Текст книги "Такая долгая жизнь"
Автор книги: Игорь Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 49 страниц)
Гестермайер предложил Путивцеву переехать в центральный отель, но тот отказался. Ему понравилось в Гельсдорфе. Вечерами он любил посидеть на лавочке на берегу залива. С моря приятно веяло свежестью, вкусно пахло созревающими яблоками и сеном. Здесь было тихо, как в деревне. Чернильно-фиолетовая гладь воды действовала успокаивающе. Причудливые темные очертания ночного города, с тонкими шпилями кирх и острыми готическими крышами, красиво прорисовывались на бледно-сиреневом небосклоне.
Каждый день Путивцев и Топольков бывали на заводе. В последнее время летать Пантелею Афанасьевичу не приходилось: на истребителе меняли поршни.
Вечером Путивцев в обязательном порядке два-три часа занимался немецким языком: разговорным – с Топольковым и литературным – обложившись словарями и книгами.
Газетную лексику Путивцев уже почти освоил, политическую литературу тоже читал, редко прибегая к помощи словаря, сложнее было с литературой художественной.
Каждое утро Пантелей Путивцев и Юрий Топольков с нетерпением ждали мальчишку – разносчика газет. Они платили ему щедрые чаевые, чтобы он как можно быстрее, пораньше, прямо из типографии, приносил им утренние газеты.
Газета Коммунистической партии Германии «Роте фане» давала много материалов о России и нередко перепечатывала целые статьи из «Правды». В очередном номере в статье «Невиданный размах строительства» газета сообщала своим читателям, что только за 1928 и 1929 годы в Советской России построены Сталинградский тракторный, Мариупольский новотрубный, Ростовский сельхозмашиностроения, Чимкентский свинцовый, Бакинский и Грозненский нефтеперегонные, «Электросила» в Ленинграде, электрозавод в Москве, а всего девяносто один крупнейший завод.
Буржуазная пресса тоже писала о первом пятилетнем плане русских. Германский финансист Сольмен в берлинской газете пророчествовал: «Наступление большевиков рано или поздно принудит европейские государства образовать единый фронт и вложит им в руки меч». «Если пятилетний план удастся, то горе Европе», – сетовала «Кёльнише цайтунг». Американский банкир Лейсли Уркварт тоже запугивал западный мир успехами России:
«Мы убеждены, что если Советское правительство справится с пятилетним планом восстановления промышленности, то это даст в его руки такую силу, которая разрушит или, во всяком случае, нанесет самый тяжелый удар всей нашей западной цивилизации».
Утром за Путивцевым и Топольковым приезжал автомобиль. Шли последние испытания после переделок, которым подвергся истребитель.
Хейнкель вел себя предупредительно, и это было понятно. Как-то он признался: «Без ваших заказов моей фирме пришлось бы сейчас очень трудно».
При более близком знакомстве умиротворенная, благополучная Германия, какой она показалась Путивцеву из окна вагона, выглядела совсем иначе.
Еще несколько лет назад в стране наблюдался промышленный подъем. Кое-что в те годы перепало и рабочим. Это дало повод социал-демократическим газетам говорить о классовом мире, который якобы наступил в Германии. Казалось, классовая борьба пошла на убыль. Но экономический кризис, поразивший многие европейские страны, к тридцатому году полностью захватил и Германию.
Промышленники похитрее, вроде Хейнкеля, пренебрегая своими политическими симпатиями, кинулись с лестными предложениями к молодой Советской России.
Конвейерная система, которую ввел Хейнкель на своих заводах по примеру американцев, позволяла ему использовать малоквалифицированных, низкооплачиваемых рабочих, из разорившихся бауэров. Небольшой, но устойчивый заработок, отсутствие опыта политической борьбы, разобщенность, присущая людям с крестьянской психологией, – все это позволило Хейнкелю превратить «Мариене» в благополучный островок среди бушующей экономической стихии.
Но таких островков в стране насчитывались единицы.
