Текст книги "Глубынь-городок. Заноза"

Автор книги: Лидия Обухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 40 страниц)

– Прика, Софрон Захарыч, – ответил за него Скуловец, прямо, серьезно глядя в лицо секретаря.

И опять Ключарев молча поблагодарил его взглядом. Между ними уже установилось то внутреннее

понимание, которое предшествует другим, более глубоким душевным отношениям. Ключарев сделал шаг к

Прике, отгородил его от всех своей спиной, словно остались они вдвоем:

– Софрон Захарович, для того и пришла сюда Советская власть, чтоб людям верили. Кто тебя

послушает, спрашиваешь? Председатель колхоза послушает, я послушаю, весь народ послушает, если ты

трудишься честно.

Ключарев дотронулся рукой до его костлявого плеча, пристально, глубоко заглянул ему в глаза и круто

обернулся к остальным:

– Условимся так, товарищи. С председателем я поговорю, а послезавтра приеду сюда сам, и, чтоб нам в

самом деле поверили, что мы не только хныкать да жаловаться, но и работать можем, вы наведете к тому

времени порядок. А потом будем и с председателя спрашивать, что положено.

Ключарев прошел по свинарнику из конца в конец. Вторая половина его была еще не оборудована, только

накрыта. На балках, под стропилами, висела прошлогодняя конопля.

– Сколько ее здесь? А если б обтрепать да продать?

– Самим тоже нужно было… – пробормотал завфермой Гречка. – Веревку треба коню ноги спутать и

вообще по хозяйству…

Когда они уже двинулись дальше и свинарник остался позади, Скуловец обернулся и с тем серьезным

дружеским выражением, которое теперь появлялось у него, когда он обращался к Ключареву, озабоченно

проговорил:

– А ведь они тебе еще не поверили, Адрианыч!

– Знаю! – упрямо кивнул Ключарев. – Приедем послезавтра, может быть, нам с тобой самим придется

за недра браться. Да нет, не придется! Неправда! Люди больше всего труд уважают, лишь бы их зацепить за

живое. А тогда не только до правления, до самого Совета Министров дойдут и не постесняются! – Федор

Адрианович вдруг осекся, почти непроизвольно болезненно сморщился, и Скуловец безошибочно угадал, что

он опять вспомнил Прику.

– Жебрак 1 был, сумой кормился, – не очень уверенно пояснил он, все-таки сомневаясь, этого ли ждал

от него сейчас Ключарев.

Но тот поднял внимательный взгляд, и Скуловец оживился.

– Безответный мужичонка: куда ни пошлют – слова не отговорит. Детей шестеро, а хаты нет. Пришла

Советская власть – дали, да в войну сгорела, так и живет в землянке, никому не жалуется… Адрианыч! —

окликнул Скуловец немного погодя, смущенно кашлянув поначалу, но с каждым словом воодушевляясь все

больше и больше. – А если б Софронке Прике хату от колхоза поставить? Он ведь и жить начнет заново.

Думаешь, он мешком по голове стукнут? Так ты ему дай только на ноги стать, он, может, хозяином не хуже нас

окажется. А уж робить может, что конь!

Скуловец натянул вожжи, завертел кнутом над головой. Его обуревало горячее, бескорыстное чувство; но

Ключарев что-то слишком уж долго не отвечал ему ничего; он забеспокоился и, придержав лошадь, оглянулся

через плечо.

– Что-нибудь не так говорю, Адрианыч?

– Нет, так, – отозвался тот, смиряя свое собственное сильно бьющееся сердце. – Все так, товарищ

Скуловец! Просто радуюсь, что ты начинаешь понимать, в чем смысл колхозов.

…На следующий же день при помощи Ключарева в Братичи перебралась жена Любикова, Шура.

Маленькая, ловко сбитая, шустрая как девочка, она перетаскивала в дом бабки Меланьи узлы, не

нуждаясь ни в чьей помощи, и сыпала словами как горохом. Голос у нее был уверенный, не допускающий

возражений, а любимое слово – “запросто”.

1 Ж е б р а к – бедняк, нищий (белорусск.).

– Ну, это мы запросто! – деловито бросала она, мимоходом взглядывая на почерневшую от времени

печь.

И не успевала бабка Меланья что-нибудь возразить, как тут же, еще не развязав толком узлов, Шура уже

замешивала мел в тазу, и печь покрывалась длинными сырыми полосами.

