тени. Сияющие полосы санного следа перепоясывали равнину. Здесь вступал в

свои права совсем другой мир: тишина, покой. Исчезало мельтешение многих лиц. Время останавливалось.

Если б сердце могло, оно бы тоже примолкло на такую минуту.

– Новый год подходит. Трудный год. Хорошо! – оборачивался Синекаев с порозовевшими щеками к

Павлу.

21

Во второй половине декабря ударил сильный мороз. Деревья звенели от стужи, как натянутые струны.

Пурга сдирала лоскутья желтой шелушащейся кожи с сосен, а березы были, как поставленные стоймя снежные

тропинки в черных следах птичьих и звериных лап.

Снег сыпал сверху, но пурга не давала ему долетать до земли. Вокруг каждого ствола крутились смерчи:

опоясывали, обвивались спиралью, разматывались ниткой и запахивали покрывало. Казалось, что иная

молоденькая березка или сосенка не выдержит, упадет от головокружения!

За окном мир плыл. В белой метельной пене качались шары фонарей. Черноногая ель, выставленная в

центре города уже для Нового года, но еще не украшенная, лесная, спущенными рукавами отмахивалась от

полчищ злых мух. А те все-таки жалили и жалили в каждую ветку, в каждую иглу, в каждый сучок, похожий на

обломленный мизинец…

Неделя эта была полна у Павла бурной деятельностью.

Начались морозы, и в городе не хватило топлива. Выключили свет, остановились фабрики. Барабанов

лежал в температуре с ангиной, а Синекаев, только что вернувшись из дальнего конца района, отрезанный на

несколько дней от Сердоболя заносами (машину его выволакивал трактор), вызвав растерянного Гладилина,

наорал на него, не стесняясь ничьим присутствием.

Тот только обиженно разводил руками: заготовлять торф невозможно; железная дорога не подвезла угля;

запрос послан. Никто бы не смог сделать большего.

– Ну, смотри, – бешено выдохнул Синекаев. – Будем делать без тебя. Чтоб рабочие неделю сидели без

зарплаты, без работы? Чтоб не нашлось никакого выхода?!

Он обвел глазами всех членов спешно созванного бюро и остановился на Павле:

– Товарищ Теплов, райком поручает тебе.

Потом Павел сознавался, что больше всего ему хотелось отказаться: боялся, что ничего не получится. Но

времени на размышление не оставалось. Он сказал: “Есть!” – и вышел из райкома.

После ночной метели наступила тишина. Она была резкая, как стекло. Еще издали на пустынной улице

он услышал скрежет салазок и, поравнявшись, узнал своего старого знакомца из МТС. Парень впрягся в

самодельную кошеву, доверху груженную черными ледышками.

– На самоснабжение переходим! – сказал он, поздоровавшись. – С лета торф накопали, а вывезти не

вывезли. Конечно, морозом прихватило, но в печку сгодится. А как же будет с городом, Павел Владимирович?

– Значит, все-таки можно добыть торф? – пробормотал Павел. – И много его там?

– Если возить, то дня на два работы, а если еще копать, так его полно. Зависит, конечно, и от того, какой

транспорт и сколько народу.

– Народу у нас целый Сердоболь.

– А что? – загораясь, подхватил парень. – Конечно же, все пойдем грузить! Подавайте команду.

Павел взял его за руку, весь во власти осенившей его мысли.

– А ну, идем в редакцию, – сказал он. – Мобилизую тебя вместе с твоими салазками.

Через четверть часа мерзлый торф дымил в редакционном кабинете. Павел, не снимая пальто, то и дело

дыша в ладони, писал воззвание к городу Сердоболю. Его доброхотный помощник сбегал за наборщиками,

разыскал корректора – никого не оказалось на месте: газета должна была выйти только через два дня.

Собрались встревоженные, поеживаясь, не очень охотно.

– Но, Павел Владимирович, – сказал эмтээсовец, – дорогу-то завьюжило. На салазках не

перетаскаешь, а машины не пройдут.

