Текст книги "Глубынь-городок. Заноза"

Автор книги: Лидия Обухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц)

проверить не могу. Значит, надо чаще собирать правление и чтоб партийная организация следила. Пусть будет

так: идет простой колхозник, а вся бухгалтерия уши стоймя ставит: не ревизия ли? Держим четырех шоферов,

двадцать тысяч на горючее израсходовали, а они только Блищука возят домой да в Городок. Смотреть же на это

не можно! Подобрал таких бригадиров, что говорят: “Покуль Блищук – и мы здесь”. А кто слово скажет

против – вот бригадир первой, Павлюк Чикайло, – так он сам ему диктовал заявление об освобождении от

работы.

Чикайло, молодой круглолицый парень, стоял у притолоки, сложив руки на животе, и покачивал головой.

Глаза его смотрели, не мигая, на говорившего, и рот от волнения был полуоткрыт.

– Заместитель Грудик знал больше нашего, а все скрывал, терпел. Только вчера швырнул документы:

больше работать не буду! Сводки давали дутые. А на черта они тебе такие?! По цифрам в сводках идем вверх, а

по урожаю вниз. Это в Большанах-то! Когда мы, может, первыми по республике могли бы стать! Ведь у нас

какие люди, товарищ секретарь? Если сказать: вычерпывайте озеро – вычерпают, не поленятся.

Собрание прошумело согласным вздохом.

– Значит, без Блищука колхоз не развалится? – спросил Ключарев, обтирая лоб.

– Чего развалится? Колхоз трудом нашим живет.

– А вы что скажете, Блищук?

– Не знаю уж как робить, – обескураженно проронил тот, теребя пальцами потухшую папироску. —

Все думаю, как лучше, ночами не сплю…

Ключарев нетерпеливо поднял было руку и опустил ее. Ну, что ж, он уже слышал все это. Пусть

послушают другие.

– Я пять лет председателем, – тревожно продолжал Блищук. – Слаб здоровьем, без отпуску… А что

зробил из соломенных Большан за пять лет, так это каждому видно.

Несколько лиц похмурело, остальные отвели глаза в сторону. Наступило то мгновение, когда чаши весов

останавливаются в раздумье.

– Ваши ошибки? – Ключарев почувствовал, как его обдало острым холодком борьбы.

Блищук отозвался грустным, тихим голосом, глядя в пространство:

– Вельми великие ошибки у меня. Первое, ослабил проверку. Второе, не подсказывали мне…

– Нет, не те у вас ошибки, не о том говорите. Подменяете собой весь колхоз, товарищ Блищук, вот что.

На этом большие люди голову ломали. Разве вы руководитель? Одной рукой собираете доход, другой

разбазариваете. Для чего мы держим скот? Для колхозников. А они этого еще не поняли, и вы им не объяснили.

Они думают, коровы в колхозе только для того, чтоб молоко государству сдавать. И при ваших удоях по-другому

не получается. Но вам наплевать на удои. У вас один козырь – лен. Остальное все между пальцев течет, как

вода. Сколько у вас сена накосили из колхозного массива, а вы не привлекли до сих пор к ответственности!

Двадцать га?

– Не! Я всего четыре разрешал.

– А скосили двадцать.

– Тридцать, – тихо и честно добавил помощник председателя Грудик, отводя в сторону карие

страдающие глаза.

– Кто косил?

– Не знаю.

– Не знаешь? – протяжно проговорила Максимовна. – А мы знаем. Заведет в чайную, поставь ему

пол-литра и коси. Под суд людей подводит!

Опять что-то переломилось в настороженной тишине собрания. Блищук неотрывно глядел на лохматую

байку скатерти, погасшая папироска не дымила в его заскорузлых пальцах. Клава, с закушенной губой, уронила

карандаш. Ключарев обождал, пока стих и этот слабый шум, потом поднялся, глубоко вдохнув горький

устоявшийся воздух.

– По-моему, все ясно, товарищи. Кто за то, чтобы Грудик временно исполнял обязанности председателя

колхоза – исполнял честно, хорошо, как учит партия, – кто за Грудика?

Грудик обвел присутствующих благодарным горячим взглядом и вдруг, споткнувшись о Блищука,

виновато потупился.