Понемногу и бабка Меланья оказалась втянутой в эту веселую суетню. Дом ее на глазах молодел. Остро

пахло побелкой, и выскобленный ольховый пол, по которому она ступала полвека, оказался вдруг составленным

из разноцветных досок: одна доска голубоватая, две подряд желтого, дынного оттенка, потом розовые, как

недозревшая свекла.

Сам же председатель колхоза, Алексей Тихоныч Любиков, распевая под нос фронтовые песни,

прилаживал заново оконные рамы – струганые, в родимых пятнах сучков.

Горница на глазах обрастала салфетками, половиками, фотографиями в узорных рамках. Вместо самовара

на столе заиграл никелевыми, блестками электрический утюг. Шура поставила его на видное место

приговаривая:

– Год молчу. Но если на будущую весну в это время не будет в колхозе электричества… Смотри,

Алешка!

– Телевизора еще не захочешь на будущий год? – беззлобно проворчал Любиков.

– А что? Запросто!

Бабка с огромным интересом приглядывалась к своим жильцам. Она никак не могла понять: по душе ли

ей будет теперь такая жизнь – громкая, открытая всем?

Вздыхая по привычке, она отзывала в сторону Володяшку, трехлетнего сына Любиковых, чтобы

побаловать украдкой моченым яблочком. Но мальчишка, едва откусив, с радостным воплем мчался к родителям,

и те тоже откусывали, да не так чтоб только для виду, а как следует, весело, хрустя яблоком на всю комнату.

Меланья не успевала осудить их про себя за это, как; Володяшка мячиком подкатывался и к ней,

озабоченно; спрашивая:

– Тебе тоже дать яблочка, бабуся?

Глаза у него круглые, доверчивые, отцовские, но лоб упрямый, как у матери. И вот, чтобы не отобрать у

дитяти последнее, бабка, вздыхая, плелась в кладовушку и приносила полную миску своих береженых,

пахнущих прошлогодним снежком антоновок…

…Полы еще только моются, сборная мебель ставится по углам, а цветок – “огонек” уже приветно стоит

на подоконнике за кружевной шторкой и словно светит проходящим: “Хорошие здесь поселились люди и

нужные вам в ваших Братичах!..”

Вечером, когда Володяшка и бабка Меланья уже легли спать и вместе с шипением керосина в лампе

слышалось их дружное мирное посапывание, Ключарев с Любиковым все еще сидели у стола перед остывшим

чайником. Шура сшивала из двух узких кусков бязи простыню Ключареву, и то и дело в колеблющемся теплом

свете мелькали ее гибкие пальцы с искоркой-иглой. Она чутко прислушивалась к разговору и иногда,

перехватив взгляд мужа, молча, ободряюще улыбалась ему.

– Самое необходимое для тебя сейчас, Алексей, это актив, – говорил Ключарев. – Но в выборе кадров

не только на мнение других полагайся: как, мол, да что? – а имей собственный взгляд. Присматривайся к

человеку незаметно, почаще беседуй с ним по разным вопросам, словно невзначай совета попроси, да самому и

поручи это дело. И только тогда, когда составишь собственное мнение, иди совещаться с правлением. Пусть

они, между прочим, тоже поймут с самого начала, что тебя на легком слове не проведешь, что дело ты свое

понимаешь.

Ключареву хотелось курить, но Шура отправляла мужчин на крыльцо, а Федору Адриановичу было

жалко даже ненадолго покидать домашнее тепло: за день он устал, иззябся…

Засовывая “Беломор” поглубже в карман, он со смешанным ощущением одобрения и легкой зависти

поглядывал на чету Любиковых: жена Ключарева была женщиной совсем другого склада! У Шуры же то, что

она покойна и счастлива, выражалось самым правильным образом: в постоянном, неугасающем бодром

оживлении. Она не ворчала даже в шутку, не вздыхала ревниво и не смотрела на мужа размякшими, покорными

глазами. Хорошая уверенность, что она получила заслуженное, что иначе и быть не должно у людей, освещала

все ее существо ровным внутренним светом.

Рядом с ней Алексей тоже не казался уже тем увальнем, которого встречал, бывало, Ключарев в Городке.

Взгляд у него был смышленый, и лицо исполнено умной, живой игры. Сейчас Ключарев не мог бы

сказать ему, как давеча: “Сдаешься, гвардеец, отступаешь?”.

