Текст книги "Такая долгая жизнь"
Автор книги: Игорь Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 49 страниц)
– Что такое «айсбрехер»? – перебил Путивцев.
Гестермайер стал объяснять: корабль, который ломает лед…
– Ледокол, понятно.
– Ле-до-кол, – повторил Гестермайер, тоже стараясь запомнить ранее не произносимое им слово. – Ледокол – айсбрехер! Так вот! Теперь Фриц Гестермайер всем необходим. Вчера его пригласил к себе обербюргермайстер доктор Хойдеманн. Он расспрашивал о России, интересовался, кто там… – Гестермайер сделал паузу, чтобы усилить эффект от того, что он сейчас скажет, – государь… Да! Да! – повторил он. – Кто теперь в России царь?
Пантелей Афанасьевич улыбнулся, но скорее тому, что понял и эту тонкость.
– На, унд вас хает ду гезагт? – спросил он.
– Я сказал, что в России теперь республика и там есть парламент и президент. Но, к сожалению, я не мог вспомнить фамилию вашего президента. Тогда мы поехали на Лангштрассе, в партийное бюро коммунистов. Раньше господин обербюргермайстер посылал туда только своих шпиков, а теперь сам явился к коммунистам на своей роскошной американской машине. Дело в том, что из Шверина приезжает господин правительственный советник, доктор Эс, который лично должен приветствовать «государя» России.
В этом месте Путивцев немного не понял: насколько ему известно, на ледоколе «Красин» нет никого из членов правительства. Он переспросил. И Гестермайер объяснил: это так говорится. Доктор Эс будет приветствовать господина русского президента в лице моряков, которых прислал президент.
– В партийном бюро мы застали одного из руководителей ростокских коммунистов Варнке. Каково же было удивление господина обербюргермайстера, когда Варнке назвал господина русского президента… товарищем и сказал, что его зовут Михаил Иванович Калинин и что он с ним знаком. Тогда доктор Хойдеманн спросил у Варнке, какой национальный гимн теперь в России. И Варнке ему ответил: «Интернационал!» – «Как? Гимн коммунистов?!» – воскликнул доктор Хойдеманн. «А что же тут удивительного? – ответил Варнке. – Ведь в России у власти коммунисты». Вот какие дела, господин Путивцоф, – закончил свой рассказ Гестермайер.
Оставив вещи в отеле, они поехали на «Мариене». Миновав Доберанерплац, а затем проехав мимо высокого каменного забора «Нептунверфта», машина пошла по снежному коридору. Город, по сути, кончился. На протяжении четырех километров до «Мариене» по обе стороны дороги располагались небольшие дачи: клочок земли, окруженный штакетником, несколько деревьев, чаще всего яблони, и маленький домик, а вернее, будка, сколоченная из старых ящиков для садового инструмента.
Попадались, правда, домишки и посолиднее, с застекленными окнами, с небольшими верандами. Теперь все это было засыпано снегом так, что деревья казались карликовыми, и на поверхности торчали только крыши. Дорога была достаточно широкой и хорошо укатанной, но на всем пути они обогнали только одну грузовую машину.
Лютая зима и новый экономический спад сделали эту некогда оживленную трассу пустынной.
Завод тоже выглядел пустым. Только из цеха номер сорок три слышался шум станков, да резкий звук электрической пилы из деревообделочного цеха нарушал тишину.
Секретарша Хейнкеля Мария Хуперц тотчас же проводила приехавших к хозяину.
Хейнкель был предупредителен, но за бесконечными «битте» и «данке» не чувствовалось той приветливости, к которой привык Путивцев за месяцы своей первой командировки. Это было понятно: русские не давали ему больше заказов, а экономическое положение в стране все еще оставалось тяжелым.
И здесь, в кабинете Хейнкеля, разговор зашел о «Красине». Два самолета его компании участвовали в ледовой разведке, помогали капитану ледокола находить затерянные рыбацкие суда в бесконечных белых просторах. Многие команды, не дождавшись ледокола, покидали их и шли к берегу, опасаясь, что, прежде чем придет помощь, их хрупкие суденышки будут раздавлены льдами.
