Текст книги "Глубынь-городок. Заноза"

Автор книги: Лидия Обухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 40 страниц)

Тамара чувствовала, даже когда он не смотрел на нее, что он тянется к ней всем своим существом, что он

почти не может удержаться от того, чтобы бессознательно не протянуть к ней руку, что даже возможность

приблизить лицо свое к ее лицу еще на какой-нибудь ничтожный сантиметр уже наполняет его волнением. Но в

то же время она знала, что он не коснется ее, пока она сама не захочет этого, что сейчас он не имеет своей воли;

и о чем бы они ни говорили, истинная их жизнь вертелась вокруг этой желаемой обоими близости и тех

последних преград, которые еще лежали на пути к ней. Поэтому, замечая все и думая лишь об одном, они

дружно не заметили, как она наконец мимолетно дотронулась до его обшлага ладонью, а он тотчас забрал ее

руку в свою и уже не выпускал. А потом обнял за плечи другой рукой, и она, не подвигаясь к нему, но

привалившись боком, сидела в этом неудобном положении, все время чувствуя его неудобство, но не меняя: как

будто и это можно было еще не замечать!

Он был старше и чувствовал острее ее. Тамара казалась спокойнее, она смотрела на него задумчиво.

Иногда они осторожно целовались, чтобы прекратить этот мучительный поединок непонимания и

неподчинения друг другу.

И опять Тамара спрашивала:

– Что, что разъединяет нас?!

Он думал: “Моя жена”, а вслух отвечал:

– У тебя характер сильный, и ты привыкла подчинять другого всецело; тебе кажется, что это сейчас не

удается. Кроме того, ты думаешь хуже, чем я. Вот я сказал, что нам с тобой будет труднее, то есть труднее

сойтись душевно. А ты подумала о легкости поцелуев, так?

– Так.

– У нас не столько разница возрастов, а – как бы это сказать? – разное душевное образование. Я

женился так рано, что страницы молодости перелистнул, даже не заглядывая в них, а ты читаешь каждую

строчку, и того, что ты знаешь, я уже никогда не узнаю. Но есть и у тебя свои минусы: некоторые чувства ты

начинаешь переживать по второму, по третьему разу, а их надо пережить только один раз.

– Ты хороший, – говорила вдруг Тамара без видимой связи. – Иногда мне кажется, что я все-все

понимаю в тебе.

Он растроганно и покаянно бормотал:

– Но я хуже, чем ты представляешь. Вот мои недостатки: я бываю слаб, слаб сердцем. Нет, не то, что ты

опять подумала, а просто прощаю, когда нельзя прощать. Даже подпадаю под чужое влияние… понимаешь,

вдруг задумываюсь: не правее ли другой, чем я? От излишней доброты это идет, что ли? Потом я, наверное,

сибарит. Это не главное, конечно, но, если можно, я люблю понежиться. Просто стыдно признаться, как это

было до Сердоболя. И еще… – Он запнулся, но продолжал вздохнув: – Еще я чувственный. А говорят, что это

плохо. Так считается, что плохо.

Он ждал прощения, и она простила его даже за это, но очень вникая в смысл его слов. Сама Тамара не

спешила к любовным радостям. Но не потому, что в душе ее недоставало жара. Может быть, как раз наоборот:

рано начинают те, кому отпущено мало. Они инстинктивно спешат броситься в первый весенний разлив,

предчувствуя, что река быстро войдет в берега. Тамара же продолжала вбирать в себя ручьи, которые неслись

мимо нее со всех сторон. Все ей было интересно, во всем она хотела участвовать. Ее будущая любовь от этого

не беднела: ведь ничто не живет само по себе, и богатые чувства не снисходят на ничтожных людей.

Самоотверженность, благородство – все это зреет в нас задолго до того, как воплотится в видимую форму

привязанности к другому человеку.

Да и сами мы любим или не любим людей еще и за те чувства, которые они в нас пробуждают. К тем, кто

своей покорностью и неумным всепрощением делают нас деспотами, маленькими комнатными тиранами, мы

питаем в конце концов особую ненависть и отвращение: ведь мы не можем не осуждать в себе эти чувства, а

они помогают им развиваться!

