Текст книги "Глубынь-городок. Заноза"

Автор книги: Лидия Обухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 40 страниц)

Соловей кукушечку

Долбанул в макушечку…

На секунду он замолкал, цепким взглядом впивался и строчки, задумывался, барабаня пальцами по лбу,

снова перебрасывал страницы и, найдя нужное место, удовлетворенно доканчивал рокочущим, как перегретый

самовар, баском:

– Ты не плачь, кукушечка:

Заживет макушечка!..

Это был странный человек, тщедушный, полулысый в свои сорок лет. Он учился где-то заочно, возил с

собой по колхозам тетрадки конспектов и часто уезжал для сдачи зачетов не то в Минск, не то даже в Москву. В

районе его считали человеком ученым, чудаковатым, но в общем он был не очень заметен.

– Вот, Федор Адрианович, том Мао Цзе-дуна пришел, – сказал он, оборачиваясь на шум шагов. – Пока

там в порядке индивидуальной учебы, а я хочу подобрать кое-что и проехать по колхозам, побеседовать с

коммунистами. Не подкинешь никаких мне нагрузок на эти дни?

– Не подкину, Леонтий Иванович. Я насчет Братичей… Говорили мы тогда о Любикове…

– Ну, говорили…

Лобко заложил книгу только что сорванным календарным листком и весело-вопросительно посмотрел на

Ключарева:

– Что, за эти двадцать четыре часа анкета у товарища изменилась к худшему? Нашелся дядюшка с

бабушкиной стороны, что сорок лет назад в лавке бубликами торговал?

Он засмеялся первый, сплетая и расплетая пальцы по своей привычке.

– Нет, чист сирота, – тоже усмехнулся Ключарев. – Дело в том, что вроде бы не испытан человек на

практической работе, ну и… неизвестно, как там обернется. Братичи – село трудное.

Лобко взглянул на него чуть исподлобья, все тем же со смешинкой взглядом и, распахнув книгу, тронул

календарный листок.

– То, что прошло, осталось позади. Если есть время, можно праздновать успехи и анализировать

ошибки. А в завтрашний день всегда идешь, как в плавание, – открывать новые земли. Никто на своем месте

не родился. Даже Пинчук начинал с соски, а не с кабинета райисполкома, убежден в этом! Кто же виноват, что

человек два года сидит в Городке, а мы до сих пор гадаем, на что он способен? А может, он прямо рожден быть

председателем колхоза?

– А если нет?

– А если да?

Ключарев взмолился:

– Леонтий Иванович! Так ведь не я против Любикова. Пинчук сейчас звонил, беспокоится, говорит:

неблагоразумно.

– И пусть никогда не постигнет нас позорное благоразумие, – отбивая ритм рукой, сказал Лобко. – Это

Маяковский. Лучший и талантливейший поэт нашей эпохи. Или вы не согласны?

Ключарев засмеялся с той особой теплотой, которую всегда вызывал у него Лобко. Вот он сидит на

краешке стула, веселый, суетливый, проницательный, и Ключарев не перестает радоваться про себя, что есть у

него в районе такой второй секретарь и первый друг, хотя задушевных разговоров они никогда не вели: времени

не хватало, что ли…

– Кроме ума, каждому коммунисту положен по штату талант сердца. А почему нам думать, что у

Любикова его нет?

Хлопнула форточка, и, заскрипев, приоткрылась дверь. Лобко всегда устраивал сквозняки, несмотря на

свое хлипкое сложение.

– Закаляйся, как сталь, – пробормотал он, с удовольствием поглядывая на окно, за которым шумели по

ветру голые, хрупкие ветви.

День уже ощутимо прибавился. Шла весна света. Еще выпадал снег, но и он был легкий, стремительный,

весенний…

Румяное, чернобровое лицо инструктора райкома заглянуло было в дверь.

– Зайди, Снежко! – окликнул Ключарев. – Разговор о твоем дружке идет. Думаем сосватать его в

Братичи председателем колхоза.

– Алешу Любикова? – Снежко с сомнением покачал головой. – Потянет ли, Федор Адрианович?

Братичи – ведь они ой-ой!

– Ничего, трудности нас только и спасают. На легкой жизни никто бы ничему не научился.

