Текст книги "Такая долгая жизнь"
Автор книги: Игорь Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 49 страниц)
Наконец терпение Путивцева было вознаграждено. На склоне из-за дерева показался человек. Один. «Почему один? – мелькнуло на мгновение. – Разведчик – вот что!»
– Не стрелять! – приказал Путивцев. – Брать только живым!
Бандит приближался.
В руке – маузер. Серая папаха сбита чуть набок, бекеша расстегнута на все пуговицы, за поясом – две гранаты.
Не доходя до приюта шагов пятнадцать, бандит остановился, потянул носом воздух, как собака. Помедлил и направился к сараю. Михаил даже затаил дыхание, будто его могли услышать. Скрипнула дверь – бандит вошел в сарай. Мучительно долго текло время. Минута, две. Наконец бандит вновь показался. Теперь маузер у него был за поясом, в руке – нож, а в другой – кусок примороженного мяса. Бандит с жадностью грыз твердый кусок конины. Кадык его судорожно дергался. Он проглатывал куски мяса не пережевывая. Потом бандит набрал горсть снега и затолкал его в рот. Утолив жажду, направился к бревенчатому дому.
За дверью здесь уже стояли Марзоев и Семечкин – парень двухметрового роста с длинными жилистыми руками. Как только скрипнула дверь, тотчас же послышался глухой удар, возня и – тишина. Михаил и еще двое выскочили в коридор. На полу с кляпом во рту лежал бандит, бешено вращая налитыми кровью глазами. На нем сидел Семечкин, держал за руки. Марзоев приставил наган к виску пленного.
– Стрелять нельзя, – сказал Путивцев. – Если пикнет, тогда вот этим, – Михаил протянул Марзоеву штык. – Переведи ему: нам нужен только Исмаилов. Если он поможет взять его, я гарантирую ему жизнь и прощение. Если же он попытается предупредить своих сообщников, крикнет – сразу же смерть!
Марзоев взял штык, приставил острие к груди бандита, сказал что-то резко по-осетински.
– Вытащи у него изо рта кляп! – распорядился Путивцев.
Марзоев подобрался, рука его крепко сжимала штык. Весь его вид говорил, что он не замедлит выполнить свою угрозу.
Сначала пленный сказал только одно слово. Небольшая пауза. Еще несколько слов.
– Что он говорит? – спросил Путивцев.
– Он говорит: сдаюсь! Исмаилов – тут. Сапсем близка. Он должен выходить и крикнуть орлом – значит, дорога свободен…
– Семечкин, отпусти его!
Семечкин нехотя поднялся. Пленный сначала сел. Потер затекшие руки, потом встал на ноги и, ни на кого не глядя, пошел к двери.
Вся операция теперь зависела от этого человека. Вдруг он обернулся, сказал что-то Марзоеву. Марзоев перевел:
– Он говорит: дайте маузер. Исмаилов хитер. Увидит, что без маузера, – не поверит.
– Дай ему маузер! – приказал Путивцев Семечкину.
Тот вытащил из маузера патроны, протянул оружие горцу. Взяв оружие, горец вышел наружу и зашагал по направлению к лесу.
Марзоев держал его на прицеле. А бандит все шел и шел, расстояние между ним и бревенчатым домом увеличивалось.
– Товарищ старший политрук, уйдет! – прохрипел Марзоев.
– Подожди!
У Михаила пересохло в горле от волнения. «Неужели просчитался? Неужели?» Михаил, расстегнув кобуру, достал наган. Он чувствовал, как гулко бьется в груди сердце, толкая плечо, грудь, руки. Мушка в глазах заплясала…
Но вот бандит остановился. Поднял руку. И закричал, подражая орлиному клекоту. Постоял немного и снова повторил сигнал. И только после этого из-за деревьев внезапно, будто это раздвоились стволы, появились фигуры. Их было три. Они двигались к дому в полный рост, почти без опаски, но когда до приюта осталось метров двести, двое продолжили свой путь, а третий остался на месте. Те двое подошли к тому, который только что был здесь, в избе. Остановились. Стали о чем-то спрашивать. Марзоев смог разобрать только отдельные слова. Из них он понял, что четвертый и был Исмаилов, тот, что стоял в отдалении. Потом эти трое направились к бревенчатому дому. Вся так хорошо задуманная операция рушилась. Обезоружить сразу двоих бесшумно, так, чтобы ничего не заподозрил Исмаилов, не было никакой возможности. И Путивцев мгновенно принял решение:
– Марзоев, Семечкин, Захаридзе! Когда эти трое войдут в дом – через заднюю дверь за мной. Марзоев и Захаридзе, на лыжах пойдете в обход и перекроете Исмаилову дорогу к перевалу. Помните: его надо взять живым!
