Текст книги "Глубынь-городок. Заноза"

Автор книги: Лидия Обухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 40 страниц)

обедать некогда! А своей прямой обязанностью – воспитанием людей – заниматься подчас некогда. Я не о

тебе говорю, не хмурься. Но задуматься над этим следует каждому из нас. Кстати, как вы там с Пинчуком? Не

ссоритесь больше?

– Не-ет, – уклончиво отозвался Ключарев.

Секретарь обкома усмехнулся.

– А может, это и плохо, что не ссоритесь? – Он подождал ответа, не дождался и переменил тон: —

Короче говоря, в Городок к вам едет новый человек, рекомендуем выбрать его председателем райисполкома.

Парень молодой, энергичный, сам полтора года работал в райкоме, хозяйничать научился.

– А Пинчук?

– Думаю, и Пинчуку дело в районе найдется. Мы его в тираж списывать еще не собираемся, и вины на

нем никакой особой нету. Но интересы дела прежде всего. Думаю, он, как член партии, поймет это правильно.

Известие не удивило, но почему-то и не слишком обрадовало Ключарева.

От непримиримости, с которой он первые годы относился к Пинчуку, к этому времени осталось только

усталое безразличие. Пинчук больше не мешал его работе, кое в чем даже добросовестно помогал, а ничего

другого Ключарев от него не требовал.

Пинчук как-то выпал из круга людей, которые интересовали секретаря райкома. Ключарев уважал

Любикова, верил в Валюшицкого, в Снежко, даже в Блищука! Но не уважал Пинчука. В том, как он его

молчаливо “терпел”, было много презрения.

Они жили бок о бок, виделись каждый день, частенько сидели за одним и тем же столом президиума, но

их жизни текли по разным руслам, нигде не соприкасаясь.

А Пинчук, бессознательно томившийся этим скрытым пренебрежением, утешал себя с постной миной,

что он не гонится за первым портфелем, что ему хорошо в тени, и все еще чувствовал себя порой виноватым за

то старое, похожее на донос письмо в обком, о котором они никогда не говорили вслух, но и не забывали оба.

И вот теперь в Городке появился новый человек, никак не связанный ни с Ключаревым, ни с Пинчуком,

– Дмитрий Иванович Якушонок.

Первый раз входя в кабинет секретаря райкома, Якушонок посмотрел на Ключарева прямо, открыто.

Может быть, слишком прямо и слишком открыто, словно это была вывеска: вот я каков! Верьте мне!

Прочитав столь произвольно его взгляд, Ключарев тотчас почувствовал, что несправедлив к человеку, и

это вызвало у него досаду на самого себя. Настроение его испортилось. Может быть, поэтому или еще почему-

нибудь, но, несмотря на то, что Якушонок сразу располагал к себе, Ключарев затаил строптивую

настороженность. Ему, например, не нравился рост Якушонка: тот был выше его самого, очень светлый

блондин, плотный, что называется, крепко сбитый.

Здороваясь, он протянул руку сдержанно, выжидающе, и Ключарев с внутренней неприязнью уже

ожидал встретить равнодушное, вялое пожатие, но рука у Якушонка оказалась сильной, горячей, загорелой, в

крупных редких веснушках и белых волосках. А его волнистые волосы, почти серебряные на затылке, широкий

лоб, нависающий надбровьями, прямой, любопытный взгляд – Ключарев уже и сам не знал, нравились ли они

ему.

Иногда посреди разговора у Якушонка лукаво изламывалась правая бровь внезапным и стремительным

движением, словно он хотел сказать: “Ой ли? А вы в этом абсолютно уверены?” Но самым главным в его лице

был все-таки рот. Крупно прорезанный – верхняя крутая губа прикрывает нижнюю, – всегда сжатый, даже в

минуты покоя, он придавал ему выражение энергии, постоянной готовности к бою и неусыпного внимания.

Якушонок говорил требовательно, громко, звонким, слегка носовым тембром, весело, уверенно; к нему

нельзя было не прислушиваться.

“Не-ет, – подумал Ключарев, – он не создан терпеливым. Ему трудно перемолчать, выждать. Если б он

мог ухватить все дела собственными руками, он бы, наверное, был счастлив. Он слишком прямолинеен. Есть ли

эго признак цельной натуры? Не знаю”.

