Текст книги "Такая долгая жизнь"
Автор книги: Игорь Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 49 страниц)
Демид тот день запомнил на всю жизнь. Шел он не оглядываясь с увесистой котомкой за плечами, не спеша – спешить ему было некуда. Когда пыльный шлях на изломе под ногами пошел вниз, не выдержал, обернулся. Солодовка на горизонте еще горбилась спинами крыш, и над одной из них курился тоненький дымный столб – догорало его подворье.
Демид перекрестился и зашагал дальше.
Так шел он до вечера, чувствуя, как постепенно усталость тяжестью вливается в ноги, во все тело, вытесняя даже горькие думы из головы.
Спалось в стоге сена крепко. На другое утро Демид проснулся позже обычного, глянул на солнце. А оно, блестящее, как надраенный песком медный котел, над самой землей висит. Лучи острые – глаза слепят.
«Пусть лучше мне затылок греет», – подумал Заозерный и, свернув на проселок, зашагал на запад.
Путь этот привел его на Украину. Люди здесь и обличьем чернявые, и говором были похожи на солодовских. Земля тоже черная, жирная. Хаты беленые, под соломенными крышами. И было тут еще великое множество вишен. В Солодовке больше жердел, и цвели они розовым, а вишни белым, густо и нежно.
Как раз в пору цветения вишен добрался Демид до Винницкой области. Уже больше месяца он бартыжал. Сердце, болевшее в первое время после разлуки с хозяйством, утихло. На руках без работы помягчели мозоли. Но котомка за спиной опустела. На еду променял он суконную поддевку и австрийские солдатские ботинки на шипах. К подаяниям же не был способен, не привык, и потому тут же, под Винницей, в селе (как оно называлось, он и не запомнил), нанялся срубить овин.
В селе этом был колхоз. Пришлось иметь дело с председателем.
Председатель – мужичок росточка небольшого – оказался скуп и на деньги и на слова. Но Демид не сетовал: много ли ему надо? Главное – в душу не лезет с расспросами: кто да откуда?
На прощание председатель признался:
– Заплатил бы больше, да казна пуста. – И предложил: – Может, останешься?
Демид ответил, как отрезал:
– Не!
Тогда председатель достал из холщовой сумки две большие луковицы, шматок сала, две соленых огурца и бутылку самогонки.
– Всяко дело требует обмывки. Ты не против?
– Не откажусь.
Второй «пристанью» для Заозерного была большая стройка на реке. Возводили там невиданную плотину. В Вологодщине Демид сам делал запруды по надобности. Но не запруды то были, а игрушки. А тут задумали запруду через всю реку. Даже не верилось, что ее сделают.
Демид работал каменщиком на строительстве генераторного зала, как его называли. Но окончания строительства плотины и зала не дождался, заскучал.
Суетно было на большой стройке. Кладешь кирпичи, кладешь, а конца не видно. И не один кладешь, а рядом с тобой другие – десятки, сотни, а может, и тыщи… И сам ты как кирпичик в этой бесконечной кладке.
Стал Демид выбирать стройки поменьше, чтоб и работа была видна, и люди о тебе знали. К славе Демид относился спокойно, можно даже сказать, равнодушно. Но первую грамоту, полученную за ударный труд, бережно спрятал в сундук. Там же хранил позже и другие.
Окончив работу на одном месте, переезжал на новое. Да не сразу. Проживет деньги – а тогда уже и подастся. Услышал он как-то от людей: Крым – райское место. Сел и поехал в Крым. Работа ему везде найдется. Он и столяр, и плотник, и каменщик, и грузчиком может. Хоть жизнь уже и подбиралась к пятидесяти трем годам, силушка в руках еще играла.
Крым действительно место хорошее: много цветов, солнца, винограда.
В Крыму Демид ставил шпалеры для виноградников. Виноград – ягода сладкая, по тем временам редкая. В Солодовке ее, можно сказать, и не знали. А тут ешь сколько хочешь. И бесплатно. И какого только винограда не напробовался Демид: и черного, и сизого, крупного, как грецкий орех, и зеленого, круглого, как вишня, и продолговатого, как маслины, и побольше. В Крыму Демид и перезимовал. А следующим летом поехал на Кавказ пароходом. Пароходом раньше ездить ему не доводилось.
