Текст книги "Глубынь-городок. Заноза"

Автор книги: Лидия Обухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 40 страниц)

Шел 1956 год. Год, когда возродилось слово “парттысячники” и целые отряды людей, будущих

командиров деревни, как во времена коллективизации, двинулись из городов. Процесс этот был трудный и для

многих мучительный.

В одной только области, к которой принадлежал Сердоболь, стронулись с места восемьсот человек. А

люди в большинстве немолодые, в чинах; теплые постели, круг знакомых, дети учатся в музыкальных школах.

Были обиды, борьба, противление. Разъезжались, ругая Чардынина, секретаря обкома, с именем которого в

области связывали мятежный дух переворотов. Но вот первое, в чем убедились: раньше думали, что уж они-то,

многолетние уполномоченные, знают положение дел в колхозах. А сели председателями, видят – ничего не

знали! И учись и думай заново. Удар по самолюбию, и такой чувствительный, что понемногу забылся

Чардынин: не до него стало. Прошел год, все больше уходили с головой в дело, и уже главной сделалась мысль:

а что было бы с этими колхозами через пять, через десять лет, если б крепкая рука не взяла и не послала их сюда

выправлять положение? И какое значение имеют личная обида на Чардынина, житейские неудобства, если на

карту поставлена жизнь, благополучие тысяч людей? Какое же право имели они барахтаться, шуршать

докладными, злиться на Чардынина? Да и какой Чардынин! Все дальше и дальше он отходил, заслонялся

другим именем – партия.

И уже появлялось исподволь чувство торжества и облегчения: успели, вовремя приехали, налаживается

жизнь, работаем, черт возьми! Приносим пользу.

Павел приехал, когда этот героический период хотя и был вчерне закончен, но еще оставался настолько

свеж в памяти, что все разговоры вертелись вокруг него.

Сам Чардынин показался сейчас Павлу скорее добродушным, чем воинственным; может быть, потому,

что он уже был победителем? За большим столом, на который поперек можно было уложить несколько человек,

среди церковного блеска бронзы и полированного мрамора чернильниц, за кипами газет, раскрытых блокнотов,

сам низкорослый, Чардынин выглядывал не полностью – только широкими плечами и какой-то львиной,

взлохмаченной, веселой головой. Он был маленьким и одновременно величественным. Удивительное

сочетание!

Перед ним сидел столичный корреспондент, праздно держа в руках карандаш, потому что бой велся

словесный.

– Область на подъеме – это крикливо и неверно, – говорил Чардынин, быстрым и широким жестом

указав Павлу на стул и тотчас отворачиваясь от него. – По льну – да. Но не могу сказать, что мы добились

того же по молоку или свинине. Мы еще не раз с досадой вспомним цифры 1956 года. Но что мы действительно

помаленьку приобретаем – это партийное мастерство.

В Ивановском районе, например, плохо со свиноводством, с картофелем, но я не боюсь этого: там знают,

как подойти к своим людям. Их район, как уже налаженный завод, переходит на работу с новыми деталями, вот

и все. Знаю я у них одного председателя колхоза. Когда он пришел в село, тамошняя шатия усиленно

приглашала его пить, гулять, чтоб заарканить. Но он их не испугался, сделал рядовыми колхозниками и сказал:

“Работайте!” И что получается? Было в колхозе пятьдесят тысяч дохода, и все считали это нормальным, а

теперь пятьсот тысяч – и недовольны. Я глубоко убежден: если в других местах не получается, то только

потому, что люди думают решить все гладко, без драки, в беленьких перчатках. Год назад провели на областной

выставке встречу двух председателей колхозов-миллионеров со всеми остальными. Нашли знатную доярку,

которая всех убеждала, что надо жить не личным, а общественным. И надо было сделать так, чтоб таких людей,

как она, признали. На выставке раздавали листовки с портретами передовиков, эти листовки потом развезли

домой. Дали концерт, песни о них пели. Надо не только говорить, что человек самое ценное, но и показать таких

людей. И вот, раньше на фермы приходилось тянуть, а сейчас желающих сколько угодно. Не только заработок

манит, но и сама обстановка, моральное удовлетворение: труд доярки замечен, о ней говорят, пишут. Это уже

интересно для молодой девушки. Настроение поднимается не речами, а фактами. Ведь народ как увидит, что

начато хорошее дело, так и говорит: политика партии правильна.