Любиков не отступал. Скорее, он намечал экспозицию боя, вдумываясь в каждое слово секретаря

райкома, и то ощущение упрямого азарта, словно по душе пробежал тревожный ветерок будущего, которое так

хорошо было знакомо и самому Ключареву, уже охватывало его…

На следующее утро Скуловец пришел рано, долго шептался о чем-то за дверями с бабкой Меланьей, и

было слышно, как хрустели, отвалившись от его сапог, утренние непрочные льдинки.

– На свиноферму поедем, товарищ секретарь? – мимоходом спросил он, заглядывая в дверь.

– А ты думаешь, я забыл?

– Нет, просто по пути, – схитрил Скуловец.

Возле свинарника было пусто и тихо.

Несколько поросят лениво бродили по обочине дороги; там, на солнечных бугорках, уже проклевывалась

свежая травка… Но прелести первоначальной весны сейчас не особенно радовали обоих.

– Что ж, проверим Любикова, его разворотливость, – пробормотал Ключарев, отводя глаза в сторону.

Дождевик он оставил у Любиковых, на нем сегодня был полувоенный френч с заштопанными локтями, картуз

низко надвинут на лоб.

Скуловец понимал, что больше всего секретаря мучает сейчас другое: неужели его слова остались без

ответа? Прохору Ивановичу становилось тоже и обидно и тревожно за него.

Они шли медленно, с тяжелым сердцем, и вдруг Скуловец негромко позвал:

– Адрианыч!

В узком окне торчала мочальная кисть.

Оба остановились как по команде, смотря друг на друга, снова перевели взгляд на эту мокрую, с

капающей известкой кисть и беззвучно захохотали.

В свинарнике им в нос шибанул едкий запах хлорки.

В тех же резиновых сапогах и досадливо сдвинутой с потного лба кепке Гречка прилаживал доску к

последнему загончику. В руках у Софрона Прики жужжала пила-ножовка, и сыпались тонкой струей сухие,

чистые, как ноябрьский снежок, опилки.

Увидав секретаря райкома, никто работы не прервал, только все обернулись и посмотрели на него с

нескрываемым торжеством: “Слово наше – олово!”

– Девчатки, какие же вы красавицы! – искренне восхитился Ключарев, глядя на девушек,

запорошенных по самые ресницы известковой пылью. Дышать ему стало легко, запах хлорки уже не мешал. —

Только, сдается, стало вас чуть поменьше?

Вчерашняя знакомка, сияя из-под платка все теми же изумленными глазами, пренебрежительно

шмыгнула детским облупленным носиком:

– Так одна ж ушла!

И все подхватили с жестким насмешливым хохотом:

– Здоровье на печи беречь!

– Хуже не сбережет. Как гриб-поганку, червь заест от безделья!

– Понятно! – Ключарев оглядывался, заражаясь их бодрой деловитостью. – Кровельщик был?

– Был. Сегодня гонту привезет.

– Ну вот, это уже другой разговор. А еще что вам надо?

– Много чего надо, товарищ секретарь!

I I I . П О Д О Р О Г А М

1

Может быть, кто и думает, глядя издали, что районная жизнь – это стоячая вода под береговыми

ракитами. Но ведь даже в самой тихой воде есть своя быстрина!

Припекает полуденное солнце, ленивые комары забрались в кусты, ближе к сыроватым корням; гладка,

спокойна поверхность, словно дремлет река, только со дна бьют невидные родники. И, расталкивая упругими

струями сонную воду, уже блещут серебряными кольцами малые и большие водовороты…

На следующее утро после того, как Женя приехала с Пинчуком в Глубынь-Городок, она отправилась в

райком отмечать командировку.

Без труда отыскала одноэтажный дом под железной крышей. Показали ей и дверь кабинета первого

секретаря. Но попала она туда не в добрую минуту: Ключарев брался за картуз. Он был сердит и насуплен.

Только что Федор Адрианович осмотрел поля кукурузы в Братичах, из сорока гектаров больше десяти почти

погибли, растения выглядели такими слабенькими и хилыми, что больно становилось на них смотреть. Надо

было немедленно пропалывать. Разыскивая Любикова, чтобы посоветовать ему это, Ключарев зашел в

правление колхоза. Большая комната с тяжелым канцелярским шкафом и ведром солоноватой колодезной воды в

углу была уставлена столами. Они стояли впритык, и за ними, уткнувшись в линованные книги, сидело шестеро

женщин. В красном углу, у окна, колдовал над счетами единственный мужчина, заросший седоватой щетинкой и

в очках.