– А в помощники Антона Семенчука, – сказала Максимовна и махнула рукой, как отрубила.

– Борвинке доверите?

– Оставим, оставим. Она девка добрая, – сказали, жалея ее, и Семенчук и все.

Блищук долго не хотел отдавать печать. Уже почти все разошлись, а он сидел на своем председательском

стуле, вцепившись руками в край стола. Лицо у него выражало полную растерянность, и все мысли, казалось,

сошлись на одной: рушится долгая привычная жизнь, жизнь никому не подотчетного хозяина (“Ключарев в

районе, я здесь”), премированного главы знаменитого колхоза. Сейчас, если выпустить эту круглую печать из

рук, встать из-за стола, больше уже не сесть за него, не вернуться!

Минуты – почти ощутимые – катились мимо, не оставляя никакой надежды. Что-нибудь придумать,

что-нибудь сказать…

– Вы побачите, через две недели все у меня пойдет… Скажите, что сделать, – сегодня сделаю…

И уже знал, что говорит напрасно, сам не веря в это.

Борвинка, все так же закусив губу, написала акт. Блищук прочел его слово за словом, спотыкаясь на

буквах, как можно медленнее, потом – как бросаясь в холодную воду – подписал.

Никто не заметил, как он встал из-за стола, как ушел. И только Клава говорила потом, что постоял он еще

под окном, приподнимая край белой занавески…

– Ну, вот, – устало проговорил Ключарев поднимаясь, – вот и все. Через несколько дней созовем

общее собрание, подберем толкового председателя.

Он оглянулся на оставшихся: обоих Семенчуков, парторга, Борвинку, Грудика. Клубы дыма медленно

уплывали за окно. Вновь назначенный прокурор, только что окончивший вуз, которого Ключарев возил с собой

по району, сосредоточенно перелистывал дела в оставленной блищуковской папке. Полный еще не

притупившимся чувством новизны и важности своего дела, он то усмехался, то строго хмурился, словно всем

своим видом хотел сказать: теперь все пойдет по-иному, уж я за это ручаюсь!

– Необходимо выяснить: нет ли поводов для вмешательства закона? – сказал он.

– Выясняйте. Это – ваше право.

Прокурору показалось, что секретарь райкома чем-то недоволен, может быть даже им самим, и он

вопросительно взглянул на Ключарева. Его молодое лицо так ясно отражало каждую мысль, что Федор

Адрианович невольно усмехнулся невеселой усмешкой.

– Пропал на наших глазах человек, вот что, товарищ прокурор!

4

Слово, которое так ненавидел Ключарев – “формализм”, – сегодня было применимо к нему самому.

Он был формально прав. Он мог отчитаться за каждый свой поступок. Даже то, что казалось Пинчуку

нерешительностью, промедлением, имело и смысл и оправдание.

– Нам уже ясно, что Блищук выдохся и тянет колхоз назад. Но если сегодня отстранить его, Большаны,

пожалуй, нам не поверят. Когда коммунисты выносят решение, оно должно быть обосновано и понятно всем.

Мало доказать с цифрами в руках, куда ведет Блищук колхоз, но надо суметь раскрыть и глубокую

антиморальную сущность блищуковщины. Надо добиться того, чтобы колхозники почувствовали свою силу,

свою, а не Блищука. – Так он сказал на бюро, и эти слова были даже запротоколированы. Его нельзя упрекнуть

и в угодничестве. Он поступил вопреки воле облисполкома, который хотел бы, оберегая честь мундира,

потушить дело Блищука, несмотря ни на какие запросы.

Ведь еще сегодня утром, когда Ключарев собирался в Большаны, в областных известиях сквозь

шуршание и треск невнятно донеслись похвалы колхозу “Освобождение” Глубынь-Городокского района.

Шел разговор о льне и предполагаемом двухмиллионном доходе, потом перечислялось количество

автомашин, скота, птицы… Ключарев вспомнил “куроферму” и невольно подивился: “Как это у них там все

гладко получается!..”

Передавалось выступление Блищука: “Не только вырастить урожай, но собрать и обработать его”.

Слышно было плохо, но вот всплыл обрывок фразы: “У нас в колхозе всегда так…” И хотя дикторша читала

однообразным, постным голосом, за этими словами встал живой Блищук с его линялыми, как застиранный

ситчик, глазами и хитрым самолюбивым лицом.