– А что, – с загоревшимися вдруг глазами воскликнул Снежко и лихо взмахнул рукой. – Хватит ему,

Алешке, жить в четверть силы! Такому бугаю мешки бы с мукой таскать, а он два года от бумажной пыли

чихает. Засиделся в невестах. Сватайте, Федор Адрианович!..

Когда Снежко ушел, второй секретарь сказал Ключареву:

– Вы сейчас почти перефразировали Павлова. Старик спрашивал: какое главное условие достижения

цели? И отвечал: существование препятствий. В ответ на препятствие напрягается рефлекс цели, и тогда-то она

будет достигнута. Помните?

Ключарев смущенно поскреб в затылке: о Павлове он знал “в общем и целом” и чистосердечно в этом

признался. Тогда Лобко присел на жесткое деревянное креслице и, старательно протирая очки, как лектор перед

многочисленной аудиторией, начал рассказывать своему единственному слушателю о великом русском

физиологе…

Между тем уступка нелегко далась Пинчуку. Он не любил скандалов, открытой борьбы в лоб, но, с

другой стороны, если Ключарев наломает дров в районе, не спросят ли тогда и с него, Пинчука, как с человека

опытного, посланного в район с первых дней освобождения?

На всякий случай Пинчук попробовал позондировать почву в самом райкоме. Он тоже спросил второго

секретаря Лобко:

– Скажи откровенно, Леонтий Иванович, ты всегда понимаешь, что делает Ключарев?

– Что делает? Когда делает? – рассеянно отозвался Лобко.

– Ну… он крут, – осторожно начал Пинчук, – и опрометчив.

Лобко несколько минут внимательно слушал его с сосредоточенным видом.

– Это хорошо, что вы так глубоко задумались о человеке, о его сущности, – сказал он наконец. —

Видите ли, мне кажется, товарищ Ключарев переживает сейчас тот важный для каждого человека момент, когда

вся полнота сил и чувств требует выхода и применения. То, что накапливалось незаметно годами, как бы по

инерции роста, сейчас достигло предела. Впрочем, нет, – прервал себя Лобко. – Нет, нет! Это не предел! Я

верю в безграничное развитие человеческих возможностей. А вы верите? – спросил он внезапно.

– Верю, – уныло отозвался Пинчук.

– И особенно когда для этих возможностей такое обширное поле деятельности, как у нас, – продолжал

Лобко, увлекаясь все больше и больше. – Ведь как бы мы далеко ни ушли, чего бы ни достигли, долго еще на

земле будут оставаться такие места, где все начнется впервые: и Советская власть, и колхозы, и рождение

нового человека. Целые материки живут сейчас как во сне. Человек рождается, выпивает положенную ему чашу

горя и маленькую каплю радости, умирает – и все это так и не узнав, на что он способен, что мог бы

совершить. Коммунизм, – торжественно и тихо сказал Лобко, – коммунизм – это, по-моему, и есть раскрытие

всего человека, всех его возможностей.

Глаза его сияли под очками, бритое лицо улыбалось мечтательной, застенчивой улыбкой.

– Леонтий Иванович, – сказал Пинчук, – знаешь, мы практические работники… Дышать некогда

иногда. Спасибо тебе за беседу, конечно…

“Ну, вот и поговорили, – думал он, расставшись с Лобко. – Еще один блажной в районе!”

Однако результат этой беседы был бы очень неожидан для Лобко, если б он узнал о нем. Но Лобко спустя

месяц уехал на свои обычные экзамены и уже не вернулся в район: его оставили в областном городе, так что

окончание истории Любикова разворачивалось уже без него.

Дело в том, что Пинчук, начиная с того же вечера, принялся писать обстоятельное письмо в обком,

обвиняя Ключарева в зазнайстве, самоуправстве и других смертных грехах. Он собирал факты каждый день, не

торопясь. Излагал их без запальчивости. Нет, он не был врагом Ключарева и теперь просто считал своим долгом

сигнализировать.

Обком отозвался на сигнал. Приехала комиссия, проверяла протоколы двухлетней давности. Но весна

прошла в районе хорошо, посеялись дружно, и Ключарев (вместе с Пинчуком же!) первые в области подписали

рапорт о завершении сева. Комиссия признала первого секретаря во всем правым и уехала.

Секретарь обкома Курило, не любивший у себя в области никаких склок, не дал делу дальнейшего хода, а

просто вызвал Ключарева и спросил в своей обычной добродушно-грубоватой манере:

– Ты чего не поделил там с советской властью, что она на тебя жалуется? Чем обидел Пинчука?