Тот отозвался:

– Гусеничные тракторы пустим. – А Синекаеву в телефонную трубку сказал: – Придется возить торф,

другого выхода пока нет, Кирилл Андреевич.

– Ну что ж, вози. Я же сказал: райком поручает тебе.

– Газета выходит сегодня, – объявил Павел собравшимся сотрудникам. – Никаких отделов сельского

хозяйства и международной жизни. Только одна задача. И помните: до вечера газету должны прочитать все.

Парню из МТС и Ване Соловьеву он сказал:

– Бросьте клич рабселькорам: сбор сегодня в редакции в шесть вечера. А завтра с утра мы должны уже

вывести людей в поле. Понятно?

Добравшись на первом тракторе до торфяника, Павел вздрогнул от лютой стужи. Позади лежала Гаребжа.

Как всегда на реке, даже в безветренную погоду, какие-то особо свирепые воздушные токи пронизывали

насквозь и сковывали дыхание.

– Без полушубков тут не работа, – проворчал тракторист и добавил: – Теперь куда, товарищ редактор?

К МТС сворачивать?

Но Павел соскочил, махнул рукой:

– Дойду сам. Начинай трамбовать дорогу.

Из жарко топящейся диспетчерской Павел позвонил на дом Барабанову.

– Мне Владимира Яковлевича на минутку, – сказал он таким взбудораженным и расстроенным тоном,

что Римма, поспорив немного с мужем, передала ему все же трубку.

Раздался натужный хрип:

– Ну?

– Владимир Яковлевич! – закричал Павел, как будто говорил с глухим. – Где достать полушубки?

Полушубки и валенки. Людей надо одеть. – Он стал торопливо объяснять.

– Да это уже я, я, – ворчливо отозвалась трубка Римминым голосом. – Он все понял. Но он не может

говорить, у него фолликулярная ангина, больничный лист. – Она была возмущена. – Что, Володечка? —

обратилась она к мужу и тотчас перевела: – Он говорит: сторожа. Вот я тоже спрашиваю – какие? Вы

слушаете? Он говорит, что во всех магазинах, артелях, предприятиях есть сторожа. Мобилизовать у них

полушубки. А на складе райпотребсоюза стеганки. Тоже забрать временно. Спасибо? Володя, тебе говорят

спасибо.

Павел уже бросил трубку и, окрыленный, называл следующий номер: он звонил на кирпичный завод.

– Сколько у вас сторожей? – спросил он директора. – Ночных, дневных – всяких. Так вот, пусть

немедленно доставят ко мне в редакцию свои тулупы и валенки. Запасные тоже. Все подчистую. Ну где же

видано, чтоб грабили по телефону? Торф, торф возить надо. Ага, дошло?

Посадив вместо себя эмтээсовского рабочего и велев обзванивать от имени райкома весь Сердоболь по

телефонной книге, Павел отправился в райпотребсоюз. Он спешил и шагал пустырями, нырял в проходные

дворы. Город был безмолвен, словно замер и съежился.

Меньше чем через час, после жаркого и победоносного сражения с завскладом, он уже выгружал у

редакции грузовичок.

– Я лицо материально ответственное, – твердил всю дорогу завскладом. – Я вам сдаю только под

расписку.

Он проводил свои ватники до порога, вздохнул и собрался уходить.

– Между прочим, – сказал он, неожиданно подобрев, – имеется еще у нас использованная спецодежда.

Могу тоже доставить.

Поднявшись наверх, Павел позвонил на городской радиоузел и попросил объявить, что все желающие

принять участие в общегородском субботнике обеспечиваются теплой одеждой. Получить ее можно

немедленно.

– Что? У вас сейчас литературная передача из Москвы? Так прервите, товарищ, прервите.

Тулупы прибывали пачками и в одиночку. Редакционные работники пробивались к своему редактору

бочком между мягкими тюками, остро пахнувшими овчиной и смазочным маслом.

