Текст книги "Такая долгая жизнь"
Автор книги: Игорь Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 49 страниц)
Размеренно, убаюкивающе постукивают колеса. За окном смеркается, а в вагоне почти совсем темно. Фонари еще не зажгли. Вовка уже спит, свернувшись калачиком на полке. Он долго не засыпал. Возбужденный, бегал по вагону, лез на верхнюю полку, не слушался, вырывался из рук Ксени.
Все за день устали. Автомашиной сначала их довезли до Ростова.
А там посадка на поезд. Давка. Волнение. Крики.
Ксене не часто приходилось ездить поездом. Ездила в Краснодар, к Дуне, и в Луганск, к Кате, вот и все. Сумеречно у нее на душе. Как хотелось ей наконец пожить своим домом. Чудесную квартиру дали им в городке ИТР, возле металлургического завода. Дом на две семьи, но квартиры совершенно отдельные – спальня, детская, общая комната и еще прихожая. Два входа – парадный и черный. Парадный выходил на красивую аллею, обсаженную высокими пирамидальными тополями. Аллея вела прямо к морю. Здесь густые заросли чакана, а среди них – песчаный пятачок – маленький пляж. Берег совсем пологий. Как хорошо было бы там купаться с Вовкой!
Анастасию Сидоровну поселили с Володей в детской. Он сразу привязался к «папиной бабушке», и она в нем души не чаяла. Играла она с ним с утра до вечера – была пассажиркой, когда Вовка изображал трамвай или автобус; была «белой», когда Вовка был «красным». Первого внука нянчила. Внучка, Пантелеева, выросла вдалеке, а этот на глазах – первый.
Узнав, что Михаил уезжает и забирает своих, Анастасия Сидоровна не выдержала, всплакнула.
– От так, сынок. Заманул тай покинул нас… Шо ж я у чужой хате робыть буду?..
– Мам, та Максим же остается, Лешка… А мы скоро вернемся. Вот коллективизацию в Осетии проведем и вернемся.
Зарубин действительно так пообещал Путивцеву. Этим он и Ксеню успокаивал. Не сказал только никому, что его предшественника недавно убили люди из банды Хасана Исмаилова.
Раздался резкий гудок паровоза – приближался тоннель. С полминуты ехали в полном мраке – фонари все еще не зажигали. После темноты особенно просветленным показался небосклон над горами. Медленно плыли над ними тяжелые клубящиеся облака.
…Такие же облака были в день похорон Романова. Кладбище разрослось, поднялось на пригорок. Отсюда хорошо была видна степь до самого горизонта, покрытая волнующимся под упругим ветром густым ковылем.
Было непередаваемо больно смотреть в мертвое лицо Клима. Оно стало неузнаваемым. Нет, смерть не коснулась его своей мертвенной бледностью, холодом. Напротив, оно как бы оттаяло: каждый мускул расслабился, исчезла угловатость, черты лица смягчились – на нем лежала тень вечного покоя.
И вот настала минута прощания. Михаил наклонился, чтобы поцеловать покойного в лоб, и почему-то зажмурился. А когда поднял голову, то увидел небо, которое уже никогда-никогда больше не увидит Клим. И облака на нем. Черные, с краю подсвеченные заходящим солнцем, они медленно двигались, как погребальный кортеж.
* * *
Во Владикавказ приехали на другой день к вечеру. Поселили их в «Гранд-отеле», на центральной улице. Комната большая, светлая. Две кровати, стол, шкаф, четыре стула. Столовая внизу. Ни готовить, ни убирать не надо. Но это как раз Ксеню и не устраивало. Убирали в комнате кое-как. На столе пыль – хоть пальцем пиши, из углов тоже не выметено. Неловко было говорить об этом уборщице, пожилой женщине. Ксеня потихоньку завела тряпки, купила веник на базаре и только с нетерпением ждала, когда уборщица, которая приходила обычно утром, уйдет. Тогда она сама принималась за уборку. После этого ни по углам, ни под кроватью нельзя было найти соринки.
Недели через три столовские щи и котлеты всем надоели, Вовка совсем перестал есть. Приходилось втайне от Михаила водить его в кафе и покупать там пирожные. Особенно он любил заварные. Когда Михаил узнал об этом, то даже накричал на Ксеню:
– Ты сделаешь из него неженку. Это будет не мужчина, а… а черт знает что!