Двое суток крупная зыбь рябила море. Пол, тут его называли палубой, чудно ускользал из-под ног, уходил вниз, а то вдруг вскидывался, подбрасывал. Как на качелях. И в сон клонило. Точно как на качелях.
На Кавказе Демид долго не задержался. Кучерявый он, Кавказ. Горы зелено кучерявились, не то что в Крыму. Галька на берегу цветастая, отполированная, крупная. Море и тут и там красивое, как на картинке.
В Сочи работы подходящей не находилось. Починил Демид забор на даче какому-то очкастому. Помогал торговцам на вокзале грузить фрукты на проходящие поезда. Тут он познакомился с Мухамедом из Баку. Мухамед за что-то полюбил его и сманил погостить на родине.
В доме Мухамеда Демида сажали на самое почетное место, поили душистым, сладким вином. Родственники Мухамеда плохо говорили по-русски, и те несколько дней, которые Демид провел там, прошли в винное тумане под непонятный гортанный, но ласкающий доброжелательностью слух говор.
Через неделю Демиду надоело все. И, проснувшись однажды рано утром, выпив стакан вина, никому ничего не сказав, Заозерный пошел на пристань, сел на пароход и отправился в Астрахань. В Астрахани ему не понравилось: пыльно, душно, только и есть что красивого – старый кремль. Деньги-то еще водились, и, взяв билет теперь уже на речной пароход, Демид поплыл вверх по Волге.
На пароходе даже в самую жаркую пору под тентом была благодать. Но особенно любил Демид вечерние часы, когда тень от парохода, скользящая по зеркальной поверхности реки, удлинялась, краски на берегу, притушенные густеющей синевой, становились контрастнее, темно зеленели прибрежные леса, яично-желтым отливала далекая стерня. Дышалось в эти часы легко, чисто.
В Саратове Демид вылез. Денег на билет дальше не было. А ехать хотелось еще. Поэтому Демид завербовался на строительство оросительных каналов в Среднюю Азию, чтобы подальше, поинтереснее, а потом клял себя четверо бесконечно долгих суток в пути.
Место ему досталось на верхней полке. В вагоне было нестерпимо душно. Едкий пот вызывал зуд во всем теле, а за окном целых трое суток выжженная, голая, безжизненная степь. Покинутый богом край. Только мертвецы одни, схороненные чудно: в хатах без крыш. Увидел в первый раз – подумал, деревня. Оказалось, кладбище.
На четвертые сутки картина за окном стала меняться. Вдалеке прорисовывались горы, чаще стали попадаться селения. К ним тянулись караваны невозмутимых, медлительных верблюдов. Наконец приехали в город Фрунзе.
Было раннее утро. Демида растолкал проводник-киргиз. С закисшими после сна глазами, Заозерный косанул в окно: квадратный кусок сероватой земли неторопко плыл, замедляя бег, а вдалеке по самый верхний обрез рамы – каменная гряда в изломах – горы.
Демид протер глаза, свесил голову вниз. Мать честная! Вершин-то и не видно. Заозерный поспешно слез с полки, пригнулся, заглядывая снизу вверх, чтобы увидеть все-таки край, и зажмурился: в лучах народившегося солнца сахарно-снежно сверкали островерхие пики. Казалось, они выше самого неба. Синева лежала ниже, они будто пробили небесную твердь и тянулись своими белыми пиками прямо к солнцу.
Демида кто-то толкнул:
– Позволь, гражданин, пройтить!..
Все уже проснулись. Завербованные засобирались, укладывая в мешки недоеденную снедь, вещички.
На привокзальной площади было тихо еще, сонно. Но жара уже сушила гортань. Только арыки, успокаивающе журча у подножия пирамидальных тополей, дышали прохладой.
Из Фрунзе завербованных на автобусе повезли в Рыбачье – поселок на берегу высокогорного озера Иссык-Куль. Ехали сначала равниной, потом по Боомскому ущелью. Дорога лепилась по самому карнизу: справа – отвесная каменная стена, а слева – каменные провалы, лишенные растительности, щетинились острыми срубами. Свались на них – костей не соберешь.