Миллионы избирателей на последних выборах отдали коммунистам свои голоса. Но среди рабочих не было единства. Лидеры социал-демократии по-прежнему тянули вправо. Буржуазные партии прочно держали в руках экономические рычаги и фактическую власть. Надо было закрепить эту власть, устранить навсегда своих заклятых врагов – коммунистов. Нужна была новая партия для борьбы с ними, и такая партия была создана. Во главе ее стал Адольф Гитлер.
Все чаще это имя мелькало в газетах. О нем и его партии говорили на «Мариене», в трамваях, за кружкой пива в портовых локалях[4]4
Небольшое кафе, пивная.
[Закрыть].
– Он, кажется, австриец по происхождению, а его настоящая фамилия – Шикльгрубер? – как-то спросил Пантелей Афанасьевич у Тополькова.
– Да, он родился в Браунау, неподалеку от германской границы. Гитлер – это видоизмененная фамилия его деда – Георга Гидлера. Отец Гитлера Алоиз Шикльгрубер был внебрачным сыном Георга Гидлера, он взял себе фамилию Гитлер, потом ее получил сын – Адольф.
– А кем был Георг Гидлер?
– Он был бродягой. Гитлер тоже какое-то время бродяжничал, ютился в ночлежках для бездомных. Начало войны застало его в Мюнхене, и он вступил в баварскую армию.
– Это я знаю, – сказал Пантелей Афанасьевич.
– В начале двадцатых годов Гитлер был комичной и малозаметной фигурой на политической арене. А теперь корреспонденты крупнейших буржуазных газет стремятся взять у него интервью, дипломатические представители внимательно следят за каждым шагом национал-социалистской партии. Его поддерживают промышленные магнаты, – добавил Топольков и предложил: – Кстати, завтра Гитлер будет выступать в помещении драматического театра. Хотите послушать?
На другой день вечером они пошли в драматический театр. Неподалеку от входа в тени деревьев группами стояли штурмовики в коричневых рубашках с повязками на рукавах. Двое, как часовые, расхаживали у дверей, цепко оглядывая прибывающих. Топольков обратился к одному из штурмовиков, попросил огонька. Предложил сигарету. Штурмовик охотно закурил, доверительно сообщил, что они здесь для того, чтобы не допустить безобразий, не пускать в зал пьяных хулиганов.
Путивцев и Топольков вошли в здание. Вечер стоял жаркий, и в помещении было душно.
Путивцев и Топольков протиснулись поближе к сцене и рассматривали публику. Судя по внешнему виду – рубашки с накрахмаленными воротничками, бабочки, котелки, – среди собравшихся было много лавочников, мелких буржуа. Кое-кто пришел в военной форме с Железными крестами на груди. Но значительной была и прослойка рабочих. Они держались кучками – с судостроительного завода вместе, с «Мариене» – тоже группой.
Наконец на пустую сцену, задрапированную красной материей с огромной свастикой посередине, вышел Гитлер. Он был похож на провинциального учителя – в мешковатом, помятом костюме, с бледным, невыразительным лицом. Гитлер остановился у трибуны, актерским жестом отбросил клок редких волос, нависших над выпуклым лбом.
Начал он тихим, гортанным голосом. В зале кто-то зашикал, и гомон вскоре стих. Гитлер, казалось, говорил сам с собой, вслух предавался воспоминаниям. Картины тяжелых фронтовых будней возникли перед собравшимися. Кровь и пот войны! Страдания немецкого народа! Жертвы, принесенные на алтарь отечества! Но все было напрасно. Голос оратора теперь окреп, в нем клокотало негодование.
Гитлер заговорил «об ударе в спину», который нанесли немецкому народу коммунисты и социал-демократы, перешел на фальцет. Теперь он жестикулировал, протягивая то левую, то правую руку вверх.
Когда Гитлер закричал: «Наше любимое отечество на краю пропасти! Его может спасти только национал-социалистская партия!» – зал уже был наэлектризован.
Раздались аплодисменты, крики «Зиг хайль!». Группа бывших военных затянула «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес…».
Мощный людской поток, устремившийся к выходу, понес и Пантелея Афанасьевича, и Юру. Однако на улице, на свежем воздухе, не все спешили расходиться. По доносившимся репликам можно было судить, что речь Гитлера произвела на сторонников национал-социализма сильное впечатление: «Это настоящий вождь!», «Он прикроет эту веймарскую лавочку!», «Он не потерпит позора Версаля!».