В понедельник Пантелей Афанасьевич опробовал «летающую лодку». Летая над замерзшей Балтикой, Путивцев хорошо видел на белом фоне черные вытянутые пятнышки – рыболовецкие суда. Потом он нашел и «Красина», покачал крыльями. С высоты было такое впечатление, что «Красин» стоит на месте, и только по синему разводу, который тянулся за ним, можно было понять, что корабль движется.
«Летающая лодка» вела себя прилично. Мотор работал четко: не перегревался и не переохлаждался. Путивцев посадил машину на лед – все в порядке. Во время обратного полета вдруг лопнула пароотводная трубка, и паром обволокло смотровое стекло, которое тотчас же стало обледеневать. Лететь, а тем более сажать машину вслепую – огромный риск. Пантелей Афанасьевич достал финку, открыл боковое стекло и стал соскабливать лед. Кое-как продрал глазок, расширил его, пальцы закоченели. Даже мех рукавицы не спасал на таком ветру и морозе.
Посадка прошла благополучно. Пришлось резиновую трубку, которая в том месте, где она была не защищена и становилась на морозе хрупкой как стекло, заменить латунной. Вместо воды в систему охлаждения залили незамерзающую жидкость – антифриз.
Через четыре дня, закончив дела на «Мариене», Путивцев выехал в Варнемюнде. Как сообщила газета «Норддойчебеобахтер», в этот день там ждали русский ледокол.
Расстояние между Ростоком и Варнемюнде пустяковое. Пантелей Афанасьевич сел на остановке «Мариене» в вагон пригородного поезда, забрался на второй этаж, где был лучше обзор, и через двадцать минут был на месте.
Варнемюнде тоже было не узнать. В рыбацкой гавани – узком и длинном затоне – мертво стояли впаянные в лед сотни ботов с обледеневшими и позванивающими на ветру снастями. Роскошный песчаный пляж слева от маяка превратился в снежную пустыню. Летом на мелководье здесь так весело играли отливающие синевой волны, а теперь море спряталось под толстым слоем льда, исчезла граница между сушей и водой – сплошная белая гладь.
На берегу, около маяка, собралось много людей: женщины, дети – семьи рыбаков тех судов, которые шли сейчас за «Красиным».
Ледокол показался через полчаса. Было еще достаточно светло, когда «Красин» подошел к Варнемюнде. Лед, правда, уже начал синеть, вечернее небо отражалось в нем.
Темная стальная махина ледокола взбиралась своим скошенным носом на лед, и он не выдерживал чудовищной тяжести – раздавался треск, иногда похожий на выстрел, и нос корабля снова медленно погружался. Из разрыва на ледяное поле выплескивались тонны воды. Это была величественная картина, и понятны были возгласы восторга и радости, которые невольно вырывались из уст людей, пришедших встречать ледокол и своих близких, – три бота шли на буксире, остальные – своим ходом. Всего Пантелей Афанасьевич насчитал двенадцать судов.
На другой день «Красин» вошел в залив Варнов. Весть об этом мигом разнеслась по рабочим кварталам Ростока. День выдался солнечным, под стать настроению сотен людей, которые толпились у причалов.
В толпе Гестермайер увидел Варнке и показал его Путивцеву. Вот он какой: высокого роста, худощавый, с орлиным носом, в фуражке, точно такой же, какую носил Тельман.
Пантелей Афанасьевич знал одного механика на «Мариене». Он был коммунистом. Но специально контактов с коммунистами, а тем более с руководителями городской партийной организации он никогда не искал. Ему не рекомендовалось это. Кое-кто мог квалифицировать такой шаг, как «вмешательство во внутренние дела». Это был хороший предлог для людей, которые занимали видные посты, были против всяческих отношений с большевиками и могли сорвать очень нужную для Страны Советов экономическую сделку. Поэтому Путивцев неукоснительно выполнял эту рекомендацию.
По мере приближения «Красина» возбуждение нарастало.
Вот уже хорошо видно на флагштоке красное полотнище, трепещущее на морозном ветру. Золотом светятся на трубе серп и молот и пятиконечная звезда. Кто-то крикнул из рядов рабочих: «Рот фронт, советские друзья, братья по классу!»
