Текст книги "Такая долгая жизнь"
Автор книги: Игорь Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 49 страниц)
«Мальчишество какое-то! – подумал Спишевский. – А ведь он пятого года. Значит, ему уже тридцать…».
После сытного обеда настроение стало несколько иным.
В дороге теплый встречный ветерок приятно обвевал лицо. «В конце концов, что произошло? – уже почти благодушно рассуждал Всеволод Романович. – Пусть Путивцев будет вторым секретарем. По крайней мере, я его знаю. А то пришлют кого-нибудь со стороны…»
Путивцев энергичен. Этого у него не отнимешь. Знает промышленность, людей на заводах. Значит, он, Спишевский, может быть спокоен за этот ответственный участок работы…
«За что только Шатлыгин невзлюбил меня? – Ход мыслей неожиданно принял другое направление: – Романов? Да! С Романовым я недодумал… А как бы ты поступил сейчас? – вдруг спросил он себя. – Ситуация была весьма, весьма критическая. Ананьин, тот знал, что ему надо! А я? «Ушел в кусты», – сказал бы Шатлыгин. В молодости я тоже был другим. Собирался бросить бомбу в царя. Ночами не спал, обдумывал план покушения. А ведь за это грозила верная смерть». Он любил тогда Надю. Она была эсеркой. И он был эсером. «Если ты не бросишь, я сама брошу», – сказала она ему однажды. И он ответил ей: «Что ж, я готов умереть!» Он хотел умереть красиво. Со словами, которые войдут в историю. «Ваше величество! Вы – тиран, истязающий свой народ! Час расплаты пришел!» Или: «Я пришел выполнить волю своего народа!» Много было всяких вариантов, но умирать, как выяснилось, не пришлось – выбор в конце концов пал не на него.
А если бы это случилось? Его самого давно бы не было на свете… Остались бы две строчки в учебнике истории. Да и остались ли бы? Сколько подобных слов было произнесено, сколько людей за это пошло на виселицу… А скольких знают? Одного-двух… Ну, отличники, может, знают десяток…
Мысль об отличниках отвлекла его, настроила на лирический лад. Он сам когда-то окончил гимназию с золотой медалью. Потом был Донской политехнический институт и… «игра в бомбы», как он теперь называл.
Да, если бы это тогда случилось, он бы давно уже сгнил в могиле. И не прожил бы еще такой долгой жизни, как теперь. Никогда не узнал бы, что есть на свете Лида…
Лида была его второй женой. Первая, Надя, делившая с ним годы ссылки, умерла в двадцать первом, голодном году. Жениться второй раз Всеволод Романович не спешил. Будто какое-то внутреннее чувство подсказывало ему: не торопись, тебя еще ждет счастье. Да, Лида – его счастье. Женитьба на ней была подобна притоку свежей крови. Эта свежая кровь дала ему новые силы для жизни и для борьбы. Да, для борьбы. В том числе и за себя. «Но если я не за себя, то кто же за меня?»
«Когда я был молод, я готов был пожертвовать своей жизнью. Я был юн и неопытен. Теперь я уже немолод, и в запасе у меня не так много лет… Я не делаю людям зла. По крайней мере, стараюсь не делать… Конечно, бывают обстоятельства, которые выше нас… И противиться им бесполезно».
ГЛАВА ВТОРАЯВесна тысяча девятьсот тридцать шестого года была ранней. Снег дружно стаял еще в марте. В апреле установилась ясная, солнечная погода. Теплые дожди щедро полили уже затвердевшую в жаркие дни землю. Буйно зазеленела развесистая шелковица во дворе у Тихона Ивановича, выбросили густой нежно-розовый цвет молоденькие жерделы. Потом наступила пора цветения вишен. Тихо стояли они в своих белоснежных нарядах в предутренний час.
В это время как раз и просыпался Тихон Иванович по старой привычке. Два года уже он не занимался промыслом – Серый околел, а покупать новую лошадь было ни к чему: и годы не те, и время не то. Старики Константиновы жили на деньги, которые присылали им дети. Ксеня помогала им и продуктами. В доме у нее был достаток. Жили они теперь не на «Заводской даче», а в городе, на главной улице – Ленинской. Братья Михаила – Максим и Алексей – построили себе дома в Стахановском городке и отделились. Мать Михаила – Анастасия Сидоровна – попеременно жила у сыновей: то у одного поживет, то у другого, то у третьего.