– Выражайся, выражайся. – Ксеня заплакала. – Завез меня сюда… Ни печки, ни примуса… Разве может ребенок есть такую пищу, которую готовят в вашей окружкомовской столовой? От нее только боли в желудке.
– Цольт! Это который с рогами? – спросил вдруг Вовка и рассмешил родителей, сразу примирив их.
– Прости, Ксеня… Пища действительно не того… Можно было бы купить примус, но где его поставишь – ведь общей кухни нет, а в номере никто не разрешит. Да и керосином дышать – мало радости. Наверное, съедем мы из этого отеля. Я подыщу квартиру, и – съедем.
Но квартиру оказалось найти непросто: местные жители квартирантов, да еще с ребенком, пускали неохотно. Пришлось жить пока в «Гранд-отеле».
Убрав комнату, Ксеня обычно брала Вовку, и они шли в Трек – так назывался парк у Терека. Было еще там небольшое озеро с белыми лебедями. Но больше всего Вовка любил ходить на центральный перекресток, где возвышалась стеклянная будка с постовым милиционером, регулировавшим движение.
Движение во Владикавказе было не ахти какое. Но и будку, и милиционера поставили, как в большом городе. Для порядка… Пройдет экипаж на дутых шинах, пронесется пролетка, протащатся возы на базар – все это Вовку не очень интересовало. Но вот вдалеке слышится тарахтение мотора. Это идет рейсовый автобус.
– Едет! Едет! – кричал Вовка.
Иногда через перекресток бесшумно проскальзывал черный лимузин. У Вовки этот лимузин вызывал неуемный восторг.
– Мак! Мак! – подражая автомобильному гудку, кричал он. Он готов был часами стоять у перекрестка, чтобы только разочек увидеть лимузин.
* * *
Вечерами в номере, который занимали Путивцевы, нередко собирались новые товарищи: Михаил Щаренский – начальник ГПУ Владикавказа, Сергей Тарасов – второй секретарь окружкома комсомола и Соня Апфельбаум – преподавательница рабфака.
В разговорах засиживались далеко за полночь. Сергей Тарасов, высокий блондин с крупными, но удивительно красивыми руками – особенно красивы были у него пальцы, длинные и очень пластичные, – нередко поджигал собравшихся своими парадоксальными высказываниями. Он окончил Казанский университет и к тому же имел незаурядную память. Тарасову ничего не стоило отбиться от своих оппонентов, приводя различные выдержки и цитаты из книг. Оппонентами его, как правило, выступали оба Михаила.
Соня Апфельбаум была кем-то вроде третейского судьи. И Щаренский и Тарасов были не женаты, и, по наблюдениям Ксении, Соня нравилась им обоим.
В то время среди студенческой молодежи шли споры о так называемой теории «стакана воды». Радикально настроенные молодые люди, подводя «марксистскую» базу под эту теорию, доказывали, что революция навсегда отменила и заклеймила предрассудки и условности «буржуазной» любви и брака. Теперь, когда люди стали свободны, они должны быть свободными и в проявлении своих интимных чувств. Если юноша и девушка понравились друг другу, то сходиться они должны так же просто и естественно, как выпить стакан воды…
Тарасов был за эту теорию, Щаренский – против. Путивцев поддерживал Щаренского. Но все поведение Тарасова, его отношение к Соне говорило о том, что он только на словах сторонник этой теории. Ему просто нравилось поддразнивать Щаренского, который загорался как порох.
Соня, втайне понимая, что словесная дуэль между Сергеем Тарасовым и Михаилом Щаренским ведется из-за нее, чаще была на стороне Сергея, поддерживая его милой улыбкой и взглядом черных, по-восточному продолговатых глаз.
По природе своей она была кокетлива, но старалась держаться подчеркнуто скромно, часто опускала глаза, а потом вдруг глянет – многозначительно, исподлобья.
И на Михаила Путивцева она так поглядывала.
– Строит из себя скромницу. Видали мы таких скромниц! – недовольно как-то сказала Ксения Михаилу, когда они остались вдвоем.