– Ничем. Просто мы смотрим на некоторые вещи по-разному. Впрочем, я не знал, что это именно он

жаловался.

Секретарь обкома внимательно посмотрел на него сбоку своим умным медвежьим глазком и задумчиво

поскреб подбородок.

– Н-да, – протянул он, – попадаются еще такие деятели, ходят с карандашом и следят, чуть ошибся —

на заметочку. И, главное, все верно: факты, числа, свидетели. Было, было! Все верно и… все неправда, вот в чем

штука-то! А ведь Пинчук, наверно, думал, что проявил полезную бдительность, чудак такой!..

Ключарев молчал.

– Может, его перевести от тебя? – спросил Курило, все так же испытующе, но и благожелательно

поглядывая на Ключарева.

– Нет уж, пусть он лучше остается, – подумав, решительно возразил Ключарев. – Тем более, что дело

касается лично меня. Ну, а что я за цаца, чтоб меня все любили? Значит, не смог убедить, что прав, вот и все!

Разговор тяготил Ключарева. Из обкома он возвращался в очень скверном настроении. Он чувствовал,

что благодаря своей излишней щепетильности сам отрезал путь к серьезному, принципиальному разговору, и

вся история с Пинчуком предстала перед секретарем обкома в неправильном свете, словно это была личная

ссора.

“Ну, ладно; ладно, – в сотый раз твердил себе Ключарев. – Разве дело только в том, чтобы доказать

свою правоту перед начальством? Даже лучше, пожалуй, что Пинчук остается в районе. Ведь не враг же он мне,

в самом деле! Не склочник по призванию. Сам поймет”.

Если говорить о человеческих слабостях, то были, конечно, они и у Ключарева. Несмотря на резкость и

проницательность, он оставался слишком мягким человеком, чужие ошибки заставляли его страдать, а упорное

недоброжелательство глубоко, хотя и тайно, ранило. Он видел в этом прежде всего признак своей собственной

неумелости, а он не хотел быть неумелым!

Тайное честолюбие Ключарева заключалось в том, чтобы не только сделать свой район лучшим, но и

самому стать таким лучшим, лучшим не по названию, а по самой сущности. О, он очень хорошо знал, что

доверие целого района не дается человеку только потому, что тот занимает высокий пост. По своему положению

Ключарев был первой фигурой в районе, ну, так вот он действительно хотел быть первым! Первым, к кому

приходили бы люди с горем и радостью, перед кем не только перелистывают протоколы в скоросшивателях, но

и открывают сердца!,

2

Итак, Ключарев не внял предостережениям Пинчука, и “библиотекарь” Любиков стал председателем

колхоза.

Но сначала Братичи пошли резко вниз.

Из колхоза-середнячка они превратились в отставший. “Дворцы да Братичи – два братца”, – пустил по

району хлесткую поговорку Блищук.

Любиков метался с утра до ночи по своей длинной, растянувшейся вдоль Глубыни территории. Каждый

его шаг сопровождался скрытыми булавочными уколами, а иногда и прямым неподчинением. Голубые

любиковские глаза запали, не брился он неделями. Была даже такая отчаянная ночь, когда он послал нарочного

с письмом к Ключареву: “Больше не могу. Хоть стреляйся”.

Ключарев приехал утром и оставался в колхозе восемь дней.

Была ранняя пасмурная весна. Паводок еще не сошел. Реки Глубынь и Прамень стояли вровень с

берегами, разливаясь по низине тусклым волнистым зеркалом.

Ключарев отправил машину обратно в Городок и шел пешком в больших кирзовых сапогах и

брезентовом дождевике. Места эти были ему очень знакомы. Братичи даже не деревня, а цепь хуторов вдоль

Глубыни. От главной усадьбы, где было расположено несколько наспех воздвигнутых хозяйственных построек

из старых бревен, Ключарев решил отправиться по бригадам. Любикова он оставил в правлении. По тому, как

тот кинулся к нему на звук подошедшей машины, по лужам, не разбирая пути, словно из горящего дома,

Ключарев сразу понял, что дела здесь плохи. И незачем было создавать вид внешнего благополучия, чтобы

Любиков водил его по колхозу напоказ, как хозяин. Любиков был здесь чужим. Братичи встретили его

настороженно и враждебно. Да и сам внешний вид Алексея, заросшего, в старой забрызганной шинели, ничем

не напоминал хозяина, человека, который мог бы понравиться и без того предубежденным против него людям.