Но зато для тех, ради которых надо тянуться и тянуться, которым мы отдаем с изумляющей нас самих

щедростью все заветное и дорогое, – о, как благодарно бьются для них наши сердца! И есть за что: они делают,

нас лучше.

Павел глядел на задумчивое склоненное Тамарино лицо.

“Любовь обладает не только силой притяжения: магнит, который держит, – подумал он. – Но главная ее

задача, как посланницы самой жизни, заронить в человека бродило, и, только вызвав к действию дремлющие

внутренние силы, она выполняет истинное свое назначение: дает силу жить в полную меру и поселяет надежду,

что жизнь эта не пройдет бесплодно”.

Если вдуматься, то ценность любви одного человека к другому как раз и измеряется величиной того

нравственного толчка, который он вызывает.

Наше время требует большой энергии и бесстрашия мысли, а значит, на любовь ложатся дополнительные

тяготы. Нам поневоле приходится судить ее строже, относиться к ней взыскательнее: делает ли она для нас то,

что должна сделать как опора и источник мужества?

…Они не замечали, как наступало раннее звездное утро. Восток уже чуть подрумянивало, а пастушеская

Венера продолжала гореть особым радостным блеском, и с нею на светлом небе еще целый хоровод подруг-

звезд, чистых, как криничная вода.

В три часа становилось уже по-утреннему свежо. Небесная река света текла, как Млечный Путь, через

весь небосклон. Хором пели соловьи. И то, как они сладко поют, делалось особенно явно, когда трезвым,

будничным, деловым голосом кричал ранний работник – петух.

Тамара шла на вокзал, брала из камеры хранения свой чемоданчик-магнитофон и снова надолго уезжала

из Сердоболя.

В одно из таких ранних утр, когда Павел, возвратившись домой, старался бесшумно вставить ключ в

замочную скважину, в переднюю выглянула Черемухина. Она с явной укоризной придерживала на груди ночной

халатик, и без того застегнутый у самого горла. И опять, как когда-то при встрече с Евой, приближаясь к чужой

любви, Черемухина смотрела завистливо и печально.

– Вам с вечера все время звонила междугородная. Думаю, что жена.

– Спасибо, – потупившись, ответил Павел и на цыпочках прошел в свою комнату. Там он бессильно

опустился на стул и несколько секунд смотрел в одну точку. Но потом встряхнул головой. Конечно, он помнил,

что существуют Лариса, Виталик, семья, работа, и в то же время не мог ни на чем сосредоточиться. Волна

высоко поднимала его над всеми заботами и перекидывала из вчерашнего дня в завтрашний. Он бросился в

постель, улыбаясь своим воспоминаниям.

От ветра сама собой распахнулась рама, и в теплую наспанную комнату ворвался утренний воздух,

сдобренный дымком, с криками петухов, в стрельчатых лучах яркого, еще не греющего солнца. Павел

проснулся, как просыпается счастливый человек. Он брился, плескался у рукомойника, растирал полотенцем

грудь и плечи, чувствуя крепость своего тела.

Так он мог прожить с зарядом радости неделю или полторы и только затем начинал томиться: что она

сейчас делает? Где она? Как хорошо было бы знать о ней все, в каждую минуту жизни. Нет, он вовсе не хотел

ограничивать ее свободу: он даже не ревновал ее ни к кому. Пусть она живет, мечтает, двигается, как ей

вздумается. Он только хотел быть рядом.

Однажды им выпал праздник. Тамара приехала на три дня. Она показала ему командировку и прибавила:

– А знаешь, у нас в радиокомитете поговаривают о реорганизации: может быть, каждому

корреспонденту назначат несколько районов, и он там будет жить постоянно.

– Там – значит здесь?

– Ну, ну, не сглазь.

В колхозе, куда ей нужно было поехать, у Павла тотчас нашлось дело. Он махнул рукой на то, как это

может выглядеть в чужих глазах, и достал на сутки машину у директора кирпичного завода.

Машина была так стара, что, прежде чем тронуться, долго прогревалась, дрожа от озноба, кашляла,

хрипела, как живое существо, и это наполняло Тамару особой нежностью к ней.

– Ее как-нибудь зовут? – спросила она у директора, который сам следил за выездом своего конька из

гаража.

Директор развел руками:

– Увы, мой шофер начисто лишен технического сентиментализма.