Как только трое бандитов вошли в коридор, раздался выстрел, послышался шум, хрип. Путивцев и Семечкин через запасную дверь выскочили наружу.
Захаридзе и Марзоев, приладив лыжи, быстро пошли в обход. Исмаилов обернулся, выстрелил дважды в Путивцева и Семечкина, потом несколько раз выстрелил по бегущим Марзоеву и Захаридзе. А сам побежал. За ним – Путивцев и Семечкин.
Бежать вверх по рыхлому, проваливающемуся снегу было невероятно трудно. Пот градом катился по лицу, стекал за воротник, холодные струйки щекотали разгоряченную спину. Но и Исмаилов, видимо, выдыхался, залег. А Марзоев и Захаридзе на лыжах уже подходили к лесу – путь к отступлению был отрезан.
Исмаилов зарылся в снег. Стал вести прицельный огонь по Путивцеву и Семечкину. Те стреляли вверх, чтобы только помешать ему как следует целиться.
– Зарывайся в снег! – приказал Путивцев Семечкину. – Теперь он от нас не уйдет.
Семечкин стал разгребать руками снег и вдруг вскрикнул: пуля Исмаилова пробила ему ладонь. К этому времени еще пять бойцов – в доме уже все было закончено – выскочили наружу, стали заходить с разных сторон, окружать Исмаилова. Теперь ему приходилось вести огонь во многих направлениях. Когда он целился в одну сторону, бойцы подползали с других сторон. Прорывая канавы в снегу, они медленно двигались по ним. Пули Исмаилова не могли причинить им вреда.
Раздался последний выстрел, и все смолкло. Еще некоторое время они ползли, соблюдая осторожность, но Михаил уже понял, что Исмаилов застрелился.
Приподнялся. За ним приподнялись еще двое. Затем остальные.
– Ушел, собака! От суда ушел! – скрипнул зубами Марзоев.
Погрузая в снегу, стали приближаться к тому месту, где находился Исмаилов. Он лежал на спине, и темная струйка крови текла у него изо рта.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯАлексей Путивцев легко знакомился с девушками. В тот вечер, в день приезда Пантелея, он впервые увидел Нину, шепнул ей заговорщически после ужина:
– Пусть мои старшие братья решают мировые проблемы, а мы с вами, Ниночка, подышим свежим воздухом, пройдемся по саду.
И подхватил ее под руку.
– Хорошо как антоновкой пахнет, – все так же шепотом продолжал он, наклонясь к ее уху. И поцеловал в шею. И тотчас же приложил палец к губам: – Тсс…
«Но почему?» – хотела спросить Нина. И тут он еще раз поцеловал ее, на этот раз в губы.
– Зачем это? – прошептала Нина, негодуя.
А Алексей снова приложил палец, теперь уже к ее губам:
– Тссс. Извините, ради бога, Ниночка, не мог сдержаться…
Нину нельзя было назвать красавицей: статью она была грузновата, но лицо миловидное и хорошие губы, в меру полные, верхняя – сердечком, и яркие, как вишни.
Нина в семье воспитывалась в строгих правилах, строго держала себя с мужчинами, избегала случайных знакомств. Конечно, как и каждая женщина, она мечтала встретить человека, которого могла бы полюбить и довериться ему. Но однажды ей уже пришлось обжечься.
Нина училась еще в техникуме, когда познакомилась с одним инженером. Он вел у них практические занятия. Как-то Юрий Петрович пригласил ее в кино. Она сначала удивилась: такой старый (ему было тридцать лет) и приглашает ее, молоденькую девушку, в кино.
Она согласилась. Из любопытства и в предвкушении: вот они с девчонками потом посмеются над тем, что Юрий Петрович втюрился в нее. Вот будет потеха! Но после первого же вечера, проведенного с Юрием Петровичем, передумала. Ей было с ним интересно. А если они с девчонками посмеются и он узнает – больше им не встречаться.