Доктор Хойдеманн, который стоял рядом с музыкантами городской капеллы, недовольно поморщился. Пантелею Афанасьевичу было очень интересно наблюдать за ним и Варнке. Варнке тоже что-то крикнул, Путивцев не разобрал. Очевидно, лозунг. Потому что десятки голосов подхватили его. Чтобы заглушить кричавших, доктор Хойдеманн махнул перчаткой – и тотчас же грянул оркестр. Но по ритуалу им пришлось сначала исполнить гимн Советского Союза – «Интернационал».
Доктор Хойдеманн и его свита обнажили, как это и положено, головы. Варнке поднял кулак в традиционном приветствии – «Рот фронт!».
* * *
Часа в три пополудни в отель к Путивцеву пришел матрос с «Красина», принес записку.
«Товарищ Путивцев!
Вчера вечером я получил радиограмму и знаю, что Вы в Союз будете возвращаться с нами. Сегодня в 18.00 городские власти Ростока дают банкет в честь команды «Красина» в ресторане «Зимний сад» на Братенштрассе. Я был бы очень рад видеть Вас там.
Капитан Сабуров».
Пантелей Афанасьевич бывал с Топольковым в ресторане «Зимний сад». Он действительно славился прекрасной кухней и отличной оранжереей.
Естественно поэтому, что столы к банкету были украшены цветами. Обербюргермайстер не поскупился и на угощения. Путивцева представили правительственному советнику доктору Эсу – высокому мужчине в черном фраке, с благородной сединой на висках.
Доктор Хойдеманн почему-то все время величал Путивцева «ваше превосходительство». Впрочем, это можно было понять: ведь Пантелей Афанасьевич, по его понятию, был генералом. В официальных немецких документах, которые заполнял Путивцев, чтобы получить визу, воинское звание его не указывалось. Но соответствующие службы, конечно, навели о нем справки. А то, что он комбриг, – не было такой уж тайной.
К сожалению, за весь вечер Путивцев смог обменяться с Сабуровым только несколькими репликами. Капитана ледокола сначала атаковали вездесущие корреспонденты. Потом началась официальная часть – тосты, приветствия. Господин правительственный советник доктор Эс провозгласил здравицу в честь «его высокопревосходительства господина президента Калинина». Сабуров вежливо поблагодарил и поднял тост за благополучие немецкого народа.
На другой день, уже в море, Сабуров и Путивцев вспоминали этот вечер.
Уютная каюта капитана располагала к разговору неторопливому.
Судя по движению ледокола, дорога становилась все труднее. Нередко «Красин» замирал, останавливался, давал задний ход, потом разгонялся, вползал на лед, но даже его огромная тяжесть не могла проломить сросшийся ледяной панцирь. Тогда в носовые дифферентные цистерны закачивались сотни тонн забортной воды, чтобы увеличить вес судна.
– До Питера дней через пять дойдем? – спросил Путивцев.
– Полагаю, что да, – ответил Сабуров. – А вы питерский? – в свою очередь спросил капитан.
– Нет, я с Дона. Но в Питере в пятнадцатом году формировался наш полк. А потом в Питере я был в семнадцатом. По решению полкового комитета наша часть пришла на помощь восставшим рабочим.
– Значит, вы пришли на помощь мне, – заметил Сабуров.
– Вы были тогда рабочим?
– Да. Я работал на Балтийском заводе.
– А теперь стали моряком, капитаном?
– А где вы служили, в каком роде войск? – поинтересовался Сабуров.
– В артиллерии.
– А стали летчиком, – заметил капитан.
– Да, – согласился Путивцев. – Революция внесла коррективы в жизнь каждого из нас.
За полночь Пантелей Афанасьевич покинул каюту капитана и отправился к себе. Но прежде чем лечь спать, он вышел на палубу, чтобы немного подышать свежим воздухом. Берег Германии уже давно скрылся, ушел в темноту, отступил. И мысли о нем и о людях, которые остались на том берегу, отступили. Теперь Пантелей Афанасьевич думал о доме.