– Я требую только одного, – твердил Павел в трубку. – Весь транспорт в мое распоряжение.

Еще до вечера удалось отправить первых добровольцев.

Позднее декабрьское утро следующего дня застало возле редакции целую толпу. Люди приплясывали,

отбивая дробь сапогами и валенками. Почти у всех в руках были листки сердобольской газеты.

– Что же раньше нас не собрали? – говорили Павлу рабочие. – Да мы с удовольствием поехали бы за

топливом, чем у станков простаивать.

После третьего рейса выяснилось, что не хватает тары, лопат. Тогда домохозяйки, школьники натащили

корзин, кошелок, и, когда подходила машина, не было ни минуты задержки.

Дорогу за ночь хорошо укатали. Девушки из “Сквознячка” привозили обернутые одеялами баки с чаем и

кофе: кружки наливали дополна и передавали по конвейеру. Софья Васильевна Синекаева устроила санитарный

пост, густо обмазывала щеки и носы вазелином.

Во всем Сердоболе нельзя было найти ни одной праздной машины.

Добровольцы работали сменами, по нескольку часов. Возвращаясь, они скидывали полушубки, ватники,

валенки прямо на полу редакторского кабинета, отчего он давно уже приобрел сходство с цыганским табором;

тут же быстро пробегали глазами свежую газету, некоторые брали с собой пачку, чтобы раздать соседям, а

другие, примостившись у подоконников, сами писали заметки и отдавали их Расцветаеву. Типография работала

бессонно.

А Павел, как никогда, чувствовал сейчас, что он любит, любит свою газету! Он любил в ней все: от

первого сырого материала, который еще надо править и править, выкидывая целые абзацы, чтобы добраться до

сути факта и вытащить его на свет божий, до завершения всех трудов – свежего номера, который, не успев

обсохнуть, мажется, как трубочист.

В сумерках на поле разложили костры. Издали они походили на подожженные скирды. Огонь был багров.

Ночь наступила сразу. Но торф и снег освещались ярко, весело. Слышно было, как звенели ломы. И множество

неуклюжих фигур, словно население муравейника, в корзинах, кошелках, мешках, ящиках из-под пива

передавали друг другу мертвую пока ношу – завтрашний огонь и свет в Сердоболе.

Павел встал в ряд, и от согласного движения своих и чужих рук очень скоро ощутил, как кровь пошла

быстрее по его жилам, и он тоже стал в ритме выкрикивать:

– Да-вай! Да-вай!

Он видел, что работа выдвинула уже своих вожаков, и ему незачем было распоряжаться. Он просто

влился каплей в это море, пар от его дыхания смешивался с дыханием других людей.

– Не-си! Да-вай!

Какая-то еще нынешним утром никому не известная женщина вдруг оказалась вездесущей Марьей

Ивановной, без которой уже не могли бы обойтись здесь. К ней стекались жалобы и нарекания, а она, туго

перемотанная шалью, сдувая с бровей заиндевевшую прядь, колобком перекатывалась от костра к костру, и

тотчас за ее спиной воцарялись мир и порядок. Ее голос, резкий, крикливый, смеющийся, был слышен

отовсюду.

Ваня Соловьев с жадно расширившимися зрачками бегал за ней по пятам, иногда что-то торопливо

черкая в блокноте.

Никто не знал вчера еще и паровозного машиниста Николаева, который не уходил отсюда почти сутки,

ведая расстановкой рабочей силы. Он был небрит, говорил сорванным голосом, глаза его покраснели и

воспалились, но именно он стал нервом нескольких сотен людей.

– Николаев? Вас направил Николаев? Ах, Николаев распорядился? – слышалось вокруг.

– Есть свежий интересный фактик, – хватая Павла за полу, торопливо заговорил его активнейший

рабселькор, работник исполкома. Он был завязан до ноздрей кашне, голос звучал глухо, но глаза сияли

торжеством. – Давеча двое напились: прихватили с собой литровку из города. Так собралась тут же на поле

летучка и постановили выгнать их с разработок, а потом доложить по всем сменам об исполнении. Уж те

плакались, плакались…

Павел сел в кабину попутной машины, чтоб возвратиться в редакцию: нужно было верстать новый номер.