– Товарищ бухгалтер, это вы возглавляете весь этот бюрократизм?

– Я, – отозвался тот сокрушенно.

– Раз, два, три, – считал Ключарев. – А если повесить на вашу контору замок и записку: “Все ушли на

прополку кукурузы?” Ведь спасать ее надо!

– А что? – Бухгалтер вдруг бодро приподнялся. – Я с удовольствием, хоть сейчас.

Женщины примолкли, нагнули головы.

– Пусть нам отведут участок, добавят еще школьников, отпускников…

– Значит, договорились? – сказал секретарь. – Завтра с утра в поле? А если кому надо в контору, пусть

идут на кукурузу; там вы, Дементий Иванович, как бригадир прополочной бригады, сначала дадите задание,

сотку, а потом уж печать поставите.

В районный центр Ключарев завернул только за главным агрономом МТС и сейчас же отправился

дальше.

– Надолго уехал секретарь райкома? – спросила Женя, когда “победа”, вильнув бензиновым хвостиком,

скрылась. – Мало сидит в райцентре, говорите? Ну что ж, спасибо.

И, конечно, ей захотелось упрямо дождаться Ключарева, именно Ключарева, а не Пинчука, с которым она

была, казалось, так хорошо уже знакома.

Бывает иногда так: человек только подумал о чем-нибудь, а оно уже сбылось, словно подслушали его

желание. Только сбывается-то все шиворот-навыворот!

Днем позже, едва Женя встала и вышла умываться на травяном дворе гостиницы из медного блескучего

рукомойника, у ворот уже засигналила машина, и в калитку вошел Ключарев. Она узнала его сразу, только он

показался ей на этот раз гораздо моложе, хотя с лица его не сходило вчерашнее насупленное выражение, словно

он как лег, так и встал с ним.

– Хотите ехать со мной в Большаны? – спросил он еще от ворот. – А то у нас тут не всегда есть

транспорт подходящий.

– Сейчас? – Женя растерянно мокрыми руками тронула домашний сарафанчик, который уже года три

служил ей вместо халата.

– Ничего, у нас по-простому, – сказал Ключарев с плохо скрытой иронией. – Только предупреждаю,

если боитесь гриппа… – Он демонстративно чихнул. Лицо у него было сухое и холодное.

Женя ничего не ответила и пошла за вещами.

Уже в машине Ключарев сказал:

– Покажите все-таки ваши документы. Вы что – родня областному начальству, что оно о вас так

беспокоится, по ночам звонит?

Женя, которая с независимым видом полезла было в сумочку за командировкой, вдруг остановилась,

изумленно приоткрыв рот:

– Какое начальство?

– Курило, например. Вы ему кто? – Ключарев обернулся и посмотрел на нее в упор. – Дочка?

Племянница? Свояченица?

– Нет. Чужая, – упавшим голосом ответила Женя.

Радостное летнее утро померкло в ее глазах. Бывают же на свете такие люди! Она почти с ненавистью

смотрела на обожженную ключаревскую шею, на его крутой, высоко остриженный затылок. “Ну ничего, —

подумала она, – потерплю час-два, а там сойду, и не нужно мне больше его машин. Ничего мне не нужно”.

Она стала упорно смотреть в сторону, но реденькие вербы по обочине дорог мало увлекали ее.

– Стой, – вдруг сказал Ключарев шоферу, и машина круто затормозила. – А ну, посигналь.

Дорога была пуста. Сбоку в кустах Женя увидела шалашик, но в нем тоже никого не было.

– Еще, еще! – нетерпеливо повторял Ключарев.

“Победа” кричала как оглашенная.

Вдруг откуда-то из кустов вприпрыжку, прихрамывая, появился старик в лаптях и домотканных штанах с

яркими синими заплатами на коленях. Он нес картуз, полный белых грибов.

– Это ваш пост? – багровея, закричал Ключарев. – Вам трудодни для чего начисляются? По грибы

ходить? А корова вам тоже будет сигналы подавать?

“Чего он кричит?” – неприязненно подумала Женя, с жалостью глядя на поникшего старика. Несколько

грибков упали на землю, и он не поднимал их.