Перед самым отъездом он получил письмо от Михаила. Тот писал, что его посылают на учебу в Москву, на «целых два года». Это известие обрадовало Пантелея: значит, теперь с братом он будет видеться часто. Алексей, оказывается, женился на этой черненькой молодой женщине – Нине. И у него, у Пантелея, появилась новая родственница, а скоро, как писал Михаил, появится и новый племянник или племянница.
Совсем немного времени прошло с тех пор, как он был дома, а там уже столько перемен. Как быстро все-таки мчится время. Ему уже тридцать шесть. Иногда, когда оглянешься на прожитую жизнь, она кажется такой долгой, а временами такое чувство, что ты совсем еще не жил и все еще впереди. Он никогда, например, не летал над Арктикой.
Пантелей Афанасьевич посмотрел на стылое балтийское небо. Придется ли ему еще когда-нибудь летать в этом небе?
Путивцев не мог знать, что ему придется еще летать в этом небе. И это будет не испытательный полет.
ЧАСТЬ II
ГЛАВА ПЕРВАЯСекретарь крайкома Валерий Валентинович Шатлыгин вызвал на пятнадцать ноль-ноль Спишевского. Он не любил этого человека, считал беспринципным и бесхарактерным. То, что им вместе несколько лет пришлось проработать в горкоме, зависело не от него. Когда Шатлыгина освободили от обязанностей второго секретаря ЦК республики и послали секретарем горкома, ему было не до того, чтобы выбирать себе помощников. Но и тогда в ЦК ВКП(б) он не удержался и сказал свое мнение о Спишевском:
– Не люблю кающихся грешников.
Секретарь ЦК – разговор этот уже происходил наедине, в его кабинете, – хитровато прищурив глаз, спросил:
– А ты, товарищ Шатлыгин, без греха? – И, мягко пройдясь по ковру, стоя уже спиной к Валерию Валентиновичу у раскрытого окна – день был жаркий, – закончил свою мысль: – Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Люди есть люди. У каждого найдутся слабости, грешки, а у некоторых и грехи. Надо воспитывать человека, находить в нем рациональное зерно и использовать в интересах партии и народа. Этому учит нас товарищ Ленин. – Повернувшись и проследовав к письменному столу, секретарь ЦК продолжал: – Мы знаем товарища Спишевского. Знаем и помним, что он ошибался. Но в последние годы товарищ Спишевский смело и последовательно выступает против оппозиции, против своих бывших дружков, и это нельзя сбрасывать со счетов.
Секретарь ЦК поднял голову и долгим, немигающим взглядом посмотрел в глаза Шатлыгину. Шатлыгин выдержал этот взгляд и твердо заявил:
– Он просто предал своих друзей, когда над ними нависла опасность, а в душе, по своим убеждениям, остался таким же, как и прежде.
– Ах, какой ты умный, – неожиданно перейдя на неофициальный тон, с усмешкой сказал секретарь ЦК. – Значит, критиковать своих заблудившихся, как паршивая овца, дружков – это, по-твоему, предать. А тянуть с ними в одной упряжке партию в оппортунистическое болото – значит поступить как честный человек… Мне кажется, что ты просто не можешь стать выше своих личных симпатий и антипатий – это твоя большая беда. Ведь то же самое было, когда ты работал секретарем ЦК республики. Ты сделал много полезного как специалист, инженер, руководитель, и за это мы тебя ценим. Но когда оппозиция, как гидра, подняла голову, ты замешкался, стал медлить, ждать. Почему? Не потому ли, что не смог преодолеть своих личных симпатий и антипатий, не потому ли, что не хотел обидеть людей, пусть имеющих заслуги в прошлом перед революцией, а теперь примкнувших к оппозиции? На что ты надеялся? Думал, у оппозиционеров сами по себе вырастут крылышки? Забыл ты, товарищ Шатлыгин, народную поговорку: «Черного кобеля не отмоешь добела».
– А как же Спишевский? – ухватился Шатлыгин за последнюю фразу и тут же пожалел о сказанном.
Его упрямство явно стало раздражать секретаря ЦК. Снова разговор пошел не так, как хотелось бы Валерию Валентиновичу.