– Я экономист, – сказал корреспондент, – и с этой точки зрения берусь защищать вас от вас самого.

Передо мной цифры: рост посевов льна увеличился. Урожайность зерновых…

Павел, горожанин, плохо слушал. Но он с интересом рассматривал Чардынина. Тому теперь едва ли было

пятьдесят лет, волосы, наполовину седые, не старили его. Издали он казался просто очень светлым блондином.

В нем были увлеченность и напористость, то, что называется “пробивной силой”, и, мысленно сбрасывая с него

десяток лет, Павел без труда представил, каким нетерпеливым ворвался он в тот город, где работал и до войны.

Город освободили восьмого, а девятого Чардынин на “газике”, в генеральской шинели вновь проехал по

улицам, где сам строил здания, а потом взрывал их, отступая (отбыли последним составом, даже погудели

немцам из горького озорства!). Он перешел площадь, поднялся по лестнице единственного дома, постоял у

дверей, слушая.

– С этого дня, товарищи, – говорил кто-то, – мы снова должны работать, как до войны…

– Нет, – громко перебил Чардынин, входя. – Неверно. Во много раз лучше, чем до войны, потому что

город разорен и надо начинать все сначала.

– Иван Денисович!

Его узнали, к нему кинулись. Какая-то женщина, плача, целовала его: вернулся секретарь обкома, тот

самый, что работал до войны, и это было порукой, что жизнь действительно повернула на прежнее!

К нему подходили, и торопливо, словно отчитываясь, рассказывали, как жили при немцах и в чем были

виноваты, а в чем виноваты не были. Он не очень-то слушал.

– Сейчас одинаково надо работать всем вместе, восстанавливать город. Все мы пережили много. Но я

могу вам честно смотреть в глаза; если вы мне тоже, ну и хорошо.

– Иван Денисович, а ведь ваш дом сгорел. Идите пока к нам.

– Или к нам!

Он стоял и записывал адреса. Потом прошел по своему обкому – пустым комнатам с треснувшей

штукатуркой, без единого стула: как же тут начинать работать?

Первый приказ писали от руки, повесили у дверей: “Граждане города! При отступлении наших войск,

чтоб не досталось немецким оккупантам, вы спасали и прятали мебель из советских учреждений, за что вам

объявляется благодарность. Теперь мы просим возвратить спасенную мебель в организованном порядке, с

получением соответствующих документов”.

Через день-два по улицам шествовали стулья, ехали канцелярские шкафы. Несколько счетоводов

выдавали квитанции на осьмушках бумаги (только что купленной по случаю у частника), прихлопывая их

крепкой, твердой, нерушимой советской печатью. И люди, отходя, словно в блаженном забытьи водили

пальцами по лиловому оттиску с серпом и молотом…

– Ну, – сказал Чардынин Павлу, проглядывая его документы, – а вы как к нам попали? Конечно, тоже

не знали, что придется ехать именно в деревню?

Он откровенно хохотал, потому что только что рассказывал корреспонденту, как ему пришлось

пропустить недавно целую кучу таких “добровольцев”. Спохватившись, они уныло твердили, что если и готовы

“идти в низы”, то только по специальности или в крайнем случае в отделы пропаганды и агитации райкомов.

– Хороши агитаторы!

– Ну и как же поступили с ними вы? – поинтересовался корреспондент.

– Отпустил на все четыре стороны. То-то рады были!

На мгновенье, какой-то боковой мыслью, Павел подумал, что и его могли бы так же отпустить на все

четыре стороны. Но тотчас почувствовал, что отводит взгляд в сторону, словно Чардынин именно о нем и

говорил. Он испугался, что покажется смешным или немощным этому человеку, который все больше нравился

ему и своей резкостью и громким смехом, тем, что не боится быть таким, каков он есть, – не частый дар в

людях!

– Не буду врать, будто я ехал сюда с восторгом, – с усилием сказал Павел. – Я работал в институте,

готовил диссертацию. Конечно, мне будет очень трудно после Москвы. И, честное слово, в моих глазах даже

ваш областной город уже глубокая провинция!