– Ты что, ревнуешь? – Михаил улыбнулся.
Его улыбка всегда нравилась Ксене. Но на этот раз она даже рассердила ее:
– Чего это ради?.. Просто хитрая она. Я не вмешивалась сегодня в ваш разговор, а хотелось сказать ей: не хитри, милочка! За твоими словами: «Мимолетная страсть может быть чище неискренних супружеских поцелуев» – скрывается просто блуд. Отец мой такие вещи всегда называл своими именами.
– Ты слишком строга к ней, Ксеня. Соня тонкий, оригинально мыслящий человек, на рабфаке с нею очень считаются. Она много читает…
– Ты это на что намекаешь? – уже со слезами в голосе спросила Ксеня. – Да если бы я не вышла за тебя замуж, я бы, может быть, была уже знаменитой киноактрисой…
– Разве замужество тебе помешало? Ты сама говорила, что отец запретил тебе идти в кино.
– Мало ли что я говорила, – чувствуя свою неправоту, сказала Ксеня.
…Еще девочкой Ксеня мечтала стать киноактрисой. Однажды в Таганрог приехала съемочная группа из Ленинграда. Им понадобилось снимать службу в церкви. А Ксеня в этот день как раз пела на клиросе. Чем-то она глянулась режиссеру. Когда она вышла из церкви, тот подошел к ней и заявил:
– Вот такой типаж мне как раз нужен!
Какой типаж? Она ничего не поняла. Но режиссер и не пытался ей что-то объяснить.
– Коля! – крикнул он. – Бери цветы. Вот этой девушке ты их преподнесешь… Здесь проход… Ты останавливаешься, говоришь ей, словом, по роли… Она оборачивается, и ты преподносишь ей цветы… А вы, девушка, будете стоять вот здесь, вот так… – Режиссер бесцеремонно взял Ксеню за руку, подвел к тополю у дороги, спросил запоздало: – Вы не возражаете? Это всего минута, а вас увидит весь мир…
Ксеня не возражала. Она была донельзя удивлена. Все было как во сне. Волшебный мир кино, который, казалось, существовал где-то так несказанно далеко, вдруг оказался рядом, и она сможет увидеть себя на экране… Ее увидят все…
Съемки заняли совсем не минуточку. Маленькую сценку они снимали раз десять. Режиссер был недоволен, кричал на Колю, а заодно и на Ксеню. А от его крика она робела. Но оказалось, что именно это и нужно было. Наконец, вытирая потный лоб платком, режиссер сказал устало:
– Все! Шабаш!..
Режиссер подошел к ней, внимательно всматриваясь в ее лицо, будто увидел впервые. Взгляд был какой-то острый, пронзительный. Под ним стало как-то неуютно.
– У вас фотогеничное лицо… и чувствуются природные способности. Как вас зовут? Ксеня? Красивое имя… Если вы надумаете работать в кино, приезжайте в Ленинград… По этому адресу вы сможете меня найти. – Режиссер вытащил из карманчика жилетки визитную карточку и сунул в руку ошеломленной Ксене.
И если бы не она, то Ксеня на другой день могла бы и усомниться в случившемся, как вначале сомневались и ее подруги. Но визитная карточка рассеивала все сомнения. Красивой вязью на ней было выведено: «Владислав Романович Черный. Кинорежиссер». И адрес.
– Станешь киноартисткой – будем тогда в кино бесплатно ходить, – радовались подружки.
– Если я стану киноартисткой, – мечтала Ксеня, – то куплю себе длинное платье и поеду в Америку.
– Куда? – удивились подруги.
– Я давно хочу посмотреть Америку, – невозмутимо заявила она.
С тех пор подружки не пропускали ни одного кинофильма – хотели увидеть Ксеню на экране. Но так и не увидели. То ли фильм не получился, то ли почему-то не попал в их город.
О визитной карточке знали мать и Марфа. Мать сразу предупредила Ксеню:
– Батьке ни слова! Бо вин нам такэ кино зробыть, шо не сядешь потом недилю…
А Марфа, то ли из зависти, то ли по своей вредности, выдала Ксеню.
Только отец вошел в дом – Евгения Федоровна сразу поняла: быть беде.
– Ты шо як туча? – как можно мягче спросила она.