Секретарь ЦК не спеша закурил, подошел к окну. Затянувшаяся пауза стала угнетать Шатлыгина. Что сказать, чтобы его наконец правильно поняли?
Когда его освобождали от обязанностей второго секретаря ЦК партии за «попустительство к оппозиции», как было записано в решении, он попробовал объяснить свое поведение: курс на замедленные темпы индустриализации, к которому призывали сторонники оппозиции, сразу же подвергся решительной критике со стороны большинства членов ЦК партии республики. И он, Шатлыгин, тоже не раз выступал по этому вопросу и на партийных активах, и на пленумах. Во всяком случае, не реже других.
– Не реже, но и не чаще! – сказали ему в ЦК ВКП(б). – Вы инженер, крупный специалист. Но вы забыли о том, что являетесь идеологом, проводником линии большевистского ЦК. Вы должны были возглавить борьбу против оппозиции, а не быть просто рядовым бойцом.
Шатлыгин на это заявил, что оппозиция сразу оказалась в меньшинстве, ее планы были обречены на провал, что против линии партии выступили не только убежденные, активные оппозиционеры, но и люди слабохарактерные, если хотите, просто усталые, которым казалось, что страна может надорваться, взяв такие темпы: «И я считал неправильным всех их стричь под одну гребенку с оппозиционерами».
– Борьба с оппозицией сейчас является самой главной во внутрипартийной жизни, – сказали ему тогда. – И ваше последнее заявление говорит о том, что вы не понимаете всей глубины вопроса. Политбюро считает нецелесообразным оставлять вас на прежней должности. Пока отдыхаете, мы подберем вам работу.
И вот после двухмесячного ожидания этот разговор с секретарем ЦК.
Секретарь повернулся, прошел к письменному столу и сел на стул. Полистал какие-то бумаги и, не поднимая от них головы, тихо, так тихо, что Валерий Валентинович едва расслышал его слова, сказал:
– Идите, товарищ Шатлыгин. Работайте.
Секретаря ЦК Шатлыгин знал давно. Знал как человека, который в трудные для партии дни всегда занимал принципиальную позицию и терпеть не мог двурушников и приспособленцев. И все-таки у него бывали странности. Случалось, будто что-то застило ему глаза. И тогда у некоторых людей он не замечал или не хотел замечать тех недостатков, которые так беспощадно бичевал в других. Так было и со Спишевским.
Шатлыгин познакомился с ним еще в октябрьские дни в Питере, когда решался вопрос о дне и часе восстания. Спишевский тогда примыкал к группе центристов, выступивших против Ленина и выболтавших в меньшевистской газете «Новая жизнь» планы партии. Потом, работая уже в редакции, в секретариате «Правды», он поддерживал Троцкого. Словом, грешков, а точнее грехов, в прошлом у него было достаточно. Все это не прошло для него бесследно, в конце концов Спишевского перевели на низовую работу. И с тех пор его будто подменили.
У Спишевского остались друзья в Москве, занимавшие в аппарате ЦК и ЦКК РКП видное место, он был хорошо проинформирован о политических течениях в партии. И, располагая этой информацией, умело ориентируясь, выступал на партийных активах, солидаризуясь с мнением большинства ЦК.
Это заметили и постепенно снова стали выдвигать его. Выдвижение шло медленно. Каждая ступенька давалась ему с трудом: заведующий наробразом, заведующий отделом окружкома, секретарь городской газеты, секретарь райкома, когда они образовались, и, наконец, третий, а потом и второй секретарь горкома.
В судьбе Шатлыгина все было не так. Не было колебаний в выборе пути. И был стремительный взлет. Второй секретарь республики…
На новом месте ему пришлось работать со Спишевским.
Шло время. Отношения и внешне были вполне корректными. Только после смерти Романова Шатлыгин сорвался, говорил с ним непривычно резко. Да и как было иначе? Шатлыгин ценил Романова, по-мужски любил его. Разве можно было так равнодушно отнестись к судьбе человека? Самоустраниться? Не поговорить с Романовым по-человечески, не подбодрить, не обнадежить? Ведь все можно в жизни исправить. Кроме смерти. Нет, все-таки Спишевский – человек с холодным сердцем, себялюбец.