Корреспондент, сам приезжий, в модной тогда тужурке на “молниях”, поспешил сардонически

ухмыльнуться, предваряя реакцию Чардынина. Но тот, не торопясь с ответом, разглядывал Павла.

– Что ж, я с вами согласен: нелегко менять жизнь, – без всякой язвительности произнес он. – Но ведь

мы все вышли из народа не только в песне – на самом деле, и от нас сейчас требуют, чтобы мы помогли ему.

Визжать было бы неправильно. Мы с трудом ломали у себя канцелярские методы, а главное – меняли

отношение к председателю колхоза. Была эта работа такая тяжкая, никто доброго слова не говорил, все только

попрекали. А теперь фигура председателя засверкала. Когда мы послали в деревню сразу пятьдесят “китов” и

поехали такие лица, как председатель горсовета или заместитель председателя облисполкома, то и другие

призадумались. Даже некоторые из тех, которых не послали, обиделись; решили: раз не посылают, значит они

вроде люди третьего сорта. А когда только начали эту кампанию, то просто считали, что Чардынин – сукин

сын.

Продолжая внимательно оглядывать Павла, он вдруг сказал:

– Впрочем, мы вас и не пошлем в колхоз. Говорите, писали диссертацию? Тема?

– Наглядная агитация, ее методы и цели, – опуская глаза, отозвался Павел.

И опять корреспондент и Чардынин отнеслись к его словам по-разному: корреспондент на этот раз

слушал серьезно, даже с дозой почтения, а Чардынин теперь-то и усмехнулся.

– Значит, у вас будет случай заняться всем этим на практике, – сказал он. – Поедете редактором

районной газеты.

2

Заряда бодрости, который получил Павел Теплов от Чардынина, хватило ненадолго. Приехав к вечеру в

Сердоболь и остановившись пока в Доме колхозника, на следующий день он отправился в Сердобольский

райком. Сыпал дождик, мелкий, как соль из солонки, и такой густой, что сквозь него было трудно что-либо

разглядеть в десяти шагах.

В райкомовском зале шло какое-то совещание, и Павел, еще ни с кем не повидавшись, беспрепятственно

проник на него. Люди сидели тесно, в верхней одежде, от их грубошерстных курток пахло сыростью; в зале

было одновременно и душно и холодно. Это были те самые председатели колхозов, которые, по словам

Чардынина, “засверкали”, но вид у всех был скорее раздраженный. Павел, попав к середине, сразу окунулся в

бурный и не совсем понятный водоворот страстей. Прислушиваясь, он начал разглядывать тех, кто сидел на

возвышении. У одного было сухое лицо, обтянутое сероватой кожей. Стуча кулаком по столу, он вяло вскидывал

руку, словно по обязанности. Занимая председательское место, он, однако, не был душой и главным нервом

собрания, и Павел некоторое время раздумывал: кто же по-настоящему верховодит здесь? Возле председателя

сидела женщина лет тридцати, которая тоже охотно вмешивалась, прерывая и коря выступавших, но голос у нее

был мягкий, резкие слова звучали недостаточно громко, и, кажется, на нее тоже не особенно обращали

внимание. Она сидела, по-домашнему закутавшись в пуховый платок, ее гладкие волосы, разделенные

опрятным пробором, вызывали представление скорее о чаепитии за семейным столом, чем о заседаниях в

стенах райкома.

– Не берет льнотеребилка, – сказал один из председателей на трибуне, похожей на профессорскую

кафедру. Он стоял лицом не к залу и не к президиуму, а полуотвернувшись, уставясь глазами в стену.

– А вы назначьте дополнительную оплату.

– Так все равно же не пойдет. Погода сырая.

– Это не ваше дело. Вы дайте за гектар пятьдесят рублей и теребильщику и трактористу. Сотню

потеряете, тысячи спасете.

– Нет, Семен Васильевич, я вас поправлю; колхозники сами отставили теребилку: не идет, только

портит. Будет она мять и топтать – колхозники и меня с поля погонят.