Он очень устал, но чувствовал удовлетворение.

“Нет Тамары, – подумал он, – а так все хорошо. Как же хорошо!”

Словно на большом тракте, ледяную Гаребжу то и дело освещали фарами грузовики: топливо шло в

город.

Синекаев был чрезвычайно доволен, что Павел справился со всем самостоятельно, даже ни разу не

позвонил ему.

– Я люблю, чтоб каждый влез в дело с головой, и уж только если встретит особое сопротивление, звал

на помощь, употреблял власть. А каждый день на подачках жить нечего.

Гладилин же, человек крайне самолюбивый, сначала вспыхнул от окрика секретаря, глубоко уверенный,

что сделать в самом деле ничего нельзя; потом, хотя работник был он честный, с мстительным злорадством

подумал: “Ну попробуйте сами. Пусть, пусть Теплов покрутится!”

Но город закипел! Торф везли. Гладилин почувствовал, что остался за бортом событий. И так как холода

продолжались, он уже очень скоро испытывал только чувство избавления от страшной опасности: не вмешайся

вовремя райком, не накричи на него Синекаев и не передай дело в руки Теплова, в городе и впрямь произошло

бы несчастье, а для него лично это кончилось бы плачевно. Какое же самолюбие! Очень серьезный урок.

В сочельник Гвоздев заехал за Павлом и забрал его в село Ковши на гостевание к местным учителям.

В эти предновогодние ночи хозяйки долго не спали; над трубами летали снопы искр; молоденький,

новорожденный серп своим бледным, плохо отточенным лезвием подсекал их, и они осыпались в закрома ночи.

…Гвоздев и Теплов поздно вышли из домика учителей, и вот перед ними темная деревенская улица без

единого света. Только далеко по дороге идет карманный фонарик, брызжет тонкими лучами на мутный снег. Три

окна учителева дома, задернутые занавесками, в обсахаренных ветвях горемыки-деревца, которое припало к

теплым медовым стеклам, сразу, едва они вышли, стали окнами пряничного домика. Ах, как ярко горит там, за

занавесками, очаг! Как трещат еловые поленья, обливаясь пузырчатой пеной! И холодное домашнее пиво

заманчиво шипит в толстых граненых стаканах возле тарелок с гусятиной. А еще лучше веселые лица людей,

которые сидят за столом. И музыка из радиоприемника, заглушающая вой ветра за бревенчатыми стенами.

Вьюга-ползунец замела дорогу так, что даже славный “ГАЗ-69” в крепких спокойных руках слегка

хмельного Гвоздева иногда останавливается, как споткнувшийся конь, пятится назад, рвется из своей железной

сбруи и только рывком берет наконец снежный сыпучий порог.

– Ничего, сейчас дорога пойдет лучше, – мимоходом успокаивает Гвоздев. Надо же быть таким

красивым и абсолютно уверенным в своей власти над вещами! Павлу хотелось бы даже увидеть, как он

вспылит, прикрикнет.

Но вот Гвоздев сидит за столом, с тяжеловесной крестьянской любезностью подбадривая хозяек, которые

непрерывно таскают блюда со снедью, посмеиваются, изгибаясь на высоких каблуках, неумело кокетничают, —

и взгляд его по-королевски добр. Взгляд трефового молодца из колоды, одинаково милостивого ко всем женским

сердцам.

Женщины обе немолодые; одна учительница, другая жена учителя, домохозяйка. Она толста, щеки у нее

обвисают, лицо багрово от духоты, но орудует она ухватом в широком зеве русской печи легко и проворно.

Вторая – худощава, в вырезе платья проступают ключицы. Она показалась Павлу еще наивнее в своих

претензиях на женскую обольстительность: “В дородстве все-таки есть какой-то добродушный соблазн;

слишком много всегда лучше, чем слишком мало”.

