Текст книги "Такая долгая жизнь"
Автор книги: Игорь Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 49 страниц)
Михаил схватил штаны, рубашку, ботинки. Проснулась Ксеня:
– Ты куда?!
– Пожар! Горит что-то в деревне!
Натянув на голову шапку, схватив полушубок, он выскочил на улицу.
Из домов выбегали люди. Кто-то догонял Михаила, тяжело дыша. Из проулка выскочил дядька Демка.
– Где? – крикнул Михаил.
– Как бы не сельсовет…
Горело двухэтажное деревянное здание сельсовета. Огонь охватил уже весь дом. Языки пламени лизали крышу, вздымаясь все выше и выше к небу. Ветер стих. Не случись этого, огонь перекинулся бы на соседние хаты. Кто-то уже успел растащить полуобгоревший забор, который мог бы стать огненным мостиком к сараю, где стояла скотина.
– Несите ведра! Воды!
– Становитесь в цепочку к колодцу! – скомандовал Михаил. – Скорее, скорее!
Сквозь разноголосье людей пробивалось жалобное тонкое мычание испуганного теленка, которого выгнали из сарая на улицу.
Обрушился угол дома. Дядька Демка самоотверженно кинулся с вилами вперед и тут же отвернул лицо от нестерпимого жара: рукоятка на вилах была коротка. Михаил тоже бросился за ним, зацепил граблями чадящее бревно, потащил.
Снег около сельсовета растаял, земля под ногами стала скользкой, он поскользнулся и упал. Вскочил. Снял полушубок, кинул на руки стоявшей чуть поодаль Фекле:
– Где Максим? – И тут же увидел его.
Тот стоял у колодца, передавал ведро с водой по людской цепочке.
– Лей повыше!
Михаил побежал к крайнему в цепи, схватил у него ведро, придвинулся еще на два шага к огню и, отвернув лицо – невтерпеж было, – плеснул как можно выше; вода зашипела, мгновенно превращаясь в пар.
Теперь уже пылала и крыша. А до крыши, как ни старайся, не достанешь.
Через несколько минут дом рухнул. Огненный столб сник, и огонь стал униматься.
Снова мужчины с вилами, тяпками, лопатами кинулись к пожарищу, потащили в разные стороны полуобгоревшие бревна и доски. Тут же стали их обливать. Обессилевший огонь не мог уже справиться с водой. Пар, смешанный с дымом – густая грязная вата, – обложил все вокруг, застил глаза.
Кто-то вытер Михаилу платком щеку. Он обернулся. Рядом стояла Ксеня.
Постепенно дым рассеивался. Обгоревшие бревна теперь только бессильно шипели, на месте двухэтажного здания сельсовета лежала бесформенная груда обуглившихся обломков. Михаил увидел Демида в разорванном полушубке с дымящейся полой.
– А это по-людски, по-божески? – только и сказал ему Путивцев.
ГЛАВА ВТОРАЯВ комнате – кромешная темнота да легкое похрапывание Ивги. Осторожно, чтобы не натолкнуться на что-нибудь, Тихон Иванович сделал несколько тяжелых со сна шагов к двери, ведущей на веранду. На веранде было, уже посветлее.
Выйдя во двор, он направился к конюшне. Чуть скрипнули ворота в поржавевших за зиму петлях, в потемках тихо заржал Серый, Тихон Иванович насыпал в ясли корма коню и потрепал его по теплой ворсистой шее.
На дворе, у собачьей будки, позванивая цепью, уже вертелся Каштан, всем своим видом, хитрой мордой и пушистым хвостом выражая восторг при виде хозяина. Тихон Иванович к собаке не подошел, недовольный ею, а зашлепал по мокрому снегу обратно в дом. Каштан поджал хвост, вид у него был виноватый: ведь он не услышал, как хозяин прошел к конюшне, а проснулся только тогда, когда заржал Серый.
В доме Тихон Иванович снова забрался на теплые полати на припечке, улегся, но сон окончательно покинул его.