Шофер оказался человеком разговорчивым. Сначала он уговаривал Тамару сесть рядом с ним на переднее

сиденье, что увеличило бы для нее панораму обзора, а потом предложил то же самое Павлу, правда, с меньшей

горячностью.

– Благодарю, впереди мне слишком жарко, – отозвался Павел не вполне вразумительно.

Они незаметно и крепко держались с Тамарой за руки, а вслух рассуждали безразличными голосами о

том, что давно стоит сушь и как бы она не кончилась именно сегодня проливным дождем.

– Ну разве здесь дожди? – тотчас, оборачиваясь, вмешался шофер. – Вот был я однажды на Каховке, а

там известно: начнется ливень, так дороги становятся непроезжими на неделю, две. Соображаете?

Они ехали лесной дорогой, и особое, зеленое солнце светило сквозь переплетенные ветви. Многое

зависит от ракурса: если лечь в траву на спину, то даже тела полосатых берез, укорачиваясь, потеряют свою

воздушность и станут мускулистыми, как белые тигры. Ничтожные же травинки немедленно вытянутся вверх,

земля ощетинится и изменит облик, освещаемая этим неправдоподобно изумрудным солнцем. Павлу и Тамаре

казалось, что и дорога, и березы, и лес были придуманы сегодня специально для них…

– А вы знаете, – заговорил опять водитель, закуривая и деликатно помахивая перед папиросой

ладонью, – ведь огонь не отбрасывает тени. Это точно, я проверил: сначала видать остов спички, потом провал

получается на месте огня, а уж потом тень от дыма.

За его спиной промолчали.

Вчера было четвертое августа, день Авдотьи-малиновки. Ясное дело: религиозные праздники совпадали

с сельскохозяйственным календарем. К примеру, семь отроков…

– А малина поспела? – с надеждой спросила Тамара.

– Так я ж вам толкую: полно в лесу!

Тогда Павел попросил остановиться, и шофер, наконец-то что-то смекая, предложил довезти их до самого

малинового места. Вот только проедут лесопильный поселок. А он, если они не возражают, завернет там

ненадолго к куме, водички напиться.

Они не возражали.

Набирая скорость, машина взревела, завизжала.

У въезда в поселок их встретило нестрашное чучело с кепкой набекрень; брезентовое одеяние уходило

подолом в клубничную грядку. Рядом наливались вишни. Даже в тени они блестели как лакированные. Было

тихо, тихо до одурения; если гремели ведром, это неслось издалека.

Единственная улица поселка густо заросла травой, и по обе ее стороны за зеленью стояли дома. Никто не

пересекал ее, и вообще из конца в конец не было заметно ни одного живого существа.

Сновали мошки, бабочки. Птиц не было слышно: приближался полдень. Утром, часов в семь, пала

сильная роса, обломок ущербного месяца истаивал на глазах. В лесу пахло сосной и малиной.

Спасаясь от солнца, Павел кинул на сырую траву плащ, и они прилегли в самой глуши дикого малинника.

Спелые ягоды били по лбу, едва они шевелились. Потом Тамара неосторожно двинула рукой, и листок,

свернутый ковшом, опрокинулся: теплая влага вылилась ей в лицо.

– Но ведь дождя давно не было?

– Это от росы, небесная вода.

Они лежали и лениво ловили ртом ягоды.

– У тебя все губы в малине!.. Мы долго здесь можем пробыть?

– Не знаю. Может быть, полчаса или минут сорок.

– О, только сорок минут…

Павел обнял ее и полусердито воскликнул:

– Это просто немыслимо! Наверно, ты первая втихомолку смеешься надо мной.

– Я смеюсь?

– Что мне делать, Тамара! – прошептал он, приникая к ее плечу. – Я так тебя люблю.

– Я тебя тоже…

– Но, может быть, ты ради меня…

– О чем ты думаешь! Не говори ничего. Или нет, скажи: ты меня любишь?

– Да, да!

– Если б можно было не уходить отсюда никогда, чтоб не отдавать тебя!

И вдруг она засмеялась:

– У тебя малина раздавилась на лбу!

Они вышли на дорогу, держась за руки, пьяные от малинового запаха, с непроходящим желанием быть

друг возле друга. “Газик” фыркнул, освобождая ноздри от горячей пыли, и запрыгал кузнечиком по колеям,

крепким, как гипс.