Они поговорили полчаса, не больше. Якушонок сказал, что начнет с того, что завтра же поедет по району,

а в райисполкоме будет принимать пока только два дня в неделю. Казалось, все у него уже было четко

распланировано. И Ключарев одобрил это.

– Будем, значит, работать? – полувопросительно сказал на прощание Якушонок, снова протягивая руку.

Ключарев кивнул со странным облегчением, которое, казалось, шло вразрез со всем тем, что он

испытывал вначале.

В один из последующих дней секретарь райкома созвал уполномоченных по подписке газет и

председателей сельсоветов: почему плохо идет эта подписка? Второй секретарь был в отпуску, и дела

пропаганды пока что тоже лежали на Ключареве.

Кроме уполномоченных и председателей сельсоветов, в райком пришел старый письмоносец, из тех, кто

в течение многих лет с точностью хронометра шагает по своему кварталу и втайне тоскует по строгой, красивой

почтальонской форме – символу его высокого назначения. Собралось и молодое племя: три востроглазые

девчонки в стоптанных босоножках; они успевали облетать город в полчаса и, прежде чем отдавали газету

подписчику, уже знали ее наизусть – так велика была их жажда большого мира!

Уже начался было разговор, как вдруг под рукой у Ключарева зазвонил телефон.

– У вас, кажется, собраны сейчас председатели сельсоветов? – спросил Якушонок. – И

уполномоченные? Так. По какому же вопросу?

– Вы чем-то недовольны? – спросил Ключарев, чутко уловив, как на том конце провода воцарилась

странная тишина.

– Да, – отозвался не сразу Якушонок, – я всегда бываю недоволен, когда люди обращаются не по

адресу. Зачем же тогда существуем мы, если даже такие вещи делать через голову райисполкома? – Он

сдерживался изо всех сил, но раздражение все-таки прорывалось.

На секунду и Ключарев почувствовал, как вся кровь бросилась ему в лицо.

– В райком партии всегда обращаются по адресу, – с придыханием выговорил он. Но, не успев

докончить этой фразы, уже понял, что ее не следовало говорить.

Якушонок тоже, должно быть, почувствовал, что взял не тот тон.

Несколько секунд они оба сжимали безмолвные трубки.

Пауза затягивалась. Письмоносцы примолкли, вопросительно поглядывая на Ключарева.

– Я вас прошу, Дмитрий Иванович, – глуховато начал секретарь, – прийти сюда, поскольку уж мы

сегодня собрались в райкоме, и обсудить эти вопросы совместно. Товарищи рассказывают много поучительного.

– Хорошо, – тотчас с облегчением отозвался Якушонок. – Я приду.

В голосе его прозвучала самолюбивая нотка удовольствия от своей крошечной победы, и щедрая

готовность забыть ее и не кичиться больше, и еще какое-то подспудное, только что нарождающееся чувство.

Может быть, чувство уважения к самому Ключареву?

А Федор Адрианович подумал: “Мне говорили в области: Якушонок обидчив, Якушонок петушится. По-

моему же, он просто молод!” То, что он сумел уловить это именно сейчас, окончательно вернуло Ключареву

потерянное было самообладание. Он ощутил привычное чувство ответственности не только за себя, но и за

других людей. За Якушонка тоже.

Несмотря на то, что Якушонок старался держаться первое время в тени, о нем уже ходили рассказы по

району, прежде чем каждый повидал его в лицо. Говорили, что он человек въедливый, не столько убеждает,

сколько доказывает, и из той неспокойной породы людей, которые всегда правы. Тем более что теперь и

Ключарев, словно поддразнивая, часто говорил в разных местах:

– Якушонок у вас еще не был? То-то, я вижу, вы тут жирком обросли.

Или:

– А это уж не мое дело. Это вы к председателю райисполкома обращайтесь.

Понравилось всем в Городке, как Якушонок сумел отстоять перед облисполкомом захиревший

кирпичный заводик и в короткое время наладил там дело, так что кирпичники перестали быть постоянной

мишенью районной газеты. Случилось это в середине августа, на вторую неделю приезда Якушонка в Городок.