– Где ты ночуешь? – спросил Ключарев.

Алексей провел его в боковушку, почти чулан, здесь же, в доме правления. Ватник на гвозде, кружка

холодного чая, блюдце, полное до краев окурками, – вот, что было в комнате.

– Жену оставил в Городке?

– Куда же я ее привезу сюда? – почти в отчаянье махнул рукой Любиков.

Ключарев молча взял блюдце, выкинул окурки в форточку, и ветер сразу выдул из гильз остатки табака,

наполнив боковушку неуютным запахом терпкой горечи.

– Растерялся, гвардеец, – тихо сказал Ключарев. – Сдаешься. Отступаешь.

– Я?! Федор Адрианович!.. – Любиков задохнулся, и губы у него странно задрожали.

Ключареву вдруг захотелось обнять его, молча, по-мужски стиснуть тяжелыми руками, как обнимаются

иногда солдаты перед трудным делом или после ратного подвига. Но подвиг у Любикова был еще впереди.

– Обедать приду к тебе, организуй, что можно. Да приберись. – Ключарев скользнул взглядом по

стенам, по дощатому топчану с ситцевой скомканной подушкой и вдруг улыбнулся скупой и твердой улыбкой.

– Ну?

…Когда он уже шел один, выбирая на обочине дороги сухие бугры, густо оплетенные прошлогодними

травами, он, наконец, заговорил с Алексеем так, как, наверно, не смог бы говорить вслух, – доверительными,

горячими словами: “Трудно тебе, Алеша, что тут говорить! Очень трудно”.

Уже не одна бревенчатая хатка под соломенной крышей, похожая на грибок-заморыш, оставалась позади

(только долго и заливисто брехали ему вслед собаки), а Ключарев все шел под пасмурным небом, по-солдатски

размахивая руками и слегка прихрамывая на раненую ногу; сейчас, наедине, он хромал даже сильнее, чем

всегда, когда привычно следил за каждым шагом. “Ключ мне нужен. Ключ к этой земле и к человеческим

сердцам!.. Слово “коммунизм”? Будущее? Но кто поверит, если уже сегодня я не приоткрою кусочек этого

будущего, не покажу его, пусть в самом малом?.. И почему Братичи не приняли Любикова, честного, хорошего

парня? Почему?..”

Догоняя Ключарева, бесшумно наплывала туча. Уже виден был ее край, от которого тянулся кисейный

полог далекого ливня. Вода в Глубыни стала черной, потемнела трава. Задул резкий, тугой ветер. Туча

клубилась, рвалась на куски, шла по воле ветра, волоча серые волокна. Теперь уже были отчетливо видны ее

слои: нижний свинцовый и верхний дымный, светло-серый…

– Садись, подвезу. Зальет тебя, прохожий!

Ключарев обернулся на голос.

Мужик в сером треухе из солдатского сукна придерживал вожжи, догоняя его на пегой лошади,

запряженной не в телегу, а в лодку на колесах…

– Товарищ секретарь! – ахнул он, разглядев Ключарева, и сейчас же строго добавил, поиграв

нависшими бровями: – Садись, секретарь. Дождь чинов не разбирает. Але нам не по пути?

Ключарев примостился на корме лодки, которая служила как бы облучком, и, притворно вздохнув, сказал:

– Нет, нам с тобой, товарищ Скуловец, видно, до самой смерти теперь уже по пути.

Они посмотрели друг на друга и вдруг расхохотались гак неудержимо и оглушительно, что пегая лошадь

удивленно запрядала ушами.

– Ох, ты! Ну, что ты скажешь! – повторял Скуловец, утирая мокрые глаза. Он кашлял от смеха в

клочковатую бороду и все поглядывал на Ключарева заинтересованным, хитрым взглядом.

– Нет, ну скажи, как перед богом, секретарь; не серчаешь? Я знаю, ты виду не дашь. Но скажи, в душе

не серчаешь?

– Что ты, Прохор Иванович, я за тебя больше, чем за других, рад.

– Имя не забыл, – сказал тихо Скуловец.

Ключарев проворчал:

– Как же, забудешь тебя! Только что от купели не нес, а так вроде крестника…

Они снова переглянулись и засмеялись, но уже потише.