– Очень нужен дождь, – сказала Тамара, осматриваясь по сторонам и словно просыпаясь.

– Да, разумеется, – рассеянно отозвался Павел, как истый горожанин не сразу улавливая ее мысль. —

Станет свежее.

– Хлеб сохнет.

19

Засуха, не тронув Сердоболь, поразила соседние южные области. Дожди, которые так щедро изливались

здесь, обходили стороной огромные хлебные массивы Украины. Страна могла получить зерна меньше, чем

рассчитывала. Только сейчас стало зримо видно все значение целины, этой огромной кладовой России.

– Да, – говорил Синекаев Павлу, – может быть, и коммунизм начнется оттуда, с целинных земель!

Они только что приехали в областной город и, прежде чем Синекаеву пойти в обком, обедали в городском

ресторане.

– Если б меня назначили директором совхоза на целину, – продолжал он, – одно бы условие

выговорил: набирать людей, где захочу. И начал бы вот с этих ресторанов. Обошел, людей созвал на собрание.

Часа по четыре говорил бы, не пожалел времени. И такой бы народ поехал!

Павел удивился:

– Почему же именно отсюда? А не с заводов?

Они сидели в полупустом небольшом зальце, столов на десять, обшитом полированными панелями.

Радиола играла цыганские романсы. Кто-то щипал с надрывом гитару. А официанты, человек пять, праздно

толклись у дверей, высматривая, нет ли посетителей. Некоторые присаживались к столикам, закусывали сами

или просто лениво озирались по сторонам. И удивляло то, что это были все мужчины; некоторые уже

состарившиеся на своей должности; в дужках их золотых очков поблескивало унижающее высокомерие к

каждому, кто – предположительно – не сумеет дать приличных чаевых. А другие – молодые рослые ребята.

У них еще не было этой профессиональной гибкости в стане; чувствовалось, что не сразу привыкли они

сдерживать размашистые жесты, ронять вполголоса два-три слова, как автоматы, а не говорить громко, подобно

другим людям.

– С завода человек еще не очень пойдет, он и там при настоящем деле. А если отсюда поедет на целину

– ох, и работать будет! Дорвется.

Павел подумал: вот тоже один из рычагов, одни из путей – забрать человека оттуда, где ему и сытно, да

плохо. Поставить туда, где есть что ворочать и ругаться есть за что, есть о чем. Чтобы жил он в полную силу.

Сам радовался и других радовал собой.

В обком Синекаев отправился мрачный.

– Все засуха проклятая. Накидывают на нас хлебосдачу. Значит, опять полетело к черту прибавление

трудодня. А ведь как поработали этот год! Попробую толкнуться к Чардынину.

Пока он ходил, Павел позвонил в радиокомитет Тамаре, и она на минуту прибежала к нему в вокзальный

ресторан. Это была короткая встреча. Вокруг стоял шум, было людно.

– Ты так давно не приезжала, – грустно сказал Павел. Он даже не мог поцеловать ее при всех.

– Работы сейчас много, да и занятия в институте начались. Я же студентка, ты забыл?

– Нет, помню.

Я тоже соскучилась по тебе. Но какая все– таки сильная вещь – долг! – сказала она, почти извиняясь. —

Несколько раз я говорила себе: плюну на все и поеду. А внутри что-то твердит: “Не поедешь, не поедешь”. —

Она не договорила и прервала сама себя: – Синекаев очень расстроен из-за хлебопоставок?

– Очень. А я… Просто не знаю, как посмотрю в глаза колхозникам. У меня есть несколько колхозов,

куда я прикреплен, как член бюро. Приезжал на пахоту, на сев, на прополку. Понимаешь, я обещал им, своим

партбилетом поклялся, что в этом году они получат на трудодень вдвое, втрое больше. А что я скажу теперь?

– “Товарищи, стране трудно. Потерпим еще немножко. Отдадим запасной хлеб”. Вот что нужно сказать

сейчас, Павел!

– Да, скажу так, начистоту. И люди поймут, не могут не понять.

Голос его был полон упрямым волнением, и в Тамаре тотчас отозвалась ответная струна. Отчетливая

мысль родилась в ее сознании: пусть пройдет все, но единение совести должно оставаться нерушимым между

людьми.