Но как обе самозабвенно юлили вокруг красавца Гвоздева! Неизвестно, замечали ли они вообще сейчас

своих мужей.

Все сидели тесно за столом, уставленным винегретом и рубленой капустой. Сытый дух подсолнечного

масла витал в комнате. Три стула и три табуретки, буфет, малеванный на клеенке ковер с лебедями (увы, до сих

пор признак деревенского уюта), фикус в углу, полка с книгами, радиоприемник на подзеркальнике и затканные

густой паутиной дешевых кружев окошечки, которые так приветливо светят, если стоять одному на темной

дороге, – вот дом, где живут эти сельские учителя: заурядные, незатейливые, должно быть, но мужественные

люди! Они смеются громко, едят много, пьют без церемоний. Лбы их вспотели, пиджаки лоснятся.

Но когда выйдешь из их дома на темную, продуваемую метелью из конца в конец деревенскую улицу,

запрыгаешь там от кусачего ветра, с нетерпением дожидаясь, когда же приземистый “газик” отвезет тебя на

ночевку в районный центр, поближе к минимальным благам городской цивилизации, то невольно взглянешь на

эти окна по-другому: с уважением и благодарностью. А смог бы ты сам, шибко грамотный товарищ;, жить вот

так изо дня в день, из года в год, учить детей и их родителей, оставаясь для них проводником всего лучшего, что

придумало человечество?

И становится совестно, что не чокнулся с ними еще раз от всей души, не пожал вторично, уходя, их

грубые, перевитые веревками жил руки, а только кивнул по-городскому от порога; они же – а не ты их! —

смерили тебя взглядом снисходительного недоумения.

…Мгла и мгла без одного огня на этой русской деревенской дороге. Вьюга-ползунец разостлала поперек

ровные пряди; кажется, что едешь по белой гармошке. А “газик”, вспотевший конек-горбунок, ощупывая

резиновыми копытцами дорогу, шарахаясь от кюветов и светя вперед – только вперед! – своими неистовыми

электрическими глазами, везет все-таки к районному городу.

Уже остался за снежной стеной колхоз со спящими избами, с домиком учителей, с новым клубом,

освещенным несколькими лампочками, такими холодными, что, кажется, стены рублены из желтого льда, а не

из бревен (хотя там все равно танцует молодежь, притопывая под гармошку валенками!), – уже все это

скрылось, растаяло в мелкой, густой, как соль, пурге, даже замаячили впереди неясным заревом огни

Сердоболя, брошенные между холмами, как мелкая ягода в лукошко, а Павел все возвращался мыслями назад, к

Ковшам, с совестливым чувством горожанина, который, где бы он теперь ни жил и чем бы ни занимался, всегда

ощущает свою кровную, истинно русскую, сыновнюю связь с землей.

Ах, что бы мы были все без этих снежных бескрайних равнин, без вдовьих осиновых рощ под белыми

платочками, без ветвистых рек, скованных до поры чугунным льдом? И что бы без нас была эта земля? Без

наших красных знамен, без тракторного гула, без зерен, без любви и без слез человеческих!

“Вот о чем размечтался, – подумал Павел, неловко косясь на председателя колхоза. Глаза его были

мокры. Добро и грустно билось в груди сердце. – Нет, кажется, я правильно сделал, что съездил сюда. Хотя…

черт его знает… Выпил, расчувствовался. Э… все равно!.. Какие у него крепкие руки, и какая темень кругом!”

Под Новый год в Сердоболе выпал свежий снег, все деревья покрылись инеем. Небо вызвездило. В

серебряной оправе высоко лежало черно-синее небо. Оно было похоже на густой, плотный, без малейших

отсветов шелк, а земля не доставала до него, хотя именно сегодня она была освещена ярче, чем всегда. В

городском саду, в узорчатом теремке, который образовали деревья, стояла праздничная елка, со стволом

круглым и надежным, как печная труба. Опутанная с ног до головы белой паутиной, она, не мигая, светила

своими разноцветными огоньками.