– Все хочу у тебя спросить: какую ты книгу тогда читал на мосту? Видно, интересная: слышал, только

листы ворочаешь.

– Не помню. Черт ее знает! Листы-то я ворочал, а думал совсем про другое. Про тебя думал, товарищ

Скуловец.

– Плохо думал? – снова забеспокоился Скуловец.

– Тогда – очень! – сознался Ключарев.

– Выдержанный ты мужчина, Адрианыч.

Они помолчали и невольно вспомнили – каждый про себя – то уже далекое время (хотя исчислялось

оно всего тремя годами), когда Ключарев по командировке обкома проводил в районе разъяснительную работу

во время коллективизации. Он ходил из дома в дом, разговаривал, читал газеты. Но полещуки настороженно

принимали незнакомого человека. Некоторые, увидев его в окно, уходили от греха из дому, и Ключарев

терпеливо ждал в хате. Соскучившись, строгал ребятам игрушки, даже учил их песням, хотя голос у него был

глухой и слабый.

Однажды, когда Ключарев подходил к хате Скуловца, тот замешкался и вышел уже на его глазах.

– Хозяин! – окликнул Ключарев.

Скуловец не ответил и прибавил шагу. Усталый, рассерженный, Ключарев упрямо пошел за ним следом.

Дойдя до моста через полувысохший ручей, Скуловец нырнул вниз, устроившись на сухом прохладном

бережку. Ключарев остался наверху, на солнцепеке. Он раскрыл книгу, и час покатился за часом, только

согласный дым двух цыгарок – из-под моста и сверху – струился в тихое небо.

“Уйдешь, агитатор, огонь твоей матери! Уйдешь”, – почти беззлобно думал Скуловец, любопытно

прислушиваясь к шелесту страниц.

“А вот же не уйду, – молча отвечал Ключарев. – Сутки не жравши просижу, а не уйду! Посмотрим, кто

кого переупрямит”.

Когда уже у обоих кончился табак и потянуло сырым вечерним туманом, Скуловец подал голос:

– Может, до хаты пойдем?

– Пойдем, – охотно согласился Ключарев.

Скуловец кряхтя вылез из-под моста.

– Курить нема? – спросил он, впервые взглядывая на своего гостя.

Тот показал пустую коробку. Скуловец тряхнул пустым кисетом.

Густой молочный туман уже поднялся до пояса, и они шли, не видя земли.

– Пусти-ка меня наперед, – сказал Скуловец, – здесь болото, неровен час – оступишься. Где ногу-то

повредил?

– На фронте.

Скуловец пошел тише.

– Ночуешь у нас. А завтра отвезу на лошади. Тебе куда?

– В Пятигостичи, на хутора.

– Не жалеет тебя начальство, – проворчал Скуловец. – Война, лихо ее матери, не пожалела, и свое

начальство не бережет.

Скуловца Ключарев не видел три года.

– Значит, поверил в колхозы? – спросил он теперь.

Скуловец кашлянул, шумно выдохнул воздух, обтер бороду.

– Тебе я и тогда поверил, – сказал он наконец. – А какие еще колхозы – не вижу.

Он засвистел вожжой в воздухе, оглядываясь на черное небо, и лицо его тоже похмурело, как все вокруг.

– Прохор Иваныч, – сказал, помолчав, Ключарев. – Что же нам с тобой в прятки играть? Мы ведь не

первый день знакомы. Говори начистоту: чем у вас плохо? Недовольны, что председателя сняли? Жалеете его?

– Волк его жалеет.

– Так что же?

Сверху вдруг посыпался такой крупный дождь, словно где-то развязали кошель с серебряными

гривенниками. Ключарев опустил низко на лоб капюшон и уже не различал дороги. Скуловец, нахлестывая

лошадь, сразу же свернул за ближайшую ограду. Лошадь поставили под навес, сами вошли в хату.

– Здорово, Меланья! Примешь гостей?

– Лоб покрести прежде, не к штунде зашел!

– Здравствуйте, бабушка!

Через несколько минут они уже сидели за дощатым, выскобленным добела столом, хлебали горячее

молоко из чашки, перекидывали в ладонях картошку в кожуре.

Скуловец снял свой треух; его жестковатые волосы были густо присолены сединой.