Утром Тихон Иванович обходил свои «владения». Потом подметал двор, копался в огороде: вырывал сорную траву, подпушивал землю под помидорной рассадой.
Работа эта испокон веков считалась не мужской, а женской, но что сделаешь, если Ивга в последнее время хворает. Исхудала вся, как тень стала, а что болит – не допытаешься. Ксеня к ней тоже постоянно с расспросами приставала:
– Ну что у вас болит, мама?.. Давайте врачу вас покажу. В нашей поликлинике очень хорошие врачи.
– Ой, доченька! Николы я у тих дохтуров не була, тай ни пиду.
– Но почему, мам?
– Ну шо я им скажу? Ничего у мэнэ не болить. Це вже старость… Пиду, доченька, я полежу лучше.
Целый день может пролежать. А ведь раньше какой неугомонной была: с рассвета дотемна не приседала. Да и немудрено: ну-ка накорми такую ораву – тринадцать детей да муж… Обстирай. Огород держи… Куда там присесть – в гору глянуть некогда было. А теперь вот покой. Лежи себе. Дом они строили на всех, а теперь хоть в прятки с дедом играй – остались вдвоем. Дочери все разлетелись, живут семьями. Пишут мало, редко… Да и то… кроме Ксени, все не шибко грамотные. Писать для них – мука. Евгения Федоровна, случалось, возьмет карандаш, а он из рук валится: нету сил – и все. И в сон клонит.
Дед сначала ворчал: не любил бабской работы. Но что делать? Смирился.
Покопается в огороде, съест, что бабка с трудом ему приготовит, – и за Библию. Кажись, наизусть он ее знает, а все читает. Читает вслух. Так ему легче. Да и ей веселей – хоть человеческий голос слышит. Дед-то так неразговорчивый… Скорей бы уже Катерина из Луганска приезжала. Что-то там не ладится у ее Порфирия, у мужа, на кожзаводе. Уходить он хочет. Тогда они всем семейством переедут сюда. И мать отписала им: приезжайте, места в доме всем хватит и нас, стариков, досмотрите…
Тихон Иванович управится по хозяйству и слоняется из угла в угол. Тоскливо без настоящего дела, от сознания своей старческой немощи, тоскливо без шума, которым всегда был полон дом.
Приедет, бывало, он с работы. Серого в конюшню поставит, покормит – и во двор, потому как за ребятней нужен был глаз да глаз. Шелковицу не жаль – пусть объедаются, все равно от нее проку мало, разве что киселя сварит Ивга. Так им шелковицы мало. Митька, Нюрин, шкода был, всегда зеленые жерделы пообдирает, наестся, а потом живот болит. Тихон Иванович усмехнулся, усы его дрогнули: до чего ж Митька худущий был. Когда живот втянет – будто там и кишок у него нет, ничего нет. Прямо форменный шкелет, пацаны так и дразнили его – шкелет! А теперь Митька десятый класс кончает, собирается поступать в институт. Валя, сестрица его, та тихая была. Целый день в куклы играет, а то мух хоронит – жалостливая. Коля, Марфин, тот тоже ничего. Не без баловства, но ничего. Учится хорошо. Если деду непонятно что в газетах – всегда растолкует. В последние годы Тихон Иванович пристрастился к газетам. Много интересного там пишется. И где, в какой стране, что случилось. И где война. И что у нас. Как-то сказал он Ивге:
– Эх, Ивга, було б мэни сёдня двадцать рокив…
– Ты что, старый, сказывся, чи шо?.. Чи молодайка глянулась?..
– Дура, – оборвал он жену. И махнул рукой: «Все равно не поймет. У бабы ума шо у курыци…»
Поговорить бы с кем.
Засобирался к вечеру Тихон Иванович к Ксене, в надежде Михаила застать и потолковать с ним о том о сем, о политике.
– Ты кудай-то, старый, збираешься? – спросила Ивга.
– Пиду внука, Вовку, провидую…
– Ось надумал… Ну тоди возьми там в макитре пирожкив з фасолию та з кабаком – Михаил любэ.