– Ах ты, падлюка стара! Ще пытаешь! А де ця вертихвостка молода?.. Ишь до чого дошло! В артыстки вона пиде? Та николы цьому нэ бувати. Пока я жив. Та и як помру, и тоди из гроба встану.
– Ну как вам не стыдно, папа, так говорить? Какой вы темный. Что тут плохого, если артистка.
Тихон Иванович даже оторопел. Никогда Ксеня не перечила ему.
– Та ты думаешь, шо говоришь?.. Вси артистки гулящи, и ты!.. – задохнулся он, покраснел и схватился за сердце.
Ксеня перепугалась. Подскочила к мужу Евгения Федоровна:
– Та охолонь. Никуды она не збирается… Охолонь…
Так внезапно и оборвалась не успевшая начаться карьера пртистки.
Но Ксеня на всю жизнь сохранила любовь к кино. К этому удивительному, как она считала, волшебному миру. Проходя мимо бетонной тумбы, оклеенной афишами, она без волнения не могла читать даже названия:
«Управление зрелищными предприятиями сообщает:
Кинотеатр «Солей» – 3 недели. Колоссальный успех. «Во власти спрута». Приключенческий фильм в 7 частях.
«Арс» – «Человек огня» – драма. В главных ролях Ольга Чехова, Рудольф Ритман.
«Колизей» – популярная Осси Освальд в картине «Нинш».
Завтра премьера мирового боевика «В город входить нельзя».
А ниже названия частей:
«Письмо к прокурору. Довольно! Точка… Братцы, все, что могу! Браво, рыжий. Где ключи от города?»
* * *
15 марта было опубликовано постановление ЦК ВКП(б) «О борьбе с искривлениями партийной линии в колхозном движении». Вопреки рекомендациям Центрального Комитета на местах нередко допускались перегибы. Особенно много перегибов было в республиках Закавказья и Средней Азии.
Националисты немедленно использовали ошибки, допущенные местными партийными органами. В горах Кавказа появились банды «мстителей», как они себя называли. Для борьбы с ними организовывались отряды самообороны, а также использовались отдельные подразделения Красной Армии. Но части Красной Армии в основном состояли из русских, не знавших местных условий и не имевших опыта боевых действий в горах, в то время как огромный горный массив, покрытый лесами, был для бандитов родным домом.
Одним из самых крупных бандитских отрядов командовал Хасан Исмаилов, бывший царский офицер, сын крупного помещика, владевшего значительными земельными угодьями в плодородной долине Терека. Он был неуловим и беспощаден. Его имя наводило страх на жителей края. Исмаилов мстил не только каждому осетину, который пытался помочь Советской власти, он мстил и семьям – женам, детям.
Михаил Путивцев был назначен особоуполномоченным по проведению коллективизации в Осетии.
Выступая в аулах перед крестьянами, по настороженным взглядам, по тягостному молчанию, которым обычно встречали его выступление, Михаил понимал, что одними словами делу не поможешь. До тех пор, пока Исмаилов не будет пойман и предан открытому народному суду, крестьяне-осетины не пойдут добровольно в колхоз: одни – из страха, другие – все еще не веря в колхозы.
В окружном комитете партии Путивцев предложил организовать комсомольский добровольческий отряд и послать его на помощь подразделению Красной Армии, которое пыталось поймать и разгромить банду Исмаилова. Командиром отряда назначили Михаила Щаренского, комиссаром – Михаила Путивцева.
Когда Михаил уезжал в командировку в горные районы, Ксеня не могла дождаться его возвращения. Ее мрачные мысли подогревались траурной музыкой, которая часто доносилась с улицы. Неподалеку от «Гранд-отеля» был Дом Красной Армии. Так как большинство погибших от рук бандитов были военные, то их хоронили из Дома Красной Армии. Траурная музыка в жизни Ксени стала каким-то кошмаром!
– Я не могу больше жить здесь! Я скоро сойду с ума. Тебя так долго нет, а тут эта музыка… Я не могу!
Наконец Михаилу удалось подыскать квартиру сравнительно недалеко от центра. Здесь было тихо. Хозяйка, пожилая, всегда закутанная в темные одежды, оказалась женщиной доброй и говорливой, но, к сожалению, плохо знающей русский язык. Целыми днями она что-то рассказывала Ксене на своем родном языке, иногда вставляя русские слова.