– Я близенько, товарищ секретарь…

Ключарев только махнул рукой, как будто рубанул.

Они отъехали уже довольно далеко от злополучного места, когда Женя решилась спросить:

– А что здесь такое, собственно?

Ключарев ответил сквозь зубы, даже не обернувшись:

– Карантин. Ящур.

“Ну, пусть ящур. Я ведь не должна всего этого знать, и он бы мог ответить вежливо…”

Еще раз Ключарев остановил машину, чтобы подвезти парня с забинтованной рукой. Парень сел возле

Жени, деликатно потеснившись, а Ключарев тотчас завел с ним разговор:

– С осени в вечернюю школу пойдешь? Тебе по срокам уже в академию пора, Мышняк. Ну, доволен

работой? А помнишь, как меня мамаша твоя тогда честила?

Парень смущенно покрутил головой, исподлобья глянув на Женю, а ее опять уколола острая обида, что

она здесь чужая, и уж, конечно, теперь скорее откусит себе язык, чем спросит о чем-нибудь Ключарева.

Но, к ее удивлению, Ключарев, посмеиваясь, начал рассказывать сам.

Было это года два или три назад, когда отправляли молодежь на первые в области курсы механизаторов.

Мышнячиха-мать, причитая, бежала за грузовиком, который увозил ее старшего сына с драгоценной

путевкой райкома в кармане.

– Ох, немае-ка мне доли! И лихо твоей матери, секретарь, что сына отнимаешь! И огонь твоей матери, и

лихоманка твоим детям!..

– Мамо, мамо, – бормотал красный, как цвет шиповника, сын.

А месяцев через десять, когда Ключарев шел по селу, его остановил парень в добротном городском

пальто и блестящих калошах – наряде слишком теплом по погоде.

– Не помните меня, товарищ секретарь? Я же Дмитро Мышняк, который с курсов приехал. Зайдемте до

нас, мать очень просит, стол собрала.

– А лихоманку снова не накличет на меня? – спросил Ключарев.

– Ой, что вы…

Они вошли. Мышнячиха в праздничном фартуке, с лицом, красным от печного жара, смотрела

лучистыми виноватыми глазами.

– Что вспоминать! – повторяла она. – Бог сам знает, какое слово в уши, а какое мимо ушей!..

Скушайте хоть медку, товарищ секретарь! Присядьте, коли ласка.

Припомнив все это, Ключарев спросил теперь Мышняка:

– Где же ты, гармонист, руку повредил?

Тот вздохнул и виновато поглядел на забинтованную кисть.

– На молотилке. Не уберегся. Докторка Антонина Андреевна говорит, что дня через два заживет…

– Ты сейчас от нее идешь?

Ключарев слегка отвернулся, глаза у него на мгновенье стали пустыми, словно он слишком пристально

вглядывался в развилку дорог.

– Ага ж. Из Лучес.

– Значит, с уборкой все хорошо в колхозе? – громко спросил Ключарев. – Посмотрим, посмотрим, как

у вас дела…

“Он все это наигрывает, чтоб понравиться, – неприязненно подумала между тем Женя, – эту свою

демократичность”.

Они въехали в Большаны и остановились возле нового бревенчатого дома с терраской под кружевным

карнизом. Резьбу по дереву Жене не приходилось еще видеть здесь, на Полесье, и ей очень хотелось спросить,

кто занес сюда это искусство. Но бригадир плотников, пожилой человек, загорелый дочерна, гордо водил

секретаря райкома по еще пустому дому, распахивая настежь гулкие двери, и даже мельком ни разу не

посмотрел в сторону незнакомки.

Остро пахло деревом, сосной. Полы, стены, потолки, некрашеные, нештукатуренные, сверкали солнечной

желтизной.

– А вот этого по плану не было, товарищ секретарь. Я сам подумал: если дождик, пусть детки на

верандочке погуляют. Дом, так уж дом! И до чего же он под одно пригоден…

– Знаю. Под больницу?

– А как же! Ясли бы я еще срубил, этим же летом…

– Ладно, не все сразу. Больница рядом, в Лучесах, есть, а ясли вам позарез нужны. И открыть их надо

скорее: страда подходит, женщины начнут лен трепать…

– Так-то оно так, – вздохнув, согласился бригадир.