Уже было недалеко до рассвета, когда Ключарев и прокурор легли, наконец, в пустой горнице Антона

Семенчука. Дом был новый, просторный, тихий. За незавешенными окнами дремотно брезжило зарево летних

созвездий. Тишина и ночные шорохи стояли у изголовья.

Прокурор нетерпеливо ворочался, боясь пропустить тот момент, когда можно будет начать разговор. Он

слышал, что Ключарев не спит, и когда Федор Адрианович протянул было руку к френчу, накинутому на спинку

стула, поспешно и обрадованно окликнул его:

– Вам спички? У меня есть!

Его переполняли впечатления сегодняшнего дня. Они казались ему сейчас значительнее и ярче, чем чуть

ли не вся, взятая вместе, предыдущая жизнь. Глубынь-Городок – милая, невидная точка на Союзной карте —

вдруг открылся перед ним целым миром, и он радовался, что попал в этот мир и стал уже его частицей. Ему

льстило, что сегодня, когда он сказал на правлении несколько слов (“Пусть не сложится у вас мнение, что кто-то

свалил Блищука, тем более, что у него были тут всякие личные счеты, сами знаете, какие. Все дело в том, что он

пел колхозников по неправильному пути. Люди должны ясно знать, в каком они государстве живут и каковы его

законы”), его слушали с глубоким вниманием, почти с таким же, как и самого Ключарева.

К Ключареву же он присматривался с восторженным вниманием. Во всем, что делал секретарь райкома,

было так много личной убежденности, что когда Федор Адрианович, начиная волноваться, говорил ломким

голосом и слова наскакивали друг на друга, – в эти минуты его как раз лучше всего и понимали, кажется.

Конечно, только настоящая страсть и правота дают человеку силу воздействия на других людей…

Странно было бы подумать, что такой человек может показаться смешным, вызвать жалость или грубо

ошибиться в чем-нибудь…

– Очень удачно прошло собрание, Федор Адрианович! – сказал прокурор. – И Блищука раскусили, не

удалось ему выехать на демагогических фразах; всем ясно, что за человек!

– Ясно? Всем? Не думаю…

Ключарев закинул руки за голову. Ему было почти ощутимо больно от этого воспоминания: понурый

Блищук с потухшими глазами. А если перелистнуть назад год, как страницу, тот же Блищук, прославленный

председатель первого в области колхоза-миллионера, спокойно, чуть прищурившись, всматривался в свое

будущее с обложки журнала.

Где же была та гнилая ступенька, которая подломилась под Блищуком, и он покатился вниз? Откуда

начался спад волны? И как все они, а он, Ключарев, в первую очередь, не заметили, пропустили, прохлопали

этот момент, чтоб сейчас дожить вот до такого дня?!

– Какие бы ни были у него заслуги в прошлом, – сказал молодой прокурор, сам восхищаясь своей

непреклонностью, – но сегодня Блищук не соответствует возросшим требованиям, а раз отвечаешь за весь

колхоз…

– За человека тоже.

– Что?

– За каждого человека тоже.

Прокурор закашлялся.

– Откровенно говоря, – сказал Ключарев, – сегодня скверный день. Особенно плохой для нас, для

райкома.

– Но почему? Если человек не справился…

– Ах, как легко привешивать ярлычки! – Ключарев порывисто приподнялся на локте. – “Не

справился”! А разве не виновата в этом, кроме него самого, и вся практика захваливания? Сделал человек

полезное дело, его отметили, наградили – ну и достаточно. А у нас зачастую получается так. Отметили один

раз, заслуженно отметили, а дальше пошло уже по инерции: сидит человек во всех президиумах, о нем пишут

газеты, он делегат конференций, он депутат райсовета. Понемногу привыкают к фамилии, как к мягкому креслу.

Всегда под руками дежурный список, ночью разбуди – перечислим, не ошибемся. А ведь за знаменитой

фамилией еще и живой человек стоит! И у него не все гладко в жизни получается. Но как же покритиковать,

одернуть своего выдвиженца? Это значит и на себя бросить тень. Вот и получается, что удобнее не видеть

плохого, не признавать плохое плохим.