– Буду я там з твоими пирожкамы носыться. Чи йисты у них ничого?
– Ну як же ты без гостинцев пидешь? И Вовочке пасху возьми, там на припечке вона…
Дед поворчал, но взял пирожков и пасху, сложил все в полотняную котомку, по дороге внуку купил еще сладкого – «петушка на палочке».
* * *
– Вот хорошо, батя, что пришли, – обрадовалась Ксеня. – Сейчас обедать будем.
– А Михаила ще нема?
– Он поздно приходит.
На шум выбежал из соседней комнаты Вовка. На нем был белый китель, пуговицы с якорями – моряк да и только. У Вовки было новое увлечение. «Вырасту – стану капитаном первого ранга», – говорил он. В детской на большом столе – в «порту» – стояла его эскадра: линкоры «Марат», «Октябрьская революция», крейсер «Аврора» и миноносцы «Стремительный», «Беспощадный» и «Бедовый», тральщик и два торпедных катера. Кое-что из этих кораблей было куплено в магазине, остальные сделал сыну Михаил.
Вовка сразу потащил деда в «порт»:
– Хочешь, деда, я тебя боцманом сделаю? Хочешь на «Марат»? Это у нас самый большой линкор. Он непотопляемый, потому что весь разделен на отсеки. Попадает торпеда в один отсек, хлынет туда вода – матросы закроют водонепроницаемые двери, и кораблю хоть бы что…
– В эту игру Вовка всех втянул, – пояснила Ксеня. – Сам он – Орлов, главный на флоте, а я – по медицинской части. Сами знаете, батя, из квасу не вылазим: как зима – так у Вовки пахалки[7]7
Гланды.
[Закрыть]. Уж я его кутаю, кутаю, а все равно.
– Не мешай, мама, – махнул рукой Вовка. – Ну что, деда, согласен?
Тихон Иванович расправил усы, огладил бороду.
– Шо ж так, внучек, ты самый главный, а дида в боцмана…
Вовка чуть смутился:
– Я б тебя, деда, и выше назначил, но… – Вовка вздохнул. – Народный комиссар не позволит… Ты ж малограмотный…
– Это отец наш – народный комиссар Ворошилов, а Козя, товарищ Вовкин, во дворе здесь живет, фамилия его Козловский, а они его зовут Козя… Кто у вас Козя? Забыла уже, – спросила Ксеня.
– Козя – Алкснис, командующий Военно-Воздушными Силами страны. Он планеры во Дворце пионеров строит… – пояснил мальчик. – А хочешь, деда, я тебя на крейсер «Аврору»… «Аврора» завтра из Кронштадта идет в Балтийское море бить фашистов.
– Вот ты, внучек, про фашистов и расскажи: чи люди они, чи не?
Пока Ксеня накрывала на стол, из соседней комнаты слышался звонкий голосок сына, который рассказывал деду о Гитлере, о фашистах, о борьбе немецких коммунистов против фашизма.
Тихон Иванович просидел у Ксени дотемна, а Михаила все не было. Он стал собираться домой. Как всегда, Ксеня в котомку ему натолкала всякой снеди: две банки икры зернистой, баночку нежинских маринованных огурцов, пахучей нежной чайной колбасы, банку абрикосового компота.
– Скажите маме, я завтра приду ее проведать, – наказала она на прощание.
Тихон Иванович потоптался у двери. Видно, хотел что-то сказать, но постеснялся. Потом все-таки решился:
– Михаила я не дождався… Як бы съездить в Винокосовскую, провидать, хто жив! Був Серый – сел да и поехал, а теперича как без ног. Может, Михайло поможе?
– Хорошо, батя, я поговорю с Михаилом, – пообещала Ксеня.
* * *
Евгения Федоровна спала чутко. Не успела чуть скрипнуть калитка – она уже проснулась.
– Ну як там наши?
– Ксеня завтра буде у нас. А внук мэнэ в боцмана произвел. Умный хлопчик… – И Тихон Иванович подробно рассказал Ивге о внуке.
– А Михайло не було? – поинтересовалась Евгения Федоровна.
– Ни.
– Николы его дома нема. Робэ, робэ, и сколько можно робыть?