К кирпичному заводу он подъехал в пасмурный, моросящий день. Только что вынули партию кирпича из

печи, и девушки в образовавшейся яме лопатами сгребали песок. Под навесом рос карьер, заполненный сухой

горячей пылью. Пахло жженым. Кирпич был еще теплый, румяный, кое-где тронутый гарью, как хлеб из печи.

Когда его бросали в машину, он звенел тем же аппетитным звуком, как хрустящая корочка.

Грузовиков пришло несколько, из разных колхозов. Шоферы ругались и спорили между собой, чья

сегодня очередь получать.

Люди были раздражены: погода срывала уборку хлебов. Всем хотелось хоть в чем-то наверстать

вынужденное безделье.

– Да ты понимаешь, что у нас всего полстены осталось? Что же, месяц еще очереди ждать, чтоб волки

пока в сарае поселились?!

– У вас три стены, а у нас ни одной.

– Маруся, не давай ему кирпича!

Маруся, уже не очень молодая, в тяжелых сапогах, с ног до головы запорошенная коричневой пылью,

даже не поднимала головы, с трудом вычитывая что-то по смятой бумажке. Иногда устало двигала локтем.

– Осади, говорю! При чем тут я? Тут не я, а бумажка командует.

– И вы никогда не пробуете переступить через бумажку? – спросил Якушонок, подходя сбоку.

– А вы кто? – Маруся недоброжелательно посмотрела на него и вдруг обрадовалась: – Ах, Якушонок?

Это добра! Я уж сама думала до вас идти. Все говорят: “Якушонок, Якушонок…” Что, думаю, за зверь такой с

рогами? Хоть посмотрю.

Якушонок растерянно нахмурился, лицо его стало совсем молодым, и Маруся с врожденной

тактичностью женщины тотчас изменила тон:

– Что этим выдавай, что тем, товарищ председатель, всем одинаково надо! Все строятся, а на район одна

печь – вот в чем дело.

– И кирпич плохой, – желчно вмешался один из дожидавшихся, тот, у кого три стены были уже

сложены. – Пока довезешь, половина в песок искрошится.

– Плохой, плохой, – охотно поддержали его остальные.

– Вот поэтому облисполком и ставит вопрос о закрытии печи как нерентабельной. Завтра мне по этому

вопросу докладывать.

Однако слова Якушонка все встретили с одинаковым неодобрением.

– Вот этого уж нельзя, товарищ председатель! Никак нельзя. Нам нужен свой кирпич!..

Якушонок задумчиво прошел по территории. Постоял возле пресса, который нарезал, как сырое тесто для

бубликов, мягкий, шоколадного цвета кирпич. Его свозили на тачках и складывали штабелями под навесы или

прямо на траву, если было солнышко.

– Почему второй пресс не пустите?

– Нет места для обсушки, товарищ Якушонок, – сказал подоспевший технорук.

Якушонок ухватился за балку навеса, подтянулся на руках: за штабелями, словно на дне широкого

высохшего колодца, утрамбованный пол был густо замусорен комками сухой глины.

Технорук долго отнекивался, переступая с ноги на ногу: конечно, он это загрузит, недосмотрел. Но все

равно проверено: для второго пресса условий нет.

– А я вам докажу, что есть!

В конце концов технорук загорячился:

– Мы по новейшей литературе работаем и лекции новаторов получаем! Например, кирпич закладываем

по методу Дуванова…

– Но у Дуванова печь дает четырнадцать тысяч штук за смену, а у вас максимум девять. Значит, хоть

закладка и идет по методу Дуванова, но обжиг по методу Бударного. Так ведь, товарищ Бударный?

Когда Якушонок уже собирался уходить, технорук спросил с видимым волнением:

– Будете завтра в области защищать печь?

Якушонок посмотрел на него без улыбки.

– Буду. Лично мне вопрос ясен: дело не только в недостатке людей, в плохом топливе или в том, что у

печи большой разрыв между загрузкой и выемкой кирпича. Главное – организация труда плохая. Но это —

дело поправимое. А печь нам действительно нужна.

Рассказывали еще, как недели полторы спустя в Дворцах Якушонок зашел в кузницу, где ремонтировали

жатки.

Валюшицкий, кося исподлобья недоверчивым глазом, провожал его по деревне с таким видом, словно

повторял про себя слова Маруси-кирпичницы: “Посмотрим, что это за зверь такой Якушонок!”