Маломощный мотор старенького автобуса тяжело хрипел – дорога шла в гору, к низким, тяжелым тучам. Они ползли здесь, в ущелье, рядом и были похожи на гигантских темно-сизых птиц.
В одном месте на повороте автобус занесло, и они чуть было не свалились вниз. Но, слава богу, благополучно миновали и это гибельное место: горы постепенно расступались. Вдали показалось озеро – большое, ненатурально синее, будто кто краской плеснул в огромную каменную чашу.
На берегу этого озера и выпало Демиду жить и работать. Поселок назывался Балыкчи, что по-русски означало Рыбачье. Почему такое прозвище ему дали, было непонятно. Рыбешка в озере водилась, и много, но мелкая, непромысловая. Для забавы, на удочку, – успевай только таскать. Но разве это рыба? Уж на рыбу-то он нагляделся в Приазовье. Вот где рыба была, да!..
Но Демид не жалел, что забрался сюда, на край света. Интересно было, непохоже на все, что знал и видел до сих пор. И нравы, и быт, и природа.
Старые киргизы всё еще имели по нескольку жен. Жили мирно, тихо, дружно. Даже когда умирал глава, семья не распадалась.
Детей в семьях было много. Не холили их, не пестовали, как он когда-то Лариску. Росли они как трава под солнцем. Случалось, дети умирали. В поселке был врач, небольшая больница. Детям делали прививки. Но были и такие родители, которые не доверяли врачу, прятали детей.
Подростки с большим почтением относились к старшим. Увидит еще издали на улице киргиза ли, русского – шапку снимет и прокричит:
– Саламатсыздарбы, аксакал!
Демиду это нравилось, и он ласково отвечал киргизятам:
– Саламат, саламат!..
Работа здесь была привычная, на строительстве. Строили гаражи, мастерские и складские помещения для автобазы. Единственным транспортом прежде на Иссык-Куле был ишак. Лошади у киргизов низкорослые, выносливые, но как тягловую силу их использовали редко. Если предстояла дальняя дорога, киргиз отправлялся в путь на лошади – быстрее. Отважившись идти напрямую через горы в Алма-Ату, киргиз лошади доверял больше, чем себе. Не погоняй ее только, не понукай, и она тебя вывезет, обойдет опасные расщелины, засыпанные рыхлым, обманчивым снегом.
Об этом рассказал Демиду Джумабек Сатылганов, молодой киргиз, который недавно вернулся из армии и теперь тоже работал на строительстве.
Весь огромный район прибрежного Иссык-Куля (Теплого озера) был зажат высокими горами. Одна только дорога соединяла его с внешним миром – через Боомское ущелье. Правда, была еще одна дорога, а точнее – лошадиная тропа через Тянь-Шань, но вела она в земли чужие, в Китай. Тропу эту расширяли, делали теперь дорогу, чтобы могли пойти по ней автомобили. Автомобиль и здесь должен был заменить ишака.
– Сапсем другой жисть пайдет, аксакал! Пайдет машинка, много машинка, сапсем другой будет! – не раз восторженно говорил Джумабек.
– Другой! Другой!.. – соглашался Демид.
Прожил он в Балыкчах остаток лета, осень, зиму, еще целое лето, а ни дождя, ни снега не видел. Чудно! Выползают темные, набухшие влагой тучи из Боомского ущелья, ну, думаешь, сейчас вдарит. Но как только клубящееся темное месиво выползало из ущелья, тотчас расслаивалось на два рукава, липло, будто притягиваемое, к горам.
А вдалеке, точно колотили в огромные бубны, погромыхивал гром. Огненные стрелы молний остервенело бились о каменную твердь и бессильно ломались на глазах.
Там, в горах, тучи освобождались от тяжести, щедро поливая каменистые отроги, поросшие кустарником и тянь-шаньской елью, оставляя глубокие снеговые шапки на вершинах.
Побушует ливень в горах, выше – метель покружит, а в Балыкчах – ни капли.
От Джумабека Демид услышал такую легенду.