– А как у тебя дома с хлебом? – спросил погодя Ключарев.

– Да ваши слова никогда не забываю, товарищ секретарь. Вы в прошлом году говорили: надо, чтобы

колхозник даже не думал об куске хлеба и заботы не имел. Вот сбылись ваши слова: уж о хлебе в Большанах

гутарки сегодня нет.

– Денег надо на трудодень побольше.

– Это надо.

“Он и о хлебе нарочно, – упрямо подумала Женя, идя следом за Ключаревым, – чтобы только свою

заботу показать”.

Они вошли в правление колхоза. Два дюжих мужика сидели у дощатого стола возле затворенных окон и

под отчаянный мушиный звон сражались в шашки. Вместо фигур на доске лежали зубчатые металлические

крышечки от пивных бутылок.

Ключарев поздоровался буднично, без наигранной начальственной бодрости, оглянулся, сморщившись,

ногой отшвырнул окурки.

– Нет Блищука?

– Нет, товарищ секретарь.

– А вы играете?

– Играем.

– Дежурите?

– Дежурим.

– Стережете дом? Убежать может? Давайте и я с вами сыграю, раз нет у нас в такую горячую пору

другого занятия, – помолчав, предложил он.

Игроки нерешительно вздохнули и расставили пивные жестянки.

– Значит, сколько выпил председатель, столько и фигур?

– Да не… – виновато возразили игроки. – Здесь больше от ситра!

– Играли серьезно, страстно. Женя присела в сторонке на скамью и тоже невольно следила, вдумываясь

в каждый ход…

Первую партию Ключарев проиграл. И хотя Блищук уже пришел и стоял тут же, у доски, подбадривая

игроков, он вновь расставил шашки и вторую партию свел вничью. Ободренный миролюбивым настроением

секретаря, Блищук предложил ему весело:

– Что с Максимом? Со мной сыграйте…

Но Ключарев уже встал и прошел в соседнюю комнату – кабинет председателя, где на бревенчатых

стенах, кроме похвальных грамот под стеклом и в рамочках, висело несколько пышных снопов льна. Бубенчики

головок чутко вздрагивали от тяжести шагов.

– Ну вот, Блищук, хочу знать, долго ты еще с нами будешь в прятки играть? – негромко сказал вдруг

Ключарев. – Половину хозяйства разорять, а из другой рекорды выколачивать? – И, не дав ничего возразить,

спросил: – Сколько в этом году дашь на трудодень деньгами?

– Думаю…

Блищук осторожно повел глазами в сторону Жени: мол, неизвестно мне, кто такая.

Женя безразлично отвернулась к окну и принялась разглядывать колодец с длинным журавлем, пепельное

небо…

– В Братичах всего двести восемьдесят хозяйств, доход получили восемьсот сорок тысяч, миллионерами

не стали, а на трудодень колхозникам дали больше.

– Так мы ж еще зерном…

– Когда было последнее общее собрание?

– В мае. В середине.

– Итоги за полугодие обсуждали с колхозниками?

– Нет… ревизионная комиссия…

– Скот продавали?

– Да…

– А с общим собранием не согласовали?

– Так это самое легкое дело, – оживился Блищук. Стремительные вопросы Ключарева, жесткий тон,

видимо, сбивали его с толку. Ему хотелось отдышаться, обрести привычное спокойствие. – Самое легкое дело,

– повторяет он. – Собрание против не пойдет. Если я скажу: продадим тысячу голов, – все крикнут “добре!”

Женя невольно оборачивается: такая недобрая звенящая тишина настала вдруг в комнате. Блищук и

Ключарев сидят друг против друга, как на поединке, за лохматой байковой скатертью.

Какое лицо у Ключарева! Словно Женя увидела его в первый раз. Глаза сужены и остры, как лезвия, но

самые различные выражения тенью облака проходят по нахмуренному лбу и в уголках рта. Досада, гнев,

странная жалость, стыд за другого человека… Жене казалось, что он вот-вот обрушится на Блищука, багровея

от ярости, как тогда на старика-сторожа, у карантинного поста.

А он сказал совсем тихо:

– Значит, на вас одном колхоз держится? Без вас, Блищук, все бы прахом пошло?

Они замолчали на несколько секунд. Ключарев посмотрел на Женю рассеянным взглядом, как на пустое

место, и перевел взгляд дальше, на окно.