На обратном пути в машине Павел сказал угрюмому Синекаеву, что членам бюро необходимо бы поехать

по колхозам и откровенно объяснить обстановку. Синекаев вскользь глянул на него:

– Панику сеять?

Он был занят своим: должно быть, мысленно перебирал неудачный разговор с Чардыниным. Павел

понял, что сейчас настаивать бесполезно. Все сорок километров они промолчали.

– Тебя подкинуть к редакции? – спросил Синекаев уже на самом въезде в Сердоболь.

– Нет, – неожиданно сказал Павел, – я выйду здесь.

Синекаев не удивился и сделал шоферу знак. Машина остановилась на самой городской черте, у

переезда. Павел, вместо того чтобы пойти вслед за ней, повернул обратно и бесцельно двинулся вдоль

железнодорожного полотна, мимо сторожки путевого обходчика, к лесу.

Был настоящий осенний день, с холодным воздухом и теплым солнцем: ясный, чистый, как промытое

стекло, почти безветренный. В сосновом бору между корнями во множестве сидели божьи коровки, уже

полузаснувшие. Летать им не хотелось, иногда они проползали несколько сантиметров со страшным усилием.

На подоконнике сторожки лежали дохлые осы, но некоторые еще лениво жужжали, садясь на цветы в банке,

пробуя лапками надкусанное яблоко.

Бордовые сыроежки, доросшие до размеров чайного блюдца, выгибались наподобие чаши, и в их

шапочках скапливалась вода. Поганых грибов было так много, что они с хрустом разламывались под ногами.

Золотая осень в хвойном бору проходит совсем по-особому: желтеет лишь земля, и не столько от

засохших трав, сколько от опавших хвоинок. Но зато смежная дубовая роща стала похожа на антикварную лавку

со старинной бронзой. Сверху то и дело тяжело, как слитки, срывались спелые желуди. Заблудившаяся ворона с

криком билась в прутьях золотой клетки. Воздух тоже вокруг светился, словно пропущенный через золотое

ситечко. Не было ни солнца, ни ветра; пахло бродящим листом, настоенным на недавних дождях: запах пьяный,

сладкий, тронутый легкой гнильцой, но сохранивший весь прощальный аромат лесной свежести.

Через синюю, по-осеннему студеную Гаребжу, на ровном, как доска, заливном лугу, видна была

нанизанная разноцветными бусинами цепь луговых кустарников: темно-розовые, апельсиновые, желтые,

оливковые и багровые купы.

“Ну что ж, – сам себе сказал Павел. – Нужно работать дальше. Тамара права: сильная все-таки вещь —

долг!”

Он повернулся обратно. Подул ветер, в глазах зарябило: дождем посыпались листья.

Снег долго не мог улечься в ту зиму; последний медведь в сердобольских лесах – все о нем знали, но

никто его не видал, – должно быть, недовольно переворачивался в берлоге, ловя носом запах безвременных

дождей. Погода стояла самая неверная: заморозки сменялись оттепелями. Бывало, вечер приходит лунный,

звонкий; холмы и долины четко поднимаются силуэтами церквей, белая башня кремлевской стены сверкает, как

вылепленная из снега. Так и ложишься при луне. А сквозь сон услышишь барабанную дробь по стеклам. Ну,

думаешь, зарядил, началось… Нет, не началось. Утро встает в киноварном солнце. Не успеешь порадоваться —

набегут тучи. И так целый день.

Взгляды на погоду в районе тоже раздвоились. Тем, у кого лен был еще на поле, картошка не выкопана,

овес не скошен, требовалась погода. На первую каплю дождя летели густые проклятия. А у Гвоздева лен

расстелен; рос теперь нет, значит дождь полезен, чтоб соломка улежалась до снежка. Здесь с удовольствием

вслушивались в ночной шум по крышам.

Павел как-то заприметил Гвоздева в городе, начал разыскивать, но оказалось, что это не так просто. Он

позвонил в банк, в “Заготскот”, еще в пять или шесть мест, потолкался по комнатам райкома, заглянул в

райисполком, и там уже, из малой каморы под лестницей, откуда, однако, слышалась бойкая дробь пишущей

машинки, донесся до него голос Гвоздева.