Постепенно в комнате развиднялось, все явственнее проступали тускло-молочные квадраты окон.
Хлопнула дверь на веранде, спустя какое-то время послышалось шарканье лопаты – Михаил расчищал от снега дорожки во дворе.
* * *
Прежде Константинов жил в станице Винокосовской. Был там у него надел земли, который выделил тесть-казак его жене – Евгении. Сеяли на нем хлеб, держали огород – словом, занимались обычным крестьянским делом. Но не было их семье удачи: то град хлебное поле побьет, то скотина передохнет. Дети тогда еще были маленькими, не помощники, жена – тоже. Какая из нее помощница, если, считай, через два года рожала, год носит, год кормит. Тринадцать детей было у Тихона Ивановича, правда, пятерых господь бог еще во младенчестве прибрал. Как ни крутился Константинов, а из нужды не выбивались. Вот тогда и решил он попытать счастья в городе. На деньги, вырученные от продажи домика и земли в станице Винокосовской, купил кирпич, толь и стал строиться. Завел извоз. Бился за копейку от рассвета до поздних сумерек. Случалось, зарабатывал рубль в день и тогда приезжал домой веселый, привозил детям баринок – сдобных фигурных пряников. Уже по крику его у ворот чувствовали удачу:
– Ивга! Встречай кормильца!
А когда заработок был малый, злился на всех:
– Ивга! Витчиняй! И дэ тэбэ носэ!..
Когда Яков и Ананий пошли работать грузчиками в порт, стало легче. Парни удались в отца – рослые, ширококостные. Казалось, играючи бегали они по сходням с шестипудовыми мешками на плечах. Зарабатывали в день по полцелковому, а то и по целковому. Вот тогда и смог наконец Тихон Иванович закончить строительство – дом из трех комнат. Позже пристроил веранду, застеклил. Посадил тополь возле окна, а посреди двора – шелковицу. Она быстро разрослась, разбросала над двором тенистые ветви. Густо усеивали их летом красновато-черные нежные ягоды. Для малышни благодать: заберутся на дерево, по куску хлеба в руки и пасутся – сахара не надо.
Но недолгим оказался век у сыновей: Анания германская война сгубила, а Яков умер от разрыва сердца в порту. Хорошо еще, к этому времени дочки подросли. Дуня и Марфа пошли в прислуги. Дуня вскоре вышла замуж и уехала с мужем на Кубань, а потом и другие дочки обзавелись семьями и отделились – Катя, Марфа, Нюра, Феня. Жила теперь с Тихоном Ивановичем только младшая дочь – Ксеня. Четыре года тому назад она тоже вышла замуж, но родительский дом пока не оставила.
Молодой зять сначала не очень понравился Тихону Ивановичу – гордый, а у самого угла даже не было. Жил у товарищей, то у одного поживет, то у другого. Голодранец, одним словом. А к тому же еще и безбожник.
Но шло время, и Тихон Иванович стал мягче, покладистее к Михаилу. Был он в доме работник, крестьянское дело знал, ухаживал за бахчой, что плелась на пригорке за садом. Всегда улыбчив, жизненная сила так и рвалась из него. Вернется с ночной смены утром – бахчу прополет. Придет пыльный, уставший, а все равно поет, переиначивая на свой лад слова известной тогда песни:
Мы – Путивцы, и дух наш молод,
Куем мы к счастию ключи…
Вздымайся выше, рабочий молот,
В стальную грудь сильней стучи.
Все, что зарабатывал, Михаил приносил в семью, не пил. Жить стало легче.
За лето Тихону Ивановичу теперь удавалось поднакопить немного деньжат, и в ненастные дни, зимой, когда ревматизм скручивал, не выезжал он к вокзалу или в порт, чтобы заработать несколько гривен, а пережидал непогоду дома, у печи, грел старые кости.
