Текст книги "Такая долгая жизнь"
Автор книги: Игорь Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 49 страниц)
Седьмой день Демид был в загуле. Случалось с ним это и раньше, когда он был еще «хозяином». Усталость накапливалась постепенно, и наступала пора загула: он пил несколько дней, ничего не делал, спал.
Теперь он работал не на себя, а на общество, как говорил бригадир, но жадность к работе в нем осталась. На лесоповале, на Онеге, где он тянул уже второй год, платили хорошо, а значит, водились и деньги. Но теперь усталость копилась быстрее, чем прежде, – годы.
На Вологодщину поехать он так и не решился – не захотел, чтобы земляки узнали о полной перемене в его жизни, – а отправился на Онегу. Об Онеге он и раньше слышал от охотников и лесорубов, но казалась она ему тогда далеко-далеко. Дальше Индии. Помыкавшись по свету, он теперь не страшился больших расстояний. На Онеге действительно все ему напоминало родные края: и леса, неухоженные, дремучие, со звериными тропами, и озера, студеные, чистые, рыбные.
Зиму Заозерный встретил с радостью, истосковался по настоящей зиме.
В начале ноября выпал снег, легкий и пушистый. Морозец еще только баловал, кусал осторожно, а к декабрю покрепчал, стал звонким, ядреным.
Слава богу, жили они в бывшей казарме, построенной еще при Петре Первом для местного гарнизона, призванного охранять северные рубежи от иноземных супостатов.
Стены в казарме были полутораметровыми. Печи – высокие, голландки. Топили их досыта еще с осени. Дров подзапасли жарких, березовых. В общежитии, как теперь называлась казарма, было тепло, мужики свободно могли спать, не укрываясь, за ночь до хруста высушивать взмокревшие портянки – словом, жить можно. Даже не верилось, что за окнами такая холодина, что там перед рассветом, в самый сильный морозный час, не выдерживают и лопаются – «стреляют» – стволы старых деревьев.
Утром налегке шли в столовую, в каменную пристройку рядом, которую тоже построили еще в петровские времена. Здесь было тепло от горячих щей, от дымящейся каши, от жаркого людского дыхания.
Не мерз Демид и на работе. Лес валит – работа горячая, с топором да пилой. Сидеть не будешь – не замерзнешь. И хотя здесь, на Севере, Заозерному все было привычно, знакомо, пришел срок – и затосковал Демид по перемене: заболел уже он бродяжничеством. А перед переменой места, как правило, случался загул.
Демид взял расчет, отложил деньги на дорогу и пошел в чайную.
В чайной работала официантка Ада. Незамужняя и невдовая: мужик ее схлопотал за что-то срок – то ли за кражу, то ли еще за что – и сидел уже третий год.
Ада была завербованной, приехала на Онегу на заработки и сначала устроилась поденщицей на строительство целлюлозного комбината. Но скоро поняла: больших денег тут не заработаешь. Вышла замуж за снабженца, а он через год сел за решетку.
Жила она со свекровью Пелагеей Никитичной, жили как кошка с собакой. Пелагея Никитична считала ее виновницей несчастья сына, выговаривала ей, следила, чтоб та не водилась с мужиками. Ада попрекала свекровь куском хлеба, та не выдержала, пошла работать ночным сторожем. Жить вроде стало свободней. Не было такого догляду, как прежде. Но однажды Пелагея Никитична бросила пост, будто сердце ее учуяло, пришла домой и застала Аду с мужиком. Могла случиться тогда и трагедия: застрелила б она их обоих, если бы не осечка.
Случай этот они скрыли: мужик был женатый, Пелагея пост бросила, Аде дурная слава тоже была ни к чему. Но с тех пор они стали еще лютее ненавидеть друг друга. Аде, конечно, можно было съехать на квартиру, но она не спешила: по дому забот не имела, в чайной всегда сыта. Приходила с работы домой поздно; она – в дом, свекровь – на службу. Ада еще не знала, останется ли она с мужем после его «отсидки», не любила заглядывать далеко. Пока же складывала в потайном месте деньги, зарплату свою почти не тратила, за квартиру, естественно, не платила, ну и конечно чаевые.
Мужики льнули к ней: неопределенное семейное положение и кажущаяся доступность волновали многих. Была она крутозадой, тонкой в талии, с полными икрами. Лицом проста, курносая, но волосы, как лен, мягкие, нежные.