– Ах, погонят? Такая у вас дисциплина и организация?! Да вы что, умнее райкома хотите быть?

Председатель колхоза, еще молодой парень, похожий на медведя средней величины, начав говорить с

искренним желанием разъяснить, вдруг секунду недоуменно смотрел на оборвавшего его, потом махнул рукой и

боком, косолапо стал сходить с трибуны.

– Подождите. Вы почему выезжали в субботу из колхоза в Сердоболь?

– Потому что в баню надо было сходить.

– В баню! – женщина в пуховом платке с горестным возмущением всплеснула руками. – Ведь было же

решение никуда не отлучаться, пока такое положение в колхозах.

– Я не прокаженный.

– Не советовал бы вам грубить, – зловеще прошипел председательствующий. – Сколько у вас

вытереблено за пятидневку? А еще разговариваете!

– Хуже других не будем: и картошку убрали и лен соберем, – насупясь, отозвался председатель колхоза.

– Срок? – внезапно громко спросило от дверей какое-то новое лицо, энергично, размашисто проходя

через весь зал и пружинисто вспрыгивая на возвышение президиума.

Председатель колхоза, быстро повернувшись к нему, назвал число. И, уже не задерживаясь, стал сходить

по ступенькам.

– У вас до сих пор еще зеленые настроения, – легко наполняя зал жестяным трубным голосом, вслед

ему сказал вошедший. – Мы ваше число принимаем, но если оставите лен под снегом, хоть гектар, – будь

любезен, товарищ Сбруянов, удирай из района. Ясно?

– Ясно, – отозвался тот уже из зала.

– Кто это? – спросил Павел своего соседа, который сидел очень спокойно, слегка даже смежив веки. —

Ну, этот, который вошел.

– Предрика Барабанов. – И, видимо, не расположен был ничего объяснить подробнее.

У Барабанова вид десятиклассника-футболиста: глаза выпуклые, бешеные и веселые, на лбу челка-бобик,

свитерок под пиджаком. Он быстроног, голова на тонкой мальчишеской шее летает во все стороны, уши торчат,

как у школьника. Его часто звали к телефону, он выходил, но, возвращаясь, прямо от дверей включался в бой.

Гладилин, второй секретарь райкома, охотно уступил ему бразды правления, и собрание часто превращалось в

один страстный диалог, когда Барабанов нападал, а очередной председатель колхоза оборонялся.

– А это уже художественный свист! – сказал Барабанов. – На десятое у вас оставалось восемь

гектаров, а на шестнадцатое девять. Кто же тут свистит? Для пленума, что ли, специально? Все не научимся

работать без очковтирательства.

Из зала покаянно и укоризненно отозвалось сразу несколько голосов: “И раньше ведь свистели!”

– Что это за термин у вас в районе? – опять спросил шепотом Павел своего соседа.

Тот молча усмехнулся.

– Свистеть – значит набавлять цифры?

– Вот именно.

Павел пристальнее оглядел его самого. Соседу едва перевалило за тридцать, лоб у него был без единой

морщинки, глаза чуть прищурены, губы плотно сжаты, на коленях лежал высокий картуз с лакированным

утиным козырьком, туманным от непросохшей уличной влаги.

– Вы тоже председатель колхоза? – спросил его Павел.

– Тоже.

– Еще не выступали?

– Нет.

– А будете?

– Зачем?

– Так могут же вызвать.

– Не вызовут, – очень спокойно отозвался тот и вдруг, разом оживившись, забыл о Павле: Барабанов

говорил теперь о льномолотилках, которые можно получить в областном городе, если колхозы сейчас же внесут

деньги, и он назвал сумму.

– Да больше можем дать! – громко сказал сосед Павла, приподнимаясь; флегма окончательно слетела с

него.

Барабанов предложил:

– Может, прямо отсюда и поедешь, Иван Александрович? Накрутишь своих как следует – и поедешь?

Тот не без яда усмехнулся:

– Так ведь товарищ Черемухина не велит теперь из колхоза отлучаться.

И все тоже усмехнулись краешками губ: уж больно интересно получается: то в баню не ходи, а то,

оказывается, можно и в область.