Однажды вечером, искупавшись в море, она вышла на берег, стала на камень. Солнце уже село, стало прохладно, к ногам налип мокрый песок – туфли не наденешь. Юрий Петрович принес в картузе воду и, не обращая внимания на ее протесты, вымыл ей ноги и насухо вытер белоснежным носовым платком. Уже в тот раз, когда он прикасался к ее ногам, неизъяснимое волнение охватило ее.
Юрий Петрович был опытным мужчиной, знавшим не одну женщину. Он деликатно ухаживал за этой, почти еще девчонкой. Не торопил события, выжидал, продвигался медленно, боясь вспугнуть.
Но настал такой вечер, когда одуряюще пахла акация за окном, свет в комнате был затенен, у Юрия Петровича был день рождения, и они выпили: она за него, он за «бубновую даму». (Нина немножко гадала на картах, и он в шутку называл ее «бубновой дамой».)
На другой день она со страхом ждала встречи с ним после вчерашнего. Как он поведет себя? Но Юрий Петрович был с нею ласков и предупредителен, как всегда. И Нина снова оттаяла. И ждала, когда он сделает ей официальное предложение.
Шло время, а Юрий Петрович не спешил. Все чаще он отправлял Нину домой раньше обычного, ссылаясь на занятость и усталость.
Мать Нины давно подозревала неладное. Но пока помалкивала. Тоже ждала. А когда поняла, что ждать нечего, стала давать дочери запоздалые советы. Дочь расплакалась. Тогда мать решила поговорить с Юрием Петровичем начистоту. И поговорила. А вечером Юра (он давно уже стал для Нины Юрой) заявил Нине, что ее родители – мещане, что взгляды у них старорежимные и он не может связать свою жизнь с такой семьей. Нина была ошеломлена. Она и слова не могла сказать ему в ответ и, закусив губу, выбежала на улицу.
Ночью, когда все в доме уснули, не находя себе места от отчаяния, она нашла в аптечке мышьяк. Но доза оказалась малой, и ее отходили в больнице.
Выйдя из больницы, Нина узнала то, что о ней говорил «ее» Юра: «Это мамочка ее научила. Они разыграли комедию. Хотели меня поймать на удочку. Но ничего у них не вышло».
Нина не могла больше оставаться в этом городе и работать на том же заводе, где работал он. С родителями вышел скандал. Отец пригрозил ей проклятьем, если она, единственная дочь, уедет. Но она все-таки уехала.
В новом городе на новом месте она жила тихо и незаметно. В клубе бывала редко, на танцы и вовсе не ходила. И надо же было ей в тот вечер попасться на глаза тетушке Ивге и познакомиться с Алексеем.
Алексей ей понравился. Ну, а дальше? Она боялась повторения старой истории. А Алексей становился все настойчивее.
Правда, первый шаг к женитьбе он уже сделал: познакомил ее со своей матерью. Ничего плохого Анастасия Сидоровна не сказала ей в тот вечер, но своим безошибочным женским чутьем Нина поняла: не понравилась она будущей свекрови. И, поняв это, решила пореже бывать в их доме.
* * *
В центральную заводскую лабораторию, в термическую группу, которой руководила Нина, пришла новая лаборантка – Лариса Заозерная. Никакой специальной подготовки она не имела, но ее направил сюда секретарь парткома Ананьин. Нина знала, что директор Волевач, человек неплохой, хороший специалист, интеллигент, не мог ни в чем отказать новому секретарю парткома. На заводе уже появилась фраза: «Ананьин сказал…», а это значило повыше директорского приказа.
Лариса Нине сразу же не понравилась. «Красивая! Как бабочка», – почему-то подумалось Нине.
Лариса легко сходилась с людьми, быстро перезнакомилась со всеми и Нине предложила:
– Давай на «ты». Мы ведь с тобой, поди, одногодки…
– Я привыкла, чтобы меня называли по имени и отчеству и на «вы», – ответила Нина с достоинством.
Лариса пренебрежительно пожала плечами. И это можно было понять по-разному: «Подумаешь, цаца…» Или мягче: «Я ведь хотела как лучше».
В работе Лариса оказалась смекалистой, профессию новую освоила быстро, и Нина готова была уже с нею примириться.
Но однажды в обеденный перерыв она вернулась раньше обычного. Помещение, где находилась лаборатория, было полуподвальным, темным. Когда они работали, то зажигали свет.