– Ось тутечки Ксеня передала. – И Тихон Иванович стал доставать из котомки гостинцы.
– И на шо вона? Две банки у погребе стоять. Хто еи будэ йисты? – увидев черную икру, заметила Евгения Федоровна.
Разговор утомил ее. Она отвернулась и притихла. А Тихон Иванович, снеся поклажу в погреб, взял Библию и сел за стол. Но почему-то не читалось. Он сидел, отложив в сторону очки, и смотрел прямо перед собой.
За этим столом бывало раньше много людей. Только свадеб восемь здесь сыграно. Да и по другим случаям тоже собирались не раз. Когда Анания провожали на империалистическую, в их доме собиралась почти вся Амвросиевская. Четырех с улицы призывали. Все были дружками, и все собрались под его, Тихона Ивановича, кровом. Родственники и близкие все в доме не поместились. Соседи притащили столы во двор, мигом накрыли их.
На столах лежали горы красно-бурых, твердых помидоров, стояли макитры с кислым молоком. Вкусно дымилась рассыпчатая картошка в мисках. Жиром истекал на блюде вяленый чебак. Аппетитно выглядели куры с поджаренными бочками, начиненные потрохами, зеленью и кашей. В четвертях отсвечивал синевой самогон.
Потом песни до утра:
Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья…
И верно, для соседа Кузьмы он был последним. Да и Анания война сгубила: ранения, а потом плен. Недолго прожил он, вернувшись с германской.
Еще запомнилась Тихону Ивановичу свадьба Нюры. Свадьба была богатой. Муж ее, Иван, был железнодорожником и зарабатывал неплохо. Сам росточка небольшого, сложения хлипкого, а когда здоровается, возьмет руку да прижмет – косточки хрустят. А он еще скрипнет зубами и скажет свое любимое словечко: «Ах, Махачкала».
Почему «Махачкала» – никто не знал. Сам он тоже объяснить не мог. Был когда-то он еще мальчиком в этом городе, услышал: Махачкала. Чем-то понравилось ему это слово и запомнилось.
«Ах, Махачкала» – говорил он, чтобы выразить восторг или в крайнем случае почтение. Или: «Эх… Махачкала…» – и уже звучит укор или сожаление. «Ну, Махачкала, давай…» – этим уже все было сказано: «давай» – значит «действуй». Нюра тоже стала его звать Махачкалой: «Ты куда, Махачкала, собрался?», «Махачкала, будешь обедать?»
Да, много в этом доме людей перебывало, много было сижено за этим столом. Был он прочным, дубовым, с толстыми круглыми, словно дутыми, ножками. На этом же столе лежал Проня. Мертвый. Будто спал. Кто от удара помирает, всегда так: будто спит.
Сумеречно стало на сердце Тихона Ивановича от этих воспоминаний. Он вышел во двор, спустил с цепи Каштана – пусть побегает…
* * *
На другой день пришла Ксеня и сообщила отцу, что Михаил собирается в воскресенье поехать по колхозам и может завезти его в Винокосовскую, а на обратном пути заберет.
Тихон Иванович никогда прежде не ездил на автомобиле. Не пришлось. И теперь чуть-чуть волновался.
Михаил заехал за ним в половине девятого. Тихон Иванович давно был уже наготове. Надел новые полотняные штаны, ситцевую рубаху под поясок и новый картуз.
– Ишь, вырядился, как на свадьбу, – заметила Ивга.
– И то, – сказал дед.
– Садитесь, батя, сзади, там просторнее, – предложил Михаил.
– Благодарствую, – степенно ответил Тихон Иванович.
То, что зять предложил ему сесть сзади, он расценил как особое уважение к себе: ведь в каретах сзади всегда сидели господа. Константинов уселся на кожаное сиденье и важно тронул рукой шофера: поехали, мол…
Машина мягко покатилась по пыльной Амвросиевской, и Тихону Ивановичу казалось, что он у всех на виду. Верх у машины был опущен, и прохожим действительно было хорошо видно, кто в ней едет. Но прохожие встречались редко: рабочий люд уже прошел, а женщины еще не вернулись с базара или занимались хозяйством во дворах, за высокими заборами.