– Ну, это ты, товарищ Гвоздев, без демагогии, – начал было Гладилин, хмурясь, но Черемухина с

заалевшими щеками, отчего вид у нее стал еще более домашний, словно она только что отошла от плиты,

вскочила, обиженно раскидывая крылья пуховой шали.

– А как же вы хотите? Райкому проявлять либерализм? День был солнечный, а председатели, вместо

того чтобы организовать уборку, возглавить, – где они находятся? В городе! Приехали без разрешения райкома

– и что делают? Один коронки на зубы ставит, второй мотоцикл в реке моет. Довольно допускать

распущенность, товарищ Малахаев! – обратилась она к кому-то в зале.

Оттуда, из недр, басом тотчас охотно откликнулись:

– У меня ни одного специалиста, даже счетовода сейчас нет, деньги развожу сам, ведомости сам

составляю. Минуточку, дайте мне сказать. Я вас слушал. Да что председатель – собака?! Ложусь в час, встаю в

пять. Я за Наполеона там, и никто не обращает внимания! Выступать легче всего. Почему я был в городе: в

воскресенье действительно тоже мылся в бане, а в понедельник должен был идти в банк, раз я один за всех.

Черемухина:

– Три дня отсутствовали.

Малахаев:

– Да вы счет до двух знаете?! Я приехал уже вечером в субботу…

– Если б вы не были в колхозе наездником, дачником… – сердясь, частила Черемухина.

– А! Определяйте, как хотите. – Тот махнул рукой.

– Мы слишком много воспитываем вас, товарищ Малахаев, – вмешался Гладилин, поднимая

утомленное, обтянутое серой кожей, почти костяное лицо. – Пора переходить к оргвыводам.

Но Черемухина – простая душа! – вдруг рассудительно сказала:

– Он уже наказан и перенаказан. Надо направить к нему кого-нибудь в помощь, а то что мы ему будем

без конца выговоры давать: ставить уже негде в учетную карточку.

– Это кто Малахаев? – спросил Павел, наклонившись к Гвоздеву.

Гвоздев пренебрежительно дернул плечом.

– Пьянчуга. Ограбил своих колхозников на сто пятьдесят тысяч. Как? Есть у него спелый лен, а он не

молотит. Молотилка стояла, пока он прогуливал эти дни.

Видя, что дело свернуло опять в сторону, на неинтересное, ненужное ему, Гвоздев оглянулся, что-то

соображая.

– Глеб Саввич, – сказал он вполголоса, трогая рукой сидящего впереди человека, того самого, что

отчитывался первым, – будь другом, сделай крюку, заезжай ко мне в колхоз, передай… – И он добавил

несколько хозяйственных распоряжений.

– А ты куда? – полюбопытствовал тот.

– Попытаю счастья, может, молотилку еще захвачу.

Немногословный сосед Павла поднялся и, чуть пригнувшись, но ни от кого не хоронясь, на виду у всего

зала пошел к выходу.

Глеб Саввич тотчас пересел на освободившееся место. По отчеству его можно было назвать только

условно – так он был еще молод и как-то по-мальчишески свеж, этот мешковатый парень, косая сажень в

плечах, с коротким вздернутым носом н веселым взглядом карих глаз, одновременно сонным и хитроватым.

– Ишь, – сказал он с некоторой подковыркой, кивнув на уходящего. – Оперативность! – Но потом

честно добавил: – Конечно, зевать тоже не приходится.

– А ему не влетит? Что, у вас в самом деле есть такое решение: председателям никуда из колхоза не

уезжать?

Глеб порылся в карманах и достал бледно отпечатанную на машинке узкую полосу бумаги: “Сим

предлагается председателям колхозов…” Павел прочел и перевернул. Глеб торопливо протянул руку. На обороте

карандашом были набросаны какие-то строфы. Павел успел прочесть только заглавие: “Ода на годовщину

избрания меня председателем колхоза”.

– Ваши стихи?

– Мои. – Глеб заморгал.

Павел посмотрел на него с любопытством.

– Заходите, пожалуйста, приносите почитать. Я буду теперь у вас в редакции работать. Так Гвоздеву не

попадет? – снова спросил Павел, не давая заглохнуть интересному для него разговору.