Двое проходивших мимо Путивцева и Тополькова рабочих, видно, были настроены по-другому. Говорили они тихо, но одно слово долетело до Юриных ушей – фигляр!
– Нет! Это не фигляр. Это было бы слишком просто.
– Ты прав, Юра, – согласился Пантелей Афанасьевич.
Речь Гитлера была напечатана в газетах. На другой день Топольков пытался заговорить о ней с аэродромными рабочими на «Мариене». Водитель электрокара не читал этой речи и о самом Гитлере и его партии имел смутное представление.
Заправщик сказал: «Я за социализм, но нам нужен немецкий социализм, я не верю в братство рабочих всех стран. Когда шла война, французские рабочие в солдатских шинелях стреляли в меня, немецкого рабочего. Мировая революция меня не интересует. Еще никогда не было так, чтобы всем было хорошо».
Моторист, бывший моряк, протирая двигатель, на вопрос Тополькова, что он думает о программе Гитлера, ответил: «Немца всегда пытались убедить, что во всех его бедах виноваты французы, англичане, русские. Натравлять один народ на другой всегда проще, чем искать причины своих несчастий у себя дома. Я десять лет болтался по разным морям, побывал почти во всех странах мира. Везде живут одинаковые люди. Они хотят есть, пить, любить, хотят иметь детей. Мы не можем устроить свою жизнь за их счет. А если попытаемся это сделать – тогда новая война. А чем она кончится, одному богу известно. Поэтому Гитлер и его программа мне не по душе».
– Гуго, а что думаешь ты обо всем этом? – спросил Путивцев Видера, с которым они были уже на «ты».
– Сегодня летающую лодку можно будет опробовать…
Пантелей Афанасьевич невольно улыбнулся – Видер был верен себе: политика – дерьмо, она меня не интересует.
* * *
В воскресный день завод не работал, поневоле приходилось бездельничать.
Утром, как обычно, мальчишка-разносчик принес почту.
Путивцев заканчивал физзарядку, а Топольков уже взялся за газеты.
– Послушайте, Пантелей Афанасьевич, что пишет корреспондент «Кёльнише Рундшау». Он побывал на Урале… Довольно объективно пишет. Во всяком случае, с сочувствием.
«В феврале на степной площадке горы Атач была поставлена белая парусиновая палатка. Ночью к ней приходили волки. В палатке стол, лавка, портрет Ленина, большой сундук и кусок шпалеры, на котором написано большими печатными буквами: «Контора Магнитогорского строительства». Первый прораб (мастер) Магнитостроя Сидоренко живет в этой палатке.
Теперь Магнитку не узнать. Это большое развернутое строительство. Работают здесь с огоньком, как говорят русские, весело. Самая популярная песня на стройке – частушка: «Мне сообщила любимая: «Встречай на вокзале, я выезжаю». Я дал телеграмму: «Привози с собой вокзал».
– Ну-ка еще раз, Юра, частушку, – попросил Путивцев.
– Я попробую сейчас ее зарифмовать, – вызвался Юра. – Когда-то в институте я баловался стихами.
Эх, мне милка написала:
Встречай, милый, у вокзала.
Телеграмму милке дал:
Привози с собой вокзал.
– Прекрасно, Юра. Ты – талант!
– Однако пора на вокзал, Пантелей Афанасьевич.
В воскресенье они обычно ехали отдыхать в Кюлюнгсборн – небольшой курортный городок на берегу Балтийского моря, в тридцати километрах от Ростока.
* * *
В Баддоберане сделали пересадку. Топольков обратил внимание на то, что в этом тихом городе – бывший летней резиденции короля – необычайно людно.
От Баддоберана ехали маленьким, почти игрушечным поездом по узкоколейке через старый буковый лес. Тихое ясное утро высветило полянки между могучими деревьями. Широкие, влажные от утренней росы, желтеющие листья сверкали на солнце.
– Хорошо, – заметил Юра.