Ксеня ее почти не понимала, но старалась слушать внимательно. Ей не хотелось оставаться одной со своими невеселыми мыслями, а так рядом был живой человек.
Михаил долго не говорил Ксене об отряде.
Приходил он домой поздно. Кроме обязанностей секретаря окружкома комсомола (а пока он был в городе, он должен был их выполнять), работы в качестве особоуполномоченного крайкома, Путивцев занимался теперь военным делом – учился сам и учил добровольцев. Но настал день, когда скрывать отъезд стало невозможным. Услышав такую новость, Ксеня так расплакалась, что Михаилу стало не по себе.
– Ну что ты? Что ты, дорогая? Все будет в порядке… Все будет хорошо. Ну посмотри! Ты Вовку совсем испугала…
Вовка стоял рядом и был необыкновенно серьезен. Он не понимал, что происходит. Почему мама так плачет? Ведь папа сколько раз уже уезжал и приезжал снова. А теперь на нем еще такие скрипучие ремни, а на боку – самый настоящий наган.
– Ты дашь мне подержать наган, когда вернешься? – серьезно спросил он отца.
– Обязательно, сынок, – пообещал Михаил.
Михаил не мог сказать Ксене, когда вернется: сам не знал.
Пусто стало в доме, тоскливо.
…Наступила глубокая осень. По утрам стояли устойчивые заморозки. Печально шуршали опавшие, схваченные морозцем листья. Иногда появлялось солнце, и тогда приходилось жмурить глаза – так ослепительно сверкали снеговые шапки на горных вершинах. Но небо все чаще хмурилось. Тучи сначала затягивали вершины, а потом медленно и неотвратимо ползли вниз, к подножию. В горах уже бушевали метели. И каждое утро, просыпаясь, Ксеня видела в проемах туч ставшие ей ненавистными эти горы.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯХасан Исмаилов петлял по горному массиву. Комсомольский добровольческий отряд Щаренского и Путивцева и подразделение Красной Армии под общим командованием комбата Чернецова теснили банду с двух сторон.
В декабре установилась ясная погода, и в помощь сводному отряду выделили самолет-разведчик. В первый же свой вылет он засек банду в горном ущелье Бзынга. Туда поспешил стоявший близко к этому месту отряд Чернецова в составе неполной стрелковой роты и настиг людей Исмаилова. В бою банда понесла значительные потери, но все же Исмаилову удалось ускользнуть и на этот раз. Теперь он старался держаться тех мест, где преобладали хвойные леса, крона которых надежно скрывала его людей. Место для маневров значительно сократилось.
По данным разведки, у Исмаилова осталось еще человек сорок. Все они были хорошо вооружены, имелся у них даже станковый пулемет.
Стараясь избежать ненужных потерь, решили с самолета разбросать листовки над районами, где, как предполагалось, находилась в это время банда. Всем добровольно сдавшимся было обещано помилование. Однако в листовках говорилось, что Хасан Исмаилов за содеянное должен предстать перед народным судом. На размышление давалось три дня. Такой срок был установлен потому, что командование красных отрядов не было уверено в том, что листовки тотчас же попадут в руки восставших. Все зависело от того, где находились в данное время люди Исмаилова или, по крайней мере, когда они пройдут по местам, где разбросаны листовки.
Пока же отряды получили передышку. Измотанные постоянными многокилометровыми переходами, они очень нуждались в этом.
Отряд Щаренского и Путивцева разбил лагерь на берегу горной речки. Место здесь было красивое: могучие многолетние сосны, мягкий, толстый ковер из мха под ногами. Расстелили на нем брезент, натянули палатки.
Кашевары на берегу развели костер, установили треногу, повесили на нее ротный котел, сварили пшенную кашу, заправили луком и салом. Одному красноармейцу удалось подстрелить горного козла. Тушу притащили, освежевали, стали жарить на огромном вертеле, медленно вращая его над раскаленными углями. Запах жареного мяса, смешанный с дымком, приятно щекотал ноздри, будил аппетит. Бойцы давно не ели свежего мяса. Консервы, галеты, сухари, изредка кружка кипятка – вот все, что они могли позволить себе за тридцать два дня беспрерывной погони. Даже побриться часто не удавалось. И теперь многие скребли свои бороды и щеки бритвами, морщась от боли. Кое-кто устроил постирушку – стирали портянки, нижнее белье. На берегу запылали костры.