В свое время без охоты пустил он в дом Михаила, а теперь уже был не рад, что зятю обещали квартиру от завода. Уйдут они скоро с Ксеней от них, и в доме останется одна старость – он да Ивга.
* * *
Деревянная лопата для снега была широкой, но легкой. Михаил орудовал ею ловко, играючи. Сбросил полушубок: жарко. Поднажал еще немного: время торопило.
В густом, насыщенном влагой воздухе басовито запел гудок металлургического завода. Чуть пожиже, в отдалении, загудел котельный. И в этот хор вплел свой высокий голосок кожевенный завод.
Михаил сделал еще несколько взмахов – конец. Вбежал по ступенькам в дом, засобирался.
День предстоял необычный. Должны были пустить новотрубный цех. Оборудование для него закупили в Германии. На заводе работала группа немецких специалистов-консультантов, но строительство все, от фундамента под цех до монтажа, вели русские. Заводская комсомолия рыла котлован под фундамент. Год назад на собрании приняли такое решение: каждый комсомолец должен отработать еженедельно шесть часов бесплатно на строительстве нового цеха. Михаил понимал, что ему, секретарю заводского комитета комсомола, без личного примера никак нельзя, и старался вовсю. Комсомольцы работали сначала на котловане, потом носили в ведрах бетон, глину, возводили стропила, стеклили стены… И вот цех был готов. Оборудование смонтировано. И сегодня его должны были опробовать.
На Камышановской, центральной улице, ведущей к заводу, было людно. Людские ручейки выливались из переулков и образовывали широкий поток.
Заводская проходная была узкой. Здесь поток сужался, густел. Миновав проходную, рабочие расходились в разных направлениях. Михаил шел мимо мартеновского цеха. Это был старый цех. Площадка перед мартеновскими печами была ничем не защищена. Летом еще ничего, зимой же, когда здесь гулял холодный, пронизывающий ветер, а со стороны печей несло жаром, простуду схватить ничего не стоило. На заводе уже строился новый, благоустроенный, мощный мартеновский цех с печами на двести пятьдесят тонн. В старом цехе печь за плавку давала всего сорок пять тонн.
Машинист завалочной машины, заметив Михаила, приветственно махнул ему рукой. Машина развернулась на площадке, неся ковш с металлоломом на длинной металлической штанге. Зев печи был открыт – оттуда вырывались жадные языки пламени. Вот сейчас машинист введет ковш с металлоломом в печь, нажмет рычаг – и ковш опрокинется, в кипящую лаву рухнут отжившие свой металлический век детали, части старых машин, и все это вскоре превратится в огненный металлический ручей, искрясь молодой силой, потечет по канаве в изложницы…
Михаил многих знал в мартеновском цехе еще по тому времени, когда сам здесь работал машинистом завалочной машины. Работа была нелегкой, но она ему нравилась: он сам, своими руками, делал металл, который, как хлеб, был нужен Советской республике! Если бы его не избрали секретарем комитета комсомола, он и сейчас бы работал здесь.
За мартеновским цехом возвышалось потемневшее от времени четырехэтажное здание заводоуправления. Михаил, шагая через ступеньку, быстро поднялся на второй этаж, толкнул знакомую дверь с табличкой «Партком».
– У себя? – спросил он у Тани-секретарши.
– Оба там, – ответила Таня.
Путивцев приоткрыл дверь:
– Не помешаю?
Секретарь парткома Романов стоял у большого трехстворчатого окна, мастерил самокрутку. Заместитель секретаря Ананьин сидел на диване, нервно барабанил пальцами правой руки но кожаной обивке. В левой у него была какая-то бумага.
Все было старым в этом кабинете: огромный стол, как бильярд, покрытый зеленым сукном; широченный диван, обтянутый потертой коричневой кожей; дубовый шкаф невероятных размеров. Всю эту мебель Клим Романов притащил сюда семь лет тому назад, когда получил назначение на «мертвый», законсервированный, завод, который надлежало оживить. Шло время, появилась возможность обставиться получше, но в кабинете Романова все оставалось по-прежнему. И сам он внешне за эти годы нисколько не изменился: носил рубаху-косоворотку, брюки из парусины и пальто, перешитое из шинели.
