Текст книги "Такая долгая жизнь"
Автор книги: Игорь Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 49 страниц)
Как хотелось Володе хотя бы намекнуть Ваньке о… Но о чем? Он ничего такого еще не сделал… Кроме того, дал клятву Пазону: никому ни слова. Придет время, и Ванька все узнает… Вот тогда он ему и припомнит и Пушкина, и Лермонтова…
В центре города ничего интересующего Володю они не нашли.
– Пойдем на базар, – предложил Ванька. – Мать дала мне десять рублей, купим лепешку и съедим.
– Пойдем…
У самого базара они увидели бегущего мужчину, за ним полицаев и немцев. Поравнявшись с ребятами, мужчина крикнул:
– Тикайте, облава!
Володя и Ванька со всех ног пустились к ближайшему переулку. Вот уже совсем близко спасительный угол, еще несколько шагов… Но за углом-то их и схватили: немец и два полицая.
– Стой, куда? Стой, мать твою!..
– Дядя, пустите! Пустите! Мы ничего не сделали…
– А вот это мы посмотрим…
Тут подскочили те, кто гнались за ними. Полицай, тяжело дыша, грубо толкнул Володю в шею.
– Ну-ка, марш вперед, выродок! А вздумаешь бежать – пристрелю. – И щелкнул затвором.
Понурые, Володя и Ванька пошли вперед под дулами винтовок.
Чего от них хотят? Куда гонят? Может, в заложники? Тогда – смерть!..
Прошли по знакомой улице, и показалась шестнадцатая школа, в которой немцы устроили так называемую биржу труда. Здесь был сборный пункт для отправки юношей, подростков и девушек на каторгу в Германию. В этот день как раз была отправка. Несколько человек, хотя им грозил за это расстрел, не явились. Тогда немец, комендант биржи, приказал произвести облаву: счет должен был сходиться. В эту облаву попали Володя Путивцев и Ванька Смиренко.
Среди провожавших Володя увидел тетю Гашу с Амвросиевской, успел ей крикнуть:
– Скажите маме, что я здесь!
Кричали и другие. Шум стоял, гвалт. Слезы. Немцы и полицаи наводили порядок – прикладами и чем попадя.
Вскоре последовала команда, и колонна, конвоируемая полицаями, стала вытягиваться из здания школы…
Когда Ксеня узнала от Гаши, где и как та видела Володю, как безумная кинулась к шестнадцатой школе. Кто-то ее окликнул. Она ничего не разобрала. В голове стучало только одно: «Скорей! Скорей! Я должна успеть!.. Должна спасти его!.. Ведь он совсем еще мальчик». Ксеня не знала, как она спасет сына. Сейчас для нее было главным – успеть! Только бы успеть! Но когда она прибежала к шестнадцатой школе, колонна была уже за городом. Ветер кружил по пустому двору. К ногам Ксени прибился какой-то листок. Не помня себя, она подняла его. Слезы мешали ей читать. «В Великой Германии вас ждет счастливая жизнь». Это был призыв немецких властей ехать на работу в Германию.
* * *
В знойный июньский день в Таганрог со стороны Николаевского шляха вошел Демид Заозерный. Много дорог он прошел за минувший год, прежде чем добрался до родных мест.
Демида Заозерного война застала в небольшом районном городке на Западной Украине. Городок был тихим, зеленым и опрятным. Но вот война прокатилась по нему железным катком, сожгла множество хат, разрушила костел, разогнала жителей – кто бежал, а кто был убит.
Ничто Демида не держало здесь, вот он и поплелся на восток за наступающими немецкими войсками, гонимый, как и прежде, охотой к перемене мест, однако имея дальнюю думку – вернуться в Приазовье, в Таганрог, если господь сподобит, увидеться с Ларисой.
Шел Демид шляхом, изжеванным гусеницами танков, избитым рубчатыми шинами немецких грузовиков. Иногда в пути его догоняли все новые и новые немецкие колонны – и откуда только взялась такая силища у германцев?
Когда Демида настигала новая колонна, он благоразумно сходил с дороги, шел стороной от греха подалее. Проезжающие немцы иногда обращали на него внимание, что-то кричали, а раз запустили очередь из автомата. Демид вовремя повалился на стерню, притворился убитым. Пронесло. Демид редко ругался матерно, а тут выругался в адрес незваных гостей.
Теперь он старался не идти прямиком, а выбирал проселки – так спокойнее.
Как-то вечером попал в местечко – чистое и ухоженное. И войны будто нет. Палисадники свежеокрашены, дома под черепицей, садов яблоневых много.
Здесь его задержал немецкий патруль. Погнал в комендатуру. Оказалось, ничего страшного – немцам надо было дров напилить, вот и нашли дармового работника. Напилил он им дров, но они не отпустили, а заперли на ночь в хлев, дали котелок горячего горохового супа, полбулки хлеба и кусок сала. Отощал за дорогу Демид, проголодался. Съел все одним махом и крепко заснул на сене.