После ужина Щаренский назначил караул, а остальным бойцам разрешил отдыхать. Обычно Щаренский и Путивцев находились в одной палатке. Но на этот раз Путивцев сказал, что пойдет к караульным, а ночью проверит посты.
Ночь выпала темной. Накануне в долине растаял снег, и все вокруг было черно. Небо завалили низкие тучи, изредка только меж ними проглядывал ущербный месяц, и тогда светло-желтым подсвечивался темный лес, а на перекатах поблескивала бурная речка.
Лагерь давно затих, и Михаила одолела дрема. Когда он проснулся, светящийся циферблат показывал пятый час утра. Он поднялся, накинул шинель на плечи и, отогнув полог палатки, вышел.
Легкий предутренний морозец покалывал щеки. До рассвета было еще далеко. Здесь, в горах, он наступал позже. Но небо слегка уже посветлело. На нем четко выделялся силуэт горного кряжа с остроконечными пиками. На высоких склонах лежал тусклый, как вата, снег.
На западе горная гряда понижалась. Там виднелись провалы, ущелья, прорытые горными реками. По последним сведениям, банда Исмаилова хоронилась где-то в одном из этих ущелий.
Михаил надел шинель, застегнулся. Застегнул пояс с портупеей, а кобуру сдвинул вперед, чтоб была под рукой. Хотел вернуться за буденовкой, но передумал. Вернется – за ним увяжется начальник караула, а он хотел обойти посты без него.
По уставам Красной Армии – а они со Щаренским учили бойцов по уставам действующей армии – часовые должны были никого не подпускать к себе без начальника караула. И вот он хотел проверить: будут ли молодые ребята, комсомольцы, еще не служившие в армии, действовать по уставу или пренебрегут его строгими параграфами.
Михаил не спеша, бесшумно, чему помогал моховой ковер, двинулся по направлению к первому посту. Он старался даже не задевать веток. Но как ни остерегался – под ногой хрустнуло, и тут же раздался окрик:
– Стой!.. Кто идет?
– Свои…
– Пароль?
Путивцев вышел из-за дерева.
– А, это вы, товарищ старший политрук…
Михаил подошел к часовому.
– Все спокойно? – спросил Путивцев.
– Спокойно. Мышь даже не пробегала.
– Это хорошо. И то, что услышал меня, хорошо. А то, что подпустил без начальника караула, – плохо.
– Так я ж вас хорошо знаю, Михаил Афанасьевич!
– Ладно. Поговорим об этом позже.
И тут оба услышали какой-то шорох. Обернулись как по команде. Шагах в двадцати от них стоял олень с большими ветвистыми рогами. Глаз его в темноте не было видно, но чувствовалось, что и зверь смотрит на них неотрывно.
– Счас я его жахну, – прошептал часовой. Михаил остановил его:
– А вот этого часовому совсем делать не полагается.
Михаил и сам не мог объяснить ни тогда, ни потом, что заставило его вдруг обернуться. Ведь он ничего не слышал. Он ничего не слышал и тогда, когда обернулся, а только увидел быстро шагавшую по берегу цепочку теней. Они шли так бесшумно, что казалось: это не люди, а бесплотные духи скользят, не касаясь ногами земли. Михаил выхватил наган:
– Стой! Кто идет?
Часовой тоже обернулся. Щелкнул затвором винтовки. Но не успели они еще прийти в себя, как со стороны берега несколько раз звонко грохнуло… Пули защелкали по стволам деревьев. Михаил и часовой тоже выстрелили. С берега еще многоголосо грохнуло, и боль обожгла левую руку Михаила, ударила выше локтя, быстро поползла вверх и вниз.
Разбуженные стрельбой, из палаток выскакивали бойцы добровольческого отряда, кто в брюках и в гимнастерках, а кто и в исподнем. Поднялась беспорядочная пальба. Вспышки выстрелов в темноте казались нестерпимо резкими, слепящими.