Ключарев расстроенно отбросил сломанную спичку и, забыв зажечь другую, напряженно, бесцельно

вглядывался в смутно белеющий лист на бревенчатой стене: “Что это? Плакат? Нет. Формат другой”.

– Но вы ведь с Блищука вину тоже не снимаете? – У прокурора голос был удрученный. Так еще хорошо

час назад все раскладывалось по своим местам: зазнайка-председатель, бдительный секретарь…

– Нет. Не снимаю. За эту вину он сегодня и поплатился. Ошибся Блищук вот в чем: не разобрался в

сущности Советской власти, думал прожить на легкой славе. Миллион на льне собрал, а два, которые мог бы

получить с животноводства, с овощей, с зерна, оставил лежать в земле. Такого простить ему никто не имеет

права.

Летние созвездия проходили по небосклону, как часовые стрелки. Кто умеет их читать, тому нет нужды

справляться о времени: белый рассвет постучится в его окна раньше, чем к другим!

…Уже тяжелая роса потянула к земле грушевые ветви. Заснул на полуслове прокурор молодым, все

смывающим из памяти сном.

Замолкла колотушка ночного сторожа. Ключарев с трудом приоткрыл слипающиеся веки: его

собственный портрет на предвыборном листке смотрел с бревенчатой стены.

5

Блищуковские дела заняли у Ключарева несколько дней, вытесняя остальные заботы. Но он не

переставал думать и об Антонине, хотя то, что ему сказали про пчел и ульи, бросало косую, неприятную тень на

его сокровенное, глубоко спрятанное отношение к ней. И на Грома распространилось это подспудное

неудовольствие: он говорил с ним по телефону о больнице скупо, сухо, правда, внутренне оправдываясь тем,

что в тамошних делах лучше разобраться на месте самому.

Накануне этой поездки в Лучесы, давно обещанной, кстати, и Павлу Горбаню (обещанной еще со

времени их разговора о свадьбах), Федор Адрианович позвонил Павлу в райком комсомола.

– Помнишь, мы говорили о штундистах? – сказал он. – Так вот тебе козырь для пропаганды: поймали

вчера большанские парни пресвитера Степана Лисянского в кустах с девицей. Темно было, может быть и ушел

бы, да стал отбиваться, как бешеный, и все лицо отворачивал, чтоб не узнали. Сегодня штундисты один за

другим заходят в сельсовет, спрашивают: правда ли? Он им самим надоел, как горькая редька, святоша этот

фальшивый. А такой факт лучше всякой лекции!

– Да, конечно, – как всегда бесцветно, отозвался Павел.

Ключарев даже досадливо крякнул: неужели так и не найдется ничего, что могло бы расшевелить

Горбаня? И ведь хороший парень! Он определенно нравился Ключареву своим чистым, открытым лицом под

копной курчавых волос.

Для Ключарева люди делились на две неравные половины: одни – и их было больше – как-то сразу

открывались перед ним. Он любил их достоинства и не боялся недостатков. Другие все ускользали, никак не

докопаешься до их сердцевины.

На следующий день, ближе к полудню, они с Павлом уже направлялись в Пятигостичи, а оттуда в Лучесы

на комсомольское собрание.

Там, где развилка дорог на Большаны и Лучесы, машина по знаку Ключарева остановилась у самого края

поля. Веник васильков и придорожных трав смахнул пыль с фары. На маленьком холмистом участке

неподвижно стоял комбайн. Убрал он не больше гектара, шел по волне полегшей пшеницы, и много несжатых

колосков осталось на жнивье. Комбайнер и его помощник сидели неподалеку у ракитового куста, курили. В

сторонке спала, прикрыв лицо от загара носовым платком, девушка-агроном. Тишина и мирный покой

царствовали здесь.

– В чем дело? – спросил Ключарев еще издали. – Почему стоите?

– Поломка, – равнодушно отозвался комбайнер, приподымаясь и сдувая со лба чуб.

Вслед за Ключаревым подошел Павел Горбань, поздоровался.

– Зачем машину на такой кулачок привели? Чтоб колхозники посмеялись над ней? – спросил

Ключарев, еще довольно сдержанно. – Тут легче серпами сжать.