Демид давно приметил ее, улыбался, когда случалось бывать в чайной, поглаживал бороду, говорил как бы в шутку:
– Ты не смотри, что я с бородой. Борода мужику не помеха…
Ада усмехнулась равнодушно. Потом прослышала, что у Демида водятся деньги. Когда Заозерный пускался в загул, сама могла убедиться в этом.
Демид в одиночку не пил. Собутыльники, сотрапезники всегда находились. В подпитии тянуло Заозерного на «ученые» разговоры.
– Вот откуда есть пошла земля русская, русские люди? Ты мне можешь ответствовать? – ошарашивал он неожиданным вопросом подвыпившего случайного собеседника в чайной.
– Откуда? – отвечал тот заплетающимся языком.
– Да. Откуда? – трезвея от важности разговора, повторял свой вопрос Заозерный.
В ответ ему отмалчивались или толковали что-то невразумительное. Тогда Демид свирепел, грохал кулаком по столу:
– Брешешь! Не так! Не знаешь – молчи! А было все во как! Было такое племя – рось, по названию речки Роси, и владело оно землями, где лежит Киев. Отсюда и пошло название – русские… Вот так-то… – самодовольно улыбаясь, заканчивал он.
После смерти жены Ольги осталось много книг. При жизни она не смогла приохотить его к чтению. Уже когда Лариса уехала учиться в райцентр, оставшись один, скучными, длинными зимними вечерами от нечего делать сперва Демид просто листал книги, рассматривал картинки, читал подписи к ним и незаметно приохотился. Отрывочные сведения, извлеченные из книг, мертвым грузом лежали в его голове до поры до времени. Когда он выпивал, познания как бы всплывали на поверхность, теснились, ища выхода, и появлялось у него тогда желание выговориться.
Те, кто знал Заозерного прежде, слушая его речи, дивились: смотри-ка, умен наш Демид. Ада тоже удивлялась, но другому: с какой легкостью швырял он рубли на стол.
Демид в тот раз засиделся в чайной до закрытия. Официантки собирали посуду, закрыли дверь, хотели Демида растолкать да выпроводить, но Ада остановила их:
– Не дойдет он сам. Пусть еще побудет, провожу его…
– Ну гляди, твой клиент… – с улыбочками сказали товарки.
Через час Ада растолкала Демида:
– Вставай, пора!..
Заозерный поднял голову, зло глянул мутными, налитыми кровью глазами, но сразу смягчился:
– Ты?..
– Пойдем, Демид, пора! Чайную закрываем…
Заозерный молча поднялся. Она подала ему длиннополый овчинный тулуп, шапку.
На морозе ему стало лучше. Шаг окреп. Но Ада по-прежнему поддерживала его под руку. Вдруг Демид остановился, расстегнул шубу, полез во внутренний карман, вынул оттуда скомканные бумажки, протянул с хмельной щедростью:
– Возьми, на полушалок…
– Что ты? Зачем?
– Бери-бери, тебе говорят!
Ночь была лунной. Беря деньги, и без счета Ада увидела, что там не на один полушалок.
Демид нагнулся, взял в жменю колючего, рассыпчатого снега, потер им щеки – сначала одну, потом другую, сказал просительно:
– Пойдем к тебе, а?
Ада отрицательно покачала головой: никак нельзя.
Демид вздохнул.
Аде почему-то стало совестно, будто она обокрала Демида. Но не станет же она ему рассказывать про свою жизнь, про свекровь, которая следит за ней неотступно. «А если в баньку? – неожиданно подумала она. – Заглянуть туда старая стерва не догадается, да и запереться можно изнутри…»
Было уже за полночь. Засыпанный до окон глубоким снегом, натрудившись за день, поселок беспробудно спал. Ада тронула Демида за рукав – пошли.
Не доходя немного до своего дома, за углом, она сказала:
– Погоди тут чуток…
Сама пошла дальше. Окна в избе были темными. Но надо было на всякий случай проверить. Она отперла дверь – из темноты пахнуло чуть угарным теплом, запахом опары.
Ада зажгла лампу, огляделась: никого. Может, сюда привести? Но тут же отвергла эту мысль: в баньке надежнее… Она достала из-за пазухи деньги (не выдержала), пересчитала. Завернула в бумажку и спрятала за картину, на которой была изображена зеленая русалка.