Сейчас свет не горел, значит, в лаборатории никого не было. Нина приоткрыла дверь и замерла, услышав Ларисин голос:
– Лешенька, как ты похож на Мишу! Только моложе… Ну что ты? Так сразу нельзя… Погоди немного…
Нина, с красными от стыда и горя щеками, прикрыла дверь. Она старалась сделать это как можно тише, но дверь все-таки чуть хлопнула. Морозный воздух немного остудил ее. Она отошла от лаборатории и остановилась. Понимала, что это нехорошо, но не могла пересилить себя, хотела узнать: долго ли там пробудет Алексей. Он выскочил оттуда минуты через две. Может, они услышали, как хлопнула дверь?
Вечером, как обычно, Алексей пришел к ней. Она не стала с ним разговаривать.
– Ты можешь объяснить мне, что случилось? – добивался он.
– Ничего! – твердила Нина.
Но как только он пытался прикоснуться к ней, отстранялась. Наконец Алексей разозлился:
– Я не люблю играть в прятки. В чем дело?
– Бессовестный, бессовестный!.. Я все слышала… Как ты с Ларисой в лаборатории…
Алексей на минуту растерялся. Что скажешь? Было. Не то что было, но могло быть или будет завтра…
– Теперь хоть понятно… Виноват. Казни… Только вот что тебе скажу, и ты постарайся меня понять. Не мальчик я. И не монах… А Лариска?.. Она господа бога соблазнит. Вот была бы ты другой…
И тут Нина разревелась.
– Ну перестань, пожалуйста, Нинок. Ну что ты?
Алексей подсел к ней, обнял.
* * *
Анастасия Сидоровна дивилась, глядя на сыновей: до чего ж разные. Максим – невзрачный, бесцветный на вид. Молод еще, а уже почти облысел. Нос длинный, худущий сам, и руки как палки. Весь вечер просидит – слова не скажет. Только губами шевелит – книжки читает. Заглянула как-то Анастасия Сидоровна в книжку – ничего не поняла, цифры какие-то.
Максим работал в трубопрокатном цехе. Три раза в неделю вечерами ходил на курсы.
– Тяжко, поди, на заводе-то? – как-то поинтересовалась мать.
– Воздух чижолый, а так… интересно…
«Прилип уже, – подумала Анастасия Сидоровна. – Его куда ни ткни, везде прилипнет. Нет чтоб осмотреться, выбрать, как Алексей, например».
Алексей успел уже за короткое время поработать в литейном цехе, в мартеновском, в листопрокатном, но пока ему нигде не нравилось.
«До чего ж все-таки разные, будто не я их родила», – снова подумала Анастасия Сидоровна. Алексей – налитой весь энергией, соком жизненным. Так и брызжет из него. Лицо улыбчивое, чуть смугловатое – хорош, ничего не скажешь. И ростом взял, и шириной плеч. Но для нее, матери, оба дороги, плоть от плоти ее. И все-таки где-то в глубине материнского сердца Алексей – самый младший – занимал немножко больше места, чем остальные сыновья. Может, поэтому она так придирчиво встретила Нину. «Снулая она какая-то бабистая». «У ций уж ноги не пидломятся», – вспомнила Анастасия Сидоровна слова Максима, сказанные когда-то про Феклу. Даже то, что Нина – техник, не понравилось ей. «Будэ Лешка у нее занехаенный. Цэ не жинка».
Как-то завела она осторожно разговор с Алексеем, чтоб выведать, но он успокоил ее:
– Та що вы, мам. Я и не тороплюсь. Это ярмо я еще успею надеть на шею.
Но слова словами, а Алексей стал возвращаться все позже и позже. Он уже не дитя. Не накажешь хворостиной, не поставишь в угол на соль. А в последнее время и ночевать стал приходить через раз.
Нет, не нравилось ей все это. Не нравилось!.. У Михаила вон какая жена – и красавица, и хозяйка… Да, Алексею она желала бы не такую жену, как Нина. Был бы Михаил здесь. С ним поговорить. Алексей его уважал, послушал бы, а так… Ну что она ему скажет? Говорила уже. Не помогло. И думы эти стали не давать спать по ночам Анастасии Сидоровне. Хотела написать письмо Михаилу, но и в молодости-то с трудом каракули выводила. Пока напишет несколько строк – вспотеет вся, а теперь, в старости, еще и видеть плохо стала. А попросить некого. Фекла сама не шибко грамотная, да и не хотелось невестке сердце раскрывать.