Давным-давно это было. Великий киргизский полководец Манас вел в поход свое войско. Вышли они из Боомского ущелья, разбили лагерь на берегу Иссык-Куля, на том месте, где сейчас Балыкчи. А ночью выпал глубокий снег, да такой глубокий – лошади по брюхо. Два перехода осталось сделать, чтобы достичь вражеского стана, и обратился тогда Манас к аллаху, взмолился:
– О великий аллах! Сделай так, чтобы снег немедленно растаял. И на нашем пути не было бы ни дождя, ни снега, чтобы мы могли догнать наших врагов, и даруй нам победу!
Аллах внял просьбе Манаса. Снег растаял, полководец стремительно совершил два перехода и разбил врагов. Но аллах забыл отменить свой приказ небесным силам, и с тех пор в Балыкчах, в двух переходах от него, не бывает ни дождя, ни снега…
Иногда из Боомского ущелья неожиданно налетал «улан» – ветер. Сначала он порывами, как собака, бросался под ноги, поднимая пыль, срывал легкую пену с мелких, злобных волн на озере. Но воздух быстро густел, становился упругим, звонким. И вот уже ветер упорно толкал в спину, хлестал по щекам. Тут уж не противься, а быстрее ищи защиту в доме, за прочной стеной, пока «улан» только поигрывает. А когда разгуляется, закружит в смертельном вихре все, что плохо закреплено, начнет рвать провода, выворачивать с корнями старые, одряхлевшие пирамидальные тополя у озера, тут уже оставаться один на один с ним на улице опасно. Даже плоскокрышие дома и те, казалось, в это время в страхе приседали, жались к земле, ища у нее защиты.
Случалось, «улан», смирялся так же внезапно, как и возникал. Сразу. Будто кто пробкой затыкал горловину Боомского ущелья. Тогда из домов выходили люди и принимались за приборку и починку.
Ко всему привыкает человек. Привык и Демид к капризам здешней природы. Привык он и к тамошней еде. Утром, идя на работу, выпивал пиалу, а то и две теплой сытной бузы. Не сразу пришлась она ему по вкусу. В первый раз выпил – поморщился.
У чайной, у базара, у гостиницы сидели киргизки.
Перед ними стояли ведра, наполненные бузой, укутанные тряпьем.
Прохожим киргизки призывно кричали:
– Аксакал! Джакши буза! Джакши!..
Как-то Джумабек пригласил Демида на той, на бешбармак.
Собрались в юрте. Уселись на кошме, поджав под себя ноги.
Одни только мужчины. Пили сначала водку и чай. Закусывали редькой.
Пили не спеша, степенно, молча. Демид тоже не любил много говорить. Ему было легко с киргизами.
Джумабек завел в юрту барашка. Старики одобрительно закивали головами: хорош барашек! Воздели руки к небу: аминь! Демид с ними. Помолились за упокой души животного. Сатылганов вывел барашка во двор. Там брат Джумабека зарезал барашка. Тушу освежевал, расчленил на большие куски и мясо сложил в котел, под которым уже жарко пылал костер. Никаких специй, приправ, только соль.
Мясо варилось, пока не отстало от костей. Тогда его сложили в большую миску. Внесли в юрту. Вошел мальчик с миской, с кувшином колодезной воды, с полотенцем, с мылом. Все помыли руки.
Самому почетному гостю – Демиду преподнесли голову. Демид отщипнул от нее кусочек мяса и передал голову Джумабеку. Так она и пошла по кругу.
Потом разобрали ароматные, еще дымящиеся куски мяса. Вооружились остро заточенными, заранее заготовленными ножами. На чистых, приспособленных для этого дощечках стали мелко шинковать мясо. Нарезанное сваливали в большую миску, где смешивали с отварной, домашней, круто замешенной лапшой. Полили все сорпой – бульоном, юшкой, в которой варилось мясо. Оно пропиталось, стало сочным. Тут и началась трапеза – бешбармак.
Каждый пятью пальцами брал мясо из общей миски. Сначала в пиалу. А оттуда уже – в рот. Рукава у всех были закатаны. Бешбармак сочился, и «еда» начиналась с локтя – языком слизывали сок – сорпу, а потом уже очередь доходила и до мяса.