– Что тебе сказать, Адрианыч? – продолжал он разговор. – У каждой обиды свое начало есть. С

маленькой криницы большая река начинается. Наша первая обида была вроде и смешная… Ну, значит, тогда,

после тебя, подали заявления, собрались, думали, как колхоз назвать. Парнишка из района все на часы глядит.

“Да как хотите, говорит, только скорее. Хотите “Рассвет”, хотите “Восход”, хотите “Утро жизни”. А еще лучше

именем героя или ученого, только Буденного не называйте, Мичурина тоже: такие колхозы в районе уже есть”.

А мы, Адрианыч, между собой вспомнили, как ты про Кубань, про машины, про комбайны рассказывал.

Захотелось своего названия, хотя, может, и похуже, а своего. Неправильно мы думали?

– Нет, почему? Правильно. И какое же у вас было предложение?

Скуловец быстро посмотрел на Меланью; старуха поджала губы, покачала головой: мол, пустой разговор.

– “Стучи, машина”.

– Как?

– Ну вот, чтоб, значит, у нас в Братичах тоже машины застучали, – упавшим голосом пробормотал

Скуловец и изобразил ладонью что-то вроде вращения пропеллера.

– Слушай, так это же прекрасное название!..

– Не вышло.

– Почему?

– Парнишка этот из района сказал: нельзя, без… безыдейно, – выговорил Скуловец, видимо, с трудом

запомненное слово. – Говорит, вы всегда, Братичи, неспокойные какие-то, не знаешь, что от вас ждать. Колхоз

не цирк, а дело серьезное. Назовите его, говорит, именем Чапаева.

– Чапаев был хороший человек.

– Я его и не хаю. Але так сталось, что мы колхозу своему вроде не хозяева. Председателя, говорит, вам

пока не направляем, а предлагаем вашего же бедняка Шагиду Андреяна. А мы уже только рукой машем: что ему

про Андреяху рассказывать? Если наш колхоз, так наш, а если его – пусть сам назначает, кто ему взглянется.

Ключарев, словно обожженный, бросил недоеденную картошку, взволнованно прошел, по хате. Лоб его

покраснел, как всегда бывало у него в гневе. Скуловец следил за ним исподлобья зеленоватыми прищуренными

глазами, ожидая, что последует дальше. Бабка Меланья в черном платке, туго стянутом у подбородка, принялась

собирать посуду все с тем же строгим и осуждающим выражением.

“Ну, вот оно тебе малое в большом. Проклятая мелочная опека! Всякую охоту у людей отбивает”, —

думал Ключарев, ходя из угла в угол.

– А почему ты, Скуловец, не мог ко мне в райком прийти? Меня-то ты знаешь?

– Так я думал, ты серчаешь, большим начальником ведь стал, – хитро проговорил Скуловец, усмехаясь

глазами. Но, увидев, как Ключарев побледнел задохнувшись от обиды, сразу стал серьезным.

– А я бы и пришел, Адрианыч. Посмотрел бы еще, как новый председатель хозяйствует, и пошел, что ты

думаешь!

Услышав наконец, что речь зашла о Любикове, Ключарев глубоко вздохнул и сел на лавку.

– Ну, а чем же вам новый председатель не показался? Ведь вы за него голосовали?

Скуловец слегка пожал плечом.

– Да нам хоть этот, хоть другого привезите…..

Наступило тягостное молчание. В комнате все больше и больше темнело от наплывающих туч. Бабка

Меланья сполоснула чашку, обтерла ее тряпочкой, прибрала к месту и встала спиной к белой печке —

маленькая, сухая, в юбке до пят, в просторной кофте.

– Где это видно, чтоб в грязь зерно бросать? – вдруг громко сказала она. – Новый председатель сказал:

будем канаву копать и на болоте хлеб сеять. По миру пустить хочет!

– Что ты, бабушка! Ведь вы осушите болото, внесете химические удобрения, еще какая земля станет!

Вот, например, в Охрянском районе, в колхозе имени Молотова…

– Не будет на болоте хлеба, – упрямо сказала бабка.

– В колхозе Молотова, Охрянского района…

– Ты его послушай, Меланья, послушай только…

Бабка сверкнула глазами на Скуловца:

– Корову мне поить, а не байки слушать.

И, круто повернувшись, вышла, унося ведерко. Ключарев только вслед ей посмотрел.

На крылечке она постояла перед сплошной завесой ливня, вздохнула, задумалась вдруг о чем-то своем.