Гвоздев – в защитном ватнике, в круглой меховой шапке, с истинно королевской осанкой, – сжав губы в

осторожной улыбке, торговался с заезжими плотниками. Это трое мужичков, поджарых, в латаных овчинных

зипунах; пальцы у них прокуренные, желтые и осторожно шевелятся. Они колхозники из Брянской области, но

– “зимой нечего делать” – отпущены на заработки.

– И бумага есть, что законно отпустили, – истово твердят они.

– Как же так, чтоб работы в своем колхозе не было? – искренне изумляется Гвоздев.

– В полеводстве мы, гражданин председатель, не работаем. В полеводстве у нас женщины. А зимой и

вовсе что?

– Как что? А торф возить, удобрения?

– Так тоже женщины.

– И вы думаете, что вы кормильцы? Заработаете и проедите. Не лучше, чтоб зимой хозяйка ваша дома

посидела, поросенка бы лишнего откормила, обед вам сготовила? Сколько у вас на трудодень-то дают?

– А у вас? – насторожились те.

Гвоздев усмехнулся:

– Пока по шести с полтиной да хлебом, овощами, сеном…

Плотники переглянулись обиженно.

– Конечно, тут можно работать. Когда такой колхоз.

– А с чего он начинался? Еще хуже вашего было. Рядитесь к нам, а там приживетесь, совсем переедете.

Гвоздев уже ласкал всех троих хозяйски сдержанным, жадным и хитрым взглядом. Глаза у него как две

льдинки: серые, блестящие. Он не торопит, не уговаривает: цену своим деньгам знает. Плотники тоже не

спешат. Поговорят, поговорят и опять возвращаются к одному: накинуть бы по тысчонке на сруб.

– Пожалуйста. Пусть будет пять тысяч. Но тогда питание ваше. Баранчика не дадим.

– Нет, чтоб и баранчик.

Начинался новый заход.

– Вы подходите-ка завтра, – решает наконец Гвоздев. – Заключать договор пока не будем, а поставьте

один сруб на пробу, тогда и посмотрим.

Мужики – перелетные птицы – поднимаются не очень охотно: видимо, им желательно еще

потолковать, порядиться. Холодно-доброжелательный взгляд Гвоздева провожает их до дверей. Но едва дверь

закрылась, как он возмущается:

– Нет, чтоб в колхозе не было дела! – Потом поворачивается к хозяину этого полуподвального кабинета

– конторы строительного отдела исполкома: – Если будут еще такие попадаться, что на счетах считать не

умеют, направляй ко мне.

– Почему на счетах? – спросил Павел.

– А это так говорится: кто на счетах считает, те пусть сидят в конторе. А остальные к нам работать, в

колхоз. Так как – собрались со мной, товарищ редактор?

Потом, когда они уже ехали по проселкам, где в глубоких лужах зеркально повторялись мелкие барашки,

а “газик” с разгона въезжал в это небо, – так что облачка сначала только колыхались от колес, а потом

разлетались брызгами, – Павел сказал Гвоздеву:

– Вот вы говорите, что колхоз ваш хуже, чем у тех, брянских, был, а в райкоме ведь вас королем

величают.

Гвоздев покачал головой. Он сидел за рулем, и Павлу была видна только выбритая твердая щека, губы в

редкой осторожной усмешке да глаз – серый осколок льда, – устремленный вперед,

– Вы им не верьте. Я нелюбимец у здешнего начальства. Твердолобым меня действительно называют.

Барабанов говорит, что с меня лишний килограмм хлеба можно только кровью взять. Конечно, им бы только

подверстать плановые цифры по району! Госпоставки теперь увеличивать не разрешается, так на закуп

налегают: кому ничего, кому по три нормы, – вот и подверстывают все вместе. А потом успокоятся до

следующей кампании. По сводке ведь районные дела хороши; значит, никто их не тормошит по отдельным

колхозам. А в прошлом году было так: приехал Барабанов и требует, чтоб я сдавал из семенного фонда. Я

отвечаю: “Ни за что”. – “Да ты знаешь, что есть установка?!” – “Не знаю. Существует закон привлекать к

ответственности не только разбазаривших семенной фонд, но даже посягающих на него. А посягающий – вы”.