Якушонок, хоть и прочел нечто подобное на физиономии Валюшицкого, ничем не выказал своего

неудовольствия.

Он шел с обычной для него бодрой деловитостью, и то, что Валюшицкий против обыкновения ни на что

не жаловался, предоставляя новому председателю райисполкома самому разбираться в делах, тоже, казалось,

нимало не смущало его. Только раз у него хитро изломилась бровь, и он оглянулся на Валюшицкого с немым

вопросом: “А может, все-таки сработаемся, товарищ Валюшицкий?”

Кузница за высокими хлебами звенела стуком молотков. Уже шагов за сто к запаху травы и спелых

колосьев примешивался запах жести, угля и угара. Зубчатые бороны и деревянные остовы жаток дополняли этот

“индустриальный” пейзаж посреди готовых к жатве полей. Якушонок и Валюшицкий переступили порог,

громко поздоровались. Мехи задышали медленнее. Подошел кузнец с картузом в руках, обожженным искрами

(в углу, в синем дыму, полыхал горн), сказал в сердцах:

– Мы свое дело делаем, у нас все исправно, но что дальше, за то мы не отвечаем.

– Как не отвечаете? Неужели допустите, чтоб работа ваша по ветру пошла?

Из боковушки выглянул на голоса столяр, показал председателю колхоза лист фанеры:

– Из сельсовета принесли, говорят: нужна доска показателей по уборке. Самое важное это дело сейчас,

говорят…

Валюшицкий побагровел от возмущения.

– Ах, холера их матери! Доска важна для уборки? А жатки? Один день погоды – и у меня все зерно на

земле! Ты бы этот сельсовет послал…

Он вдруг оглянулся на Якушонка.

Тот подошел ближе, слегка покачиваясь на носках.

– Жать пора? – спросил у столяра.

– Пора, – ответил столяр, сокрушенно почесывая в пегих, разноцветных волосах.

– А вы что думаете делать?

– Да вот сам не знаю, что… Чи доску эту, чи жатки.

Якушонок крепкими веснушчатыми руками с короткими пальцами и широкими ногтями поднял лист

фанеры, оттащил его в сторону, на груду стружек.

– Жатки, товарищ, только жатки.

2

В Братичах новый дом правления колхоза был построен так, что окна его лицевой и тыльной сторон

вырубили по одной прямой, поэтому он просматривался насквозь.

– Любикова сейчас там нет, – сказал какой-то проходящий мимо колхозник, когда Якушонок начал

подниматься на крыльцо. – Он, по-моему, возле силосорезки. Кликнуть кого-нибудь из ребят, чтоб вас

проводили?

– Попробую сам добраться. Только покажите, в какую сторону.

Любикова он нашел в самом деле у силосорезки.

Они обменялись рукопожатием под такой отчаянный стук машины, что можно было только улыбаться

друг другу, а слов все равно не разобрать. На одежде и в волосах Любикова застряли пахучие травяные обрезки,

весь воздух выл и кружился зеленой метелью. Моросил дождь, травы пахли особенно пряно, так что даже

захватывало дух.

– Дикорастущие! – прокричал Любиков. – А другие ямы кукурузой, суданкой заложим.

Они отошли в сторону и заговорили так, словно продолжали полчаса назад прерванный разговор. В

отличие от Валюшицкого никакой настороженности у Любикова не было. Он смотрел спокойно,

доброжелательно.

– Вот жалко товарищ Якушонок, не смогу я вам сейчас поля показать: у нас на сегодня правление

колхоза назначено.

– Так у меня машина, – предложил было Якушонок, – тем более, пока соберутся…

Любиков покачал головой.

– У нас не опаздывают, – просто сказал он, – да и мне самому переодеться, побриться надо. Не в

таком же виде идти! – Он похлопал себя по выцветшей гимнастерке, рябой от мелких оспинок дождя.

– Ну, нельзя, так нельзя, – согласился Якушонок, которому всегда нравилось, чтобы человек был

хозяином на своем месте. – Не вам ко мне применяться, товарищ Любиков.