– Пожадничал председатель, – насмешливо отозвался комбайнер, – один комбайн работает —

показалось мало, второй выпросил. А делать нечего. Площадей нет. – И, словно отметая от себя всякие

дальнейшие претензии, махнул рукой в сторону. – Да вот он и сам: летит, как муха, на начальство.

Действительно, через поле спеша приближался председатель лучесского колхоза Гром.

После телефонного разговора неделю назад Ключарев его не видел и теперь, вскипая давним

раздражением, двинулся навстречу с видом, который не предвещал ничего доброго.

Павел пошел было за Ключаревым, но остановился в нерешительности и вернулся к комбайну.

– Что тут с ним?

Комбайнер недовольно пожал плечами.

– Черт его знает! Что-то с зажиганием. Я не ремонтная мастерская. Дал знать в МТС, приедут —

разберутся.

Легонько посвистывая сквозь зубы, он пошел не спеша вдоль поля, поближе к секретарю райкома,

посматривая на него косым заинтересованным взглядом. Павел обошел комбайн вокруг, словно приглядываясь,

крутанул заводную рукоятку двигателя: искры не было. “Так, так”, – сам себе проговорил он раздумывая.

Потом снял крышку распределителя.

– У тебя нет надфиля? – крикнул он вдогонку. – Напильничка?

Комбайнер, не оборачиваясь, отрицательно мотнул головой.

Ключарев крупными шагами обмерял сжатый участок поля. Гром еле поспевал за ним. Почти бегом

бежала следом и агроном в белых тапочках на босу ногу.

– За что машину мучаешь, Гром? Ведь ее рабочие делали, сколько труда вложили! Заставил на таком

клинышке вертеться. Все равно что умного, полезного человека послать решетом воду черпать. А вам, агроном,

надо бы дождаться, пока хоть немного наскирдуют: легли бы тогда за копну – и солнышко не так печет, и вас

не видно, стыда меньше. Нет, Данила Семенович, не прощу тебе этой пшеницы, пока из района не уеду!..

– Федор Адрианович! – позвал вдруг от комбайна Павел. – У вас гривенника нет?

Струйки пота текли по его вискам, поперек щеки шла свежая масляная полоса. Но лицо было

оживленное, почти счастливое. Павла Горбаня Ключарев еще, пожалуй, и не видел таким. Он молча порылся в

карманах, протянул горсть монет. Павел перебрал их все, выбирая новую и пробуя ногтем резьбу, потом

засмеялся, тряхнув головой:

– Ничего, наладим, пустим, не горюй, комбайнер!

– Это значит, контакт надо было подчистить, – пробормотал тот, не глядя на Ключарева.

– Это значит, что, кроме справки об окончании курсов, надо еще мамин ум иметь, – в тон ему ответил

секретарь райкома. – Заедем, Павел, в сельсовет, позвоним: пусть МТС не беспокоится, незачем тревожить

аварийную бригаду!

…Павел Горбань ехал вначале молча, только все беспокойно оглядывался: видно было, как комбайнер,

словно подхваченный ветром, вскочил на сиденье, крикнул что-то помощнику, и большая машина пошла,

разметая веерами спелое жито. Пахло цветочной пылью, семена диких трав залетали в “победу”, и один такой

пушистый комочек прилип к щеке Павла, там, где блестело еще не стертое масляное пятно.

– Н-да, – неопределенно протянул Ключарев, – механизаторы…

Павел словно только и ждал этого насмешливого голоса.

– Нет, как же так можно! – встрепенулся он. – Дают человеку прекрасную новую машину, а ему

наплевать, стоит она или идет! Если это не твое дело, не любишь, так и не берись! – Его большие влажные

глаза сердито заблестели. Даже голос стал резче.

– А я и не знал, что ты понимаешь в технике. Думал, потомственный комсомольский работник.

– Нет, я тракторист. – Павел с сожалением посмотрел на свои руки. – Началась война, в армию меня

еще не брали, мал был, эвакуировался на Волгу, и там, в колхозе, доверили нам, ребятам, машины. Хочешь —

учись на них, хочешь – паши. Между прочим, поломок мало было. А ведь ни инструкторов тогда, ни

инспекторов по качеству. Днем бомбят, ночью пашем. Кругом темно, вдалеке Сталинград горит – словно и есть

ты на свете один со своим трактором; разговариваешь с ним, песни ему поешь…

Павел рассказывал спокойно, даже чуть мечтательно, добрыми глазами вглядываясь в трудную юность.