«Стоит, горемычный», – подумала она совсем размягченно о Демиде. Заозерный покорно стоял на прежнем месте за углом. Ада призывно махнула ему и пошла, и он затопал следом.
Банька, срубленная из грубых бревен, темнела в конце двора. Сквозь окошко, покрытое слоистыми причудливыми узорами, лунный свет еле пробивался. Пахло березовым веником, мылом и тем особенным запахом, которым за годы пропитались бревна.
Демид почти на ощупь нашел широкую лежанку и расстелил на ней тулуп. Ада, расстегнув белый, кокетливо укороченный полушубок, села с ним рядом. Демид нетерпеливо притянул ее к себе, зашарил рукой. Накололся о булавку, выругался.
– Подожди, я сама… – сказала Ада.
Спустя какое-то время она спросила потихоньку:
– Можно, я валенки надену, а то ноги боюсь застудить…
Ада оставила Демида в баньке до утра. Пообещала разбудить пораньше. Спал он крепко, и она еле растолкала его. Он увидел ее и сразу все вспомнил. Обнял. Под полушубком у нее была одна рубашка. На этот раз она торопила его:
– Скорей, уже светает…
Потом Демид воровато вышмыгнул со двора, свернул за угол. Под ногами хрустело, словно он шел по битому стеклу. Над избами из труб уже тянулись дымные плотные столбы. Ни дуновения в воздухе. И дымные плотные столбы были прямыми, как стволы сосен.
Побаливала голова – надо было опохмелиться. Демид знал одну бабку, которая, за переплату конечно, давала чарку в любое время.
После водки сразу стало легче. Заозерный не спеша пошел по проселку окраинной улицей. Никого не хотелось видеть сейчас. Он уже распрощался с этими местами. Он был уже сердцем в дороге.
В общежитии было пусто. Только дежурный уборщик Спирка возился у плохо разгоравшейся печки.
У Заозерного все было собрано. Из вещмешка он достал только старую фуфайку, где под подкладкой спрятал деньги на дорогу. Подкладка у фуфайки оказалась разорвана, а денег не было.
Демид зло выругался.
– Ты чо там? – крикнул с другого конца казармы Спирка.
– Ничего! – ответил Демид.
У Демида еще была одна похоронка, в тумбе между досками, прикрытая газетами и тряпьем. Тут деньги были целы. Демид еще раз выругался, на этот раз с облегчением.
Побросал одежонку в фанерный, собственноручно сработанный чемоданишко и, не попрощавшись со Спиркой (грешил он, что именно Спирка взял деньги), вышел на улицу.
Небо на востоке было румяным, снег под ногами хрупкий.
Была суббота, и многие уже топили баньки.
Демид вспомнил Аду. «Смачная баба! Может, пристать?» Но тут же отверг эту мысль. Он уже в возрасте, и удержать такую бабу будет трудно.
Через полчаса добрался до шляха, так он про себя называл дорогу.
Немало исходили его ноги по украинским шляхам. Но здешний шлях ничем не напоминал те, грунтовые, накатанные. Дорога тут была дощатая, место – топким, поэтому клали сначала гать – бревна поперек дороги, а сверху настилали гладкие доски, но не на всю ширину, а двумя полосами, как рельсы. Ездить по этим «рельсам» надо было умеючи. Соскользнешь с досок на поперечные бревна – рессор не соберешь, и хорошо еще, если отделаешься шишками.
До железнодорожной станции было пятнадцать километров. Демид недолго постоял, поджидая попутную машину. Повезло. И подмерзнуть не успел – а уже машина.
Шофер попался веселый. Слегка попахивало от него спиртным. Шоферы всегда здесь возили с собой спирт. Если машина поломается, пока найдут – без спирта не обойтись, замерзнешь.
А раз спирт с собой возили – иногда и так, по настроению, принимали. Но в меру, потому что дорога не та – машину нужно было вести как по струне.
– Чего, дед, кислый такой? С похмелья, что ли? – озорно спросил шофер. – Может, примешь? Стопроцентного!
Демид не отказался.
– Крепкий же, проклятущий, – дыхание зашлось.
Шофер рассмеялся:
– Говорил же – стопроцентный. Снегом заешь.
Остановил машину.