На радость Тихону Ивановичу машина не могла проехать незамеченной для собак. Они-то и подняли, как всегда, неистовый лай. Те, которые оказались не на цепи, бросились вдогонку за автомобилем, норовя куснуть его вертящиеся резиновые колеса. То справа, то слева стали распахиваться калитки. Ребятня и женщины были одинаково любопытные: кто же едет там в кабриолете? А Тихон Иванович от гордости даже покраснел.
Машина вывернула на Старопочтовую; началась легкая тряска на дороге, выложенной булыжником. Но разве сравнить ее с той, что испытываешь на подводе, когда все внутренности, как студень, трясутся.
«До чого ж гарна ця коляска!» – подумал Тихон Иванович, пригладив бороду.
За городом шофер Вася Моргунов спросил:
– Михаил Афанасьевич, с ветерком?
– Тихон Иванович, не возражаете с ветерком? – в свою очередь спросил тестя Михаил.
Тихон Иванович вопроса не понял, но согласно кивнул. И только когда машина стала быстро набирать скорость и от встречного ветра заслезились глаза, а сзади потянулся высокий хвост взбитой пыли, догадался, что значит «с ветерком».
Много раз ездил он этой дорогой, и она казалась ему долгой и утомительной. Теперь они мчались со скоростью, которой раньше Тихон Иванович не знал. Быстро проплывали по сторонам зеленые рощи и хутора, мелькали придорожные деревья, мягко хрустнул под колесами автомобиля ветхий деревянный мостик через мелководную, но богатую раками речку Сокол. Дул легкий восточный ветерок, и желтоватая рябь то в одном месте, то в другом трогала посевы. Хлеба обещали быть богатыми, год урожайным. И Тихон Иванович неожиданно подумал: «Мабудь, богоугодное дило робят коммунисты, раз господь помогае им и дае такэ богатство». Хотел было сказать он об этом Михаилу, да постеснялся шофера: все ж чужой человек.
В Винокосовской, на счастье Тихона Ивановича, дед Панкрат и дед Силантий – его одногодки – как раз сидели на лавке у крыльца и дымили самосадом.
– Останови, Михайло, останови! – забеспокоился Константинов, боясь проехать, боясь, что его друзья «не побачуть того, як вин из ахтомобиля вылазэ».
Вася Моргунов притормозил.
– Тихон Иванович, где я вас найду? – спросил Михаил.
– А вот тутечко и найдешь…
– Ну, добре. Я заеду за вами часов в восемь вечера.
Тихон Иванович немного оконфузился – никак не мог открыть дверцу, но помог Михаил: дотянулся рукой, что-то нажал – и дверца открылась. И Панкрат и Силантий, увидев Тихона, который важно выбирался из автомобиля, открыли рот от удивления.
– Ну, здорово, односумы! – расправляя усы, приветствовал друзьяков Тихон Иванович.
– Тю на тебе! – сказал Панкрат. – Видкиль ты взялся?
– Та й ще як начальник, – заметил Силантий.
– А я и есть теперь начальник.
На Тихона Ивановича напало игривое настроение, что с ним бывало редко. Но вот он увидел своих односумов, односельчан, однополчан, с кем делил и беду, и службу, и войну с японцами, и заговорило в нем давнее, молодецкое, когда он парубковал, еще не обремененный многодетной семьей, нуждой и тяжелым трудом. И вновь как бы явился Панкрату и Силантию Тишка, балагур и охотник за языками, известный всей дивизии своими походами в тыл к японцам, кавалер трех Георгиевских крестов и счастливый соперник: все трое были влюблены в Ивгу.
Тишка, стервец, обскакал их во всем: тринадцать детей настрогал. У Панкрата было шестеро, а у Силантия всего двое. У Силантия никого не осталось, а у Панкрата все шестеро живы. Только теперь они в городе.
– Ну шо мы тутечко стоимо, ходимо до мэнэ, – предложил Панкрат. – Устя моя счас все приготовит, та й чарка найдется…
И так, с прибаутками, подталкивая друг друга в бока, зашли они во двор Панкрата.
Устя тоже засуетилась: гость в доме – радость. Зарезала курочку, достала из погреба холодного молока, нажарила пирожков с картошкой и капустой…
– Ты, Устя, ще моторна, а моя Ивга шось хворае, – сообщил Тихон Иванович.