Вызвали на бюро всю нашу партийную организацию. Парторг, директор школы, говорит: “Не я распоряжаюсь

колхозом. Без подписи и печати председателя колхоз, конечно, и килограмма не даст”.

Долго нас увещевали, ругали всячески. “Есть еще, – говорят, – такие шкурники, которые без

оправдательной бумажки шагу не ступят”. – “Нет, – отвечаю, – бумажек я с вас брать не буду, чтоб вас же не

подводить, но и зерна семенного не дам”. – “Да мы тебе выговор влепим!” – “А это пожалуйста”. Дали

выговор. Проходит немного времени. “Пиши, – говорят, – заявление, чтоб сняли”. – “Не буду. Выговор

неправильный. Как давали его сами, так и снимайте без меня”. А сдали зерно, отчитались за одну кампанию,

подошел сев, так тех председателей, что их же послушались, начали сами тягать за семенной фонд. Опять меня

просят пособить. “У тебя, – говорят, – вот стоит еще семьдесят гектаров, ими потом и засыплешь”. – “Нет,

– отвечаю, – это не семенное зерно”.

– Выходит, живете в состоянии активной обороны со своим начальством?

Гвоздев усмехается, чуть обнажив плотные зубы.

Родился он и вырос на Урале. В Сердоболь попал из-за невесты, потом жены – здешней девушки. После

армии работал уполномоченным по заготовкам.

– И вообще всяким уполномоченным от района. Сам ездил, видел: пустое это дело. В хорошем колхозе

ты лишний, а плохому одними наскоками не поможешь. Вот колхоз “Коммуна”, в Лузятне, председатель

Малахаев. Помните, как только приехали, слышали про него на совещании? С этим колхозом серьезно надо

разобраться, а не кричать. Балабанов скажет: “Мы уже разбирались”. А как? Пушили председателя? Конечно,

Малахаев пьяница. Но разве только в этом дело? Там трудоспособных человек тридцать, а земли – сколько и у

нас. Их надо или соединить с другим колхозом, или передать часть земли совхозу. Вот это будет решение. А

потом уже подобрать председателя, детально составить перспективный план по отраслям. Ну, скажем, сейчас

даже справился бы Малахаев со льном, дадут ему людей из Сердоболя, – что из этого? Разве положение в

колхозе изменится? Только то, что до следующего аврала его трогать не будут. А там опять старая песня.

Нет, Павел Владимирович, я думаю, для дела лучше, если б не могли верстать этих общих цифр в сводку.

Тогда сразу бы стало видно: такие-то колхозы не сдали, нечем. Ведь посмотреть цифры изнутри: десять

колхозов тянут, а остальные? А если б каждый колхоз по косточкам разобрать, дать полную картину, то и обком

заставил бы районы заниматься именно этими колхозами, а не в общем и целом.

– Стиль Барабанова, значит, вы не одобряете? – спросил Павел.

Гвоздев осторожно пожал плечами:

– Авральщик он первоклассный. Горячка. Иногда в десять утра к нему приходишь, а он уже держится за

голову – болит. Так успел нанервничаться.

Чем больше присматривался Павел к Гвоздеву, тем больше он ему правился. Голоса не повышает,

смотрит не на собеседника, а немного вдаль, не торопится; мало обращает внимания на то, кто перед ним; дела

своего не бросит ни для какого начальства и – хочешь не хочешь, – а раз приехал сюда, то попадешь в ритм

жизни его, а не свой, привезенный из города.

Вот он в правлении колхоза звонит в Сердоболь – о премиях дояркам, – покрутит ручку, послушает:

занято, и отойдет без тени раздражения шагом упругим, бесшумным, хотя и тяжеловесным. Посмотрит в окно,

посидит за столом, подпишет бумажку, поданную счетоводом. Войдут колхозники, один, другой. Со стороны

посмотришь – так зашли, без дела.

– Фонарей бы, Иван Александрович, в свинарник, – скажет один, не от порога, а погодя.

Гвоздев ответит тоже не сразу или по крайней мере без спешки:

– Вчера договорился. Два оставляем в сельпо, продавщица просила, а двадцать два забираем.