Демид вывалился из кабины, набрал горсть снега, одну, вторую. Затолкал в рот.
– Все равно печет, проклятый. Но уже не так сильно.
Залез в кабину.
– Куда ж, дед, ты собрался? – спросил шофер.
Чувствуя приятное тепло, разлившееся внутри, и прилив того настроения, когда тянет на разговоры, Демид ответил:
– Далеко, браток, собрался. Отсюда не видать…
– А все ж таки. Я многие места знаю, – похвалился шофер.
– Э-э-э! Что ты знаешь? Знать бы тебе и видеть, сколько мне!
– Что ты мог видеть, дед? Ты в лесу, наверное, всю жизнь и прожил.
Демид усмехнулся:
– Верно, в лесу жил долго. Медведя вот этими руками ломал…
– Так уж и медведя, – засомневался парень.
Демид махнул рукой. Спирт быстро разобрал его.
– Да что тебе объяснять? Зеленый ты. Цыпленок вылупленный…
– Дед, а хамить не надо. Я этого не люблю. Срок я один отбыл, но, если надо, еще на один пойду.
– Не понравилось? А может, мне не понравилось, что ты меня дедом кличешь. А что касается отсидки, то я не сидел, верно. Но душа у меня не безгрешная – загубил человеческую жизнь.
Говорил он это так, что шофер сразу поверил и сразу сменил тон.
– Как же называть тебя, дедушка, что ли?
– Зови просто Силычем. А тебя как величать?
– Ваня.
– Ну а ты, Ваня, за что в отсидке был? – поинтересовался Демид.
– Вообще-то по дурости, по молодости. Из-за девахи. Говорили мне, что с другим она. Я не верил. Однажды сам своими глазами увидел. Ну и пырнул я его пером. Хоть бы пырнул как следует, а то царапнул, зато срок получил приличный, – как бы ища сочувствия, сказал шофер.
– А чего ж ты его так, царапнул только? Надо было бить как следует, под левое ребро. Это уж дело верное, – со знанием заметил Демид.
– Насоветуешь ты! – Иван покосился встревоженно на Демида.
– Ты не бойсь, – перехватив его взгляд, сказал Демид. – Я теперь смирный.
– Жизнь обломала? – спросил Иван.
– Как тебе сказать? Жизнь прожить – не поле перейти. Как Ольгу похоронил – что-то во мне надорвалось, что-то со мной исделалось.
– Кто Ольга-то была?
Но Демид не ответил, вспоминая свое, далекое. Потом Демид сам заговорил.
– Теперь вот еду к дочке, – сообщил он. – А у тебя дети есть?
– Не обзавелся пока.
– Негоже одному на свете мотаться.
– Успеется, – беззаботно ответил шофер.
Снова помолчали.
– А ты мне нравишься, – неожиданно сказал Иван.
– Я?
– Да. Прямой ты. Весь наружу. Вот проехали мы с тобой совсем немного, а я уже чувствую, что ты за человек. С другим живешь годами, а до нутра его не докопаешься. Хочешь еще выпить?
– Не.
– Тебе на мурманский? Я сейчас поднажму…
Шофер нажал на акселератор, мотор загудел гуще, надрывнее, лес замелькал по бокам.
Успели как раз вовремя.
Вышли на перрон. Поезд уже подходил. Проплыл паровоз в клубах пара, покатились вагоны.
Иван подскочил к одному вагону, когда поезд стал.
– Возьми дедушку, красавица, – обратился он к проводнице.
– А билет есть?
– Есть, есть.
Иван бросил Демидов чемоданчик в тамбур.
– Ну, Силыч, давай пять. Наверное, уже не свидимся: велика земля.
– И ты бывай здоров, Ваня, – сказал Демид.
В вагоне Демид залез на верхнюю полку, там было теплее. Расстелил тулуп и вскоре заснул глубоким сном.
* * *
В Москве было людно, суетно.. Хорошо, что вокзал, с которого Демид должен был отправляться в Ростов, находился рядом, через площадь.
На дорогу Демид взял пирожков, неподалеку от вокзала в магазине купил цветастый платок – подарок Ларисе.
Хотел пойти в привокзальный ресторан, но постеснялся. Это тебе не онежская чайная. Ресторан!
Вспомнил Аду, но уже тускло, отрешенно.
В дороге не пил, был молчалив и почти не слезал с полки.