Максиму как-то намекнула:
– Михаилу бы отписать, как живем…
– А чего писать? День да ночь – сутки прочь… – На том разговор и окончился.
«Подожду Мишу. К празднику обещал приехать. Поговорим», – решила она и успокоилась на время. Но до праздника время не дошло.
Вьюжный день стоял. К вечеру клонилось. Раздался звонок в передней.
– Кто там?
– Это я, Нина…
– А Алексея нету…
– А я к вам…
Откинула цепочку на двери, открыла замок. Нина – в полушубке, в пуховом платке. Лицо раскраснелось на морозе.
– Заходи, коль ко мне…
А та только зашла – ив слезы.
– С Лешкой что? – сначала перепугалась Анастасия Сидоровна.
– Да нет… С ним все в порядке… Беременная я…
– Как – беременная?.. Может, ошиблась?..
– Пятый месяц уже… – сообщила Нина.
«Так… Дождались Михаила, поговорили…»
– Доигрались, значит! – почти зло сказала Анастасия Сидоровна.
– Если б не любила, разве позволила бы? – всхлипывая, пыталась объяснить Нина.
– А чего ж его не любить?! Его всякая полюбит, а не только… – Но что-то женское, жалостливое шевельнулось в ней. Остановилась она на полуслове, не договорила: «…а не только такая, как ты…»
Но Нина, видно, догадалась. Встала, пытаясь кулаком вытереть слезы, и с нескрываемой уже обидой заговорила:
– Я к вам как к матери пришла. Вы же – мать! – почти выкрикнула она. – И я буду матерью… И это будет ваш внук… А хотите вы или не хотите – все равно рожу… – Нина резко повернулась и пошла к выходу.
– Ты постой, постой! Куда ж ты? Охолонь трошки, присядь… А он-то что, Алешка? Он-то знает?
– Ничего он не знает. – И Нина снова заплакала.
– Да перестань ты реветь! Раньше надо было реветь!..
Но Нина не могла успокоиться, инстинктивно ткнулась ей в плечо. «Ведь живая. Тепла хочется, счастья», – все более смягчаясь, думала Анастасия Сидоровна, поглаживая по голове Нину. Та прижалась к старой женщине.
– Ну, буде, буде…
«А ведь родит. И что ж он будет – безотцовщиной?.. Вырастет, а она ему все и расскажет. Отец, мол, подлец, бросил… И бабка твоя ведьмой была… Правда, может, буду я уже в сырой земле лежать… Ну, а пока? Пока живу. Пока глаза глядят! Как же я на мальчонку-то гляну?»
– Ну, буде, буде! – властно приказала Анастасия Сидоровна. – На вот рушник, утрись. Утрись и иди домой… Я сама с ним поговорю.
– Ой, мама, только не это…
И сама не знала Нина, что это «мама» совсем растопит лед в сердце старой, незлобивой от природы женщины.
– Иди, тебе говорю, – почти ласково сказала она. – Я сыновей своих знаю. Не бойся… А завтра приходи…
И только ушла Нина, явился Алексей. Как бы даже не встретились они? Но нет. По нему не заметно. Анастасия Сидоровна сначала накормила сына: налила полную тарелку наваристого борща. Достала соленых помидоров, графинчик с водкой.
– Это что за праздник сегодня? – удивился Алексей.
– Замерз, поди, – ушла от ответа мать.
– Есть немного.
Когда Алексей хорошо пообедал, погрелся у печки, разомлел, Анастасия Сидоровна подступила к нему:
– Ну что, сынок, скоро, значит, внука будем нянчить.
– Какого внука, мама? Вы что?
– Сына твоего, а моего внука…
– Да бросьте вы, мама… Вечно придумаете…
– Не придумала я… Была у меня Нина, и вот тебе мой сказ: думала я о другой жене для тебя. Но раз вы ребеночка исделали, негоже ему без отца расти. А откажешься – не будет тебе моего материнского благословения во веки веков.
– Да не может этого быть, мама. Наврала Нинка…
– Не, сынок, чую, что не наврала.
– Где она сейчас?
– До дому пошла. А ты куда? Вона завтра прийдэ.
– Так то же завтра.
Алексей натянул валенки, набросил полушубок, схватил шапку и выскочил на улицу.