Путивцев помолчал, потом сказал, глядя в окно:
– Домой хочется.
В это утро к сердцу Пантелея подступила такая острая, сосущая тоска по дому, по России, какой он ни разу еще не испытывал за эти три месяца.
Кюлюнгсборн лепился вдоль берега. Яично-желтый рассыпчатый песок тянулся широкой полосой между светло-синим морем и дорогой, обсаженной высокими соснами. В окружении фруктовых и декоративных деревьев возвышались здания пансионатов.
В этот осенний день, когда курортный сезон уже кончился, улицы городка были пустынны и тихи.
Возле ресторана «Нептун» подвыпившая компания мужчин окружала двух молодых дам, которые заразительно смеялись.
– По всему видно, дамы «высшего света», разорившиеся дворянки, – заметил Юра.
– Я видел таких же в России, после революции. Бывшие офицеры, бывшие дворянки…
– Но эти-то мужчины не офицеры. Посмотрите, как они пестро одеты: лаковые штиблеты, цилиндры, бабочки – какая безвкусица! Все самое дорогое, все напоказ. Это спекулянты, нажившиеся на махинациях. И им льстит, что теперь по сходной цене они могут покупать вот таких вот дамочек, которые прежде не удостоили бы их даже взглядом.
– Да, похоже, ты прав, Юра.
Пообедав в небольшом привокзальном ресторане, Путивцев и Топольков отправились в обратный путь.
В Баддоберане им снова предстояла пересадка. Тихий и безлюдный утром, вокзал теперь был забит полицейскими и переодетыми шпиками. У Путивцева и Тополькова проверили документы, предупредили, что территорию станции покидать не рекомендуется: в городе неспокойно. Когда Юра спросил: «Что случилось?» – жандарм буркнул в ответ не совсем вежливо, что-то вроде: «Суются всякие…»
– Интересно все-таки, что случилось? – спросил Путивцев.
Юра пожал плечами.
Со стороны города явственно слышался людской гомон. Мимо вокзала проскакало пол-эскадрона драгунов.
Раздался удар гонга. Пассажиры, отъезжающие на Росток, приглашались на посадку.
Путивцев и Топольков вошли в вагон. Пантелей Афанасьевич опустил стекло в купе и высунулся в окно.
Поезд плавно тронулся и покатил. И тут Пантелей Афанасьевич услышал приглушенные расстоянием хлопки. Слух не мог его подвести.
– Юра! Стреляют! – взволнованно сказал он.
Да, сомнения не было. Там, на площади, стреляли.
Поезд пошел быстрее, простукал на выходе из города на стыках рельсов, дал протяжный гудок. Еще какое-то время Путивцев и Топольков слышали негромкие хлопки выстрелов.
…На другой день газета «Роте фане» вышла с заголовком на всю полосу: «Кровавое воскресенье в Баддоберане».
Рабочие Ростока, Висмара и Штральзунда собрались в Баддоберане на митинг. Митинг закончился демонстрацией. Полиция и войска, подтянутые в Баддоберан, пытались разогнать рабочие колонны. Между демонстрантами и жандармами произошли столкновения. Полиция пустила в ход оружие. Среди рабочих были убитые и раненые…
ГЛАВА СЕДЬМАЯДень выпал неудачный: клиент попался привередливый, скупой, торговался за каждую копейку, всю душу вымотал.
Тихон Иванович домой приехал сердитый. Ругнул за что-то Ивгу, выпил рюмку водки, нехотя похлебал борщ. Потом забрался на сундук и раскрыл Библию на закладке.
«Если делают добро тем, которые вам делают добро, какая вам за то благодарность? Ибо грешники то же делают. И если взаймы даете тем, от которых надеетесь получить обратно, какая вам за это благодарность, ибо грешники дают взаймы грешникам, чтобы получить обратно столько же. Но любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего; и будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего; ибо он благ и к неблагодарным и злым. Итак, будьте милосердны, как и Отец ваш милосерд».
Во дворе злобным, захлебывающимся лаем залился Каштан. Только на чужих так лаяла собака.
– Ивга! А ну пийды глянь, кого бог нэсэ?