– Сколько заготовлено торфу?

– Уже девять тысяч тонн, – оживая, вскинулся Блищук. – Накопали столько, что на весь район хватит!

Ключарев тяжело встал:

– Хорошо, едем. Посмотрим.

Жене он сделал рукой неопределенный знак: “Ну что ж, мол, идемте пока с нами. До вас еще очередь не

дошла, как видите”.

Женя торопливо побежала к машине.

Болото было густозеленое, перепаханное черной канавой.

– Туда не проехать, – забеспокоился Блищук, – завязнет машина.

– Ничего. На “победе” не проедем – пешком пройдем.

Он перепрыгнул канаву – сапоги его по головку ушли в мокрую мягкую почву – и, обернувшись, видя,

как Женя тоже уже примеривается перескочить, сказал не ей, а скорее ее нарядным белым босоножкам:

– Обождите здесь.

Женя послушно осталась на месте, провожая Ключарева только глазами. Райкомовский шофер Саша,

флегматичный парень, вышел на травку поразмяться. Из кармана достал яблоко-скороспелку и надкусил его с

хрустом. Брызнул белый сок.

Было уже далеко за полдень, что-то жужжало в воздухе или в Жениных ушах. Она опустила голову на

руки и закрыла на мгновение глаза, под ложечкой у нее сосало…

– У вас нет еще одного яблока?

…Когда они уже оба согласно ели черный, круто посоленный хлеб, заедая его сладкими яблоками,

повеселевшая Женя спросила:

– Ведь Большаны у вас лучший колхоз? Мне так в области говорили.

Саша неопределенно повел плечами:

– Лучший. Конечно.

– А скажите, – доверительно проговорила Женя, – скажите, почему он так ругает председателя?

Саша, чуть прищурившись, посмотрел туда, где на бледном небе, выцветшем от солнца, как старая

фотография, маячили две фигуры: в высоком зеленом картузе и защитном френче – Ключарева, и юркая, в

черном распахнутом пиджаке, – Блищука.

– Ругает! – лениво сказал Саша. – Разве так его за его художества еще будут ругать? Барон такой

завелся! Грузовики гоняет, как такси, в Городок! На одном сам, на другом – счетовод, вязочку льна везут

сдавать, чтоб в газете про них написали поскорее!..

Ключарев и Блищук к машине возвратились молча, с одинаково насупленными лицами. Садясь рядом с

Женей, Блищук снова опасливо посмотрел на нее, но сейчас же отвернулся. Лицо у него было упрямое, тусклые,

оловянного цвета глаза смотрели не мигая.

…На птицеферме, к которой Блищук шел очень неохотно, косясь в сторону и сбивая подобранным

прутом высокие головки трав, Женя увидела приземистый сарайчик. В загоне, за загородкой, сидел инвалид и,

помахивая веточкой, гонял несколько десятков разноперых бесхвостых цыплят. Они яростно копались в сухой

земле, обильно посыпанной половой.

– Пшеницей кормим, творогом, – и здесь прихвастнул Блищук, мельком оглядывая свою “куроферму”.

– Утя у нас лучше.

Ключарев кинул на него досадливый, насмешливый взгляд.

– Что им пшеница? Им черви нужны, минеральная подкормка. Глубынь сколько от вас? Девять

километров? Почему не послать туда воза с ребятами? Пусть корзинами ракушек насобирают. Потом над паром

подержать, створки раскроются; даже свиней кормить моллюсками можно. А ты кур на одну пшеницу посадил.

Тебя на печку посади да одним медом корми, хорошо?

– Я не люблю мед, – буркнул Блищук, скучно глядя в сторону.

– А сало любишь? Так и одного сала не захочешь.

– С курами мы сделаем. Это можно…

– А свиноферма? Стыдно идти. Вот что, завтра твоя машина в Городок пойдет?

– Лен повезем сдавать, – веско ввернул Блищук. – Обязательно пойдет.

– Так ты сделай крюк, подскочи в Братичи – не миллионеры, – посмотри на свиней, перейми опыт.

Блищук вдруг сверкнул глазами.

– Не поеду. Еще лучше сам зроблю, – самолюбиво сказал он.