Анастасия Сидоровна перекрестилась:
– Господи, на все воля твоя божья.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯНа Европу обрушилась необычайно холодная зима. Не только север, не только центральную часть, но и южные страны захватил мощный арктический циклон. В газетах то и дело появлялись сообщения о колоссальных снежных обвалах в Альпах, о прекращении сообщения между Парижем и Гавром, о гибели тысяч пальм в Неаполе…
Сильные, устойчивые морозы держались уже больше месяца. Балтийское море, которое обычно не замерзает, покрылось толстым слоем льда. Десятки кораблей не смогли добраться до своих гаваней и были прочно впаяны в ледяные поля. Очень много небольших рыбацких судов застряло на пути в Варнемюнде и Росток. Ледяные глыбы грозили раздавить их.
Еще в Москве Пантелей Афанасьевич прочитал в «Правде» сообщение о том, что Советское правительство выразило готовность послать на выручку немецким рыбакам ледокол «Красин».
«Красин» прославился во время спасения экипажа дирижабля «Италия», потерпевшего аварию у острова Шпицберген. Ни одно судно тогда не могло пробиться к потерпевшим, казалось, участь их решена. И если бы не «Красин», возможно, так бы оно и случилось.
Ни в Европе, ни в Америке не было ни одной сколько-нибудь влиятельной газеты, которая бы не писала о «Красине». И потому Пантелей Афанасьевич не смог скрыть своего удивления, когда узнал на станции Негорелое от таможенника, что правительство Германии отказалось от помогли и сообщило, что на выручку немецким кораблям уже идет из Киля линейный корабль «Гессен». Каждому мало-мальски грамотному человеку было ясно, что военные корабли не пригодны для борьбы с ледяной стихией.
Путивцев снова ехал в Росток, на «Мариене». Хейнкелю заказали еще одну «летающую лодку» для полетов на Север. Точнее эту машину надо было бы назвать летающими аэросанями, потому что она могла садиться не только на воду, но и на снег, так как была снабжена лыжами.
Конструктивные изменения претерпел и мотор. Если на «летающей лодке» прежде мотор был с воздушным охлаждением, то на этой модели двигатель имел водяное охлаждение, которое не зависело от температуры наружного воздуха.
Телеграммой из Ростока сообщили, что машина готова и погода благоприятствует ее испытанию. На этот раз Путивцеву предстояла короткая командировка.
Заказов на новые партии самолетов решили не делать. На авиационных заводах Советской республики создавались свои летательные аппараты. Хорошо показали себя самолеты разведчик «Р-5» и истребитель «И-5» конструкции Николая Николаевича Поликарпова. Проходили испытания и другие машины.
На этот раз Путивцев вызвался поехать в Германию без переводчика.
В конце той пятимесячной командировки Юра Топольков устроил Пантелею Афанасьевичу что-то вроде экзамена.
– Ну что, Юра? Могу я шпрехать?
– На пять, Пантелей Афанасьевич, не тянете, а четверку поставить можно.
– Ну, а теперь, Юра, твоя очередь!
И Топольков тоже показал себя: отжался от пола три раза и неплохо поработал с гантелями. А главное – почти никакой одышки.
– Мы, Юра, тебя еще в Красную Армию возьмем, – пообещал Путивцев.
Тополькова Пантелей Афанасьевич надеялся встретить в Берлине.
Юру прикомандировали к пресс-группе при советском посольстве, и он был уже там четвертый месяц.
Всю дорогу от Москвы до Берлина проводники не переставая топили печь. Но при таких морозах она не могла как следует нагреть вагон. От холода не спасало даже шерстяное одеяло.
Московский поезд шел полупустым, и встречающих на Силезском вокзале почти не было. Путивцев еще издали увидел Юру – в меховой шапке, надвинутой на глаза, в большом, не по росту, полушубке и в валенках.
– Не удивляйтесь, Пантелей Афанасьевич, все с чужого плеча… Кто же думал, что будет такая сумасшедшая зима. Вот-вот мне должны подвезти теплое барахло, а пока… – Топольков беспомощно развел руками.
– Их бин зер фро, вас кан их видер зеен дих, майн фройнд, – старательно выговорил Путивцев.
– Очень, очень неплохо, Пантелей Афанасьевич. Правда, глагол надо ставить на последнее место, а в общем, очень, очень неплохо, – похвалил Топольков. – А главное – грамматика… Занимались, признавайтесь?