На Марцево попалась ему подвода, и он благополучно добрался до Касперовки. Тут за эти годы мало что изменилось. Он быстро нашел дом Зинаиды – Ольгиной сестры.
Зинаида Порфирьевна встретила его неприветливо. Хотя прошло много лет, она не забыла того, что Демид пожег свое имущество, а мог бы кое-что подкинуть ей.
– Так и шляешься по свету, как бродяга какой, – укоризненно говорила она. – Не иначе ты, Демид, как умом тронутый, если сам, по собственной воле, лишил себя богатства и Ларису кинул на произвол судьбы.
– А твое богатство где? Ты не жгла, не рушила! – сказал Заозерный.
Зинаида Порфирьевна только руками всплеснула:
– Откуда у вдовы богатство? Да и что у нас было? Лавчонка захудалая…
– Не скажи! Захудалая? Вы с Иваном поболе моего имели. Да поприжимистей были. А то, что Ларису кинул, об этом жалею. Вгорячах исделал.
Демид сидел на табуретке у порога не раздеваясь. Зинаида Порфирьевна даже в залу его не пригласила. Да и Демиду не хотелось задерживаться у этой усатой, как он про себя называл Зинаиду Порфирьевну. Говорить с ней – что воду в ступе толочь.
– Пойду я, – сказал он, поднимаясь.
– Может, съешь что? Супишка, кажись, у меня остался, – запоздало всполошилась Зинаида Порфирьевна.
– Спасибо. Сытый я. А адресок Лариски ты мне дай.
…Ларису Заозерный нашел быстро. Она жила на Ленинской.
Демид сбил, снег с валенок на парадном крыльце. Робко позвонил. Никто не отозвался. Позвонил еще разок. Дверь наконец распахнулась.
– Батя?!
Лариса ткнулась заспанным лицом в грудь Демида, а тот положил руку на ее голову, сжевывая с усов непрошеные слезы.
Не ждал он такой встречи. После того, что произошло, после стольких лет разлуки…
– Что ж мы стоим-то на пороге? – первой опомнилась Лариса. – Заходи. Где ж ты пропадал столько лет? Хоть бы письмецо прислал… Раздевайся.
– Ты уж извиняй меня, дочка, что весточек о себе не подавал. Сколько раз хотел. А куда? Кабы знал куда… – оправдывался Демид.
– Ушел – как сгинул, – продолжала Лариса. – Разве ж мы чужие? Ну поссорились, поругались. Думала, что больше и не увидимся…
– Я тоже, дочка, многое за эти годы передумал, многое понял, многое повидал.
– Ну вот и расскажешь. Я тебя сейчас обедом кормить буду.
– Погоди, вот, старый, совсем забыл… – засуетился Демид. Полез в чемодан, достал платок. – Это тебе.
Нарядов у Ларисы хватало. Но она сделала вид, что ей понравился этот цветастый деревенский платок. Она крутнулась в нем перед зеркалом.
После пары рюмок водки Демид и вовсе разговорился: где был, каких людей повидал, что строил и что пережил.
Огорчился, что Лариса совсем не знает его родину, северную деревеньку.
– Надо съездить туда, дочка, надо. Родину забывать негоже.
– Съезжу, – пообещала Лариса.
Так и сидели они за столом до глубоких сумерек, до темноты, а потом при свете, пока не пришел Ананьин.
Лариса уже успела рассказать, кто он и что за человек.
Ананьин, войдя в комнату, удивился: что делает в его доме этот бородач, на лице которого, после сытного обеда, разлито довольство?
– Это мой отец, – поспешила Лариса.
– Это который? Ведь твой отец…
Лариса досадливо поморщилась:
– Это Демид Силыч!
– Ах, вон оно что!… Весьма, весьма рад. – И обратился к Ларисе: – Может, и мужа покормишь?
Ананьин прошел на кухню, помыл руки. Лариса поставила на стол еще один прибор.
– Ну что ж, дорогой тесть, со знакомством, – сказал Ананьин и выпил стопку водки. Закурил, не закусывая. – Любопытно узнать, откуда пожаловали.
– С Онеги я прибыл, – ответил Демид. – Может, слыхали? Или бывали?
– Бывать не бывал, а слыхать слыхал. И в каком же качестве вы там были?
– В каком качестве? – не понял Демид.