– Та ще колгочусь, – кокетливо по старой привычке поправив платок, ответила Устя и тут же присела.
Сделала приличествующее положению грустное лицо, стала расспрашивать о здоровье Ивги, время от времени вздыхая и вставляя: «От лыхо!», «Та шо ж воно з нею такэ?»
Просидели за столом часа два. Отяжелели немного. Тихон Иванович поднялся.
– Пиду пройдусь трохы, – сказал он.
За то время, пока он не был, деревня изменилась, появилось много новых кирпичных домов, на площади, где была церковь, высилось двухэтажное здание школы. Константинов прошел за околицу, к бывшему дому Закревского, у которого когда-то в аренду снимал фруктовый сад. Теперь в этом доме располагался детский сад. По двору и по саду бегала чумазая детвора. За ней наблюдала молодая женщина в темном ситцевом платье.
– Вам кого, дедушка? – спросила она.
– Та никого… Когда-сь я сторожувал цей сад…
– А, вот оно что… Сад был старым, как видите, погибает…
– А на шо ж вы малинник вырубили? – спросил недовольно Тихон Иванович. – Пусть бы дитки лакомылись…
– Он колючий. И дети всегда ходили с расцарапанными руками. Родители жаловались, – пояснила воспитательница.
Но Тихона Ивановича это объяснение не устроило. Зачем было рубить? Да и сад не от старости погибает. Вон груша… Ишь, как ее мороз поломал. Кора потрескалась, задралась, и стоит она как раненая без перевязки… Надо было бы кору содрать и замазать варом – пусть зарастет новой. А не поможет – спилить до основания, и тогда дерево даст молодые побеги. Ведь по всему видно: корни у груши еще крепкие.
«Не, – подумал Тихон Иванович с горечью, – нэма хозяина». На многих деревьях действительно было много сухих веток, и весь сад стал каким-то редким, усыхающим, дряхлым.
На покосившейся могиле старого барина Закревского в глубине сада сидели мальчик и девочка. По розовому пальчику девочки ползла божья коровка, и девочка приговаривала:
– Божья коровка, полети на небо, там твои детки кушают котлетки…
Тихон Иванович ласково погладил ребят по шелковистым головкам и с грустными думами пошел прочь: другая жизнь пришла в его родные места, другая…
Когда за ним приехал Михаил, уже в дороге он сказал зятю:
– Сад Закревского погибае, а який сад був… Нэма хозяина, нэма…
Михаил помолчал немного. Как бы объяснить поделикатнее тестю?
– Сад этот, Тихон Иванович, старый. Возиться с ним дороже обойдется, чем новый посадить. Так колхоз и сделал. Сколько там гектаров у Закревского было?
– Да десятины дви, а може, и три…
– Ну вот, видите, а в колхозе сейчас пятьдесят гектаров садов.
Тихон Иванович ничего не ответил, вздохнул.
Приехав в Солодовку, Михаил остановился у дома, где жил дядька Демка, который уже шесть лет, с тех пор как организовали колхоз, оставался бессменным председателем. Дома его не оказалось. Оставив Тихона Ивановича на попечение тетки Химки, Путивцев поехал в правление. И там дядьку не застал. Покружив по селу и поговорив кое с кем из колхозников, Михаил решил все-таки обязательно найти дядьку. Но он, как живчик, был неуловим. Видели его на току, потом в первой бригаде, потом в третьей, в коровнике… Проезжая по проселку в четвертую бригаду, Михаил заметил знакомую двуколку.
– Правь туда, – наказал он шоферу.
Вася лихо свернул и погнал машину по мягкой накатанной дороге в указанном направлении. Около двуколки они остановились.
Дядька Демка, увидев Михаила, почесал свой длинный облупленный нос. Потом его лицо от улыбки сморщилось, как печеное яблоко.
– С прибытием вас, дорогой товарищ секретарь, – приветствовал он племянника. – А это наш новый агроном, Петр Антонович, – представил он молодого мужчину лет двадцати шести-восьми, одетого по-городскому.
– Рад познакомиться, – сказал Михаил и спросил: – Ну как, с дядькой моим еще не воюете?
– Пока присматриваемся друг к другу, – осторожно ответил Петр Антонович.
– А я вот приехал воевать с ним, – заявил Михаил.
– Дорогой племяннычек, шо ж ты так зразу в наскок… Ты погляди, яки хлеба вырастили.
Хлеба действительно были хорошие. Пожалуй, даже лучше, чем те, которые он видел, проезжая по другим колхозам. Михаил сорвал колосок, размял его в руке. Зерна еще были слегка влажноватые, но налитые, тяжелые.
– За хлеб спасибо, дядя, но, как говорится, не хлебом единым жив человек… – сказал он.
– Та цэ прысказка, кажись, из Библии, – пытался вывернуться председатель колхоза, понимая, к чему начинает клонить секретарь горкома.
– Верно, из Библии, – согласился Михаил. – Времени у меня, дядя, мало, уже солнце заходит, а поговорить надо. Садись ко мне в машину, по дороге и поговорим, не договоримся – продолжим разговор в правлении. Петр Антонович, вы не возражаете, если я у вас председателя украду на время? – спросил Михаил у агронома.
– Какие могут быть возражения, если надо, – ответил тот.
– Поехали, Вася…
– Слышал я, дядька Мартын коноводом стал? – обратился Михаил к дядьке Демке.
– Коноводом… Ну, а як Ксеня и Вовик?
– Мои в порядке. Пантелей недавно письмо прислал: скоро к нам Инночка должна приехать. Может, несколько дней и у вас побудет, если захочет.
– Пусть приезжает, найдем чем угостить, и тетка Химка рада будэ.
Поговорив о домашних делах, Михаил наконец приступил к главному:
– Ну что ж, дядя, с вами делать? На бюро горкома вас вызвать или как?
– Та за шо ж це така немилость? – притворно изумился председатель.
– Вы обещали колхозникам клуб построить?
– Ни.
– Как – нет? – удивился Михаил.
– Був у мэнэ разговор з Ваською Кротовым, я сказав, шо подумаемо, а шоб обещать?..
– А делегация молодых колхозников была у вас?
– Ну була… – неохотно согласился председатель.
– В прошлом году колхоз сколько прибыли дал? – спросил Михаил и сам же ответил: – Миллион! Хорошо, что ваши колхозники стали жить крепко, зажиточно. Вы богатеете, и страна богатеет. Но я сказал уже вам: не хлебом единым жив человек. Такому колхозу, как ваш, уже стыдно без клуба. Вот в Винокосовской…
– Та шо в Винокосовской? – перебил дядька Демка. – Воны тилько писни спивают, а урожаи у нас выше, – не сдавался он.
– Надо, чтоб и урожаи были высокими, и песни спивали, и чтоб было где эти песни петь.
– И на шо им цей клуб? Приезжае кинопередвижка, а писни спивать – так нет краше, як на свижому воздухе. Я вот був парубком…
– Передвижка летом, а зимой?.. – перебил Михаил. – Поймите, дядя, люди не хотят жить по-старому.
– Вот построимо новый коровник, тоди и подумаемо…
– И думать нечего! – твердо сказал Михаил. – Надо строить.
– А этот щелкопер, Васька Кротов, шо, жалился? – осторожно поинтересовался председатель.
– Васька тут ни при чем, – сказал Михаил Афанасьевич. (Кротов действительно жалобы не писал, но был в горкоме и говорил о клубе.)
Дядька Демка вздохнул. Нелегко было сказать ему сразу «да». Жалко денег. Деньги-то нелишние…
– Вот сберем урожай, рассчитаемся с государством, прикинемо…
– Дядя, – перебил Михаил. – Последний раз по-родственному, по-хорошему говорю. Не можете пока построить – переоборудуйте какое-нибудь помещение под клуб.
– Ну ладно, будэ клуб, будэ… Посмотри лучше, какой закат… – Дядьке Демке хотелось закончить неприятный для него разговор.
Закат действительно был хорош. Солнце уже коснулось линии горизонта. Оно уменьшалось на глазах, будто таяло на прохладном ветру.
Только солнце скрылось – на землю сразу легла тень.
В том месте, где только что был краешек солнца, еще несколько минут на земле будто лежала горячая зола от сгоревшего костра. Но и она быстро тускнела и вскоре погасла.