В истории с Романовым он, конечно, никакой ошибки, с формальной точки зрения, не совершил. Да вообще за все годы совместной работы – никаких ошибок. А что он, Спишевский, делал? Старался ничего не решать. Всем обещал, но не решал. Решать приходилось ему, Шатлыгину, даже те вопросы, которые в компетенции второго секретаря.
Шатлыгин секретарем горкома проработал четыре года.
Как-то ночью Валерия Валентиновича разбудил телефонный звонок. Знакомый тихий голос секретаря ЦК спросил из трубки:
– Как поживаете, товарищ Шатлыгин? Как работается?
– Хорошо, – все еще не придя полностью в себя после сна, ответил Шатлыгин.
Ночью была отличная слышимость. Слышно было даже хрипловатое дыхание человека на том конце провода.
– Ну и хорошо… – после паузы сказал секретарь ЦК и повесил трубку.
Валерий Валентинович не смог заснуть до утра. Звонок взволновал его. За четыре года не было ни одного звонка сверху, ни одного вызова. Будто о нем забыли. Оказывается, нет.
Шатлыгин был из тех людей, которые на любом участке работают во всю свою силу. Но за это время у него бывали очень тяжелые дни, когда сердце его одолевали сомнения и появлялось чувство неуверенности в себе и в своих силах. Ночной звонок придал ему уверенности.
За четыре года, которые он возглавлял городскую партийную организацию, были реконструированы многие заводы. То, что Шатлыгин занимал когда-то крупный пост, помогло ему на новой работе. Его хорошо знали в Москве, в центральных планирующих организациях, в наркоматах. Поэтому ему было легче добывать дефицитное оборудование для промышленных предприятий города. За эти годы на металлургическом заводе построили мощный мартеновский цех, еще один – трубный, обновили литейный и бандажный. Котельный завод приступил к освоению прямоточных котлов, завод «Красный гидропресс» запустил в серийное производство новые прессы. Продукция кожевенных заводов свободно конкурировала на мировом рынке.
Окрепнув экономически, заводы смогли построить на побережье Азовского моря пионерские лагеря и дома отдыха для рабочих. В центре города разбили красивый парк. Все это были результаты большой работы городской партийной организации и конечно же его работы как секретаря. И все же Валерий Валентинович был удивлен, когда в тридцать четвертом году на XVII съезде партии его избрали членом ревизионной комиссии ЦК ВКП(б), а в конце 1935 года последовало новое назначение – второй секретарь крайкома ВКП(б).
На партийном активе, прощаясь с коммунистами города, Шатлыгин сказал, что в городской организации выросли хорошие партийные кадры, и назвал в числе других Михаила Путивцева и Кузьму Хоменко.
– Пять лет назад на металлургическом заводе я встретил молодого коммуниста Хоменко. Он очень хотел стать машинистом пильгерстана. Но с ним случился один казус. Не буду об этом сейчас говорить подробно. Хоменко избрал другую профессию, стал учиться. Поработал в лекторской группе окружкома комсомола. Приобрел опыт общения с людьми. Был инструктором райкома, завотделом, а теперь возглавляет партком такого крупного завода, как металлургический. Судьба Хоменко – типичная судьба молодых работников, которым партия дала крылья…
* * *
После отъезда Шатлыгина в Ростов Спишевский временно исполнял обязанности первого секретаря горкома. Через четыре месяца его утвердили.
– А кого вы намечаете на должность второго секретаря? – поинтересовались в ЦК.
– Я бы предложил Михаила Афанасьевича Путивцева, – сказал Шатлыгин, отвечающий за кадры в крае.
– Это который Путивцев? Тот, что воевал в гражданскую под Царицыном? – спросил секретарь ЦК, оживляясь.
– Нет. Воевал его старший брат, Пантелей, – пояснил Валерий Валентинович.
– Михаил Путивцев? – медленно переспросил секретарь ЦК, обращаясь к своей колоссальной на имена памяти. – Не знаю. Пришлите на него документы. Посоветуемся.