В трубку он терпеливо объясняет:

– Что же вы хотите, на триста рублей карандашей купить, что ли? Кому нужны подарки такие? Вот

Усаева просила швейную машинку ручную. Да они заработали по три такие премии! Уж если поощрять, так

чтоб было не стыдно. Нет, я только по этому вопросу и звоню.

Мельница, которую он тоже вызывал, не ответила.

– Не забудь, – только и сказал счетоводу, уходя.

Снова сел за руль своего “ГАЗ-69”, повел по колеям, про которые райкомовский шофер говорил: встанет

человек – и по плечи. И ничего: мягко ведет по этим колеям, почти не трясет. Встретил агрономшу,

притормозил.

– Не хотят трактористы переходить с льнотеребилки на картофелекомбайн, – пожаловалась она. – Так

и говорят: не уйдем.

Гвоздев не отозвался. Заговорили про другое: стадо гонят в Сердоболь в “Заготскот”, так Иван Андреевич

просит еще одного человека в погонщики.

– Да нет, и двое доведут, – говорит Гвоздев, поглядывая на небо.

Подходит животновод Иван Андреевич. Это любопытная фигура – Павел слышал о нем уже раньше.

Молодой человек, невысокий, светловолосый, в ловко и даже щеголевато подогнанном офицерском

обмундировании. В колхозе работает недавно, с августа. До этого учился в Москве, в военной академии, но их

курс расформировался. Сначала он наезжал к Гвоздеву просто так, из интереса, а потом застрял. Райком уже

поглядывал на него как на будущего выдвиженца, на “свой кадр”. Но ни Гвоздев, ни Иван Андреевич не

торопятся. Молодой офицер понял, что земляную академию лучше всего проходить у Гвоздева, а не скакать

через курсы, как через ступени.

– Одна буренка все норовит в сторону, – говорит он сейчас Гвоздеву.

– Это только по деревне, а потом смирно пойдет – куда денется?

– Неспокойная очень, всех, боюсь, переполошит.

– Переведут через переезд, утихнет.

Павел не заметил даже, как кончился спор, если это был спор. Они тронулись дальше.

– Трактора бы нам, – сказал вдруг Гвоздев, – чтоб не кланяться ни МТС, никому. Доверия, что ли, до

сих пор крестьянину, колхозам нету? Не пойму.

На строящейся конюшне густо лежала щепа. По потолочному настилу топали сапоги строителей. Маляр

красил рамы модной здесь красно-бурой, “печеночной” краской.

– Ничего не надо? – спрашивает Гвоздев, задирая голову.

– Ничего пока, Иван Александрович, – отвечают ему с потолка.

– Гвоздей хватает?

– Гвоздей, пожалуй, надо.

– Семидесятимиллиметровых?

– Семидесяток.

– Килограмм?

– Килограммчик.

Дальше они приостановились в зарослях мелкого, но густого лозняка с одиночными березками. На

мокрой дороге валялась зелено-голубая ленточка неба. Гвоздев с досадой поглядел на путаницу голых ветвей.

– А ведь эта земля тоже числится в севообороте. Своими силами мы ее выкорчевать не можем. Даже

если пройдет кусторез, кто подбирать за ним станет? Людей мало, они на другое нужны.

Заговорили о севооборотах.

– Да нет их у нас и не заведем никак. А доход от льна временный, ведь сейчас государство платит

повышенную цену. Он нам и нужен, чтоб подняться. Пришел я в колхоз, доход был минус шестьдесят пять

тысяч, нищета. А вот теперь закончим животноводческие постройки и наляжем на животноводство. Свиньи

убыточны? Это если фураж покупной. А если все свое, то ничего убыточного в колхозе быть не может. Главное

– получать устойчивые урожаи. Ну, мы теперь начали подсевать клевера, понемногу выровняем землю —

перейдем на твердый севооборот. Конечно, еще продолжают планы навязывать сверху. У нас яровая не идет,

взяли и засеяли озимой. Опять это вызвало неудовольствие.

– Но вы твердолобый?

Он слегка дернул ртом, что было красноречивее всякого ответа.

Павел и Гвоздев шли теперь по полю только что вытеребленного льна. Он лежал ровными дорожками, и

несколько женщин вязали снопы. Поодаль, возле льнотеребилки, трое мужчин, сосредоточенно глядя под ноги,