Пустой дом: ни внучонка, ни сына, ни дочери… Была бабка, как дерево, вся в листьях. Стала – как сухой сук.

Пятерых носила – и ни одного! Дочь первыми родами умерла, в чужой семье. Сына в Германию угнали… Что

с ним сталось, так ничего и не узнала. Троих маленькими схоронила. Бог дал, бог взял… Взял, да не дал!

Корова, почуяв хозяйку, замычала из хлева, бабка накинула рядно, что висело на гвозде, и заспешила

через двор. Когда она вернулась в хату, мужчины разговаривали мирно, близко заглядывая друг другу в лицо.

– И бригады перешерстить, Адрианыч, следует. Я хоть про нашу… Андреяха как разбивал? Веревочкой

отмерил. Хаты возле выгона – значит, животноводческая, а с другого конца – полеводческая. К Антону Стрехе

всеми Братичами за рассадой ходили, что капуста, что помидор у него! Но не с того боку Стреха живет, а

назначено ему конюхом быть.

– Поедем-ка в бригаду, Иваныч, – сказал Ключарев, нетерпеливо поглядывая на окна.

Весенние дожди быстры. У них одно дело: смывать лежалый снег с полей, промывать небо, как оконное

стекло. И ветер уже шуровал метлами по тучам, разметая их с мартовского неба.

– Поедем, поедем! – весело согласился Скуловец.

Перед дверью, когда уже попрощались с хозяйкой, Ключарев еще раз обернулся к ней:

– А знаешь, бабушка, как плохо живет ваш новый председатель? Не накормлен, не обмыт. Пожалела бы

его ты, взяла бы к себе пока что. А там переберется еще куда-нибудь, жену из Городка перевезет.

– Двое их?

– Маленький есть.

– У меня и на троих места хватит, – сказала Меланья, поджимая губы. – Нельзя молодому мужику

долго-то без семьи жить.

Они тронулись в путь по прошлогодним колеям, которые, как маленькие ручьи, были полны бегучей

водой.

Ключарев прыгающим карандашом записывал в блокноте для памяти: “Первое. Из правления звонить в

область, в кинофикацию, чтобы сейчас же прислали в Братичи самолетом картину “Чапаев”. Завтра звонить

снова. Каждый день звонить, пока не пришлют. Второе. Помочь Любикову отобрать людей для экскурсии в

колхоз Молотова, Охрянского района. Бабку Меланью обязательно. Третье. Чтоб мелиоратор прочел лекцию,

пожил здесь недели две. Четвертое…” Ключарев оглянулся через плечо и свистнул:

– Вот она какая махина опять за нами гонится!

Скуловец вскинул было кнут, но тоже обернулся. Растревоженный “правильным” разговором, был он

сейчас словно ветром подбит: так и рвался вперед.

– Ничего, Адрианыч, бывает, и черная туча обернется белым облаком!..

К свинарнику они подъехали со стороны леса. Скуловец замешкался, привязывая к стволу лошадь, а

Ключарев прошел вперед, распахивая воротца на ржавых петлях. Внутри свинарника было полутемно и так

грязно, что дух захватывало, а подошвы скользили по жидкому навозу.

В кормокухне текла крыша, сквозь потолок светилось небо, опоясанное радугой. На деревянном ящике

сидело несколько женщин, замотанных до бровей платками. Двое мужчин в грубошерстных зипунах – один

обутый в резиновые сапоги, другой в лаптях – курили, прислонившись к закопченным стенам. У их ног,

свернувшись, дремал пес.

Женщины – почти все очень молоденькие – тотчас стали игриво пересмеиваться и охотно заговорили.

Мужики молчали, испытующе приглядываясь к Ключареву.

– Что мы робим? Ничего не робим. Околачиваемся возле дома, – выпалила одна из девушек

подбоченясь.

Ключарев весело удивился:

– О, первый колхоз встречаю, где свинарки не жалуются на работу!

– Что нам жаловаться? Мы на поле не ходим, а председатель к нам не ходит; так и живем сами по себе,

как единоличники!

– Кто же это вам так говорит? – Ключарев чутко уловил в тоне девушки, кроме вызова, еще и обиду.

– Все говорят, глаза колют.

Ключарев стал серьезным.

– Я знаю, что ваша работа не сезонная. Полеводам, если дождь, убирать жито нельзя. А у вас дождь,

снег, праздник – все надо на месте быть.