Но не успела Евгения Федоровна выйти из дома, а на пороге уже стоят двое: в кожаных куртках, под пояс, на боку – револьверы. Один – рябоватый, низенький, кряжистый, другой – рослый, блондин.
– Вы будете Тихон Иванович Константинов? Собирайтесь, мы из ГПУ…
– Ой, лышенько, да за шо ж вы его?.. – запричитала Евгения Федоровна.
На шум вышла из соседней комнаты Ксения с Вовкой на руках:
– За что вы забираете моего отца? Он ничего плохого никому не сделал.
– Вас, дамочка, прошу не вмешиваться, – сказал рослый и, видимо, старший.
– А я не дамочка! Вы не имеете права меня оскорблять!
– А как же, простите, вас величать? – спросил рябоватый и чудно прищелкнул двумя пальцами. – Товарищ…
Рослый сказал уже другим тоном:
– Вы не волнуйтесь, гражданка. Разберемся во всем по справедливости.
Пока шли разговоры, Тихон Иванович молча собрался, взял пару белья, очки.
– Замовчь, Ивга! – прикрикнул он на всхлипывающую жену. – У билых сидел, посижу и у червоных.
С этими словами он и вышел в сенцы. На улице их поджидала линейка. Тихон Иванович сел рядом с рябоватым, по другую сторону сел блондин. Возница вожжой огрел лоснящийся круп мерина, и линейка покатилась по Амвросиевской, дутыми шинами взбивая слежавшуюся пыль.
«За шо ж мэнэ? Неужто за то, шо в церковных старостах состою? Неужто почалось гонение на божьих людэй? – подумал Тихон Иванович. Но тут же усомнился: – Не можэ того быти… Чи за то, шо того биляка спас?» – мелькнула новая догадка…
* * *
В девятнадцатом году Тихон Иванович арендовал большой фруктовый сад у дальнего родственника жены – Закревского Ивана Федоровича. Закревский имел дворянское звание: предки его, богатые казаки, получили дворянство от царя за воинскую доблесть.
Сам Закревский хозяйство не вел, землю и сад сдавал в аренду. С семьей жил в городе, подальше от своих непреклонных старых родителей, которые не давали ему благословения на брак с бедной казачкой. Два сына у них уже было, а родители все упорствовали.
Закревский сам предложил Тихону Ивановичу:
– Возьми сад! В убытке не будешь. Зачем добро чужим людям отдавать? А у тебя ведь столько голодных ртов.
И Тихон Иванович взял. Сад был подзапущен, зарос травой, но деревья еще были нестарые, плодоносные и прибыль давали немалую. Жил Тихон Иванович в шалаше, который соорудил прямо в саду.
Дом Закревского стоял под замком. Ходили о нем недобрые слухи в Винокосовской. По ночам вроде бы в нем появлялся покойный дед Ивана Федоровича Закревского – Савва. Потому, мол, и молодой Закревский там не живет. Съехал от греха подальше. Тихон Иванович, проходя мимо дома, на всякий случай всегда крестился. А тут еще в саду поселился сыч, птица ночная и с недоброй славой. Какую ночь ничего. А какую как заведет свою бесовскую песню – уууу… уууу, а потом смеяться начнет человеческим голосом – ках, ках, ках…
Однажды ночью вышел Тихон Иванович по нужде из шалаша, глянул случайно на дом – огонек в окне мелькнул. Тихон Иванович протер глаза. Снова будто заискрилось в доме. Константинов затаился. Но сколько потом ни смотрел – ничего не увидел. Утром, обходя дом, заметил, что доски, которыми был забит запасный вход, порушены. Значит, кто-то был. Человек! Духам не надо доски отбивать. Духи сквозь стены проходят. Спустившись по склону к кринице, выложенной белыми камнями, где когда-то была купальня Закревских, Константинов обнаружил незнакомого человека. Голый по пояс, он обмывался холодной водой из ручья. У Тихона Ивановича в руках было ружье. Голос строгий, непреклонный:
– Ты ночью в дом лазил? Вор?!
– Не вор я, добрый человек, я странник… – сказал он.