Видя, что оба не в духе, Михаил уже сделал движение прикрыть за собой дверь, но услышал суховатый голос Романова:
– Чего спрашивать? Заходи.
– Ты вот скажи, Михаил, прав я или нет: сегодня такой день, а наш секретарь парткома выглядит, как партизан двадцатого года. Уж мог бы по такому случаю принарядиться? – Ананьин поднялся с дивана.
– А в чем прикажешь ходить? – зло спросил его Романов.
– Ходил бы, как все партийные работники, как я, наконец. – Ананьин носил темно-синее галифе, хромовые сапоги, рубашку из сукна защитного цвета под ремень. – Да и протез тебе пора приличный сделать вместо этой деревяшки, – продолжал Ананьин, надеясь на поддержку Путивцева.
– Протез, может, и сделаю, – неожиданно тихо и согласно ответил Романов.
Эта уступка придала Ананьину силы. Он подошел к Романову, взял за рукав косоворотки.
– Ты думаешь, рабочие смотрят на тебя, на твою одежонку и думают: «Ну, этот – нашенский, свой в доску…» Не этим авторитет руководителя зарабатывается…
– Перестань, надоело! – снова озлившись, оборвал заместителя Романов.
Ананьин, однако, не смутился, глянул со значением на Путивцева и – снова к Романову:
– Не нравится? Правда глаза колет?
– Чем нотации мне читать, лучше бы лишний раз в цех сходил, а то работаешь уже два года на заводе, а вагранки от болванки отличить не можешь…
От этих слов щеки Ананьина покрылись красными пятнами.
– Ты знаешь мой взгляд на партийную работу, – холодно сказал он. – И предупреждаю: этот спор я вынесу в вышестоящие партийные органы. Пусть там рассудят.
На принципы партийной работы оба – и Романов и Ананьин смотрели с разных точек зрения. Юрист по образованию, попав на металлургический завод, Ананьин читал популярную техническую литературу, иногда заходил в цехи, правда, никогда не задавал вопросов рабочим. Ему казалось, что его авторитет партийного руководителя от этого может пострадать.
Романова же, будто назло Ананьину, в кабинете застать было почти невозможно. Большую часть времени он проводил в мартеновском, листопрокатном, бандажном цехах. Он не стеснялся расспрашивать рабочих, случалось, сам стоял подручным сталевара у мартеновской печи, таскал огромными клещами листы в листопрокатном. Каждый день бывал он в строящемся трубопрокатном цехе.
На первых порах секретарь парткома ладил с заместителем, но позже начались размолвки.
– Война давно кончилась, а ты с маузером никак не расстанешься, – как-то заметил Ананьин.
Романов действительно не расставался с именным маузером. Носил он его на длинном шнуре в деревянной кобуре.
– Ты мой маузер не трожь, – сдерживаясь, как можно спокойнее ответил Романов. – И авторитету моего не роняй…
– Не авторитету, а авторитета…
Добро бы еще замечания делал наедине, а то все норовил при людях.
– Ты лучше скажи мне, – наливаясь неприязнью, говорил Клим, – какой состав у хромистой стали?
– Этого я знать не обязан, – с уверенностью в своей правоте отвечал Ананьин. – Идеология! Вот чем ты должен заниматься, и я, кстати. Но я это понимаю, а ты – нет!
– Как же так? Как можно отрывать одно от другого? Не разбираться в том, в чем разбираются твои коммунисты? – не соглашался Романов.
Уверенность, с которой держался Ананьин, в чем-то заставляла колебаться Романова, а колебаний он не любил и потому начинал злиться на себя и на окружающих.
– Ты – умный, – взрывался он. – А чего ж ты тогда третий год у меня в заместителях ходишь?