Глеб Сбруянов, польщенный предложением, конфузливо засовывал бумажку с виршами в карман.

– Гвоздев за первенством на пятидневку не гонится, – сказал он, – а по итогам года все равно будет

первый, вот его и не теребят.

После совещания Павел зашел к Гладилину, который сейчас хозяйничал в райкоме, замещая первого

секретаря Синекаева. Тот без воодушевления пожал ему руку, сказал, что уже имеет распоряжение на его счет из

обкома (при этих словах он с некоторой опаской поглядел на Павла, потому что звонил сам Чардынин) и

согласно этому распоряжению он должен ознакомить товарища Теплова с районом, что можно начать завтра же.

Павел заметил, что Гладилин не спрашивает его согласия, не выражает собственного мнения, но передает

волю вышестоящих органов, и только. Вблизи лицо Гладилина было еще суше, глубоко запавшие глаза

напоминали глазницы черепа, особенно в том пасмурном рассеянном свете дождливого дня, который сейчас

скупо наполнял комнату. Видимо, он хворал застарелой язвой желудка или еще какой-нибудь затяжной

изнуряющей болезнью.

Павел пробовал выйти за черту официальности, заговорить о городе, о своих впечатлениях, но Гладилин

только молча жевал губами, не поднимая глаз. Раза два он обронил: “Когда приедет Кирилл Андреевич

Синекаев”, и Черемухина, которая вошла в комнату перед самым уходом Павла и смотрела на него бочком, с

откровенным женским смущением, тоже подхватила, как эхо: “Когда вернется Кирилл Андреевич…”

На следующий день они действительно поехали с Гладилиным по деревням, ездили долго и утомительно,

но из всей поездки Павел только запомнил деревню Старое Конякино.

Они нашли председателя колхоза Шашко на поле под свирепым, внезапно налетевшим осенним дождем,

возле мелкого подлеска с желтыми листьями.

На поле работали шефы – железнодорожники, больше женщины, в платках, в черных шинелях: ссыпали

картошку в бурты.

Шашко оказался дородным, немолодым мужчиной; его щеки, нос, лоб напоминали нашлепки из красной

глины – так красно-бур был от постоянного холодного воздуха. На нем стеганый ватник защитного цвета и

черные шаровары, заправленные в сапоги. Откуда-то из живота он достает серебряную луковицу часов.

– Вот кончим – и на другое поле. Только и делов.

– Ты бы, Филипп Дмитрич, перерыв, что ли, сделал, – нерешительно предложил Гладилин, ежась от

струй, которые затекали ему за поднятый воротник.

Шашко рассудительно поглядел на небо:

– Дождей не переждешь, Семен Васильевич. Теперь с нашей стороны было бы даже нахальством ждать

погоды и сверху и снизу. А вы в автомобиль взойдите, там не мочит. Да и облак быстро пролетит.

И когда Гладилин и впрямь взобрался на переднее сиденье “газика”, Шашко, продолжая беседовать, стоял

возле него на вольном воздухе с полным презрением к небесным хлябям.

Впрочем, начало октября баловало сердобольцев. Между деревьями то и дело проглядывало круглое

белобровое солнце. Осенью пятна на траве не желтые, а серебряные, и молочный луч пучком проходит сквозь

ветви. Во все краски добавлены белила; бело-желтые листья, бело-зеленая трава, бело-синее небо. И только

березы, даже в пасмурном дне, излучают свой собственный особый свет. Павел углубился в придорожную рощу.

Ветер шел по верхам, травы стояли тихо. Листья слабо держались на черенках и, распластываясь, ложились на

влажную землю. Все стебли и мхи оставались до сих пор зелеными; обильно смоченные дождями, они

податливо льнули к ногам. Пахло сырыми грибами, хотя шапочки их все реже и реже попадались на глаза. Не

таясь, сверкали теперь красками только мухоморы да рябина. Попадался обабок с ярко-желтой ноздреватой

подбивкой и сморщенной коричнево-зеленой кожей на макушке, ничем не отличимый от палого листа, или

вдруг, как подарок, сам катился под ноги последний румяный подосиновик на прямой крепкой ноге: он так

цепко, покряхтывая, лез из земли, что, казалось, вокруг него даже трещали упавшие сучья.