Свинарки переглянулись, вздохнули. Та, что была постарше и побойчее, опять сказала:

– А мы заявление будем писать. Нехай других сюда назначат. Год побыли – хватит.

– Нет, заявлений не надо, – мягко возразил Ключарев. Он неназойливо приглядывался к девушкам. —

Вот есть такой колхоз “Победа” в Курской области. В нем живет доярка, надоила за свою жизнь миллион

литров, девятнадцать лет работает на ферме, теперь орден получила. Слава, почет… Чем вы хуже?

Свинарки бессознательно и неуловимо, как это умеют только женщины, движением плеч, бровей,

приосанились.

– А свиней мы доглядаем, – нерешительно проговорила одна. Платок у нее был надвинут ниже бровей,

косо срезал щеки и подбородок, видны оставались только глаза – голубые, изумленные.

– Никто на эту ферму идти не хочет, – сказал вдруг с ожесточением один из мужчин, притаптывая

резиновыми сапогами цыгарку. – Ни на сенокосе тут не заработать, ни улучшений никаких. Ну, что новый

председатель? Непьющий, старается, но разве один председатель сдюжит? Вот вы приехали – спасибо. Но вы

сядете на машину, и мы вас больше не увидим.

– Нет, – сказал громко от дверей Скуловец, проходя вперед и с независимым видом постукивая

кнутовищем по сапогу, – он и еще приедет.

Ключарев обернулся и молча благодарно улыбнулся ему одними глазами.

– Обязательно приедем, – подтвердил он. – И председателя привезем.

Он обошел кормокухню, оглядел ее прищуренным взглядом.

– А скамейку, между прочим, можно поставить, не дожидаясь председателя, чтоб стены плечами не

подпирать, – мимоходом бросил он. – Кстати, какая у вас норма кормов на свиноматку?

– Сколько накопаем картошки, ту и скормим.

– Та-ак…

Ключарев вдруг засмеялся легким сердечным смехом. На него посмотрели с удивлением.

– Вам сейчас кажется, что у вас так плохо, хуже некуда! А я подумал: вот с этого самого дня пойдет все

по-другому, и мы это сделаем своими руками. Пошли-ка в свинарник, ну!

Он стремительно двинулся по лужам, разбрызгивая отраженную в них радугу. Воротца оставались

незахлопнутыми; широкие полосы света, потоки весеннего воздуха беспрепятственно проникали внутрь, и,

может быть, от этого там казалось еще грязнее и безобразнее. Ключарев, не переступая порога, оглянулся.

– Если кормов с осени не запасли, – взять неоткуда, согласен. И свинарник новый в месяц-два не

построишь. Но, дорогие девчатки, тряпки, ведра, метлы у вас есть? Стены побелить можно?

– Мела не допросишься, – буркнул было мужчина в резиновых сапогах, как оказалось, завфермой.

Ключарев не дал ему кончить, нетерпеливо махнул рукой.

– Хорошо. Мела мы со Скуловцом вам привезем. Сегодня же. Да, Прохор Иванович?

– Не надо, – застыдилась вдруг одна из женщин. – Мы и сами… Ну вымоем, а что дальше? Вот что

нам интересно.

– Дальше?

Черты лица Ключарева светились сдержанным воодушевлением, и все придвинулись к нему поближе.

– Дальше председателя заставим крышу в кормокухне перекрыть, настлать полы. Если материала нет, из

района поможем. Потом соберемся вместе с вами, корма все пересчитаем, рацион составим. На правлении

выступим уже с цифрами в руках: вот что нам нужно в этом году, и вот сколько получит тогда ферма дохода.

– Так кто же нам поверит, кто же нас слушать станет? – застенчиво, жалобно проговорил вдруг второй

мужик, низкорослый, хлипкий, с тем выражением приниженности, которое воспитывается долгими годами

нищеты. Его выцветшие голубые глаза только на секунду столкнулись со взглядом Ключарева, и сейчас же он

отвел их в сторону, словно испугавшись собственного голоса.

– Как тебя зовут, отец? – глуховато спросил Ключарев. Эта понурая, робкая фигура так отдавала

другим, не нашим веком, что у Ключарева слово “отец” само собой сорвалось с губ, хотя, может быть, человек

был не намного старше его самого.

Тот только пошевелил губами в растерянности и недоумении.