– Отряд! Перебежками! За мной! – раздался звонкий голос Щаренского.
Бойцы, используя прикрытия – деревья, большие камни, – бросились вдогонку за бандитами. Стрельба стала удаляться и вдруг смолкла. Люди Исмаилова будто провалились сквозь землю. Но на этот раз они не успели добить своих раненых, как это делали обычно, когда уходили, и троих из них (четвертый застрелился) взяли живыми.
– Вот гад, опять смылся!.. – говорил возбужденно Щаренский Михаилу.
Путивцеву врач перевязал рану. Кость оказалась не задетой – пуля только продырявила мякоть.
– Как развиднеется, отправлю тебя во Владикавказ.
– Никуда я не поеду, – твердо заявил Михаил. – Подумаешь, чуть задело левую руку. Стрелять могу, что тебе еще надо?
– Но ведь болит?
– Сначала болела, теперь уже не очень. Да и как я уеду? Сколько мотались по горам, а теперь, когда дело идет к концу, вдруг возьму и уеду. Да я бы никогда себе этого не простил.
Щаренский не настаивал. Он и сам бы поступил так, окажись на месте Путивцева.
– Ладно, – сказал он. – Только обещай, что больше под пули не полезешь. А то не хватало мне еще привезти во Владикавказ своего комиссара на артиллерийском лафете.
– Да разве я лез? Я только крикнул: «Стой! Кто идет?» А они, как тени… – вспомнил Михаил.
– Сапоги тряпьем обмотали, вот и шагали бесшумно, – пояснил Щаренский. – Я уже допросил этих троих, что мы взяли. Говорят, Исмаилов очень изменился. Раньше ходил как с иголочки: сапоги начищены до блеска, ножны горят, черкеска с газырями без пятнышка и одеколоном пахнет… А теперь и бреется не всегда. И еще патронов у них осталось мало, и съестные припасы на исходе.
– А листовки наши попали к ним? – спросил Путивцев.
– Да, читали, тайком… Одного Исмаилов застрелил, когда увидел у него в руках листовку.
Весь день отряд шел по следам банды. Щаренский и Путивцев стали уже сомневаться: не гонятся ли они за ветром, а Исмаилов юркнул в какую-нибудь щель и притаился. Если так, то банда может вырваться из ущелья в долину, а оттуда – в горы.
Перед самым закатом над лагерем, который они разбили, появился самолет. Он пролетел, покачав крыльями в знак того, что заметил их. Сделал разворот, снизился, – видно, летчик высматривал площадку, где можно было бы посадить машину. Но такой площадки поблизости не было. То там, то здесь на полянке возвышались огромные, обросшие мохом валуны. Самолет сделал еще круг над лагерем. При очередном заходе от него отделился какой-то предмет и стремительно полетел вниз. Это оказалась банка из-под технического вазелина, в ней – пакет под сургучной печатью и записка от летчика:
«Сесть не могу. Передаю приказ командира сводного отряда товарища Чернецова».
«По нашим сведениям, – писал Чернецов, – Исмаилов и три верных ему человека бросили банду и направляются к приюту «33», где имеются запасы провизии и боеприпасы. Приказываю создать высокоподвижную оперативную группу бойцов, хорошо знающих местные условия (желательно из представителей горских народов), и напрямую через перевал совершить стремительный марш-бросок с таким расчетом, чтобы опередить бандитов и встретить их на подходе к приюту «33». Командиром этой группы назначаю старшего политрука Путивцева».
И приписка:
«Желательно Исмаилова взять живым. Чернецов».
– Ох уж эти «желательно», – сказал Щаренский.
– Он и на заседаниях окружкома каждое свое выступление начинает словом «желательно», – вспомнил Михаил. – «Желательно, товарищи, коллективизацию провести в соответствии с последними партийными документами». «Желательно, чтобы в Красную Армию местные жители шли с охотой, с сознанием своего долга перед рабоче-крестьянским государством…»
Решено было выходить немедленно, в ночь, чтобы не терять драгоценных минут. К рассвету они должны подняться к перевалу. Это был самый трудный участок. На перевале наверняка лежал снег, поэтому взяли с собой лыжи.