“Нет, недаром люблю я этого парня”, – подумал вдруг Ключарев..

– Слушай, Павел, а почему бы тебе опять по специальности не работать? Ты ведь любишь машины? Ну,

скажем, в МТС. Или райкомовского портфеля жалко? Так у тебя еще не ушло время и инженером стать…

– Федор Адрианович! – с внезапным отчаянием воскликнул Горбань. – Ну, зачем вы мне это

говорите?! Разве я сам бы не хотел?

Ключарев нахмурился.

История Павла Горбаня была на первый взгляд естественна и даже якобы знаменовала рост человека.

В армии его выбрали комсоргом роты, потом секретарем бюро. Он выполнял свои обязанности честно,

старательно, как и на всякой другой работе. При демобилизации ему дали отличную характеристику, и когда он

пришел с ней в обком комсомола, там, заглянув в анкету, обрадовались:

– Вот, вот, нам как раз и нужны такие работники!

От его робких возражений отмахнулись, как от ребяческого лепета.

– Дорогой товарищ, – сухо сказали ему в отделе кадров. – Мало ли кто чего хочет? Существует

комсомольская дисциплина.

– Ну и как? – спросил Ключарев, барабаня пальцами по колену.

– Да вот так, – невесело усмехнулся Павел. – Кончил годичную политшколу. Теперь только из района

в район и перебрасывают.

Ключарев вспомнил, как сам уже не раз поговаривал, что нужен ему в Глубынь-Городок совсем другой

комсомольский вожак, потупился и промолчал.

Сельсовет, где проводились обычно собрания, стоял на отшибе, у дороги, и был сейчас тих, пуст, хотя

комсомольцам надлежало собраться уже час назад.

Ключарев с Павлом обошли дом вокруг, заглядывая в окна, и долго барабанили, пока на стук не

выглянула истрепанная голова. Нет, никто сюда не приходил. Дмитро Мышняк? А где ж ему быть? Дома,

конечно.

Шофер Саша повел машину по узкой улочке, а потом напрямик, по бугристому лугу. “Победка” плелась

почти как живое существо, шагом, переступая всеми своими четырьмя колесами с кочки на кочку.

Дверь отворила старуха, мать Мышняка, в льняной белой юбке и накинутом на плечи кожушке. Дмитро

долго обувался в темной боковушке, потом вошел, засветил жестяную лампочку вроде ореховой скорлупки – и

из полумрака выплыли киот, обвешанный вышитыми рушниками, календарь с красочной картинкой, мохнатые

комнатные цветы на низких подоконниках…

Ключарева заспанный Мышняк, кажется, так и не разглядел в полумраке, а Горбань выступил вперед и

присел с ним рядом на лавку, где лежала гитара. (“Он ведь и гармонист”, – мельком вспомнил Ключарев.)

– Сорвалось собрание? – сказал Павел, отодвигая жалобно зазвеневшую гитару.

– Сорвалось, – согласился Мышняк, глядя себе под ноги.

– В воскресенье тоже сорвалось, – безмятежно констатировал Павел. – Понемногу вообще отвыкнут

приходить. Будет не организация, а кустари-одиночки. Одного Мышняк поймает, побеседует. Потом другого. А

вместе так и не встретятся… Как у вас с кормами? – помолчав, спросил он.

– Хорошо…

– Сколько сена заготовлено?

Мышняк ответил.

– А комсомольских групп по бригадам до сих пор нет? Ведь мы говорили, Дмитро, об этом, помнишь?

– Помню, – неохотно уронил тот.

При первых же словах Горбаня лицо у него стало такое же удрученное, виноватое, как и у самого Павла в

райкоме комсомола.

“Да ведь это какой-то круговой покор получается, – невольно подумал Ключарев. – Я “прорабатываю”

Павла, Павел – Мышняка, Мышняк – своих комсомольцев…”

Он незаметно вышел и уже в машине несколько раз посигналил: чем скорее кончится такой разговор, тем

лучше!