Впятером съели они тогда целого барашка и водки изрядно выпили, а ни в желудке, ни в голове тяжести не было. И утром Демид встал со свежей головой, бодрый – и на работу.
В тот осенний день Заозерный поехал за кирпичом. В одном месте дорогу надо было преодолевать вброд. Мелководная горная речка пополнилась ночью выпавшим в горах ливнем. Шофер попался неопытный, взял левее обычного, мотор хлебнул воды и заглох. Надо было кому-то выбираться на берег, идти за трактором. Шофер оставить машину не мог. Пошел Демид. Пока добрался до сухого по ледяной воде, продрог до косточек. Пригнал трактор. А сам вечером свалился в высоком жару.
Очнулся на пятые сутки и не мог понять, где он и что с ним. Никогда Демид прежде не лежал в больнице. Занеможется – выпьет травяного настоя на водке, укроется с головой полушубком, пропотеет, а утром крестьянская неотложная работа зовет. А тут лежи себе. Кругом светло, чисто. Развесистый фикус у окна. Все в белых халатах. И из ложечки тебя, как малое дитя, кормят.
– Ну, Демид Силыч, считайте, что вы в сорочке родились. Крупозное воспаление легких – штука серьезная. Думали, не выходим вас, – сказал ему врач при обходе.
«Вон оно что! Легкие, значит, застудил. Ногам было холодно, а застудил легкие… Как это он сказал: «в сорочке родились». Смерть, значит, стояла рядом. Смерть! Что она есть такое – смерть? Оказывается, все просто: впал в беспамятство. Фьюить – и нет тебя! Как так – нет! А где же я? А нигде! Как так – нигде? А в земле! В земле только бесчувственное тело твое, а ты сам?» И Демид вспомнил, как он, перед тем как опустить гроб, поцеловал мертвую Ольгу в холодный восковой лоб и почувствовал: не она это уже! А где же пребывала она сама?..
Вот и он так когда-нибудь. Исчезнет. Растворится, как туман на солнце, превратится в невидимость…
Демид о себе и о смерти раньше никогда не думал. Похоронил он мать, отца, старшего брата, Ольгу. Но смерть ходила где-то стороной. На охоте его раненый медведь чуть не задрал. Много крови потерял он тогда, но молодой организм чуял: смерть далеко – и гнал прочь из головы невеселые мысли. Через два дня тогда Демид был уже на ногах, а на третий пошел снова в лес. Лес был для него целым миром. С него для Демида все начиналось, им и кончалось. А оказывается, мир вон как велик. Не поверни его судьба так круто, ничего бы он не знал об этом. Так бы и прожил свою жизнь, как улитка в ракушке…
И все-таки лес манил его теперь, звал настойчиво. Снились по ночам озера с прозрачной прохладной водой. А запах хвои был так осязаемо остр, что и проснувшись какое-то время Демид будто чуял его.
Придется ли еще побывать в родных краях? Подступала старость. Увидит ли он еще расписанные морозными узорами оконные стекла, услышит ли, как на зорьке, донельзя настыв за ночь, лопаются от холода и под тяжестью лет стволы старых осин. «Вот и я когда-нибудь, как старая осина…» – с щемящей болью подумал Демид. И тут в его воображении ярко, зримо встала Лариска. Вначале та – маленькая, кудрявая, которая любила ездить у него на шее и больно таскать за бороду, спрашивая: «А это что у тебя?»
Демид терпел. Ведь в это существо он вложил всю свою нерастраченную нежность. Он бы стерпел от нее и не такое. Любую боль физическую. А вот слова ее убили его: будто он виноват во всех несчастьях рано умершей матери, будто ей, Лариске, он был всегда чужой! «Бирюк!..» Как же чужой? Ведь отцовская ласка его была безгранична. Конечно, все закипело в нем, когда он узнал, что Лариска не его родная кровь, а нагулянная. Узнав об этом, он тоже сказал ей лишнее. Но ведь он из живой плоти, не из камня…
Сейчас все слова, сказанные пять лет назад, уже не были такими острыми, вернее, не казались такими. Не так ранили, притупившиеся временем, а тяга к дочери, пусть и неродной, становилась все сильнее: «Вот и есть у меня впереди две отметины в жизни: глянуть еще раз на родные края и свидеться с дочерью… А там уже господь пусть и приберет меня». С этими мыслями, успокоенный, Демид крепко заснул.