– Вот сдам тебя властям, там побачимо, який ты странник…
– Не бери на душу грех, отец. Богом клянусь, не вор я. А в доме был, верно. Думал, он брошенный, хотел что-либо из одежонки достать, моя-то совсем износилась, срамоту прикрыть нечем.
Штаны у незнакомца действительно рваные, рубаха – как сито. На ногах разбитые солдатские ботинки.
– Далеко ль идешь? – спросил Константинов.
– Отсюда не видать. Ты бы вывел меня, отец, на ростовский шлях, а я за тебя бога буду молить…
Упоминание бога совсем размягчило Тихона Ивановича. Не расспрашивая больше ни о чем, вывел он незнакомца на шлях и простился с ним.
Через несколько дней безвластие кончилось. В село вошли белые. Кто-то донес на Константинова, что тот якобы прятал у себя красного, и забрали его в город, в трибунал.
Тихона Ивановича привели тогда в большую комнату, где у стены стоял длинный стол, а за столом – господа офицеры. Один, видно, главный, войсковой старшина, подал голос:
– Ну что, быдло, краснопузых спасал?
– Не ведаю, господин, о чем вы балакаете…
– Не ведаешь? – повысил тон председатель трибунала. – Человек у тебя в доме прятался? Ты его вывел на шлях, вместо того чтоб сдать законным властям, о чем в постановлении прописано было?
– Верно, человек в доме был, просил вывести на шлях. Странником назвался. Человек верующий, бога вспомнил, а кто он, чи белый, чи красный, того я не ведаю.
– Странником, значит, назвался, – усмехнулся войсковой старшина, – бога вспоминал… – Председатель трибунала обвел взглядом присутствующих. – Я думаю, все ясно, господа… – многозначительно сказал он.
И тут поднялся один есаул. Четыре Георгиевских креста на груди.
– Господа, минутку внимания!.. – И обратился к Тихону Ивановичу: – Вы не узнаете меня? А ведь это был я!.. Это вы меня выручили…
Услышав это, Тихон Иванович заплакал. Спасен!.. Слава тебе, господи!.. Пот выступил на висках. А есаул продолжал:
– Господа, этот человек спас мне жизнь. Не судить его надо, а представить к награде за спасение офицера…
«Неужто за того биляка?» – снова подумал Константинов.
* * *
Ксеня дома как могла утешала мать. Утомленная за день работой, одурманенная валерьянкой, Евгения Федоровна наконец заснула. Михаил еще не пришел с работы. «За что они взяли отца?!» История с белым офицером Ксене была хорошо известна, но ведь прошло столько лет…
Заплакал Вовка. Она взяла его к себе на кровать. Мальчик прижался к матери, затих. Во сне сладко почмокал губами. А Ксеня спать не могла. В памяти перебирала все, что могло иметь отношение к аресту отца.
Был он человек необщественный, ни в каких партиях никогда не состоял. С Советской властью был в ладах. Иногда только, в домашнем кругу, корил партийцев за то, что бога не признают.
Теперь, когда отца забрали, думалось о нем только хорошее. Строгий он был, но сердце имел доброе, и доброта эта больше всего пролилась на самую младшую, Ксеню. Из всех детей Тихон Иванович никого не выделял. Если гостинцы какие – всем поровну, а вот Ксене иногда привозил то апельсин, огромный, как детская головка, который ему дал итальянец в порту за то, что он помог ему отнести ящик на шаланду, то грецких орехов, то сладкой тянучки. Однажды купил он ей новые ботинки. Вот это была радость. На всю детвору в доме была только пара ботинок. Каждой хотелось на улице со сверстницами побегать, и была потому установлена очередь: одна гуляет на улице, а остальные – Катя, Марфа, Нюра, Ксеня – смотрят на ходики – настенные часы с кукушкой. Как только время выходит, стучат в окно:
– Фенька, а ну домой!..
А та будто не слышит.
И тогда все вчетвером к Евгении Федоровне:
– Мам, ну скажите Феньке!..
У Евгении Федоровны по дому всегда было работы столько, что не переделаешь. Она злилась, когда ее отрывали от дела по пустякам.