Нет, он и сейчас не чувствовал против Павла никакого раздражения: комсомольская и партийная работа

требует не одной честности, не только старания, но и таланта. Если его нет, человек бредет как слепой от

директивы к директиве и понемногу привыкает думать предписаниями, видеть не людей, а их анкеты…

“Ну, нет, Павел, с тобой так не получится, уж я об этом позабочусь!” – упрямо пообещал вдруг сам себе

Ключарев.

6

Было совсем уже темно, когда Ключарев решил заняться своим последним делом в Лучесах: поговорить с

Антониной Андреевной об этих – черт их возьми совсем! – ульях. Машину он оставил в сельсовете и пошел

один, напрямик, через кочковатый лужок, от которого тянуло сырым туманом. Он шел легко, не спотыкаясь,

дышал глубоко и радостно. Бывают такие ночи в тридцать семь лет!

Удивительно просторной кажется земля. Зарево восходящей луны, как большой костер, занималось над

дальним лесом.

На Ключарева нашла та минута, когда хотелось отойти от ежедневных дел, всмотреться пристально в

собственную жизнь и подумать о ней. Он прожил в Глубынь-Городке пять лет, знал здесь все дороги и любой

хутор. Не было дома, где не нашелся бы ему кров в трудную минуту. Но иногда, как в ту ночь в Большанах,

которую и он и Блищук провели одинаково в горькой бессоннице, или как сейчас после разговора с Павлом, ему

тоже хотелось услышать рядом с собой чей-то умный дружеский голос, почувствовать руку старшего товарища.

Когда он приезжал в область, его обласкивали и смотрели несколько завистливо (“Лучший район! И как

это им удается!”), от его слов просто отмахивались рукой:

– Ну, браток, твои трудности еще с хлебом съесть!

Все чаще и чаще вспоминался Ключареву Лобко; даже его смешная песенка “Соловей кукушечку

долбанул в макушечку…” вызывала в нем теперь запоздалую благодарную нежность…

Когда Ключарев подошел к больнице, начало накрапывать. Ни дуновения, ни шороха; деревья и травы

жадно ловили пыльными листьями тяжелые, как ртуть, дождинки.

– Не поздно? – спросил Ключарев, переступая порог.

– Нет, ничего, – сдержанно отозвалась Антонина.

Он накинул халат, на цыпочках прошел по палатам.

Антонина держала в руках лампу, и в этом колеблющемся свете четкая линия ее носа, лба и подбородка

была словно обведена бронзовой чертой. “Загорела”, – мелькнуло у Ключарева.

“А ему трудно идти на цыпочках с больной-то ногой”, – подумала Антонина.

Ключарев поискал пыль на белых шкафах с инструментарием. Потом они пошли на кухню: алюминиевые

кастрюли, прикрытые марлей, разливательная ложка на гвозде – все было по-домашнему уютным, обжитым.

Ключарев вдруг вспомнил, что как уехал с полудня, так и не ел еще ни крошки.

– А чайком меня нельзя напоить, Антонина Андреевна? – виноватым шепотом спросил он,

оглядываясь, как заговорщик. – Нет, я на больничные рационы не покушаюсь, я только стакан…

Она без улыбки налила чайник, подложила несколько поленьев в плиту. Ключарев присел на корточки,

нащипал лучин для растопки. То ли он отвык от этой простой домашней работы и сами руки соскучились по

ней, то ли после тревожного дня каждому человеку надо немного тишины… Стало слышно, как шевелятся и

бормочут за открытым окном травы, как шуршит берестой огонек…

Антонина Андреевна зачерпнула колодезной воды из ведра, полила ему на руки. Они вытерлись одним

полотенцем.

– Это примета – поругаемся с вами, – хитро сказал Ключарев.

Антонина слегка пожала плечами.

– Ну что ж, пойдемте пить чай.

Она не слишком была ему рада, не скрывала этого и держалась замкнуто, хотя в глубине души сознавала,

что все это не очень справедливо с таким человеком, как Ключарев. Гордость, щепетильность не позволяли ей

держаться с ним дружески, запросто, может быть потому, что он был начальством и для нее.

– Какой у вас вкусный мед! – сказал Ключарев, болтая ложечкой, и вдруг помрачнел.

Антонина не заметила этого. Она вдруг улыбнулась, первый раз за весь вечер.