– Ну… – Ананьин несколько замялся, поймав взгляд Ларисы. – На поселении, что ли?
– Ах, вот вы о чем! – посерьезнев, сказал Демид.
Молча поднялся. Подошел к своему чемодану, раскрыл его и со дна достал пачку грамот. Молча положил их на стол перед Ананьиным. Ананьин надел очки, стал читать.
– Похвально, похвально, – наконец изрек он. – И куда теперь путь держите, если не секрет?
– Какой там секрет? А только сам еще не знаю куда. Поживу вот у вас несколько деньков. Подумаю…
– Так-так! Ну, не буду мешать, так сказать, родственной беседе. Устал. Хочу отдохнуть.
Ананьин встал и удалился в свою комнату, прикрыв за собой дверь.
Но после его ухода разговор уже не вязался.
Лариса постелила Демиду в кухне, недалеко от печи, по просьбе самого же Демида.
– Люблю, засыпая, слышать, как печка гудит, – пояснил он.
Демид действительно любил это время, когда, уставши за день, ложишься. В доме все затихает, гасят свет. Только в печке потрескивает да багровые блики по потолку бродят.
…Прожил Демид у Ларисы четыре дня и засобирался.
– Еще бы пожил, – предложила Лариса.
– Нет, дочка. Пора и честь знать.
Прощаясь, он сказал Ларисе:
– Дом твой – полная чаша. А тебе в нем плохо. Не перебивай. Я все вижу… А за гостеприимство твое, за ласку – спасибо. Писать теперь буду. И даст бог, еще свидимся.
И Демид не поцеловал, а благодарственно поклонился Ларисе в пояс по старинному обычаю.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯУтром Михаил побрился. Сел завтракать. Включил «Рекорд». Знакомый голос диктора, чуть дрогнув, произнес: «Перестало биться сердце пламенного большевика-ленинца. Умер Серго Орджоникидзе!..»
Михаил в тридцать четвертом работал секретарем парткома котельного завода. Когда Орджоникидзе приехал на завод и увидел, как много еще надо сделать для его реконструкции, то сказал:
– Да, товарищи. Вам предстоит пришить пальто к пуговице…
Вернувшись в Москву, нарком принял все меры, чтобы завод получил вне очереди все необходимое оборудование. И котельщики сделали, казалось, невозможное: «пришили пальто к пуговице».
Живые черты его, добродушная усмешка, образная, живая речь, энергичная походка, жесты – все это осталось теперь только в памяти. «А Серго больше нет!»
Михаил прошел в кабинет и прилег на диван.
– Тебе плохо? – спросила Ксеня, заглянув в кабинет.
– Нет-нет! Иди занимайся своими делами. Мне просто надо подумать…
Горячий ком вдруг подкатил к горлу, остро заныло сердце.
Постепенно боль в груди затихла, как бы притаилась. Надо было жить и работать. День, как всегда, был расписан по минутам, а он потерял уже около часа.
Пришлось вызвать машину.
На девять в горкоме он назначил встречу с заведующим отделом народного образования. В городе работало семь школ ФЗО, досрочно закончили строительство еще одного здания. Все, казалось бы, хорошо с подготовкой молодого рабочего класса. Оказывается, нет. Побывав на заводах, Путивцев из разговоров с мастерами, рабочими узнал, что «фэзэошники», как их называли, приходят на заводы недостаточно подготовленными.
Посоветовался с секретарями парткомов. Те считали, что беда – в слабых контактах ФЗО с предприятиями.
Надо было всех собрать и поговорить.
В одиннадцать с предгорсовета предстояло обсудить жилищный вопрос. Строили жилья мало. Не хватало средств. А заводы росли. Рабочих требовалось все больше.
Аппаратное совещание в двенадцать ноль-ноль.
В обеденный перерыв посмотрит корректуру статьи о стахановском движении.
В четырнадцать – железнодорожники. (Простои груженых вагонов стали недопустимыми.)
В пятнадцать тридцать – типография. (С заведующим отделом посмотреть оттиски плакатов к выборам в Верховный Совет СССР.)
В шестнадцать тридцать – митинг на закладке мемориала Джузеппе Гарибальди.
В семнадцать пятнадцать – на машиностроительном заводе испытание нового мотоциклетного двигателя.
Михаилу вспомнилось, как он с членами бюро горкома стоял на трибуне 1 Мая.