– Та грец бы вас узял, у меня тисто подходэ… – Но выходила на крыльцо и кричала: – Фенька! А ну геть домой!..
А Фенька была упрямой, с первого раза никогда не послушается:
– Не пиду! Не пиду! Брешут они все, час мой не вышел…
– От я батьки скажу, он тебя чересседелицей…
Отец за упрямство ее бил частенько, но и тогда она нередко упорствовала. Нет как другие: прощения попросят или крик поднимут, хоть уши затыкай. А она стоит и твердит:
– Быйтэ! Быйтэ!..
Тут уже отец совсем свирепел:
– Ах ты ж, сатанюка!..
Феньку с боем загоняли домой, и тогда шла на улицу очередная…
Сняв в аренду у Закревского сад, Тихон Иванович взял Ксеню с собой на лето. Это была жизнь! Ешь хоть целый день разные фрукты: мясистые, сочные груши – «гливу» и «бергамот», сливы – «анну шпет» и «викторию», огромные, темно-синие, медовые, и другого сорта – «ренклод», зеленые; яблоки разные – «белый налив», «антоновку», «симиренко». По краям сада у балки были заросли малины, черной смородины – пасись сколько хочешь.
Снимать урожай приезжали Евгения Федоровна и кто-нибудь из сестер. Грузили фрукты на телегу, сами усаживались впереди на душистом сене и отправлялись в соседние села, где было мало садов. Как заедут в село, Ксеня и начинает своим звонким, еще детским голоском:
– Гру-уш! Я-а-аблок! Сли-и-в!
Кто покупал фрукты, а кто менял на продукты – масло, молоко, сало, сметану, мясо. Всего тогда у них было вдоволь.
Страшновато было только по ночам. Пугал заколоченный дом «с привидениями», две старые, заросшие травой могилы на краю сада, у балки. И сыч: смотрит, проклятый, сатанинскими глазами, а потом как засмеется человеческим голосом – ках, ках, ках, аж мороз по коже дерет.
Ксеня старалась уснуть раньше отца, а просыпаться позже.
«Так что же все-таки с отцом? Где он и что с ним?»
* * *
Следователь ГПУ Гребенников внимательно посмотрел на Константинова. Глаза у него были красные, воспаленные от постоянного недосыпания.
Тихон Иванович стоял напротив, по ту сторону стола.
– Ну, садись, папа римский… – сказал следователь.
Обескураженный таким обращением, Константинов осторожно присел на краешек стула. Следователь закурил, полистал какие-то бумаги, спросил:
– Давно ты в церковных старостах?
«Вон оно що… – ахнул про себя Тихон Иванович. – За бога, за веру святую можно и потерпеть», – и произнес с достоинством:
– Десятый рок.
– Советскую власть не любишь? – спросил следователь.
– Чо любить ее, она не девушка… А так, она мине по нутру, – помедлив, подбирая слова, закончил свою мысль Константинов.
– А за что же она тебе по нутру? – прищурился следователь.
– А за то, що бидных не обижае…
– Ну, а что скажешь на то, что коммунисты в бога не верят?
– Не одобряю. Но то им ответ перед всевышним держать, в гиене огненной на том свити горить…
– Ишь ты! – усмехнулся Гребенников. – Ладно, приступим к делу. – Следователь устало потер виски. И неожиданно заговорил другим тоном, официальным: – Скажите, гражданин Константинов, ночевал у вас третьего апреля один известный вам человек от папы римского?
– Человек був, тилько ни от папы римского, а от нашего ростовского митрополита. Да як же я мог пустить от папы, когда у них вера друга, не православна… – И в словах его прозвучало неподдельное удивление.
– Откуда приехал тот человек?
– Я ж уже сказав – из Ростова, от митрополита…
– А у нас есть сведения, что приехал он к вам из-за границы…
– Та ни! – убежденно проговорил Константинов. – В миру он Митрофан, а по-духовному – отец Паисий. Я его уже пять рокив знаю…
– Мы проверим, гражданин Константинов. Если это неправда, придется вам отвечать по всей строгости закона.