– Правда? – спросила она и подсела поближе. Лицо ее вдруг преобразилось, словно его осветили

изнутри, и, досадуя сам на себя, Ключарев все-таки не мог отвести от нее глаз.

– А теперь попробуйте вот этого, и этого тоже.

Оживившись, она выставляла банки – пять стеклянных банок, по числу ульев, – и с тяжелым чувством

Ключарев отведывал из каждой.

– Вы замечаете разницу вкуса? Ну, возьмите еще разок, распробуйте хорошенько!

Антонина Андреевна смотрела на него с таким нетерпеливым ожиданием, что Ключарев невольно стал

серьезным.

– Нет, я ничего не замечаю. Мед хороший.

Антонина с некоторой торжественностью снова села против него за стол, облокотилась на руки.

– А между тем это не простой мед: я вас сейчас лечила сразу от пяти болезней.

Повинуясь тому радостному и редко свойственному ей оживлению, которое охватило ее сейчас, она стала

подробно объяснять одну из идей своего учителя: если кормить пчел лекарственными сиропами, скажем,

валерьяны, то и мед приобретает свойства этого снадобья.

– И вот у меня получилось, вы сами видите! Я начала писать письмо Виталию Никодимовичу, но надо

было еще проверить на ком-нибудь, сама я уже никакого вкуса не чувствую, меня от любого меда тошнит, да и

не люблю я сладкого. Но подумайте только, как это важно, если поставить опыты широко и потом начать

производство! Особенно важно для детей… Что вы так на меня смотрите?

– А от глупости, от подлости нельзя придумать лекарства, Антонина Андреевна?! Нет, я ничего…

Рассказывайте, пожалуйста, дальше. Значит, я был у вас сейчас подопытным кроликом? Опасный вы все-таки

человек! – Он рассмеялся громко, с облегчением и подошел к открытому окну.

Брызгала теплым дождем ночь; пахло цветами, травами. Воздух был глубок и пьянящ. Ключарев

улыбался в темноту и дышал так, словно это счастье – дышать – открылось ему впервые.

– А ведь хорошо наше Полесье! – сказал он неожиданно. – Вы не скучаете здесь, Антонина

Андреевна? Не думаете, как другие, отработать положенные три года и податься назад, в большой город, где

театры, магазины, джаз в парках по вечерам?

– Нет, не думаю, – медленно отозвалась Антонина. – Кстати о музыке, Федор Адрианович. Почему у

нас в районе нет ни одного настоящего хора? Ведь здесь так хорошо поют. Сима Птица, например. Вы когда-

нибудь слышали ее голос?

– Вот, вот! – Ключарев комически развел руками. – И вы тоже! На днях я встретился с секретарем

Озерского райкома Буховцом, – знаете, самый наш несчастный район в области? Сошлись мы с ним на

пограничной меже, как удельные князья, закурили. Он жалуется, что нас только хвалят, а его только ругают,

даже когда виноваты одинаково. Приехало к нему недавно начальство: мол, все сельское хозяйство да сельское

хозяйство, а где остальное? Где воспитательная, идеологическая работа? Самодеятельность? Читательские

конференции? Хоть на чем-нибудь, говорят, отыграйся! А он гордый, не хочет отыгрываться, не хочет на старых

штанах новой заплатой щеголять – простите мне, грубому белорусу, это выражение.

– Но ведь у нас в районе не так! – Антонина самолюбиво сдвинула брови.

– У нас теперь, пожалуй, и не так. Только и нам надо было начинать все-таки с хлеба, с сена, с бульбы.

Проводи тогда читательские конференции! Как же, очень интересно!..

Ключарев бережно опустил марлевый полог, за которым осталась ночь, и вернулся к столу.

– У меня сейчас на душе так хорошо, так весело, что кажется, и жить мне еще лет сто, и район наш

станет первым по Советскому Союзу… и… Ну, в общем, всякие хорошие мысли. Неужели это все от вашего

меда?.. И хорошо, что вы оказались такая!

– Какая?

– Такая, такая, Антонина Андреевна! А ведь не зайди я к вам сегодня вечером, могли мы еще прожить

бок о бок десять лет, и вы бы все думали: бюрократ секретарь райкома, а я: индивидуалист лучесская докторка!

Они сидели друг против друга, позабыв о действительном времени. Удивительное это чувство —