Ночью, возвращаясь из гостей, когда уже не пели репродукторы, люди подолгу стояли возле нее с

задумчивым умилением, как бы предчувствуя, что такое больше никогда не повторится. Может быть, мы сами

станем с этим годом старше и нечувствительнее к красоте или просто потому, что настоящая красота

неповторима. Ведь не повторяется же точь-в-точь ни любовь у человека, ни весна у дерева!

Люди особенно бережно ступали в эту ночь по земле. Всех их объединило ненадолго всемирное братство

под новогодней звездой, поселяя в души одинаковые надежды на лучшее.

Павел отказался от приглашения Софьи Васильевны провести праздничный вечер у Синекаевых. Он

сказал, что с утра уедет в Москву. Но прошел целый день, а он все сидел в своей комнате, запершись и кусая

губы. Впрочем, оставался еще один ночной, очень поздний поезд.

Он оперся о подоконник и бездумно стал глядеть, словно через стекло аквариума. Бесшумно, как рыбы,

плавали крупные, одинокие снежинки. Белые плети берез лапчатыми водорослями колебались от ветровых

течений.

К вечеру стекло начало отбеливать. Сначала мороз тонким рейсфедером прочертил остовы будущих

пальмовых рощ. Потом легкий туман по оконной крестовине сгустился, превращаясь в ледяную кольчугу, и

ветви обросли мякотью листьев. Еще позже лист к листу был приторочен крепчайшими нейлоновыми нитями,

и, наконец, все окно – вдоль и поперек, крест-накрест – заткано парчой.

Комната превратилась в кокон. Мирно падали капли из рукомойника, по-мышиному пищало паровое

отопление в трубах. Тишина. Покой. Одиночество.

Скрипнула дверь. Он медленно, нехотя обернулся. В дверях стояла Тамара! На ней была вязаная шапочка

с помпоном, знакомая ему еще с прошлого года. Она приложила палец к губам.

– Дверь была почему-то не захлопнута, я и вошла. Меня никто не видел.

Он хотел закричать: “Пусть видят все!”

– Я боялась, что не застану тебя, Села на поезд и приехала.

Он продолжал твердить, обрадованно взяв ее за руку:

– Как хорошо, что ты приехала! Какой подарок!

Тамара весело осматривалась: она никогда не бывала у него. Покачалась на пружинистом диване, провела

пальцем по абажуру настольной лампы.

– А мне нравится тут!

– Павел Владимирович, вы еще дома? – громко спросила Черемухина, приоткрывая дверь. – Я хотела

попросить у вас… Ах, извините! – Она захлопнула дверь, словно обжегшись.

Павел с бешенством посмотрел ей вслед.

– Знаешь что, давай уйдем отсюда куда-нибудь, – тихо сказала Тамара немного погодя.

– Куда же? – Он еще не остыл от раздражения.

Она вскинула голову обычным своим мальчишеским движением:

– А в лес! У тебя ведь нет елки. Какой же Новый год без елки? А там их сколько хочешь.

– Зато у меня есть свечи! Мы их захватим.

Они вышли из дому с оттопыренными карманами.

Они шли по городу почти безбоязненно: улицы были пусты. Вслед им летел из погашенного окна взгляд

Черемухиной. Но они не почувствовали его тяжести на своих спинах.

Лучше всего снег ночью, под фонарем. Он засыпан воронеными иголками, но если остановишься,

нагнешься, захочешь подобрать – пропал: их больше, чем звезд на небе, и они такие же синие, как звезды.

Павел и Тамара недолго постояли у последнего фонаря и дружно вошли в темноту. Ночная мгла не была густа:

ясно различался снег, небо, черный забор елового леса, в котором кое-где белели новенькие досочки березок.