…Когда Якушонок шел с Любиковым к правлению, где осталась его машина, между огородами, за

высокой коноплей, он увидел целый частокол крестов. Все они были одинаковы: в два человеческих роста,

массивные, и стояли так тесно, что касались друг друга перекладинами, как солдаты в строю. Некоторые были

перепоясаны, по старому обычаю, передниками, истлевшими от дождя и снега (бог знает, каков был их

первоначальный цвет!), – даром богомолок.

Зоркие глаза Якушонка различили под старым орешником за тонкой сеткой мелкого дождя человеческие

фигуры.

– Что это? Умер кто-нибудь? – спросил он.

Любиков досадливо поморщился.

– Да нет. Просто опять этот старый черт приехал.

– Кто?

– Поп. Кандыба. С утра бегают бабы по хатам, собирают ему…

– А вы?

– Что я? – Любиков раскрыл глаза.

– Как смотрите на это, говорю?

– Так при чем же тут я? У нас религия…

– Знаю. Отделена от государства. Пройдемте-ка туда, товарищ Любиков.

Любиков замялся.

– Неловко как-то, Дмитрий Иванович. У них, может, богослужение или еще что.

– Ну так что же? Мы ведь не с милицией идем. И вообще, кто здесь хозяин? Кандыба или мы?

Председатель исполкома имеет право интересоваться всем, что делается в его районе. – Якушонок вдруг

вскинул бровь над прищуренным глазом. – Да вы трусите, что ли, этого попа?

От насмешливого тона Любикова передернуло. Он сжал зубы, совсем по-мальчишески засопел и пошел

напрямик, оставляя глубокие следы среди липкой грязи.

Якушонок аккуратно ступал по этим следам, усмехаясь за его спиной, и старался не запачкать ботинок.

Он вообще весьма следил за своей внешностью.

Кандыба давно заметил подходивших, но не прерывал своего занятия: мерно поднимал и опускал

тусклый, окропленный дождем крест. Его маленькая зябкая фигура сиротливо ежилась на ветру.

– Хоть бы под дерево встал, что ли, – неожиданно сказал Якушонок. – Не по возрасту старику…

Любиков изумленно обернулся: ничего воинственного не было в этот момент в Якушонке. Он шел

неторопливо, очень спокойно. Они остановились шагов за десять до орешника.

Богомольцы встретили их любопытным и настороженным молчанием. Помедлив немного для приличия,

Кандыба, наконец, обернулся и тоже посмотрел выжидающе. Взгляды их с Якушонком скрестились. И, как

когда-то Ключарев, Якушонок тоже подумал сейчас: “А он еще силен!”

– Здравствуйте, – сказал Якушонок, обращаясь сразу ко всем и не минуя этим приветствием Кандыбу.

– Я председатель районного исполнительного комитета. Приехал поинтересоваться вашей жизнью. Может

быть, у товарищей будут какие-нибудь вопросы ко мне?

Он вежливо наклонил голову в сторону Кандыбы.

– Прошу прощения. Я не хочу мешать. Если разрешите, мы обождем, постоим пока тут с товарищем

Любиковым в сторонке и выясним кое-какие вопросы. – И он продолжал, несколько понизив голос, но так, что

каждое слово было все-таки слышно, особенно тем, кто стоял поближе: – Так вот, товарищ Любиков, меня

интересует вопрос построек: всем отпущены ссуды, кто подавал заявление в райисполком? Лес и шифер

получили полностью? Жалоб нет?

Может быть, первый раз в жизни Кандыба растерялся. В тоне председателя райисполкома не было ничего

враждебного, скорее наоборот, он держался дружелюбно, деловито, как власть имеющий, и все невольно

потянулись к нему. На глазах Кандыбы совершалась метаморфоза: богомольцы от самой горячей молитвы как-

то очень естественно перешли к земным делам. Лица их оживились.

Вначале они еще оглядывались на своего пастыря, видимо, чувствуя какую-то внутреннюю неловкость,

но уж очень вопрос был животрепещущий! Женщины – те первые окунулись с головой в мирскую суету.

– Товарищ председатель! Слышно, шифера на весь район только два вагона пришло? Опять для

колхозных построек раздадут, а я вдова с детьми, хату крыть нечем, войдите в мое положение!

– А мне ссуду отложили до того года, это закон?

Якушонок поднял руку.