– Занимался, Юра, занимался…
– Я звонил вам в Росток. Гостиница вам заказана на завтра. Так что есть предложение: сегодня переночуете у меня, а там, как говорится, с богом.
– С удовольствием, Юра, мне хочется с тобой поговорить.
– Ну и отлично, – подражая Путивцеву и голосом, и мимикой, сказал Топольков.
На привокзальной площади сели в автобус. Потом спустились вниз, в подземку.
Топольков жил на Фридрихштрассе – двадцать минут ходу от посольства, от важнейших правительственных учреждений. Район был старым: трех-, четырех-, пятиэтажные дома с темными от времени стенами, узкими, как колодцы, дворами.
Юра снимал комнату на пятом этаже, под самой крышей. Но комната была просторной, светлой, два больших окна выходили в сторону Ландверканала.
– Живу, как видите сами, по-холостяцки, но большего мне пока и не надо.
Пантелей Афанасьевич оставил свой чемоданчик, и они отправились обедать в локаль «Цум летцтен инстанц»[5]5
«К последней инстанции».
[Закрыть], недалеко от здания суда. Заказали по порции айсбайн[6]6
Копченая отварная свиная нога.
[Закрыть], по кружке пива. Юра достал легкую десятипфенниговую монету и водрузил ее на шапку белой пены в кружке. В глазах молоденькой официантки мелькнуло удивление.
– Разве вы не знаете? – спросил Юра. – Так проверяется качество пива. Если монета не тонет – пиво хорошее, свежее…
Монета лежала ровно и не собиралась нырять в глубину… Официантка улыбнулась: она была довольна. Этот молодой господин, по одежде похожий на иностранца, оценил их фирменное пиво.
– Ты, Юра, времени тут даром не теряешь, – сказал Путивцев.
– А я затем и поехал сюда, чтобы не терять его… Вкусно?
– Вкусно. Странное только название, если перевести дословно: ледяная нога, или, в лучшем случае, мороженая нога… Абсурд.
– Немецкие сложные слова нельзя переводить дословно. Возьмите почти любое. «Фридхоф», например, – кладбище. Дословно – мирный двор, двор мира, если хотите… Или фрау Бумгартен. Фрау – сад из деревьев…
– Нет, в этом все-таки что-то есть. Фрау – сад, или кладбище – двор, на котором царит мир…
– Есть, конечно, но все равно не пытайтесь дословно переводить сложные немецкие слова. Принимайте их такими, какие они есть. Не хотите еще пива?
– Нет, спасибо.
– Двинем домой?
– Двинем.
– Не робеете? Без переводчика? – спросил Топольков, когда они добрались до дома.
– Робею немного, – признался Пантелей Афанасьевич. – А все-таки хочется попробовать… Что касается деловой части, тут я спокоен. Специальная терминология одинакова. А вот в беседах, в застолье – а ведь оно может случиться – как бы не оплошать. Тут много всяких тонкостей, а я в этом еще не очень силен…
– Застолье будет обязательно. В Ростоке сейчас, наверное, только и разговоров что о русских, о «Красине»…
– О каком «Красине»?
– О ледоколе «Красин». Разве вы не знаете?
– Знаю. Но они ведь отказались…
– Вы отстали от жизни, Пантелей Афанасьевич. «Красин» полным ходом идет к Варнемюнде.
– А линкор «Гессен»?
– Безнадежно застрял, не дойдя до Бремена.
– Значит, германское правительство…
– Да, да, вынуждено было запросить помощи… Это после того, как они так по-хамски три дня тому назад от нее отказались.
– Я очень удивился, когда узнал, что линкор «Гессен»…
– Чему удивились? Вы, конечно, видели в этом только человеческую сторону, так сказать. Люди терпят бедствие. Надо их спасать. Неважно, кто это сделает, лишь бы было сделано. А эти господа рассуждали по-другому и видели прежде всего сторону политическую. Ледокол «Красин» спасает немецкий флот, немецких рыбаков… Удар по престижу Германии. Да и общение… Это ведь не мы с вами, две единички в Ростоке, к тому же занятые сугубо экономическими вопросами. А тут идет целый корабль – сотни людей, и все красные… Краснее уж быть не может. И свои коммунисты, конечно, головы поднимут, и никуда не денешься…
– Как тут, за эти месяцы, Гитлер?.. – поинтересовался Пантелей Афанасьевич.