Но лес становился с каждым днем все прозрачнее; тонкие поляны ловили беглое солнце и тогда

озарялись ненадолго прощальным добрым теплом. Воздух был ясен; земля отдыхала от длительного

материнства и пила свои дожди – утренние, дневные, вечерние. Они сыпали пылью наперерез солнечному

лучу. Щедро, пригоршнями, стучали по вспаханным под озимь полям. Гудели ночными поздними грозами или

работяще, споро перемывали песок на дорогах; по камушку, по песчинке.

Павел бродил по опушке, поджидая попутную машину. Знакомство с районом шло у него несколько

иначе, чем представлял себе Гладилин. Едва обосновавшись в редакции, Павел старался сам побольше выезжать

в деревни. И, может быть, поднятый воротник Гладилина, запавший ему в память, заставлял упрямо мириться с

дождями и с дальними расстояниями, вышибая городское чистоплюйство и городскую нелюбовь к пешему

хождению.

Стоял полдень. Молчали птицы, и кричали петухи в окрестных деревнях. От влажного воздуха

петушиный крик расплывался и звучал протяжно, тоже по-дикому, по-лесному.

Павел шел по дороге, прислушиваясь, не нагонит ли его гудок колхозного грузовика. Минуя опушку,

дорога вошла в лес так же естественно, как река входит в свое ложе. Солнце, освободившись от белой наледи

облаков, припекало совсем по-летнему.

Павел не знал отчего, но все его существо переполнялось чувством довольства и радости. Его интересы и

привязанности лежали целиком вне Сердоболя, и сам он в первых шутливых письмах совершенно искренне

именовал себя Робинзоном, которому все еще не попадается колхозный Пятница. Вырвавшись в Москву на

выходной, он страшно грустил, расставаясь с площадями и улицами, где зимой и летом одинаково блестит

голый асфальт, но запах бензина, естественный для москвичей, уже неясно томил его, как навязчивая головная

боль, и сам темп московской жизни мешал сосредоточиться. В нем начиналась подспудная работа, незаметная

никому. Ум медленно освобождался от напластований многих лет и готовился, как вспаханная земля, принять в

себя зерна новых впечатлений.

Вместо большака выйдя неожиданно к узкому проселку, Павел попросился к проезжавшему мужику на

телегу. Тот попридержал лошадь и, довольно равнодушно окинув взглядом городской макинтош седока,

утвердительно сказал:

– Тебе до райцентра. Скоро путь у нас раздвоится. Пройдешь сам еще версты полторы.

По влажной дороге ехать было не тряско; Павел даже подумал, насколько этот способ передвижения

естественнее и полезнее для человека: есть время поразмышлять, оглядеться. Вокруг свежий воздух, а не

бензинный перегар, как в кабине “газика”.

– Лучше работают в этом году в колхозе? – спросил он своего возницу, явно набиваясь на душевный

разговор.

Тот ответил охотно, но коротко:

– Лучше.

– А что, получать больше стали?

– Нет, получаем еще пока маловато. Но вот свинарник строят, ямы для силоса копают. Все видят: на

жизнь дело повернуло. Хоть и маленькие шаги сделаны, а все уже не на месте топчемся. – Потом, однако,

добавил несколько поостывшим тоном: – Конечно, бывает у нас и так: пошумят, пошумят, да и кончик. На

старт выйдем, а к финишу не придем.

– Старт, финиш, – повторил Павел, машинально отмечая городской лексикон.

Колхознику это его удивление, должно быть, не особенно понравилось. Люди всегда чутки к тому, что их

в чем-то считают сортом ниже. Возница посмотрел на своего седока косо и неодобрительно. Так, может быть,

они бы и раздружились с первых слов, если б Павел, хотя и не понимая толком своей провинности, но ощущая

возникшую неловкость, не попробовал перевести разговор на другое.

– Какой мелкий лесок пошел, оглоблю согнуть не из чего, – оживленно воскликнул он.