– Обождите, товарищи. Не все сразу. Как ваша фамилия? Анастасия Гурко? Так вот, разъясняю вам,

товарищ Гурко, через месяц будет еще партия шифера. Районные лимиты не израсходованы. Конечно, обижать

колхозы мы тоже не можем. Для меня вы все равны, моя обязанность – защищать интересы каждого

гражданина. Но кому из вас давать в первую очередь – это решают сельсовет и райисполком… Одну

минуточку! Прошу прощения, – опять отнесся он к Кандыбе, хотя тот стоял молча. – Меня интересует,

товарищи, еще такой вопрос…

Дождь кончился, перешел в теплый туман. Золотой крест у Кандыбы запотел, рука, судорожно

сжимавшая его, затекла и посинела. Якушонок невзначай глянул на старика и круто прервал разговор.

– Вообще было бы лучше, товарищи, если б мы собрались в сельсовете. Зачем под дождем мокнуть? Да

и гражданину священнику мешаем. Кстати, что у вас тут сейчас?

– Молебен против дождя, сынок, – доверчиво пояснила какая-то старуха и истово перекрестилась на

серое небо.

– Терпенья просто нет, – виновато прогудели мужики. – У нас урожай в этом году, товарищ

председатель, выдающий, за все годы, а собрать его – ну, никак! Того гляди, на корню зерно расти начнет.

Комбайн по сырости не идет, жатки пускать – тоже обожди. Да и мало их у нас.

– Еще шесть в кузнице ремонтируются, – вставил Любиков, который стоял все это время, не говоря ни

слова. Он досадливо обернулся к Якушонку: – Ведь вот, Дмитрий Иванович, как получается? Упор на

механизацию – это, конечно, правильно. Но ни один завод жаток не выпускает! Мы собрали по дворам старье.

А это не по-хозяйски. Даже серпы должны быть в запасе: вдруг рожь полегла… И ничего тут зазорного нет.

Наша цель – собрать полностью урожай, и тот не командир, кто не применяется к условиям.

Якушонок сокрушенно покрутил головой, глядя в облачное небо:

– Ну, а все-таки, что можно делать по такой погоде?

– Да ничего! – в сердцах отозвался Скуловец. Он тоже был здесь, смущенно прятался за чужие спины.

Но разговор пошел насущный. Прохор Иванович протиснулся вперед. – Пока погода не встанет – ничего.

– А если все время будет такая? Надо рассчитывать на худшее.

– Вот вы так говорите, товарищ председатель, а весной к нам тут приезжали из академии, они по-

другому убеждали: “Что вы планируете, чтоб сено у вас непременно сгнило?” Помнишь, Алексей Тихоныч?

(Любиков кивнул головой, пренебрежительно усмехнулся.) Нет, вы, мол, давайте как быстрее да лучше. Ну, вот

и лежат их планы, рассчитанные на солнышко круглый год. А у нас поле не крышей крыто – небом. Как вы на

это смотрите, товарищ председатель?

– Смотрю так, что пока мы еще зависим от природы, надо, конечно, реально мыслить… Но как все-таки

быть с хлебом, товарищи? Я специально приехал к вам посоветоваться! Что делать, что мне говорить всему

району? Ведь допустить гибель хлеба нельзя!

Снова брызнул дождь.

Мужики нахлобучили шапки, сумрачно полезли за кисетами. Бабы сомкнулись тесным кольцом, с

беспокойством переводя взгляд с одного на другого.

Старушка, та, что разговаривала с Якушонком, приподнялась даже на цыпочки, хватаясь жилистой рукой

за мокрый ствол вербинки.

– Ну, так как же все-таки быть, а?

Якушонок носовым платком обтер влажное лицо.

Скуловец помолчал.

– Убирать надо, вот что, – жестко сказал, наконец, он. – Пользоваться каждой хвилинкой, каждым

часом! Ставить на поле возле бабок постовых, едва дождь пройдет, открывать бабки, чтоб ветром обдуло, – и

на молотилку! Сейчас зерно принимают повышенной влажности, идут нам навстречу.

– Спасать, как на пожаре, – дружно поддержали его в толпе, – это ты верно говоришь, Прохор

Иванович.

Кругом зашевелились, всех охватило нетерпение.

Скуловец тут же в толпе начал договариваться с Любиковым:

– Давай, Тихоныч, объявим сейчас по радио, соберем на правление свинарок, доярок, школьников…

Якушонок обрадованно протянул к нему руку.