Они свернули на лесную дорогу по узкому санному следу. Снег не хрустел под ногами; он был легок, почти

воздушен. Они уходили все глубже, пока наконец не остановились, чиркая спичками, в глухом лесу.

Утлые огоньки свечек стояли прямо в неподвижном воздухе. Было так тихо, что становилось слышно, как

по-домашнему трещат фитили и капает горячий стеарин на снег. Ель – лохматая, огромная – терялась в

ночном небе, и только ее нижняя ветвь, оснащенная огнями, плыла отдельно, как корабль, покидающий гавань.

– С Новым годом, милая еловая ветка!

Все глубже в ночь опускалась обледенелая бадейка месяца. Широкая полоса инея – Млечный Путь —

белела, как след от ведра на бревенчатом боку колодца. И только не было видно той веревки, на которой

опускали ночное светило…

– Попрощаемся здесь, чтоб меня не увидели.

– Кто увидит? Улица пустая.

– Люди возвращаются домой, вот как и мы…

Он ничего не ответил, но завел ее за угол.

– Куда же ты пойдешь сейчас?

– Ну! Куда-нибудь. В гостиницу. У меня там дежурная знакомая, хоть на свой диван положит. Или, еще

лучше, – на вокзал. Скоро поезд. Правда, проводи-ка меня на вокзал.

– Новый год в поезде!

– А что такого? Все равно мне ездить целую жизнь, что ж поездов бояться? Нет, ты не думай. Я

приехала только на этот вечер, больше мне нельзя. Я одного боялась: вдруг тебя не застану? Вот это было бы

плохо по-настоящему. А так – чего плохого!

Она мужественно заглядывала ему в лицо бескорыстным горячим взглядом, а он чувствовал себя

скверно, как никогда, пожалуй.

“Господи, до каких же пор вот так расставаться и расставаться!” Он не сказал этого вслух, только

подумал.

– Дай я тебя поцелую, детка ты моя.

Она помахала ему варежкой на прощание и побежала по темному снегу.

Вокзал был пуст. Никто не приезжал и не уезжал в эту ночь.

Павел стоял и стоял на том же месте, не в силах повернуть обратно, но и не смея пойти за ней.

Дома, едва он всунул ключ в скважину, раздался долгий, требовательный звонок междугородной.

– Почему ты не приехал? Что случилось? Мы сидели, ждали. Я позвала гостей. Почему ты не приехал?

Я звоню тебе весь вечер, но соединили только сейчас. Павел! Павел, ты меня слышишь?

– Я нездоров. Нет, не очень. Да, принял уже. И тебя с Новым годом, Лариса. И я тоже… О ложь, ложь!

– простонал он, кладя трубку и стискивая руками голову. – Куда мне от всего этого деваться?!

А за стеной, так и не пойдя в гости, где должны были собраться пять подруг – безмужних бобылок,

Павлу горько завидовала Черемухина, безнадежно уткнувшись в подушку.

22

Прошел месяц февраль. Вчера еще снег был такой, что хоть набивай им подушки, а сегодня сделался

лепким, сырым. Иногда хотелось остановиться и постучать каблуком по дороге, словно под ней была пустота.

Из окон редакции виднелась крыша соседнего дома, мелкопористая, как кусок рафинада, положенный

наклонно.

Павел подписывал очередной номер, когда зазвонил телефон. Он поднял трубку и, говоря еще что-то в

сторону, услышал голос Тамары:

– Это я, лейтенант. Я иду от вокзала. Мы встретимся на перекрестке, да?

На улице, когда Павел вышел, поднялся резкий ветер, словно идешь и натыкаешься лицом на острые края

льдинки.

Павел взял Тамару за руку, уже не в силах ни таиться, ни оглядываться, и повел ее в свой дом.

Она казалась усталой и притихшей: села на диван и пригрелась, подобрав ноги, пока Павел ставил

чайник.

– Ну, что у тебя нового? – рассеянно спросила она.