По Ленинской лихо проехали три новеньких мотоцикла с колясками, собранных на механическом заводе. Мотоциклы блестели на солнце никелированными частями, водители выглядели необычно нарядно: в желтых кожаных куртках и шлемах с большими мотоциклетными очками. Стая мальчишек, внося беспорядок на тротуарах, бежала за мотоциклами несколько кварталов…
Дальнейшие испытания показали, что в серийное производство мотоциклы пускать еще нельзя: слабоват мотор. Производство мотоциклов имело оборонное значение. Все работы, связанные с этим, Путивцев держал под контролем.
Мотор реконструировали, уменьшили камеру сгорания. Долгое время не удавалось получить качественной отливки блока цилиндров: через несколько часов работы на зеркале цилиндров появлялись небольшие раковины. Довольно сложными оказались изготовление маховика, балансировка. И вот сегодня испытания…
На механический завод Путивцев приехал с небольшим опозданием (митинг на закладке мемориала затянулся).
Мотор уже работал на стенде. Собравшиеся были настолько увлечены, что не заметили появления в цехе секретаря горкома.
– Нагрузку! – скомандовал начальник цеха.
Механик выполнил распоряжение – нагрузка возрастает. Одна, две, три лошадиные силы… Четыре, пять, шесть! Все так же ровно гудит мотор, слышатся монотонные выхлопы!
– Работает! Работает!
Шесть сил была проектная мощность мотора.
Только тут заметили Путивцева. Возбужденный, радостный, как и все, он стал пожимать руки токарям, слесарям, механикам. С начальником цеха и директором завода обнялись…
Поздно вечером, возвращаясь домой, откинувшись на спинку сиденья, он расстегнул ворот косоворотки. Душно! И снова подступило к горлу: «Нет больше Орджоникидзе!..»
Дома, вся в слезах, его ждала Фекла.
– Что еще случилось? – спросил Михаил.
– Максим!.. – И Фекла снова заплакала.
Максиму Путивцеву, как хорошему производственнику, дали путевку в санаторий. Он пошел на медицинский осмотр, чтобы оформить курортную карту, и рентген обнаружил у него в правом легком каверну.
«Вот уж, как говорят в народе, пришла беда – отворяй ворота», – невольно подумалось Михаилу.
Тяжело было все эти дни на душе у Михаила Путивцева. И было еще какое-то смутное ощущение, предчувствие, что ли, того, что беды на этом не кончились.
В пятницу позвонил Ананьин. Начальник городского отдела НКВД, старый чекист, третий месяц лежал в больнице с грудной жабой.
– Надо срочно увидеться, – сказал Ананьин официальным тоном. – Я сейчас подъеду.
Он прибыл минут через десять.
– На металлургическом заводе вылазка скрытых троцкистов! – сказал он, не присаживаясь.
– Каких троцкистов?!
И Ананьин рассказал, что на собрании по выдвижению кандидатов в депутаты Верховного Совета выступил секретарь заводского комитета комсомола Устинов и стал произносить троцкистские лозунги. Митрофанов – предзавкома – повторил их в своем выступлении. А секретарь парткома Хоменко, вместо того чтобы сразу дать решительный отпор троцкистским вылазкам, промолчал.
– Ну, с Хоменко ты разбирайся сам, в партийном порядке, а на Устинова и Митрофанова мне нужна твоя санкция на арест! – заявил Ананьин.
– Ты что? В своем уме? Митрофанов!.. Санкции я тебе, конечно, не дам, пока сам не разберусь, – твердо сказал Михаил. – Но говорю тебе заранее: Устинова я не знаю, а что касается Митрофанова… У тебя, видно, неточная информация.
– Информация у меня точная! И если сейчас мы их не арестуем, они уйдут… Ты понимаешь, что это будет значить и для тебя и для меня?
– Кто уйдет? Митрофанов? Да он, можно сказать, родился на заводе!.. Нет! Тут сплеча рубить нельзя, один вот товарищ на днях мне как-то сказал: «Лес рубят – щепки летят!» Нет! Человек – не щепка!
– Ну, смотри! Не пожалей потом, – сказал Ананьин. – Обо всем этом я обязан известить краевое управление… Я не хочу разделять ответственность, а вернее, безответственность вместе с тобой!
Когда Ананьин ушел, Путивцев вызвал помощника.