– Именно так! Всех на хлеб!

Уже поворачиваясь, чтоб уйти, он неожиданно приостановился, словно вспомнив что-то, скользнул

взглядом по Кандыбе.

– А молебен ваш когда планирует погоду? – без улыбки спросил он.

– На той неделе, в день преображения, касатик, – охотно подсказала все та же старуха, польщенная его

вопросом. Кандыба молчал.

– Это что? Девятнадцатого числа?

Якушонок медленно покачал головой.

– Нет, батюшка, – обратился он уже прямо к Кандыбе. – Сегодня получен прогноз: до пятого числа

будет скверная погода. Но хлеб мы все-таки уберем!

На элеваторе днем горел свет в густой хлебной пыли. Горы ржи тускло светились, и где-то под самыми

стропилами в шуме машин стоял Якушонок. Сапоги его до колен уходили в зерно, густой хлебный дух кружил

голову. Весь в пыли, едва вытягивая ноги, он жадными, грабастыми руками щупал зерно, залезая по локоть, по

плечо.

Ниже его стоял директор конторы “Заготзерно” Улицкий. А у самого подножия горы – аккуратный

седенький старичок, работник райплана, с которым Якушонок и приехал. Старичок тоже рьяно перебирал зерна

и даже пробовал их на зуб.

– Зерно горит, – уныло сказал Улицкий, когда Дмитрий Иванович спустился, наконец, вниз. —

Разрешили в этом году повышенную влажность, так они и рады стараться. А элеватор не в силах принять и

высушить.

– Кто они? – перебил Якушонок, плохо слыша за шумом машин и все еще оглядываясь вокруг

завороженными глазами, словно не в силах был оторваться от этих ржаных гор.

– Колхозы же!

Якушонок сомкнул губы с мгновенно промелькнувшим сухим и недоступным выражением.

– Что же вы предлагаете?

– Предложение может быть только одно, Дмитрий Иванович: пусть колхозы сами подсушивают. Ведь в

прошлые годы они справлялись?

– Значит, затормозить прием зерна, так я вас понял?

Улицкий слегка пожал плечами. Лицо у него было недовольное.

– Вы правы, – сдержанно продолжал Якушонок. – Предложение действительно только одно, но не то,

что у вас. Элеватор сушит в сутки тридцать тонн, а подвоз восемьдесят? Значит, надо использовать все

площадки, найти по городу, где что есть подходящее. Сушить на воздухе, лопатить в помещениях! Но хлеб

будете принимать весь! Вопрос ясен?

Уже в машине он обратился к своему спутнику с не остывшим еще раздражением:

– Они привыкли смотреть так, что не они для колхозов, а наоборот. Как было прошлые годы? Привезет

председатель зерно, влажность – девятнадцать целых одна десятая. Нет, отправляют обратно! Бегает бедняга в

райком, в райисполком: “Помогите, братцы. Ведь только одна десятая!” Не понимает еще Улицкий, что он со

своим элеватором не суверенное государство и что зерно принимается не ради зерна, а ради благосостояния

людей – нашей единой цели.

– Узкоместнические интересы, – ласково жмурясь, сказал старичок.

И эта ставшая уже шаблонной фраза вдруг как нельзя лучше подошла здесь, так что Якушонок в

удивлении даже посмотрел на старичка с некоторой теплотой.

3

Антонина встретила первый раз Якушонка на дороге. День выдался редкий для последнего времени: с

утра светило солнце, и вся жизнь перенеслась в поля.

Рано или поздно ложилась Антонина, поднимали ее ночью вызовом или удавалось выспаться, все равно

рабочий день у нее начинался в одно и то же время: в шесть часов утра.

Солнце, которое встретило ее сегодня косыми, еще не жаркими лучами, похожими на золотые реснички,

обрадовало, как подарок.

– Каня! – крикнула она санитарке, высовываясь из окна и придерживая на груди рубашку. – На прием

уже кто-нибудь пришел?

– Нет, Антонина Андреевна. Сегодня вся хвороба у людей выходная. Дали бы вы и мне отпуск, взяла бы

серп, да и геть на жито!

Санитарка засмеялась, проворно подхватила подол юбки, чтоб не мел по мокрым травам, помчалась,

позванивая пустыми ведрами, к колодцу.