– А вот это уже нехорошо. Это уже мелко, по-мещански. Куда меня партия поставила, там я и работаю…
– Демагог ты, Сергей… Я тебя взял, а не партия.
– Много берешь на себя… И об этом я в горкоме скажу.
– Скажи, скажи… Ты и так оттуда не вылазишь.
– Упрекаешь?
– Нет, констатирую…
– Скажи мне прямо, по-партийному, Михаил: что ты думаешь о нашем споре? – Ананьин повернулся к Путивцеву.
Что ответить? Романов нравился ему честностью, прямотой. Но он, Путивцев, так же как Ананьин, считал, что партийный работник не должен подменять рабочих у станка. Партийная работа – это такая же работа, как и всякая другая.
С Ананьиным Путивцеву было интересно поговорить, поспорить. Но желание всех поучать, которое сквозило в речах Ананьина, тоже не нравилось Путивцеву. Что касается внешнего вида… Что ж, каждому свое. Скорее, он был на стороне Ананьина в этом вопросе: сам он тоже носил защитного цвета гимнастерку под ремень, галифе, сапоги. Но представить себе в такой одежде Романова почему-то не мог – привык видеть его таким, как всегда, будто тот родился в этой незатейливой старенькой одежонке, и ничего тут поделать было нельзя.
Романову смертельно надоели эти бесполезные споры с заместителем. Он стоял у окна и с тоской смотрел на заводской двор.
К заводоуправлению подъехала легковая автомашина.
– Шатлыгин приехал, – обрадованно сказал Романов.
Ананьин и Путивцев тоже подошли к окну. Секретарь окружкома, энергично размахивая портфелем, поднимался по ступенькам в заводоуправление. Все трое, надев пальто, поспешили ему навстречу.
– А, именинники! – вместо приветствия сказал секретарь окружкома, протягивая каждому руку. – Надеюсь, у вас все готово?
– Начальник цеха докладывал: готово, – ответил Романов. – Константин Захарович уже там, а мы вас поджидали.
– Давайте подъедем. Быстрее, – предложил Шатлыгин и сделал шоферу знак рукой.
Длинный «паккард» подплыл к ним. Шатлыгин, Романов и Ананьин разместились на заднем сиденье. Михаил сел впереди, с шофером. Он немного волновался. Машинистами двух пильгерстанов были его комсомольцы. Ребята хорошие, не должны подвести. Они участвовали в монтаже станов, были на практике в Германии, дело свое знали. И все-таки?..
По договору с фирмой «Меер» на заводе в качестве консультантов работало восемь немцев. Им и предлагал Ананьин поручить пуск станов, но Романов не согласился, убедил директора завода, Константина Захаровича Волевача, в том, что станы должны пустить наши.
– А если срыв? По головке нас с тобой за это не погладят… Немцы должны смонтировать и пустить станы, – настаивал тогда Ананьин.
– Верно. Есть контракт и прочее. Но понимаешь, – загораясь, говорил Романов, – соберутся старые металлурги, работавшие здесь еще при царе… Никогда, заметь, никогда здесь даже не пытались катать трубы. Немцы, бельгийцы говорили русским: «Это вам не по зубам! Трубы может делать только промышленно развитая Европа». Вот поэтому я и хочу, чтобы начали катать наши.
– Ну, смотри, я тебя предупредил. – Ананьин отошел, раздраженный, в сторону.
– Как, Михаил, комса твоя не подведет? – спросил Романов Путивцева.
– Не должны, – ответил Михаил.
…«Паккард» мягко осел на рессорах у входа в трубопрокатный цех. Увидев секретаря окружкома, директор завода Волевач направился к нему.
– Заждались? – спросил его Валерий Валентинович, пожимая старческую, дряблую руку.
– Нет, что вы, товарищ Шатлыгин, как раз вовремя. Вот ножницы, – без всякого перехода сказал он, – ленточку разрежете.
– Ленточку – это хорошо, – думая о своем, проговорил секретарь окружкома и спросил вдруг, выдав тоже свое волнение: – Как полагаете, все пройдет хорошо?
Вечером он должен был звонить в Москву, наркому, о пуске пильгерстанов.
– Надеюсь, все будет в порядке. Конечно, спокойнее, если бы немцы пустили станы. Шуму было бы меньше, а… надежности, – подбирая слова, закончил Волевач, – больше.
– Значит, шуму было бы меньше? – переспросил Шатлыгин.
– Неудачно выразился, товарищ секретарь. Романов убедил меня, я согласился. Так что всю ответственность готов взять на себя. – Волевач посерьезнел, снял очки, чтобы протереть стекла. Его близорукие глаза смотрели куда-то в сторону, отрешенно.
– О какой ответственности вы говорите? – думая о своем, о ночном звонке, сказал Шатлыгин. И распорядился, желая прекратить этот разговор: – Не пустите сегодня – пустите завтра. Ну, пошли, что ли!
В цехе собралось много рабочих, только что закончивших смену. В темных, промасленных и прокопченных спецовках, с усталыми, смуглыми от постоянного соседства с огнем лицами, они молча стояли у шнура, опоясывающего площадку, где были расположены пильгерстаны и вспомогательные механизмы. Среди собравшихся много молодых рабочих, комсомольцев, тех, кто строил цех, монтировал пильгерстаны. Немцы-консультанты держались стайкой неподалеку, выделяясь одеждой. Все они были в костюмах, в галстуках: и инженеры, и рабочие. Поблизости полыхали две нагревательные печи, в цехе было жарко, и немцы то и дело доставали из карманов белоснежные носовые платки.
«Чертовы немцы! – подумал Шатлыгин. – Все-таки, наверное, прав Ананьин: пора Романову сменить одежонку». Эта третьестепенная мысль только на мгновение мелькнула и исчезла. Наступил самый ответственный момент – пуск.
Цех был украшен лозунгами: «Избавим страну от импорта!», «Золото нужно Республике!» Хорошие лозунги. А вот лозунг «Советские трубы должны быть лучшими трубами в мире!» показался Шатлыгину преждевременным. Надо будет сказать об этом Романову.
Секретарь окружкома взошел на помост, специально сооруженный для митинга.
– Товарищи! Среди собравшихся я вижу много старых рабочих, которые хорошо знают, какой была их жизнь до революции. Рабочий в старое время был только придатком машины. Его не интересовали успехи производства, успехи завода, потому что, сколько бы он ни работал, сколько бы он ни вырабатывал, все это шло в мошну хозяина. Хозяин не верил в творческие способности русского рабочего и платил ему самую низкую заработную плату в Европе. – Сделав небольшую паузу, секретарь окружкома продолжал: – Великий Октябрь навсегда покончил со строем капиталистов-эксплуататоров. Теперь вы – хозяева заводов и фабрик, и вы должны распоряжаться на них по-хозяйски. Новый цех вы построили за один год. В любой другой стране такое строительство заняло бы три-четыре года. Но история не дает нам таких сроков, да и не такой характер у большевиков, чтобы медлить… Через несколько минут вы пустите первые станы по прокатке труб. И мне хочется подчеркнуть, что станы будут пущены нашими людьми – комсомольцами Валентином Астаховым и Кузьмой Хоменко!
Оркестр заиграл туш. Кто-то крикнул: «Ура!», и все подхватили: «Ура! Ура! Ура!»
Шатлыгин сошел с помоста, разрезал ленточку. Валентин Астахов и Кузьма Хоменко с помощниками поднялись на площадку управления станами. По знаку Шатлыгина оркестр умолк. Волевач о чем-то спросил секретаря. Затем взял телефонную трубку и дал команду на подстанцию.
Огромный электромотор, смонтированный между двумя станами, ожил: маховик с зубчатым венцом стал медленно вращаться, постепенно набирая скорость. Через приводные валы, систему гуков вращательное движение передалось на станы. На радиальной тележке подали гильзу. Железные лапы сбросили ее в желоб.
Машинист пильгерстана Кузьма Хоменко передвинул рычаг, завел дорн в полость раскаленной гильзы и стал подавать ее в валки. Раздался удар – с другой стороны валков появился конец огненно-красного металла: валки стали раскатывать его в трубу. После каждого удара труба удлинялась, и вот наконец вся она, огненно-красная, с уже потемневшим, чуть приостывшим передним концом, подхваченная роликами, заскользила к механической пиле.
– Пошла! Пошла! – закричал, не сдержавшись, Михаил Путивцев.
Романов тоже что-то кричал, но такой грохот стоял вокруг, что даже собственного голоса почти не было слышно. А тут еще пила… Ее диск врезался в горячий металл с непередаваемо пронзительным визгом. Ххак! Первая труба! Снова пронзительный визг – вторая труба скатилась на металлические подставки.
Стоявший рядом с Путивцевым Романов запел:
Вставай, проклятьем заклейменный…
Музыканты, услышав «Интернационал», грянули в трубы:
Это есть наш последний и решительный бой…
Теперь уже пели все, кто был в цехе. Даже один из немцев стал шевелить губами.
И тут Михаил увидел, как из желоба высунулся загнутый конец трубы. При следующем ударе огненно-красная труба зазмеилась, поднимая «голову», колыхнулась влево, грозя обрушиться на людей.
Кто-то истошно завопил:
– Тикай!
Толпа хлынула назад, подальше от желоба. Волевач схватил телефонную трубку. Но Хоменко уже сам остановил свой стан. Загнутая вверх труба на глазах остывала, темнела, твердея.
Ананьин что-то возбужденно говорил Романову. Романов отвечал, жестикулируя. Слов не было слышно, но и без слов Путивцев понимал, о чем там шла речь. Шатлыгин стоял рядом молча. Что-то скорбное было в его лице. А где же Волевач? Директор был с немцами. Внешне совсем спокоен. Путивцеву это понравилось. Около директора вертелся мастер, пытался что-то объяснить. Потом Волевач пошел к этой злополучной, выползшей, как змея, из желоба трубе. За ним поспешали мастер и двое немцев.
Все было не так сложно, как могло показаться на первый взгляд. Вес слитка превышал норму. Конец прокатываемой трубы находился вне дорна, и при очередном ударе подающего механизма труба подогнулась и уперлась в желоб. А Хоменко проглядел это. Несколько сотен килограммов металла пойдет на переплавку. Не такая уж большая беда.
Но Романов каждую производственную неудачу воспринимал как личное горе. Теперь несколько дней Клим будет ходить с таким видом, будто похоронил близкого человека. Будь у него семья, другие заботы, другая жизнь, кроме завода, может, он и был бы иным.
…Через два с лишним часа станы снова запустили. Все пошло гладко. Шатлыгин, повеселев, предложил развести руководство завода по домам, но Романов сказал:
– У нас тут будет еще небольшой разговор, а Константин Захарович, наверное, не откажется, – и повернулся к директору.
– Да уж не откажусь, – подал хрипловатый голос Волевач. – В такую погоду пешком? Чего доброго, ноги промочишь, а мне в моем возрасте это уже ни к чему…
– Завтра бюро, – прощаясь, сказал Шатлыгин Романову. – Не опаздывай, а то я знаю тебя: не мог прибыть, товарищ секретарь, задержала производственная необходимость…
– Буду обязательно, – пообещал Клим.
Проводив секретаря окружкома и директора, остались втроем. Расселись: Романов – за стол, Ананьин и Путивцев – на диване. Порывшись в бумагах, Романов сказал, ни на кого не глядя:
– Пришло письмо из крайкома. Наш завод должен послать в рабочую колонну для участия в кампании по сплошной коллективизации руководителя. Колонну должен возглавить член партии, энергичный, знающий деревню товарищ. Я вот тут поговорил еще днем по телефону с некоторыми членами парткома, тебе только, извини, Сергей, не успел сказать…
– Да что там, я согласен, – перебил Романова Ананьин. – Когда выезжать?