– Та то чиста правда!
– А с какой целью он приезжал?
– Я писал митрополиту жалобу на непотребные дела попа нашего Еремея, просил прислать ревизора.
– А в чем же выражались дела его непотребные?
– А в том, что он стал в церковную кассу, як у свий карман, лазить.
– Тратил, значит, общественные деньги на личные цели? – спросил следователь.
– Не уразумил, – сказал Тихон Иванович.
Следователь поставил вопрос по-другому:
– На что тратил Еремей эти церковные деньги?
– Я уже казав: на непотребство.
– Ну а конкретно на что?
– На разврат да на пьянство… Я ему сказал: не богоугодное дело ты, отец Еремей, замыслил. Думал вразумить его, а он не слухае…
– И давно он этим непотребством занимается? – спросил Гребенников.
– Та ни. – Подумав немного, Тихон Иванович добавил: – Ранее цего я за ним не замечал, а тут як сказився, будто конец свита почуял.
– А что ж, попадьи у него нет? – полюбопытствовал следователь.
– Вдовый он.
Следователь достал из папки бумагу, протянул ее Константинову:
– Прочитайте и скажите, не знаком ли вам этот почерк?
Тихон Иванович достал из нагрудного кармана очки, приладил их на носу, взял бумагу.
«Дарагие товарищи сам я беднага рода и советска власть мине как мать родная потому коль вижу супостатов советской власти не молчу. Таким супостатом есть наш церковный староста Константинов замыслил он с церковниками дурное намеднись приезжал к нему человек из-за границы от папы римского, а может от какого другого злодея. Спешу предупредить вас как бы лиха не была».
«Ах ты, змея подколодная!» – Тихон Иванович узнал почерк отца Еремея и воскликнул в негодовании:
– Да это он!
– Кто?
– Отец Еремей, пакостник… Ишь, хитрец! Притворился! Пишеть, як малограмотный, а сам семинарию кончил. Вот подлюга, – не выдержал, выругался Константинов.
* * *
Михаил в этот вечер вернулся из командировки. Ксеня – к нему со слезами. «Что за ерунда», – подумал он. Обедать Михаил отказался, пошел к Захару – мужу Марфы. Путивцев написал заявление на имя начальника городского ГПУ. Так и так, мол, мы, коммунисты, такой-то, такой-то, ручаемся за нашего тестя. Человек он безвредный, к Советской власти лояльный, и потому просим отпустить его под наше поручительство. И две подписи. С этой бумагой отправился в ГПУ, к начальнику. Тот прочитал заявление, вызвал Гребенникова. Познакомились.
– Понимаете, товарищ Путивцев, есть у нас сведения, что из-за границы в город приехал опасный человек. Решили проверить… Теперь все выяснилось. Можете забрать тестя хоть сейчас. Однако… – Гребенников по привычке щелкнул пальцами. – Дурмана религиозного у него полная голова.
– Это я знаю, – сказал Михаил.
Тихона Ивановича он подождал в коридоре. Тот вышел – и сразу к зятю:
– Спасибо, Миша…
Михаил ответил сдержанно:
– Здравствуйте, Тихон Иванович. Пойдемте, а то дома волнуются…
Константинов видел, что Михаил чем-то недоволен, но расспрашивать не стал, только вздыхал изредка. Они вышли на улицу.
– Вот вы, Тихон Иванович, попов любите, а они вам за любовь подлостью платят.
– Та пропади они пропадом. Я их николы не любив! – зло воскликнул Константинов. – Господи! Покарай богоотступников, шо твоим именем черное дило робять… И прости меня, грешного…
Возле Степка, где стояла церковь, Тихон Иванович взял Михаила за руку:
– Погодь тут чуток. Я быстро.
Отца Еремея Константинов нашел в доме при церкви. Тот явно не ждал этого визита. Прикинулся радушным:
– Тихон Иванович, вы? Какими судьбами?..
– Не ждал, антихрист! Иуда!.. Будь ты проклят, развратник! Вор!.. Страшись суда божьего!.. – И швырнул в ненавистное, искаженное злобой лицо ключи от церковной кассы.