ГЛАВА ПЯТАЯЗа пять лет Алексей Путивцев сменил несколько профессий. Поработал некоторое время машинистом завалочной машины. Но это было не для него. Каждый день одно и то же: подвел машину к платформе, ковшом снял с нее груду металлолома, развернулся на пятачке, всунул ковш в раскрытый зев мартеновской печи и снова поехал к платформе.
– Не постиг ты сталелитейного дела, – огорченно заметил однажды мастер. – А сталь варить… – Мастер не нашел подходящих слов, чтобы выразить, что значит сталь варить, и только поднял вверх палец и сказал: – А сталь варить – это ого-го!
– Что сталь варить, что кашу, – легкомысленно откликнулся Алексей. И добавил: – Кашу тоже надо уметь варить.
Мастер с сожалением махнул рукой:
– Эх ты, пустобрех!
– Да, брат, ця работа не по тебе, – вывел свое заключение и Максим. – Иди ко мне помощником на пильгерстан.
– Там интересно? – спросил Алексей.
– Сам побачишь.
Максим уже третий год работал машинистом пильгерстана.
Присматриваясь к брату на новом месте, Максим видел, что и здесь брат не нашел себя.
Вскоре Алексей устроился работать в гараж. Мотор и механизмы он знал. На танке только фрикционы, а здесь – руль.
Сначала Алексей работал слесарем по ремонту. Потом сдал на права шофера и получил полуторку – небольшой грузовик отечественного производства. Полуторка была основательно разбита, требовала ремонта, и Алексей провозился с ней около месяца. В первый, пробный рейс он выехал рано утром.
Кругом лежал снег, мороз разрисовал стекла кабины, а мотор ему в ноги теплом дышал. Под колеса автомобиля бежала нескончаемая белая лента дороги.
Мотор работал чисто, ровно, и на сердце у Алексея было легко, весело.
И вдруг мотор забарахлил, чихнул карбюратор, машина дернулась несколько раз и остановилась.
Алексей вылез. Поднял капот. Сначала работал в рукавицах. Потом сбросил их – сразу обжег пальцы. Снял карбюратор и в кабине, где было теплее, продул жиклеры. Поставил на место. Крутнул рукоятку. Мотор завелся с пол-оборота. Но на территории завода мотор снова забарахлил.
Алексей нашел механика.
– Ты сними бак, промой его как следует, может, вода попала, – посоветовал механик.
Алексей промыл бак, поставил на место.
Совсем другое дело. Теперь мотор работал без перебоев.
Заводские машины стояли в гараже. Но гараж не отапливался, доски кое-где прохудились, через щели ветер наносил снег.
На ночь воду сливали, чтобы она не замерзла в системе охлаждения и не разорвала блок цилиндров и радиатор.
Утром машины стояли белые от инея. Масло в картере так густело, что рукояткой провернуть двигатель можно было только с большим трудом.
Водители бежали в котельную, выпрашивали там у истопника горячей воды и заливали в радиатор. Чтобы облегчить запуск, коллектор подогревали паяльной лампой. Рядом с коллектором находились провода, и они однажды загорелись. Алексей стал тушить их рукавицей, а когда та тоже загорелась – голой рукой. Обжег пальцы.
Вечером Анастасия Сидоровна спросила:
– Шо у тэбэ с рукой, сынок?
– Ничего, мама, – ответил Алексей и счастливо улыбнулся.
– Якый же дурень, – усмехнулся Максим. – Робыв бы со мной, у теплому.
– Ничего ты, Максимка, не понимаешь. Автомобиль – это здорово!
– Значит, найшов то, шо искав?
– Нашел, Максим, нашел…
«Кому шо», – подумал про себя Максим.
Максиму нравилась его работа. И дело было не только в том, что он, как и другие вальцовщики, понимал, как нужны стране трубы. Ему нравился сам процесс работы. Размеренный, монотонный трудовой ритм не утомлял его. Зимой в цехе всегда было тепло, а он любил тепло. Летом, правда, бывало жарковато. Но стаканчик холодной воды пропустишь через себя – и сразу становится легче.