Документы послали, и ответ пришел довольно быстро.
– Пожелайте товарищу Путивцеву успехов в работе. От моего имени, – добавил секретарь ЦК.
Прежде чем поставить вопрос на бюро крайкома о Путивцеве, Шатлыгин решил поговорить со Спишевским и с этой целью вызвал его.
Спишевский, как всегда, был свежевыбрит, от него пахло хорошим одеколоном. Когда секретарь горкома вошел, Шатлыгин стоял у стола. Они обменялись рукопожатиями.
– Крепкая у вас рука, Валерий Валентинович.
– Пока не жалуюсь… Как доехали?
– Нормально. Пыльно только. Дорогу надо делать.
– Дорогу делать надо, это верно. Как в городе? Как с планом на металлургическом,, на котельном?
– Вчера мне принесли многотиражку с котельного. Кстати, я захватил ее с собой. – Спишевский вытащил из портфеля газету и протянул секретарю крайкома.
Тот взглядом пробежал по заголовкам. Обратил внимание на статью «Тысяча котлов есть!».
– Квартальный план по основным показателям и на металлургическом, и на котельном, и на «Гидропрессе» будет выполнен. Стараемся, чтобы с превышением… – докладывал Спишевский.
– Я слышал, что в парке вы открыли мюзик-холл? – спросил Шатлыгин.
– Да, это идея Путивцева. У вас есть возражения? – живо поинтересовался Спишевский.
– Возражений, по существу, нет. Я знаю, что там гастролировали недавно ростовская оперетта, украинский ансамбль… Люди стали жить лучше и, естественно, тянутся к культуре… Но словечко все-таки не наше – мюзик-холл…
– В буквальном переводе – это музыкальный зал… – пояснил Спишевский.
Шатлыгин с легкой досадой перебил:
– Это я знаю, Всеволод Романович. Но не всегда в буквальном смысле надо толковать слова. Слово, как и человек, рождается чистым, непорочным, а потом определяется его подлинный смысл и значение…
– Ну, если вы против мюзик-холла, можно дать другое название, – услужливо предложил Спишевский.
– Да нет, пожалуй, не стоит…
Шатлыгин достал папиросы, протянул Всеволоду Романовичу.
– Новая марка, только сегодня принесли образец. Хотите попробовать?
– Не откажусь. О! «Театральные»! – рассматривая коробку с изображением нового театра, сказал Спишевский.
– Вы в новом театре были? – спросил Шатлыгин.
– На открытии… Мы же еще встретились…
– Да-да… – вспомнил Валерий Валентинович. – Я еще тогда хотел у вас спросить, как вы нашли театр, архитектуру?
– Ну, я бы сказал – смело! А как вы находите?
– Непривычно, но, по-моему, интересно. Среди нашего брата, партийных работников, по правде говоря, было немало противников до тех пор, пока на бюро крайкома архитекторы не объяснили нам свой замысел – волна революции!
– Вот как? А я полагал, что театр сделан под трактор.
– Нет-нет! Волна революции! Если хотите, ее девятый вал…
– Оригинально.
– Как вам работается с Путивцевым? – неожиданно спросил Шатлыгин.
– Михаил Афанасьевич на своем месте, – уклончиво ответил Спишевский.
– А что, если мы сделаем его вторым секретарем, вашей правой рукой? Промышленность он знает. Работал на металлургическом заводе, на котельном, на кожевенном. – Шатлыгин решил сразу наступать.
– Но ведь он всего полгода проработал третьим секретарем горкома. Можно сказать, только-только вошел в курс дела. Целесообразно ли его срывать с этого места? Как вы знаете, за последние три года мы трижды перебрасывали его с одной должности на другую, – засомневался Спишевский.
– Ну, положим, не совсем на другую. Партийная работа везде одинакова.
– Согласен. Секретарь парткома, парторг ЦК, секретарь горкома по идеологии… Хоть масштабы и разные, а работа, по сути, одна. Но второй секретарь – это секретарь по промышленности, а у Михаила Афанасьевича нет технического образования.