Путивцев сам отбирал людей. Те, которые оставались, делились с уходившими всем, чем могли. В отряде нашлось шесть пар австрийских ботинок с шипами. Взяли с собой два мотка прочной веревки, крюки, топоры, провизии на сутки. С наступлением темноты четырнадцать человек, попрощавшись с товарищами, покинули лагерь.
Часа два шли легко и споро. В последние два дня заметно потеплело, и по небу ходили дождевые тучи. Как только группа втянулась в лес, пошел дождь. С каждой минутой он усиливался. Сначала кроны деревьев прикрывали их от прохудившегося неба, но вскоре и деревья намокли, ветки чуть просели под тяжестью воды, и с них стало немилосердно капать. Ходьбой все были разгорячены. Липкая, холодная одежда льнула к горячему телу, охлаждая его.
«Простудятся ребята, – подумал Михаил. – И воспаление легких недолго схватить! Можно было бы переждать минут тридцать – сорок, сделать привал, но где? Склон покатый, ни пещеры, ни подходящего выступа».
– Марзоев! – позвал он одного из бойцов. – Тут поблизости нет такого места, где можно было бы укрыться ненадолго, обсохнуть? У нас есть немного времени.
– Зачем место, товарищ старший политрук? Мы тут будем делать такой костер – неба жарко станет.
– Как же ты костер разожжешь – ветки мокрые…
– Пять минут – костер будет маленький… десять минут – костер будет как дом, – пообещал Марзоев.
– Ну, давай, коли так, пробуй, – разрешил Путивцев и скомандовал привал.
Если бы Михаилу раньше сказали, что под проливным дождем из мокрых, свежих, только что нарубленных веток можно разжечь костер, он бы не поверил. Но, как и обещал Марзоев, примерно через десять минут костер, сложенный домиком – крупные ветки у основания были расставлены, а верхушки их сходились вместе, – горел таким жарким, веселым пламенем, что падающая с неба вода не долетала до земли, испарялась, образуя волны горячего воздуха. Жар от костра шел такой сильный, что бойцам то и дело приходилось вертеться, поворачивая к огню то один бок, то другой. Кое-кто разулся и сушил портянки.
Стоянка отняла не сорок минут, а час. Но Михаил намеренно продлил ее: отдохнут люди, обсушатся – веселее идти будут. Так оно и случилось. К счастью, к тому времени и дождь перестал.
Снега на перевале по южному склону почти не было. Лыжи понадобились только тогда, когда стали спускаться вниз по крутому склону. Снег здесь тоже осел, но слой его был довольно толстым. Без лыж не пройти – тотчас же проваливались по колено, а то и по пояс. Лыжи по мокрому скользили плохо. Но вниз идти было можно.
Приюта «33» они достигли даже раньше, чем намечалось.
В целях предосторожности Путивцев разбил свой отряд на три группы. Они окружили приют и стали с трех сторон приближаться к нему. А вдруг Исмаилов и его люди уже здесь? Место было голым, открытым, хорошо просматривалось.
В приюте никого не оказалось. Здесь действительно в яме было много мороженого мяса, мешок сухарей, мясные консервы и патроны.
Потянулись часы ожидания. Съели сухие галеты, по глотку делили оставшуюся во флягах воду. Был бы огонь – можно было бы снега натопить, но Путивцев запретил разводить костер. Набили только снегом котелки, стараясь согреть их ладонями. Когда влага накапливалась, с жадностью выпивали. Почти до полудня просидели они так, томясь ожиданием и ничегонеделанием. Путивцев даже запретил им выходить из помещений. Когда к нему обращался кто-нибудь из бойцов, говорил непреклонно:
– Если невтерпеж, ступай в коридор…
Исмаилов был опытным, хитрым врагом. Вряд ли он сразу пойдет к приюту. Схоронится где-нибудь поблизости и понаблюдает сначала. А как долго он будет наблюдать: час, два, три? Кто кого пересидит? У кого раньше сдадут нервы? У группы Путивцева были преимущества: спешить им некуда. Исмаилову же надо было поскорее забрать провиант и боеприпасы и уходить в горы, где можно отсидеться до весны. Когда зазеленеют леса, на горных пастбищах поднимется густая трава, тогда можно и уйти на все четыре стороны.