Заработки были хорошими, нужды не испытывал. Почет – тоже дело не последнее. А главное, чего не смог бы, наверное, Максим никому объяснить, – это то, что, работая на пильгерстане, он как бы почувствовал себя другим человеком – большим и сильным.
Когда он рычагом вводил дорн в гильзу, а потом цех оглашался могучими ударами и с той стороны валков появлялся оранжевый конец мягкой, еще раскаленной трубы, было такое чувство, что не машина, послушная ему, а он сам, своими руками, раскатывает неподатливый металл в длинные макаронины.
Хрупкого сложения от природы, Максим на площадке пильгерстана чувствовал себя сильным, уверенным. И с людьми он теперь держался уверенно, с достоинством, свободно.
Заметили эту перемену в нем и домашние: мать и Фекла. Жена теперь почти не перечила, а мать, довольная, тайно вздыхала: «И шо с Максымом робыться, як на свит народився».
Когда на ремонт стал соседний стан, Максим после смены оставался в цехе, помогал механикам и слесарям разбирать механизмы. Ему хотелось докопаться до внутренностей, узнать, что там и как.
«Скорость выхода трубы из пильгерстана зависела от скорости вращения валков. А если валки будут большими, то труба пойдет быстро…»
Эти мысли не давали ему покоя. Неужели он такой умный, а все инженеры и техники не могли сами додуматься до этого?
Все-таки Максим не выдержал, подошел к сменному инженеру.
– Так-так-так, – заинтересовался тот. – Чтобы вращать валки большего диаметра, потребуется, правда, большее усилие. Хватит ли у мотора мощности?.. Я сделаю кое-какие расчеты, а потом скажу вам.
Через два дня инженер еще издали в цехе, увидев Максима, замахал ему рукой.
– Все получается, – радостно сообщил он вальцовщику. – На бумаге, по крайней мере, – поправился он. – Правда, предстоят переделки стана. Но производительность так возрастет, что, как говорят англичане, игра стоит свеч. Подавайте-ка рацпредложение.
– Как это – рацпредложение? – испугался Максим. – Нет уж… это я не могу. Вы сами как-нибудь.
– Но идея-то ваша!
– Идея моя, а расчеты ваши. Вот и давайте вместе, – осмелел Максим.
Инженер ухмыльнулся:
– Раз вы настаиваете – я согласен.
Испытания пильгерстана с валками увеличенного диаметра прошли успешно. О Максиме на заводе заговорили как о способном рационализаторе, передовике производства. Портрет его появился на доске стахановцев.
27 июня 1936 года в клубе машиностроителей собрался городской слет стахановцев.
В зале в первом ряду сидел Максим, Алексей Путивцев тоже получил пригласительный билет, Михаил Путивцев был в президиуме.
С докладом выступал секретарь крайкома Шатлыгин.
Перед ним лежали исписанные его бисерным почерком листки, но он говорил, почти не заглядывая в них. Говорил своим низким, глуховатым голосом:
– Много лет существовали так называемые технически обоснованные нормы. Но вот мастер отбойного молотка товарищ Стаханов и кузнец Горьковского автозавода товарищ Бусыгин доказали своим трудом, чего стоят так называемые обоснованные нормы. Когда Алексей Стаханов за шесть часов вместо семи тонн вырубил сто две тонны угля, нашлось немало скептиков, которые не поверили этому, кое-кто стал распускать слухи, что все это, дескать, было подстроено. Но прошло совсем немного времени, и парторганизатор этого же участка Дюканов дает сто пятнадцать тонн угля за смену. Почин Алексея Стаханова был подхвачен работниками других отраслей промышленности.