– Маршируют… – неопределенно ответил Топольков. – Сейчас их мороз по домам загнал. А то как вечер – так и факельное шествие. Эффектное зрелище. А немец падок до зрелищ. Днем тоже красиво: все в коричневой форме, знамена, барабаны… Мелкий буржуа давно марширует в этих рядах, средний пока еще стоит на тротуаре, но уже не воротит нос, а глядит с умилением на военную выправку, на форму, как музыку, слушает топот солдатских сапог. И есть сведения, что крупные магнаты активно подкармливают этого зверя…
– Ну, а рабочие… Ведь это – Берлин, не Росток, не «Мариене»…
– Рабочие по-прежнему разобщены. Есть, конечно, бастионы – Гамбург, Берлин. Но это только отдельные бастионы, отдельные крепости, а тут нужна сплошная линия фронта… Сплошная, – убежденно повторил Топольков.
– Да… – неопределенно протянул Пантелей Афанасьевич. – Спешить нам надо, спешить, – сказал он немного спустя, отвечая на какие-то свои, как понял Юра, мысли. – Юра, а который час, ты знаешь? Пятый… Я-то в поезде высплюсь, а ты? Тебе когда на работу?
– Сегодня в девять утра пресс-конференция. Дает ее доктор Бауэр, правительственный советник, ведающий делами печати. Я, кстати, собираюсь ему подбросить пару вопросиков. Насчет «Красина», например, и еще кое-что.
– Подбрось, подбрось…
– Слушай, а что, если я с «Красиным» вернусь домой? – сказал Путивцев. – Никогда на ледоколе не ходил, да и со своими веселее будет. До Питера – без пересадок. Как ты думаешь, это возможно?
– Думаю, что да. Я поговорю с кем надо в посольстве, тогда вам позвоню в Росток.
* * *
В Ростоке на вокзале Путивцева встретил Гестермайер. Пантелей Афанасьевич обрадовался ему. Хотя Гестермайер знал русский примерно так, как знал теперь Путивцев немецкий, но с ним было спокойнее, надежнее.
Гестермайер тоже, кажется, искренне выражал свою радость: дружески хлопал Пантелея Афанасьевича по плечу, с завистью ощупывал нарядный белый полушубок, прищелкнул языком от восхищения, указав на меховую шапку, которая красовалась на голове Пантелея Афанасьевича.
– О герр Путивцоф, я забыл, как называется эта… мютце…
– Шапка.
– Я, я, шап-ка, – вспомнил Гестермайер. – Шапка карашо. Нет холод. Мантель тоже – карашо.
– Полушубок, – напомнил Путивцев.
– Я, я, полушуба…
Сам Гестермайер был одет несколько легко для такой погоды: в ботиночках, утепленная фуражка с пришитыми к ней суконными клапанами, закрывающими уши; шея повязана каким-то нелепым, ядовито-зеленым шарфом.
– Альзо, Фриц, фарен вир цуерст ин отель? – спросил Пантелей Афанасьевич.
– Я, цуерст ин отель, – машинально повторил Гестермайер и только потом не удержался от комплимента: – О герр Путивцоф, зи мёген шон ганц гут дойч шпрехен!
– К сожалению, Фриц, еще не так хорошо говорю, как бы мне хотелось. Но практика пойдет мне на пользу, поэтому я иногда буду говорить по-немецки. Хорошо?
– Хорошо, хорошо…
Уже в тишине Путивцев спросил Гестермайера:
– На, ви гейт’с, Фриц?
Гестермайер оживился, затараторил на родном языке. Пантелей Афанасьевич внимательно и напряженно слушал, стараясь постигнуть смысл того, о чем так быстро говорил Гестермайер. Кажется, он выдержал этот первый экзамен, понял. Гестермайер жаловался: заказы русских кончились, и производство сократилось. Многие рабочие уволены. Он сам два месяца был без работы. А тут еще такая зима. У него в квартире так холодно, что стены покрыты изморозью… Он очень рад видеть господина Путивцева. Хейнкелю снова понадобился переводчик, недорогой переводчик… Хейнкель платит ему очень немного. Но он, Гестермайер, теперь нужный человек в городе. Он – нарасхват. Ведь в Варнемюнде завтра приходит русский айсбрехер…