Волосы у нее промерзли на ветру и были сухи, как соломинки. Кирпичный румянец лежал двумя

пятнами на впалых щеках.

– Ты не заболела? – спросил он с беспокойством.

– Я не спала две ночи. Так получилось. В гостинице тоже сегодня нет мест.

– Ты останешься здесь. Выпей только прежде чаю, ну.

Она держала кружку двумя руками, как дети, и согревала ладони. Потом глаза ее подернулись туманной

влагой, она их прикрыла.

– А ты? – спросила она уже совсем сонно.

– Я рядом, – отозвался он.

Павел накрыл ее одеялом, положил под голову подушку. Она только благодарно вздохнула, не открывая

глаз.

Потом он сел к столу, обмакнул перо и стал работать. На него сошло удивительное спокойствие. Порядок,

который он так любил, воцарился вокруг него и в нем самом.

Тамара дышала во сне смешно: вздыхала, захлебывалась воздухом, а потом словно проваливалась на

несколько минут – так становилось тихо. Он все время чувствовал ее живое присутствие, но оборачивался

редко: ему не хотелось скрипеть стулом. К полуночи глаза его тоже стали смыкаться; тогда он лег на краешек

дивана, поверх одеяла, укрывшись своим пальто. Она не пошевелилась, а он сейчас же заснул подле нее, уже в

полусне вспоминая, что так ни разу и не поцеловал ее за весь вечер.

Утром первое, что он увидел, было перышко снега, которое вертелось, как на нитке, у окна. Оно было

освещено утренним лучом: снеговая туча не закрыла полностью горизонта. Морковная заря скупо и жестко

легла одной-единственной полосой над крышами. Редкие сухие снежинки беспорядочно кружились в воздухе.

Путь их был неуловим – они догоняли друг друга, но у каждой был свой собственный маршрут, как у муравья

в общей куче. От кирпичной трубы подымался дым и таял на морозе. Снеговой гребешок оседлал уже

соседнюю крышу. Кто-то колол дрова под окнами, и этот ясный, свежий звук более, чем Цельсий, говорил о

морозе.

Присутствие Тамары, вчерашний удачный номер газеты и зимние радости, которые еще заманчивее для

русского человека, чем обещания весны, взбодрили Павла. Ему показалось, что у него множество сил,

неимоверный запас их, что жизнь его вовсе еще не дошла до того перевала, за которым остается только стареть

и двигаться вниз.

Топор с коротким кряканьем все рассекал и рассекал сухую древесину, и это было, как летнее “ку-ку”.

Но ощущение наконец-то правильно устроившейся у него жизни вдруг разом разбилось телефонным

звонком.

– Понимаешь: неувязка, неполадка, – как всегда косноязычно заговорил из мембраны Расцветаев. – Я

сгруппировал вопросы, по которым хочу получить твои указания. Забегу сейчас по дороге.

– Нет, нет! – испуганно ответил Павел. – Я уже спускаюсь. Я раньше тебя буду в редакции.

Проснувшаяся Тамара молча собирала волосы на затылке.

И еще прошел он через цепь унижений: слушал под дверью, пока оттопают на лестнице шаги соседей; он

не знал, как ее вывести отсюда при свете дня. Тамара же, которая так естественно и доверчиво заснула вечером

на его диване, теперь не говорила ни слова. Все, что он делал, было разумно, больше того – необходимо. Но

это унижало и оскорбляло. Его даже больше, чем ее. И от этого ей было невыносимо грустно.

Здоровые люди радуются и наслаждаются всем, что хорошо на свете. Их чувство правоты естественно,

как дыхание.

Любовь Павла и Тамары все больше приобретала болезненный оттенок.

Лежа рядом, голова к голове, на одной подушке, более близкие, чем многолетние супруги, они черпали

уверенность только друг в друге.

Но мысль, что разлука уже стучит в дверь, оледеняла их. Они отчаянно прижимались один к другому.

Торопливые поцелуи беспомощно застывали на губах; они чувствовали, что их любовь может насытиться