Этот зал, – продолжал Шатлыгин, – вмещает, кажется, восемьсот человек. (Реплика из президиума: «Тысячу!») Товарищи меня поправляют – тысячу. Мы не смогли пригласить всех стахановцев, всех передовиков производства вашего города – не хватило мест. И этот факт свидетельствует о том, что ваш город стал городом стахановского труда! (Аплодисменты.) Мы говорим маловерам, бюрократам, которые мерят нашу новую жизнь старым аршином: «Не мешайте нам!» Посмотрите на этих людей в зале. Вот сидят металлурги Максим Путивцев и Алексей Бобылев. Они дают за смену по две – две с половиной нормы. Разве кто-то подстроил так, что они сломали старые капиталистические нормы труда и работают по новым нормам, нормам Октябрьской революции, нормам Ленина? (Аплодисменты.) Сбываются великие предначертания нашего великого вождя и учителя Владимира Ильича Ленина, который еще в девятнадцатом году подчеркивал, что производительность труда – это в последнем счете самое важное, самое главное для победы нового общественного строя. Капитализм создал производительность труда, невиданную при крепостничестве. Капитализм может быть окончательно побежден и будет окончательно побежден тем, что социализм создаст новую, гораздо более высокую производительность труда… Интересно отметить еще и такой факт, что и товарищ Стаханов и товарищ Бусыгин являются беспартийными. С полным правом мы называем их беспартийными большевиками. Это говорит, товарищи, о том, что стахановское движение становится массовым движением всего рабочего класса нашей страны.
Возьмите котельщиков Шестова и Потапова, кожевенников Стешину и Мирошниченко и десятки и сотни других. Все они трудятся на глазах у своих товарищей, на виду, и труд их отличается только тем, что они лучше могут организовать свое рабочее время, лучше использовать технику, которую дало им государство, работают с душой, внедряют рацпредложения, применяют рабочую смекалку…
Михаил глазами отыскал Максима. Лицо у него раскраснелось, видно, от волнения.
Во время доклада Шатлыгина в президиум поступило несколько записок. В одной из них анонимный автор писал:
«Вот вы назвали Шестова. Какой он стахановец? Дал один раз три нормы, а теперь работает хуже других…»
Шатлыгин, отвечая на вопросы, сказал:
– В записке говорится о товарище Шестове, о том, что он стал работать хуже и не может носить высокое звание стахановца. К сожалению, автор поскромничал и не подписал записку. А жаль! Если есть что сказать по существу – вот трибуна. Выходи! Говори! Конечно, стахановец – это не дворянское звание, которое присваивается навечно. Стахановец – это тот, кто работал и работает по-ударному…
После закрытия слета Путивцевы в тот вечер собрались вместе у матери.
Максима посадили в центре стола, где обычно сидел Михаил.
Анастасия Сидоровна испекла пирог с мясом и сладкий – с курагой. Долежала в погребе и головка свежей капусты, мать приберегала ее для какого-нибудь торжественного случая. Борщ удался на славу – с чапрой, со свежей говядиной. Для навара мать положила в кастрюлю большую мозговую кость и еще кусок голяшки. Голяшка вышла разваристой, мягкой, скользкой, так и таяла во рту.
Мужчины выпили водки. Нина только пригубила. Она ждала второго ребенка. Фекла тоже что-то жеманилась, не пила. Максим еще не знал об этой радости: Фекла понесла. Анастасия Сидоровна боялась кому-либо говорить раньше времени, чтоб не сглазить, но в тот день врач уже окончательно сказал Фекле: «Беременна».
После истории с Евдокией Фекла поняла, что Максим рано или поздно снова взбунтуется. Она решила обратиться к медикам. В Солодовке фельдшер дал ей адрес и фамилию врача-травника, как он сказал. Посоветовал к нему обратиться. Фекла разыскала врача в городе. Но веры в благополучный исход дела у нее не было. «Если бы хиромант!» В хиромантию она верила. Но все, что рекомендовал ей врач, она выполняла добросовестно. И вдруг! Она еще боялась ошибиться. Боялась пойти к врачу и услышать: «Нет». Теперь уже ошибки быть не могло.
После ужина все разошлись по своим комнатам. Когда в доме все стихло, Фекла, лежа рядом с Максимом, толкнула его в бок острым кулачком:
– Чо хочешь? Чи дочку, чи сына?
Максим промолчал.
– Ты шо, зовсим онимив?
– Шо ты все граися зи мною? – недовольно сказал он.
– А я не граюсь… Я пытаю, шо ты хочешь: чи сына, чи дочь?