Над гладкой, повитой горьким дымком костров водой большанского озера неумолчный стук: на

деревянных терницах женщины треплют лен. В воде, как в волнистом зеркале, отражаются их фигуры в полный

рост, словно плывут и все не могут уплыть красные кофты, белые платки…

Женщины поздоровались с Ключаревым, повернув к нему лица. Красные, как рябина, бусы вместе с

капельками пота сверкали на их загорелых шеях.

– Ничего, что трудно, товарищ секретарь, большанские работы не боятся! – задорно сказала одна,

тряхнув головой. – Мы на поле идем, не спрашиваем, когда солнце зайдет, а говорим: “Хоть бы день дольше!”

– Интересно, чем отличается эта картинка от доисторической? – слегка задыхаясь от крутого подъема

(они поднимались по косогору на мост), сквозь зубы проговорил Ключарев. – Что тогда единоличники сеяли, а

теперь колхозом? А если при первобытно-общинном строе, то ведь тоже была общая земля. Разве только

Блищука в председатели не выбирали… Ну? Почему льномялку не купишь?

– А где ее взять?

– В Городке, на базе.

– Какие колхозы их мают? – хмуро, почти высокомерно спросил Блищук.

– “Советский шлях”, “Имени Чапаева”… Да что ты маленьким прикидываешься, Блищук! Ты же все это

лучше меня знаешь. Разбазариваешь трудодни. Думаешь премиями пыль в глаза пустить. Перерос тебя колхоз,

вот что, а ты тормозишь сегодня, хотя вчера еще создавал его своими руками, – сурово сказал Ключарев.

И что-то в его тоне было такое, от чего Блищук впервые вскинул глаза с откровенным испугом.

– Товарищ Вдовина останется пока у вас, – сказал Ключарев, уже держась одной рукой за дверцу

машины, и мимолетно обернулся в сторону Жени. – Через неделю подъеду, если пожелаете, еще глубже отвезу.

Не протягивая руки, он кивнул на прощание и, садясь в машину, нагнул голову, снял картуз. Поперек лба

шла коралловая полоса от околыша.

“Какой твердый околыш”, – подумала вдруг Женя, грустно следя за тем, как тает на дороге пыль,

поднятая “победой”. Нехотя она обернулась к Блищуку – и не узнала его! Председатель стал словно выше

ростом: такими властными, полными достоинства и важности сделались все его движения.

– Пройдемте в правление, – пригласил он. – Расскажите, какое у вас дело. Максим, чемодан! —

крикнул он не оборачиваясь.

На том же стуле, где только что сидел Ключарев, за тем же столом не спеша Блищук развернул Женину

командировку, и штамп Академии наук, должно быть, произвел на него известное впечатление.

Слово “фольклор” было для него новым, но он так понятливо вслушивался в каждое слово, глаза его

светились такой любознательностью, что Женя рассказала несколько подробнее, чем хотелось бы ей говорить с

Блищуком.

– Ага, теперь понятно. В Большанах найдется кое– что и по вашей части, я думаю.

Он усмехнулся ее удивленному взгляду:

– Ключарев – в районе, я – здесь. Каждому месту свой хозяин.

2

Председатель райисполкома Пинчук давно уже не желал ничего плохого Ключареву. Наоборот, он даже

по-своему привязался к этому человеку. По крайней мере рассудил, что лучше терпеть скверный ключаревский

характер и хозяйничать в передовом районе, чем быть в паре с секретарем райкома солидным, спокойным,

обходительным, но отстающим.

– Из двух зол одно всегда меньшее, – говаривал Пинчук своей жене Анне Васильевне, укладываясь

после хлопотливого рабочего дня в просторную супружескую кровать. Над его головой тикали на гвоздике

серебряные часы-луковица, сквозь дверку гардероба просачивался сладковатый запах нафталина… Анна

Васильевна расчесывала на ночь длинную черную косу, еще достаточно густую и мягкую для ее сорока лет.

– Хорошо мы живем с тобой, Анечка, – вздыхал Пинчук, с наслаждением потягиваясь. – Большое есть

в этом удовлетворение – идти в жизни правильной дорогой. И войну, слава богу, пережили, и выговоров в

личном деле нет. Помнишь, в сорок пятом году посылали из обкома в Глубынь-Городок, так все хвостами

вертели: далеко, глухо, бандиты по лесами… А я не отказывался: ведь послать все равно пошлют, зачем же себе

зря репутацию портить? Как дело пойдет, еще неизвестно, но один плюс в биографии уже есть: не испугался