Ее веселое оживление передалось Антонине. Еще не одевшись, только заколов волосы на затылке, она

прикинула было перед зеркалом нарядное зеленое платье, сшитое три года назад, повесила его на плечики и

начала что-то перекладывать, переставлять, прихорашивать в своей тесной и все-таки такой удручающе пустой

комнате с казенной койкой, крашенной белой масляной краской больничной тумбочкой, на которой стояло

зеркало и нераскупоренный флакон духов – подарок к Восьмому марта, – с двумя стульями возле дощатого

стола на перекрещенных ножках, покрытого клеенкой. Большую половину стола занимали сложенные

штабелями книги, а на другом конце ютилась сахарница, несколько тарелок да два стакана на разных

блюдечках: одни тот, из которого пила чай сама Антонина, а другой “гостевой”, на всякий случай. И на нем

собиралась пыль.

“Все бы это надо перемыть, перечистить, – подумала Антонина. – Купить новые чашки, скатерть,

этажерку. Книжного шкафа, наверно, не найдешь в Городке. Хотя давно я не была в магазинах…”

– Антонина Андреевна! Уже больного из Большан привезли! – крикнула Каня под окном и принялась

увещевать кого-то: – Да не плачь ты, тетка, сейчас твоей дочушке укол сделаем, капель, порошков дадим. Так

уж, думаешь, сразу и помирать?..

Но все-таки в этот день больных было действительно мало. Антонина скоро покончила с амбулаторным

приемом, обошла палаты. За два года она привыкла делать все сама: лечить глаза и уши, принимать роды,

вправлять вывихи, даже управляться с грозными хирургическими инструментами, если не было возможности

отправить человека в Городок. Километров на двадцать пять в окрестностях не было ни одной обходной тропки,

которой не знала бы она: какие из них непроезжи осенью, а какие в снегопады засыпает по брюхо лошади.

Но еще больше людей протаптывало шлях на Лучесы, что вел к бревенчатому дому больнички, под самое

окно “докторки”.

Антонина была здесь и “скорой помощью”, и “помощью на дому”, и ординатором при стационаре, и

санитарным инспектором, и пропагандистом гигиены. Ей приходилось выступать в школе с докладами, а на

сессиях райсовета стыдить председателей двух смежных колхозов – Большан и Лучес, – которые все никак не

могли поделить сферы влияния, и зачастую, чтобы починить колодец, привести в порядок двор или починить

ограду больницы, ей приходилось доходить до самого Ключарева.

День, который начался сегодня для нее миганием золотых ресничек на стекле, до самого вечера оставался

таким же солнечным.

Антонина была на вызове у больного, прошла по пустой деревне, заглянула в бригаду и теперь

возвращалась. Она привыкла и любила много ходить.

Когда идешь по таким вот районным дорогам, равномерно размахивая руками, упруго чувствуя всей

ступней теплую землю под ногами, добрые, хорошие мысли осеняют человека!

По обе стороны наезженной колеи рыженькие метелки лисохвоста виляют на ветру, как в самом деле

юркие лисьи хвосты. Отава на месте первых покосов буйно поднимается после дождей, насыщая все вокруг

травяным запахом. Люцерна, посеянная вторично, цветет лиловым ласковым цветом… А потом дорога входит в

лес, наполненный густым шумом листьев. Клены и березы частоколом смыкаются у его заповедных границ, а

по пригоркам торопливо, озорно бегут вверх сосны. На вечерней и утренней заре их стволы у верхушек

зажигаются оранжевым огнем, как маяки…

Отойдешь от дороги на несколько шагов в сторону – и уже проворные белки с острыми мордочками,

размахивая хвостами, звонко цокают и безбоязненно кувыркаются на ветвях. Земля здесь густо усеяна

колокольчиками; целые выводки сыроежек растут на стежках – пойдешь и споткнешься! А на круглых

полянках сидят, распушившись, молодые сосенки, как зеленые ежики… Когда выглянет солнце, все кругом

блестит и сверкает; в пасмурный же день прохладная тишина обнимает окрестности. Пройдешь лесом,

поднимешься на пригорок, окунешься в хлебные поля – и вот уже розовая глинистая дорога вводит тебя в