– Хоменко, Митрофанова, Устинова с металлургического – срочно ко мне! Да скажи Хоменко, пусть захватит протокол последнего собрания! – уже вдогонку крикнул Михаил Афанасьевич.
Вскоре позвонил Хоменко:
– Что случилось?
– Приедешь – узнаешь. – Путивцев повесил трубку.
Сначала он поговорил с Хоменко и Митрофановым. Они рассказали: да, было собрание. Выступали рабочие. Потом предоставили слово Устинову. Он говорил об успехах социалистического строительства и об участии в этом строительстве комсомольцев и несоюзной молодежи. В конце речи он сказал: «Иудушка Троцкий когда-то назвал молодежь барометром партии! Так вот этот барометр показывает недобитым врагам Советской власти – троцкистам – бурю!»
Митрофанов в своем выступлении поддержал Устинова: «Тут наш комсомольский вожак верно сказал насчет барометра: никакая сила не может оторвать нашу славную молодежь от партии и ее великих дел!»
– Дай протокол! – потребовал Путивцев.
В протоколе ни слова не было о «барометре».
– Так это же протокол, не стенограмма, – оправдывался Хоменко.
– Ну уж это надо было записать! – начиная злиться, сказал Путивцев. – Раз уж вы ударились там в теорию, надо было записать слово в слово. Выступление Устинова не было написано заранее?
Хоменко пожал плечами:
– По-моему, нет. Говорил он не по бумажке.
– Пригласите Устинова, – распорядился Михаил Афанасьевич.
Выступление Устинов заранее не писал. В рассказе почти дословно повторил то, что говорили Хоменко и Митрофанов.
Выслушав всех, Путивцев сказал:
– Ладно! Идите работайте…
«Да, история…»
Секретарь горкома позвонил Ананьину:
– Подъехать ко мне сейчас сможешь?.. Ну подъезжай. Я жду.
Ананьин не заставил себя долго ждать. Сев напротив Путивцева, снял очки – в последнее время со зрением у него стало плоховато, приходилось много читать, и в основном по ночам, – стал протирать стекла носовым платком.
– Как я и предполагал, у тебя неточная информация, – заявил Михаил. – Я только что беседовал с Митрофановым, Устиновым и Хоменко…
Ананьин перебил его:
– А что ж ты хотел, чтобы Устинов и Митрофанов признались в том, что произносили троцкистские лозунги, а Хоменко им потворствовал?
– Ты этим объясняешь поведение Хоменко? – резко спросил Путивцев, и это заставило Ананьина говорить несколько иным тоном.
– Может, не совсем так… На собрании сразу не сориентировался. Как говорят, дал маху. А потом уже, конечно, надо выгораживать себя…
– А Митрофанов?
– Митрофанов просто несознательный подголосок.
– Как у тебя все просто! – Путивцев, все больше волнуясь, встал. – «Не сориентировался»! «Подголосок»!
– Скажи тогда, почему в протоколе ничего не говорится о «барометре»? – спросил Ананьин.
Что ответить? Михаил не сразу нашелся и повторил слова Хоменко:
– Протокол – не стенограмма…
Почувствовав некоторое замешательство в словах Путивцева, Ананьин продолжал наступать:
– А может, все объясняется просто: чтоб не осталось никаких следов?.. Один коммунист, когда услышал эти троцкистские речи, встал, вышел из зала и позвонил мне!
Михаил горько усмехнулся:
– Один, значит, нашелся! В целом зале! Встал и демонстративно вышел… А почему же он не попросил слова, не поднялся на трибуну, не дал отповеди, по его мнению, троцкистским вылазкам?
– Это уже другой вопрос.
– Почему же другой? Тот самый. Кстати, я хотел бы поговорить с этим товарищем. Как его фамилия?
– Фамилии его я пока назвать тебе не могу.
– Это почему же?
– Есть на это свои причины! – веско заявил Ананьин.
– Понятно! – многозначительно сказал Михаил.
– Что тебе понятно?
– А то, что ты не доверяешь честным, испытанным коммунистам – Митрофанову, Хоменко, а веришь этому… фамилию которого стесняешься назвать.
Снова, как и несколько дней назад, к горлу подступило это проклятое удушье, Михаил подошел к окну, открыл форточку, вдохнул свежего воздуха. Резко повернулся:
