Текст книги "Такая долгая жизнь"
Автор книги: Игорь Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 49 страниц)
– На свежую рыбу еще лучше пойдут, – пояснил он.
Стало уже совсем темно. Ночь густела. На востоке вспыхнул багровый всполох, осветил все вокруг: и чернильно-блестящую воду, и матово-темные стены камышей, и низкое темно-пепельное небо.
И вдруг раки перестали идти. Вытащил одну раколовку, вторую, третью. Только в одну попал маленький рачок. Захар выбросил его в воду: пусть растет.
Всю жизнь Захар провел на море, но ни он, ни другие рыбаки не могли объяснить, почему вдруг так бывает: идет рак, идет и потом вдруг как обрежет. То же самое и с рыбой. С вечера такой клев, что дух спирает от радости, а утром, на зорьке – время испытанное, рыбное, – клева никакого нет. Бывает наоборот: с вечера не берет, а на зорьке не успеваешь забрасывать удочку.
Захар стал поднимать последнюю раколовку – веревка натянулась как струна. Потяни еще – лопнет. Зацепилась за что-то. Михаил подвел лодку с другой стороны. Ничего не выходило. Вспыхнул тусклый свет карманного фонарика. Захар берег батарейку, редко пользовался фонарем. Раколовку терять было жаль, но и в воду лезть не хотелось.
– Я сейчас посмотрю, что там… – Пантелей снял рубашку.
– Да вы что, Пантелей Афанасьевич! Да я этого не допущу. Я сам… – Захар вскочил.
– Сиди, сиди, Захар. Я люблю ночные купания…
«Правду он говорит или нет? Какие там ночные купания», – усомнился Захар.
И снова багровый всплеск осветил и протоку, и камыши, и лодку, в которой стоял Пантелей уже в трусах.
Взявшись руками за борт лодки, он легко скользнул в воду. Держась за веревку одной рукой и загребая другой, Пантелей подплыл к тому месту, где веревка уходила в воду. Нырнул. Глубина здесь была небольшой – метра три. Руки уперлись в илистое дно. Вот и раколовка. И вдруг что-то холодное и скользкое коснулось его – он резко дернулся в сторону. Змея! Поплыл под водой, потерял ориентировку, пошел не вверх, а в сторону. Наконец сориентировался, вынырнул.
– Я думал, сом играет, – услышал он голос Захара.
– Ну, что там? Может, я помогу? – предложил Михаил.
– Ничего, я сам…
«Никакая это не змея», – сказал себе Пантелей.
– Захар, топляки тут могут быть? – спросил он.
– Редко, но попадаются, однажды я здоровенный дрючок вытащил. Чуть леску не оборвал.
– Я сейчас еще попробую…
На этот раз Пантелей осторожно пошел под воду и там, под водой, тоже осторожно повел по раколовке и снова натолкнулся на скользкий, сужающийся к концу комелек. Это действительно был топляк. Пантелей отцепил раколовку. Вынырнул.
– Тяни! – скомандовал он.
Захар легко вытащил раколовку. Пантелей подплыл к лодке, подтянулся на руках.
– А вы, Пантелей Афанасьевич, того, – уважительно заметил Захар. – Не робкого десятка… Конечно, я знаю: вы человек геройский, но все ж таки ночью лезть в воду в незнакомом месте – не всякий решится!..
Пантелей выкрутил трусы и стал одеваться. Первые капли дождя коснулись рук, лица. Это было похоже на легкие прикосновения холодных маленьких булавок.
Захар и Михаил натянули брезент. Все трое забрались под него. Здесь пахло тиной и рыбой, но было тепло, уютно. А дождь все припускал.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯВ Солодовке на общественном поле собрали первый урожай. Хороша была бахча в молодом колхозе.
Место для бахчи выбрали удачное – на пригорке, открытое, солнечное, хорошо продуваемое ветром. Одно неудобство – близко дорога. Сторожем на бахчу отрядили Мартына Путивцева.
Мартын сторожевал охотно. Соорудил вышку, сделал шалаш, взял с собой дворового пса Буяна.
Весь сентябрь подводами возили арбузы и дыни, а все вывезти не смогли. Набили ими подполы, сараи, а на поле, среди сухой ботвы, еще лежали собранные в кучи ажиновские арбузы с сахарно-сладкой сочной сердцевиной и отдельно дыни: зеленые огурцовки с медовой мякотью; скибастые – длинные, гладкие; шершавые – круглые, с потрескавшейся кожурой, сахарно-крупитчатые внутри.
Раз в день тетка Химка приносила Мартыну горячую еду: постный борщ, пшенную кашу с салом, пирожки с фасолью, с требухой, печеный кабак. Чем не жизнь? Мартын Путивцев сидел невылазно на бахче до покрова дня, а на покров раненько утром собрался и пошел в деревню.
На покров в Солодовку съезжались жители соседних сел. На престольный праздник из Ростова прибывал архиерей. На площади у церкви устраивалась ярмарка.
По пути Мартыну попадались принаряженные женщины, кое-кто из мужчин был уже под хмельком. Молодые приветствовали Мартына степенно, уважительно, сверстники еще издали кричали:
– С праздником тебя, Путивец!
Мартын свернул в проулок, к правлению колхоза. В тесной хате, где помещалось правление, было пусто. Один только Демьян с деловым видом корпел над бумагами, разложенными на столе. Лицо его было хмурым, в зубах потухшая цигарка.
– Здоров, брат! Ты и в праздник робышь? – спросил Мартын.
– Кому праздник, а кому маета одна…
– А чего ж маета? – простодушно поинтересовался Мартын.
– А того, что все это есть леригиозный дурман. З им надо бороться, а як? Шо ж мэни, поперек дороги ложиться, шоб архиерей не проихал?
– Хай йдэ, на шо вин тоби? Ховай лучше ци бумажки, та пидымо на площадь.
– А ты на кого бахчу покынул? – Демьян напустил на себя строгость.
– Та ни грэца тим гарбузам не зробиться за день. Буян посторожуе, а к ночи я прыйду…
– Цэ не дило, Мартын. Бачишь, народ на ярмарку брычками валэ. Гарбузы можут поворовать. Коли тоби так приспичило, нехай Химка день посыдэ.
– Заставишь ее черта лысого. Она з утра разрядилась в пух и прах. Семечек нажарила, торговать будэ. Пишлы заместо меня кого-нибудь.
– Кого? И шо скажут селяне: председатель брата своего ослобонил от працы в церковный праздник?
– Ну тоди иды и сам сторожуй. Ты – партейный, церковных праздников не признаешь…
– Хочешь мэнэ на посмишки выставить? Председатель, та будэ с берданкой на вышке стоять…
– А шо ж ты за шишка така на ровном мисте! – озлился Мартын. – Чи давно ты стал такым важным? Седня ты – председатель, а завтра тебя – геть, а я, твой брат, им и зостанусь.
– И на шо тоби здався цей престол? Чи ты в бога вируешь? – уже тоном ниже сказал Демьян.
– Вирую чи не вирую, а отцы и деды наши в цей день не робыли.
– Так то ж когда було, а зараз Совитска власть, – не сдавался Демьян.
– А шо вона, Совитска власть, придумала заместо старых праздников?
– Сегодня лекция будэ и кино…
– О! Кино! А ты хочешь, шоб я на бакши сидел? – уцепился Мартын за новый довод.
– Ну гарно. Иды вже, – согласился Демьян. – Тильки к ночи шоб був на бакши.
Несмотря на ранний час, на улицах деревни было уже людно. На молодых женщинах – яркие цветастые платки; парубки – в пиджаках нараспашку, чтобы видны были расписные рубахи; старушки – в темных юбках и кофтах; старики – в поддевках, в сапогах, густо смазанных дегтем; на головах у некоторых красовались новенькие фуражки с лакированными козырьками.
Разноцветные людские ручейки стекались к площади перед церковью.
Здесь на лотках и прямо на возах уже были разложены товары: белые шерстяные платки, шелковые полушалки, расшитые цветами, кофточки разных фасонов, бусы, мониста, ленты. На другой стороне базарной площади бойко шла торговля разной снедью. На прилавках в высоких глиняных глечиках стояло кислое молоко, покрытое желто-коричневой корочкой каймака; на бумаге были разложены куски матово-белого сала с розовыми прожилками; вкусно пахла чесноком домашняя свиная колбаса.
– Кому терновки?! Ох и гарна ж терновка!.. – выкрикивала молодая розовощекая женщина в сиреневом платке.
– Дядя! Откушайте моченого яблучка…
Мартын Путивцев взял на пробу яблоко, надкусил. Кисло-сладкий холодный сок прыснул в рот. Потом Мартын взял на пробу помидорину в чапре. Так, переходя от лотка к лотку, Путивцев в свое удовольствие отведывал разную разность.
Рыбаки из Приморского на ярмарку привезли вязанки серебристых рыбцов, светящихся на солнце желтым жиром; икряные вяленые чебаки размером с доброго поросенка висели на прочных шпагатах; свежепросоленная донская сельдь продавалась на десятки. Пробовать тут было нечего, и Мартын пошел к ряду, где продавали сладости. Тут было полно ребятишек, они, как осы, вились около лотков. На полках горками лежали сдобные расписные пряники – лошадки и барыньки, красные петушки на палочках, темно-янтарный мед в сотах, молочно-сахарные тянучки, сладкие маковки ромбиками.
Все уже были возбуждены праздничным гомоном, многолюдьем, ожиданием. Наконец на главной улице показался фаэтон на дутых шинах, запряженный тройкой серых лошадей в яблоках. На козлах примостился важный кучер. Сам архиерей, в черном клобуке, с ниспадающим на плечи покрывалом, восседал сзади на мягких подушках.
У ворот церковной ограды его встречали священники в ризах. При подъезде кучер круто осадил лошадей, а священники поспешили навстречу экипажу. Осенив крестным знамением собравшихся, архиерей ступил на ковровую дорожку, которую специально постелили к его приезду. Священники подхватили владыку под руки и торжественно повели его ко входу.
Мартын вместе с другими прихожанами вошел в церковь.
В церкви после солнечного света, пока не привыкли глаза, казалось темно. И только на амвоне под образами богородицы и Христа ярко мерцали огненные язычки множества свечей. Как только архиерей вошел в церковь, на клиросе раздались звонкие молодые голоса певчих.
Начался обряд облачения архиерея. Иподьяконы держали на руках отливающие золотом одежды.
Протодьякон, специально приехавший из города на праздник, зажав между пальцами в поднятой руке перекинутую через плечо парчовую ленту – орарь, густо забасил:
– Блаааагоооослооовииии, влааааадыыкооооо!..
Архиерей поднял руку, сложив персты:
– Благословенно царство отца и сына и святого духа ныне и присно и во веки веков!..
Хор на клиросе подхватил:
– Аминь!..
Торжественная служба продолжалась около двух часов. Мартын уже стал томиться. Привычное время завтракать миновало. Сосущее чувство голода холодило желудок. Среди молящихся женщин Мартын увидел свою жену. Она крестилась с таким усердием, успевая еще поглядывать по сторонам – кто как одет, что Мартын загрустил. Черта лысого она раньше полудня домой явится, а у него желудок уже сейчас подвело. «Пийду к Максиму, – решил он. – Вин, мабудь, дома».
* * *
В хате было тихо, чисто прибрано, уютно. Максим лежал на припечке, на старом полушубке, и дымил самосадом. Пока женщин не было, можно было подымить и здесь, с удобством… Но удовольствия от курения в то утро он не получил. Невеселые думы одолевали его. Более двадцати лет безвыездно прожил он в Солодовке. Крестьянская работа была привычна ему, и весь уклад деревенской жизни был привычный, размеренный. Город пугал своей неизвестностью, многолюдьем. Пока шли только разговоры о переезде в город, думалось: когда-то еще Михаил получит квартиру, да и какой она будет – ведь для их семьи нужен целый дом. Не верилось и в то, что мать, Фекла и Алексей бросят насиженное место и поедут жить в город. Но вот все решилось. Максим понимал, что Фекла и мать переезжают в город из-за него, вернее, из-за Евдокии.
Максима женили в восемнадцать лет, а Фекле в ту пору был двадцать один. Феклу он знал столько, сколько помнил себя. Жила она по соседству, росли они вместе, играли. Но дружбы между ними никогда не было, не было у него и любви к ней. Женился он по настоянию матери. Отца уже не было в живых. Михаил только уехал в город, а мать прихварывала, и управляться с хозяйством ей становилось все труднее.
Как-то они пололи огород. Притомились, присели.
– Женился бы ты, сынок, все помощница будет, – сказала Анастасия Сидоровна.
– На ком?
– Да хотя бы на соседке нашей, на Фекле…
Максим взял грабли, стал молча сгребать траву в кучу.
– Ну чого мовчишь?
– Пидстановки, мам, у нее тонки, того гляди – перело-мются…
– И скажешь тоже… Ноги як ноги…
К этому разговору Анастасия Сидоровна возвращалась часто.
Фекла давно уже на выданье, а жениха не было. Вот и присмотрела она соседа. Поразмыслив, решила, что сначала надо завоевать расположение матери. Неизменно была с нею приветлива, при каждом удобном случае предлагала свою помощь в хозяйственных делах. Расчет ее оказался верным. Максим все-таки женился на ней.
На третий год супружеской жизни Фекла понесла, но ребенок родился мертвым. И с тех пор Фекла мучилась женской болезнью и стала сторониться Максима.
В прошлом году на престольный праздник Максим вот так же сидел дома. Скрипнула дверь в сенях.
– Есть тут кто живой?
– Евдокия, ты? – спросил Максим.
– Я!.. А маманя где? Я вот пирог с курагой вам принесла. Угощайтесь.
Евдокия жила через три дома от Путивцевых. Мужа ее убили в гражданскую войну. Ей уже было за тридцать, но была она налитой, с высокой девичьей грудью. Не раз ловила она на себе взгляды Максима и знала, что нравится ему. В последнее время будто ненароком стала заходить тогда, когда дома, кроме Максима, никого не было.
И в тот день выбрала удобный час.
– Чего такой худой, аль не кормят тебя тут, али жена заездила?.. – игриво спросила Евдокия. – Пойдем ко мне. Я тебя борщом с курятиной угощу. И шкалик у меня припасен… Ну, чего молчишь? Кого боишься? Никто не увидит, все в церкви…
– А я не боюся.
– Тогда пошли…
У Евдокии тоже никого не было дома…
Максим вышел от зацеловавшей его Евдокии с чувством необыкновенной, давно забытой легкости во всем теле.
С того дня все и началось. Встречались тайно, но как ни хоронились, а вскоре тайное стало явным. Фекла набросилась на мужа с лютостью женщины, которая ничего уже не может дать мужчине, но имеет на него супружеские права. Мать тоже гневалась, обзывала его всячески, чего Максим никак от нее не ожидал. Сначала он молчал, а потом озлился:
– А вы не бачите, як мы живем? Спим и то порознь. – И добавил твердо: – Уйду я к Евдокии…
Мать растерянно замолчала, Фекла завыла в голос. Максим, проявляя характер, хлопнул дверью и вышел на улицу.
И стали они с того дня обхаживать его. Особенно мать старалась, била на его жалостливый характер:
– Куды ж она, сынок, теперь денется, хворая… Це ж не ее вина, а беда…
Максим слушал, и жалость действительно подкрадывалась к его сердцу. Но иногда эти причитания раздражали его, и он однажды сказал:
– Ну, хворая… А мне шо ж теперь? Жить, як кнур, так я не кнур.
И мать поняла, что отвадить его от Евдокии не удастся. Вот тогда и надумали они с Феклой переехать в город, к Михаилу, как только он получит квартиру.
Максима и Феклу Анастасия Сидоровна хотела отправить сегодня же вместе с Михаилом, а сама решила еще пожить в деревне, пока не найдется покупатель на дом. Но Максим уперся:
– Це дило не женско. Вы с Феклой езжайте в город, а я тутычки ще побуду.
– Не соглашайтесь, мама, не соглашайтесь! – настаивала Фекла, но на этот раз Анастасия Сидоровна прикрикнула на нее:
– Цыц!
Она знала сына лучше и поняла: уступить ему надо сейчас в малом – пусть потешится напоследок.
* * *
После окончания службы в церкви Анастасия Сидоровна предложила Фекле:
– Пидемо на кладбище, попрощаемся со своими…
– Шось в нутрах, мама, у меня болит. Пиду я лучше до дому, полежу.
Не такая работящая оказалась Фекла, какой обещала, когда была в девках. Да к тому же и не без хитрости, не без притворства. Когда немочь, а когда и лень мешала ей взяться за работу. Вот и сейчас. Нарядилась, намазалась, в церкви лихо поклоны отбивала, а могилки родных проведать – хворая.
– Квелая ты. Шо ж с тобою будэ, когда ты старухой станешь?
– Та до старости, мама, може, и не доживу.
– Ну, ну. Иди, – разрешила Анастасия Сидоровна.
День клонился к полудню. Солнце припекало. На лбу у Анастасии Сидоровны выступила испарина. Она вынула из-за пазухи батистовый платок и вытерла лицо.
Сельское кладбище находилось тут же, за околицей, а за ним начиналась степь. Где-то в вышине длинными трелями выстреливал дубонос. Потом Анастасия Сидоровна увидела его. Он кружил над одним местом, будто что искал, будто что потерял. Может, подружку? Анастасия Сидоровна подумала о том, что Фекла не пошла не потому, что болезнь ее схватила, – не похожа она на больную, а чтобы последить за Максимом. Она и ночами не спит, ворочается да прислушивается.
Нет у Феклы гордости. А без гордости женщина – что тыква пустая. И ее Афанасий тоже, бывало, на сторону поглядывал. Раз приехал с ярмарки из города пьяный, а пиджак весь в белых волосах, женских, и запах от него чужой, городской, приторный. Нелегко ей было пиджак этот чистить. Вышла во двор, а слезы душат. «Кошка шкодливая, шоб ты издохла», – ругала она про себя соперницу. Но утром виду не подала, а он тоже, как пес, ласковый да сладкий в речах, хоть чай пей с евойными словами.
И на сенокосе бабы его видели с толстой Акулькой. И тоже она ему ничего про то не сказала. Сердце поболело-поболело и перестало… Может, за то и любил он ее – за доброту, за сдержанность, за терпеливость, за то, что она понимала: горшок разбить легче, чем склеить… И она его любила. Здоров он был как бык. Казалось, износу ему не будет. Горяч в работе, в веселье ненасытен. А иногда замолчит – и весь день промолчать может. Видно, тогда уже болезнь червивила его…
Ох, давно это было. Временами даже не верится – было ли? Не сон ли приснился? Нет, не сон. Вот могилка его… Верно, уже и косточки истлели… Слезы медленно текли по ее впалым щекам, собираясь в морщинах. Не по усопшему плакала она, по нем она уже все выплакала раньше. Плакала она по себе, по своей жизни – хороша ли, худа ли она была, а ее уже не вернешь. Придется ли увидеть еще родные места? И ее, видно, болезнь точит. Ночью проснется от боли внутри, где-то под сердцем, а боль будто утихает, будто прячется, а потом снова…
Анастасия Сидоровна присела на могильный камень. Его нагрело солнце, но откуда-то изнутри он излучал холод остывшей за ночь земли. Терпко пах разогретый ковыль. Седые пряди ее трепал легкий ветер. Он был тоже теплым и ласковым, напоенным запахами степи и осенней свежестью. Думы об Афанасии, о мертвом, ушли, и сердце и разум обратились к живому, к Максиму.
Верно. Из-за его блуда решила она переехать в город, но не только. Когда рожала сыновей, радовалась. Но теперь, на старости лет, жалела: не обзавелась дочерью. Чтобы было где голову приклонить. Сыновья хороши, пока растут, а выросли – держи их за крылья. Пантелей давно отрезанный ломоть. Алексей – тоже непоседа, легкий – с таким жить суетно. Михаил всем хорош, но у него жизнь своя, и в этой жизни ей, матери, будет отведено малое место. Можно было бы с Максимом жить, если бы у него такая жена была, как Ксеня. Вот такую дочку она хотела бы иметь: подельчивую, чистоплотную, ласковую! Такая зря не обидит, не будет ждать, пока за нее другой работу сделает. Хоть и не дочь она ей, а лучше с нею век доживать.
* * *
После полудня в Солодовку на двух бричках приехали Михаил Путивцев, Клим Романов и Кузьма Хоменко. Был выходной день, и Михаил уговорил Романова поехать с ними. Ему давно хотелось показать Климу Солодовку, да и Клим давно собирался посмотреть родину своего фронтового товарища, Пантелея. А заодно поговорить с председателем, узнать, какая помощь требуется подшефному колхозу. Хоменко же напросился сам:
– Помогу вам при переезде.
Хоменко на пильгерстане больше не работал после той злополучной аварии. До этого Кузьма отлично сдал экзамен на машиниста пильгерстана. Председатель комиссии, немец Фридерикс, даже языком прищелкнул, выразив тем самым свое одобрение точным ответам молодого русского.
– Посмотрите, какие у него красные глаза, – сказал он своим коллегам. – Видно, ночи не спал, штудировал. – И добавил: – Не правда ли, он похож на рассерженного, нахохлившегося воробья?
Хоменко был мал ростом, коренаст, а волосы жесткие, белесые, как щетина. Глаза действительно красные, воспаленные. Кузьма был близорук и скрывал это. Врачи давно прописали ему очки, но он стеснялся носить их, а болезнь тем временем обострилась. Только когда случилась авария и на заседании комитета комсомола разбирали случившееся, Кузьма во всем сознался. Нашлись горячие головы, которые потребовали выгнать Хоменко с завода и записать ему выговор по комсомольской линии, но тут поднялся Михаил:
– Я не согласен. Да, Хоменко обманул нас, но с какой целью?..
– Все равно, – раздалась реплика.
– Нет, не все равно… Конечно, на пильгерстане он работать не может, но парень он грамотный и мог бы быть полезен заводской комсомольской организации.
– Я думаю, это будет правильно, – подал голос присутствующий на заседании Романов, и судьба Хоменко была решена.
Кузьма теперь носил очки, это придавало ему солидность, он стал казаться старше своих лет, а комсомольцы прозвали его профессором.
Михаил и Клим Романов ехали на одной бричке, «профессор» следом, на другой. Миновав пригорок, они стали спускаться в ложбину, по косогору, на котором и разбросала свои домики Солодовка.
Анастасия Сидоровна уже пришла с кладбища, была дома. Фекла, пока не было свекрови, успела погрызться с Максимом. Но приезд незнакомых людей сразу всех в доме примирил. Началась обычная в таких случаях суета. Анастасия Сидоровна погнала Феклу в погреб за малосольными помидорами и огурцами, стала накрывать на стол, желая первым делом накормить приехавших. Но Романов запротестовал:
– Спасибо, мамаша, перед отъездом мы плотно поели.
– Мы, мам, лучше пройдемся, – сказал Михаил. – Я товарищам село наше покажу. А вернемся – тогда и закусим.
– Та шо там смотреть? Село як село. Ни речки, ни озера нема. Була когда-сь речка у Красном яру, а теперь там один паслен растэ.
– Не место красит человека, а человек место, – сказал Романов. – Пантелеем вашим мы гордимся. Михаил, я уверен, тоже будет большим человеком. Добрые у вас и младшие сыновья. Такие люди новой нашей жизни очень нужны…
Эти слова растрогали Анастасию Сидоровну.
– Ци слова для матери радисть. Жаль, Афанас не чуе. Була сьодни на його могильци… – Анастасия Сидоровна обернулась к Михаилу: – Як помру, сынок, поховайтэ мэнз рядом с батьком.
– Та шо вы, мам, про смерть балакаете. Чи хвориете вы, чи шо? – подала голос Фекла.
– Хворий чи ни хворий – всьому свий час. Афанас – он не хворав, а час прийшов – и бог забрав.
– Не надо думать об этом, мама, – попросил Михаил.
– Та я и не думаю, сын. Так, к слову прийшлось.
* * *
– Вот это и есть наш Красный яр, – говорил Михаил. – Раньше он Черным звался. Текла по дну его речушка. А дно было черным. Антрацитная жила тут проходила. И вода казалась черной, вот поэтому яр и прозвали Черным. А уж в гражданскую, когда стоял здесь отряд есаула Семилетова, порубили здесь белоказаки десять своих односумов, которые хотели к красным перейти. Кровищи тут было – все кусты красные. Совсем озверели беляки: зло их жгло, что и казаки стали переходить на сторону красных… Вот тогда народ и прозвал этот яр по-новому – Красным.
– Хорошая сказка, – задумчиво сказал Клим.
– Да это ж не сказка.
– Я знаю, – перебил Романов. – Это я к тому, что рассказ твой надо бы высечь здесь на камне, чтобы все, кто приходил сюда, к Красному яру, и еще придут после нас, смогли бы узнать эту историю – почему яр этот Красным зовется.
Обрыв, на котором стояли Романов, Путивцев и Хоменко, круто уходил вниз, заросли пахучего паслена кустились на его неровностях. Местами склон был обнажен осыпями. Дно балки тоже заросло пасленом. Другой склон был пологим. Густая, высокая, местами пожухлая трава покрывала его.
– Если здесь антрацитная жила, чего ж разработок не ведут? – спросил Кузьма Хоменко.
– Не жила оказалась, а жилка, – пояснил Михаил. – Мужики кайлами ее вырубили – две зимы село углем топило, и все.
Вскоре вернулись в село. Михаил хотел было схитрить, миновать церковную площадь. Но церковь как перст торчала посреди села, а с площади доносился праздничный гомон, людской шум, ржание лошадей.
– Что у вас, праздник в селе? – поинтересовался Романов.
Михаил махнул рукой:
– Престол.
– Прочно религиозный дурман еще в людях сидит, – оживился Кузьма. – Вот батько мой, например. Вроде не верит. Случается, в бога загнет. А как прижучит его болезнь или беда какая – крестится: господи, помоги. Я ему говорю: «Батя, вы же неверующий». А он мне отвечает: «Ну и что ж? А вдруг да поможет?» – «Кто ж поможет, если его нету?» – «А может, и есть!» – «Тогда чего вы в бога ругаетесь – вдруг услышит?» – «Не услышит», – спокойненько отвечает он. «А почему?» – «Уж больно большое ухо надо иметь, чтоб всех услышать. Разве только я ругаю его в сей момент? Тыщи… а среди тыщ разве разберешь, кто это выругался: я или наш сосед, Тимоха». – «Интересно получается: когда ругаетесь, то он не узнает, а когда просишь, может, и дойдет до него твоя просьба…»
– Тесть мой тоже верующий, – сказал Михаил. – Без Библии – ни шагу. Да вы знаете…
– Плохо мы свою правду объяснять умеем. Нам бы тоже не мешало свою библию иметь. Чтоб на все случаи жизни. Кратко, ясно и понятно каждому. Учиться всем нам надо, – неожиданно повернул разговор Романов. – Только где времени взять?
– Может, Ананьин прав: надо заниматься только партийной работой, а производством пусть занимаются инженеры? – неуверенно спросил Михаил.
Романов будто ждал этого вопроса и с ходу:
– Волевач стар. И мыслит по-старому. Не знай я хоть немного производство, не подталкивай его – топтались бы мы на месте.
– Надо, значит, менять директора, – с непосредственностью, свойственной ему, посоветовал Кузьма.
– Ну, поставлю я вопрос перед крайкомом, перед ЦК. Дадут мне другого спеца. Лучше ли? Не знаю. Этот хоть не вредит. А своих, красных командиров производства, мы еще не вырастили. Читал я недавно в «Правде», что Промакадемия сделала первый выпуск – сто человек. А что такое сто человек на нашу страну? Вот и приходится заниматься всем, а в сутках – двадцать четыре часа.
– Тут, за углом, правление нашего колхоза. Зайдем. Дядька Демка должен быть там, – предложил Михаил.
Демьян Путивцев был в правлении. Увидев Михаила, а с ним двух незнакомых, оживился. Еще вчера Максим сказал ему, что должен приехать Михаил и перевезти их в город. «Редеет Солодовка, – с грустью подумал Демьян. – Сначала Михаил. Теперь вот Алексей и Максим… Алексей, говорят, механиком стал. Ему бы самый раз на тракторе. Сказал Михаилу об этом, а тот против: «Несознательный вы, дядя. Заводу тоже нужны люди». Может, и несознательный, а только жаль, что племянники уезжают».
Демьян поднялся навстречу гостям.
– Заходьте, заходьте!.. А вас як величати? – протягивая руку Романову, спросил он. – Як же, як же!.. Чув… Мишка завсегда гарно об вас балакае… А Хоменко у нас тоже е, то не сродственник твий? Ни… Ну, сидайте… Расповидайте, шо там…
– У великому свити робыться, – сверкнув улыбкой, закончил Михаил.
– Расскажите лучше вы. Как живете, как колхоз? – попросил Романов. – Давно я в селе не был.
– Та як?.. Гуртом, кажуть, и батька легше бити. А коли сказати правду, то биднота довольна. А зажиточни, ти, шо сознательни, мовчать. А есть и таки, шо ерепенятся. Давай, мол, мого коня, корову назад.
– Ну и что ж вы им на это?
– Та розъясняю, – уклончиво ответил Демьян. – Год нынче був сухый. Кавунов тилькы богато уродылось. Хочете покуштоваты? – предложил он.
И, не дожидаясь согласия, выкатил из-под стола огромный полосатый арбуз, расстелил старую газету на столе и вонзил складной нож в треснувшее сочное нутро.
Арбуз был медово-сладким. Нежная сахаристая мякоть просто таяла во рту.
– Очень хорош, – похвалил Романов, беря вторую скибку и вытирая тыльной стороной руки липкую от сока бороду.
– От як интересно, – усмехнулся Демьян. – Кому сухота – погибель, а йому – сахар. И дэ тильки вин береться? Земля – солона, а вин солодкий.
– Какая помощь от нас, заводских, требуется? – спросил Романов.
– Два «фордзона» у нас всего, да один из них хромае. Ездил наш тракторист до городу, да нужного не нашел. Помогли бы, а?
– Пусть с понедельника приезжает и прямо ко мне, – сказал Романов.
– Добре.
– Много у вас кулаков было? – поинтересовался Клим.
– Та ни. Село наше малэ… Сусекин та Бородачов… А Заозерный то не куркуль. Дурный якись був мужик. Все добро свое спалил тай утик.
– Это я слышал. Михаил вот рассказывал… У вас сегодня, Демьян Петрович, в деревне праздник?
– Та не кажить мне за цей праздник!.. А шо я зроблю? Тяжко с цим дурманом бороться.
Кузьма Хоменко поправил сползшие на нос очки.
– С религией, Демьян Петрович, можно и днем бороться. Вот, к примеру, есть у вас на селе гармошка?
– Ну есть.
– Можете вы дать ее мне часа на два?
– Что ты задумал? – спросил Михаил.
– Ну, дайте гармошку – увидите…
Принесли гармошку. Кузьма растянул мехи, провел пальцами по басам.
– Пошли на площадь.
Михаил не верил в затею Хоменко, но Романов решил по-своему: «Пусть попробует».
На площади было уже не так людно, как утром, но в церкви народу было по-прежнему густо.
На убыль подалась и торговлишка. Почти все, что должно было быть продано, продали. Теперь и торговцы, и покупатели праздно шатались по ярмарке, лузгали семечки. Парни перебрасывались с девицами игривыми словами. Старики кучковались, усевшись на возах, на рогожных подстилках в тени деревьев. Среди мужиков было немало выпивших, но держались пристойно, тихо. Только Пашка-ключник, приблудный, живший в примаках у сорокапятилетней вдовы Аграфены, хватил с утра лишнего, что с ним случалось нередко, и начал было бузотерить. Но скоро угомонился и лежал теперь под акацией, похрапывая.
– Ну, начинай свою агитацию, – скомандовал Романов Кузьме.
– Щас.
Хоменко вышел на середину базарной площади. Огляделся, как бы призывая всех обратить внимание на него, и растянул мехи. Мелодия «Варшавянки», возникшая сначала робко, загремела громче, подкрепляемая басами. За «Варшавянкой» грянули «Мы кузнецы», «Смело, товарищи, в ногу». Из старой гармошки Хоменко старался выжать все, что можно.
Вокруг Кузьмы стали собираться люди. От шума проснулся Пашка-ключник. Поднялся, пошел к музыканту, диковато улыбаясь, блестя пьяными маслеными глазами, работая костлявыми локтями.
– А ну! Пусти… Пусти, тебе говорят!..
Наконец он пробился в центр круга, подбоченился и вдруг… пошел вприсядку, в пляс, с трудом удерживая равновесие, выбрасывая в стороны длинные ноги, вызывая смех толпы.
Кузьма покраснел от неожиданности, от неловкости. «Вприсядку под такую песню?!» Скрипнул еще несколько раз на гармошке и, не зная, что делать, умолк.
– Давай! Давай! – закричал Пашка, дрыгаясь из последних сил, но тут, видно, земля пошла у него перед глазами кругом, и он свалился на бок, в пыль.
Из толпы вынырнула Аграфена, схватила полюбовника за шиворот, бранясь, что испачкал обновку, купленную к празднику, потащила домой. И снова вроде можно было начинать концерт. Но тут из церкви вышел священник и направился прямо к Кузьме.