– А почему ты решил, что остановились на твоей кандидатуре? – спросил Романов.
– А на какой же еще? – задал встречный вопрос Ананьин.
– Решили послать Михаила Путивцева.
Ананьин встал, нервно заходил по кабинету:
– Ты уже поссорил меня со всеми! А сейчас хочешь поссорить и с братом Пантелея. Но, думаю, Михаил правильно поймет меня: я должен ехать! Согласен, Михаил?
Путивцев не знал, что ответить. Разговор сразу как-то пошел вкось. Да, Ананьин – заместитель секретаря парткома, но Михаил тоже член парткома и знает деревню. Романов будто подслушал его мысли.
– Не кипятись, Сергей. Ты – человек городской, деревни не знаешь, а посему можешь и дров наломать.
– Так, так… Значит, десятилетний стаж в партии для тебя ничего не стоит. А то, что я четыре года воевал бок о бок с крестьянами в солдатских шинелях, был агитатором среди них, – это тоже не в счет. Ты думаешь, Михаил лучше знает деревню? Ведь он уехал оттуда шесть лет тому назад…
– Верно. Но с деревней он связей не порывает и сейчас бывает там, знает настроение людей.
– И все-таки я требую обсудить этот вопрос на парткоме, – настаивал Ананьин.
Он считал, что коллективизация – это теперь самый главный участок борьбы, а значит, и его место там. Романов рубанул, воздух ладонью.
– Забыл тебе сказать, что в письме есть приписка: секретарь парткома лично – заметь: лично – несет ответственность за коммуниста, которого посылает. И этим все сказано. Я решил послать Михаила Путивцева.
– Хорошо… Но я оставляю за собой право сообщить о своем мнении куда следует.
– Это ты можешь, – смягчился сразу Романов и встал.
– Пора по домам.
– Клим Федорович, вы идете? – спросил Михаил.
– Здесь переночую. Надо в крайком позвонить. А когда дозвонишься? Неизвестно. Держи, протянул руку он сначала Путивцеву, а потом Ананьину.
Вечер был ясный, со звездами. Под ногами хрустел схваченный к ночи морозцем талый ноздреватый снег. До заводской проходной шли молча.
– Ты все-таки обиделся? – нарушил молчание Ананьин. – Вот так всегда! – с горечью добавил он.
– Я не обиделся, – ответил Михаил, – но не нравится мне все это.
Почувствовав, что Путивцев искренен, и приняв эти слова как укор Романову, Ананьин успокоился.
– Да, – сказал он спустя некоторое время. – Всем хорош наш Клим: происхождение у него бедняцкое, имя что надо – Клим (намекая на тезку – Клима Ворошилова), а вот фамилия, – усмехнулся он, – малость подгуляла – Романов.
– Это почему же – подгуляла? – удивленный таким неожиданным оборотом в разговоре, поинтересовался Путивцев.
– Ну как же? Последний-то наш царь-батюшка тоже был из Романовых.
– Ну и что? – еще больше удивился Михаил.
– Как – что? В восемнадцатом году при мне одного прямо на перроне шлепнули за то, что в паспорте у него стояло: «Романов». Тогда слух пронесся, будто царь сбежал из-под стражи, и солдаты его всюду искали. А этот и обличьем был схож, с бородкой. Вот его и шлепнули. А потом выяснилось – бухгалтер… Нет, ты не говори. Лучше от такой фамилии подальше.
Ананьин перехватил насмешливый взгляд Путивцева и сам улыбнулся.
– Это хорошо, что ты понимаешь шутки. Ну, бывай здоров. Мне тут надо зайти в одно место.
Ананьин свернул в переулок, а Михаил пошел прямо.