Колхозник не прыснул ему в лицо и не позлорадствовал вслух. Он даже чуть отвернулся, деликатно пряча

усмешку (“Пошел гнуть оглобли!”), но, как мастер, напавший на невежду – хотя и сильного, может быть, в

другом ремесле, – снова почувствовал свое превосходство над ним и, зная, что оно теперь неоспоримо, вернул

ему свое расположение.

– Оглоблю вырубить, дугу согнуть всегда леса хватит, – небрежно поправил он. – Союз наш большой,

богатый. Для дела богатый, – уточнил и поглядел внимательно на Павла: стоит ли с ним объясняться? – Вы

кем работаете? – полюбопытствовал он.

– В газету к вам приехал.

– Насовсем или временно?

– Не знаю.

– Ага, значит, присланный. Но-но! Задумалась. Сейчас наша дорога раздвоится, – повторил он. —

Сюда к гаребжанам, а вон где береза расщепленная, то уже во вторую бригаду колхоза Чапаева. Наши места

вам, конечно, незнакомы?

– Сознаюсь, пока действительно… А кто у вас председатель?

– Честь по хозяину? Скажу. Ему фамилия Сбруянов, Глеб Саввич, Саввы-шорника покойного сын, наш

собственный, деревенский. А и была ж с ним история, как мы его избирали летошний год.

– А что?

Возница завздыхал, вертясь и прищелкивая языком. Было ему с небольшим лет сорок, тертый калач. В

нем боролось желание потолковать начистоту, поязвить за спиной у начальства с извечной крестьянской

осторожностью: слово серебро, а молчание-то все-таки золото!

– Ведь, понимаешь, такая была обстановка, – пояснил возница, – жене моей, Феоне Филатовне

Федищевой, – не слыхал? – ну, еще услышишь, – к примеру, предлагали в правление: она премированная и

награжденная, на праздниках в президиуме сидит, как Буденный, вся в медалях. А она руками замахала: “Что

вы! Я женщина семейная, мне эти пьяницы не компания. Работала дояркой и буду, а сюда не хочу”. У

председателя с заместителем было разделение труда: один дает указания, а другой обещания. Такая история!

И вот в колхозе имени Чапаева, по рассказу возницы, перевыборное собрание шло три дня. Синекаев,

тогда новый еще секретарь райкома, для которого случай этот оказался неожиданным, сказал рассерженно по

телефону: “Хоть месяц заседайте, а порядок наведите. Что за недисциплинированность!” На месте это поняли

буквально. В первый день в клубе выключили свет, пришлось расходиться, хотя колхозники кричали: “Нечего

откладывать, сегодня решим!” На следующий день выкинули такой лозунг: “Не хотите Бурлакова, дадим вам

директора из МТС”.

Подняли директора на сцену. Он стоит потный, рукой за левый бок держится. Тихим голосом повествует,

когда родился, где работал. Ни выговоров, ни “на вид” до той поры у него не было. А зал шумит: “Не желаем!

Жаль человека: уж очень опасается испортить свою биографию. Давайте нам Сбруянова. Он здешний рожак.

Управится”. Сбруянов тоже сидит в президиуме. Сидит молчком; хоть инструктор райкома, а доверия ему мало.

– Почему мало? – спросил Павел.

Возница вскользь отозвался, не желая тратить время на побочные истории.

– Это из-за попадьи… – и продолжал: – Гладилин, который проводил собрание, кипит, как нарзан в

бутылке. “Да что вы, не знаете, что Сбруянов выпивает?” А правда, было такое: парень месяц ходил чумной по

личному вопросу. Мужики подмигивают с места: “Ничего, поможем!” – “Мораль у него…” – начинает опять

Гладилин и аж желтеет, потому что бабы смехом перебивают: “Поддержим!” Ну что ты станешь тут делать?!

Озорницы.

На третий день подъехал сам Синекаев, с ним газетчики и еще человек десять. Сидят в президиуме. А зал

орет: “Как народ схочет, так и будет. Не хотим Бурлакова, а хотим Сбруянова”. Сам же Бурлаков в ус не дует.

“Больно и вы мне нужны”, – отвечает. Секретарь райкома, видя настроение, спокойненько говорит: “Ну что ж,

дело хозяйское. Настаивать не будем. Хотят Сбруянова, пусть выйдет товарищ Сбруянов, расскажет