– У вас его тоже нет, технического образования, а вы работали, – сказал Шатлыгин и тут же подумал: «Это я напрасно». И, стараясь смягчить свою резкость, добавил: – Не святые горшки обжигают.
– Я вижу, вы уже все решили. А что скажет Москва? – спросил Спишевский.
– С Москвой вопрос согласован.
– Тогда о чем же говорить?
– Всеволод Романович, я в этот город вложил почти пять лет своей жизни, и мне хотелось бы, чтобы дело, которое начинали… мы с вами, – подыскивая выражения, говорил Шатлыгин, – было бы успешно продолжено. В Путивцеве я вижу перспективного, политически грамотного работника. У него есть настойчивость, энергия, решительность. Я думаю, вы будете хорошо дополнять друг друга.
– Вы полагаете, что я не обладаю вышеназванными качествами?
– Я хочу сказать, что у вас есть большой опыт партийной работы, житейская мудрость и, наконец, солидное образование.
– Благодарю. – Спишевский чуть наклонил голову.
Шатлыгин встал.
– Значит, по рукам?
– По рукам… Если позволите, я возьму еще одну «театральную».
– Ради бога, – обрадованно сказал Шатлыгин. – Берите хоть целую коробку, хоть две… Мне их вон сколько – целых три притащили, пока меня не было. На пробу…
– Пожалуй, я действительно возьму две. Одну для себя, а одну для… Михаила Афанасьевича. Он ведь, знаете, коллекционирует папиросные коробки.
– А вы?
– Что – я?
– Ничего не коллекционируете?
– В детстве коллекционировал почтовые марки…
Когда Спишевский вышел из кабинета, Шатлыгин со стуком выдвинул ящик письменного стола. Достал коробку «Театральных», вытащил папиросу. «Поддел-таки, сукин сын, – сердито подумал Валерий Валентинович. – Неужели Путивцев действительно коллекционирует папиросные коробки? Чушь какая-то!»
* * *
Была уже половина пятого. Утром Спишевский успел выпить только стакан чаю. Неотложные дела не позволили ему перекусить в середине дня. Хотелось есть.
– Поедем, Саша, в ресторан. Ведь имеем же мы право…
Со своим шофером Александром Кравченко он старался держаться просто. Это «Саша» повелось еще с тех пор, когда пять лет назад к Спишевскому прикрепили машину и в его кабинете появился розовощекий, застенчивый Кравченко. На вопрос, как его зовут, ответил: «Саша».
Александр Кравченко был трудолюбив и немногословен. И то и другое качество секретарь ценил в своем шофере. Всеволод Романович внутренне чувствовал, что Кравченко привязан к нему, и тоже ценил это.
В ресторане для себя и для Саши Спишевский заказал балык, борщ и котлеты по-киевски.
– Гулять так гулять, Саша. Если бы тебе можно было выпить, мы бы выпили. Но ты за рулем, а у меня другая инспекция – врачи! Ох уж эти врачи! Чего только они не наговорят, попади только им в руки. Ты бывал когда-нибудь у врачей, Саша?
– Ни…
– И у тебя никогда ничего не болело?
– Зуб болел.
– И ты не пошел к врачу?
– Ни.
– И что же, так и терпел, пока он сам не выпал?
– Сурову нитку – и геть!
– Вырвал суровой ниткой? Ну молодец! – Спишевский невольно улыбнулся. – Ну молодец! – еще раз повторил он. – Но неужели у тебя никогда не болело горло или сердце? – не переставал удивляться Всеволод Романович.
– А де воно, сэрдцэ? – простодушно спросил Кравченко.
– Если бы болело, то знал бы где, – сказал Спишевский.
Настроение у Всеволода Романовича было не ахти каким. Второго секретаря ему навязали, и не в силах Спишевского было что-либо изменить: звезда Шатлыгина снова поднялась высоко.
«А ловко я его с… папиросами…»
Как-то Спишевский обратил внимание на то, что у Путивцева всегда в кармане красивая коробка папирос.
– Вы что, коллекционируете их?
Не желая вдаваться в объяснения, Путивцев ответил:
– Что-то в этом роде.