Утром конвоир снова вывел его на пилку дров, а ночью – снова в хлев. «Черт с вами! Подкреплюсь, соберусь с силами, а потом сбегу», – решил Демид.
Однажды за работой застал его тамошний комендант. Был он уже в возрасте. Седой.
– Зольдат? – спросил он.
– Какой солдат? Старый я… – Демид давно не подстригался, зарос густо. Одни глаза на лице горят.
– Что он сказал? – спросил комендант переводчика.
Тот пояснил.
– О! Я! – оживился немец. – Старик! Старик – хорошо. Никс зольдат… Будешь карашо работать – будешь карашо есть. Понял, старик?
– Отчего же не понять, – ответил Демид. – Табаком бы вот разжиться, страсть как курить хочется, уши пухнут…
Комендант услышал это, усмехнулся, вытащил пачку каких-то заграничных сигарет, протянул ее Демиду. Демид взял, поблагодарил.
– Я с третьим комендантом работаю, – от себя сказал переводчик. – А такой первый. Повезло тебе, дед…
– Слушай, мил человек, скажи пану коменданту, чтоб не запирали меня. Не сбегу я. А надумаю уходить – сам скажу…
– Куда уходить? – спросил комендант.
– С Дона я… Ежели ваши дойдут туда, подамся я на родину…
– О! Дон-козак! – проявил осведомленность немецкий комендант. – Гут, – сказал он. – Как только немецкая армия дойдет на Дона, я тебя отпущу, – в благодушном расположении духа пообещал немец.
Так Демид застрял в этом местечке на несколько месяцев. Пилил и колол дрова, носил воду. Однажды жалмерка одна тоже попросила его помочь ей по хозяйству – мужиков в местечке почти не осталось. На третью ночь пришла она к нему на сеновал и осталась до утра. Чем-то эта изголодавшаяся по мужской ласке женщина напоминала Демиду Аду из ресторана на Онеге – такая же белая и пышная и на любовь злая.
– На вид ты и впрямь старик, – говорила она Демиду, лежа на сеновале и глядя на звезды, – а мужик ты еще хоть куда. Грех так говорить, но мой суженый лет на тридцать моложе, а тебе в подметки не годится…
Имел теперь Демид не только кусок хлеба. И яйца, и мясо, и молоко – ничего не жалела для него жалмерка.
Немцы тоже подметили эту связь. «Наш опа[47]47
Дед (нем.).
[Закрыть] – орел», – говорили они между собой. Были эти немцы еще благодушные, не битые…
Из местной газетенки, которую стали издавать украинские националисты, Демид узнал о взятии Ростова. Что же будет-то с землей русской? Был Наполеон… Наполеону быстро коленкой под зад дали. А вот татарва сотни лет на шее русского народа сидела… Неужто и на этот раз так будет?.. Неужто не оборонимся, не сдюжим?..
Видел Демид, что хоть немцы к нему и не злы, но не человек он для них, а так, рабочая скотина. Нужен, пока хребет гнет, пока слово против не молвит. А долго ли так длиться будет? Смирен он, пока не обидели его. Да что толковать… Неволя всегда есть неволя.
Большевики друзьями вроде не были. Особенно в первое время, в период коллективизации. Но все равно большевики свои… Вон сколько они понастроили. Каждому кусок хлеба дали…
Просто не верил он в первое время в царство коммунизма. Думал – одни слова это. Обман. Власть всякая сладко стелет, да жестко спать приходится. Человек сам кузнец своего счастья. А куется оно трудом… И сейчас еще от этих мыслей не отказался Демид. Однако по справедливости не мог не признать: многое сделали большевики, что обещали.
В середине декабря Демид стал собираться в дорогу. Запричитала, завыла, как по покойнику, в голос его жалмерка.
– Куда ты в зиму-то? И зачем? Ни жены, ни дома ведь нету! Иль сбрехал?..
– А чего брехать мне тебе? Какая корысть? Сказал бы, жена есть, не приняла б, что ли?.. Хоть Дон и не совсем моя родина, родина моя далеко, а все же на Дону будто я второй раз родился. Хочу еще увидеть эти края. А то дурные сны мне сниться стали.
Демиду и впрямь снились дурные сны – будто смерть близка. В теле еще он ее не чувствовал, но ведь приходит она разными путями…
Вон недавно солдата привезли убитого – молодой, здоровый, кровь с молоком. Будто не убитый, а спит. Тоже, наверное, не чувствовал ее в теле? А в душе? Как знать. Теперь уже не расскажет. Никто еще не рассказал.
* * *
В пути только Демид понял, что война принесла его Родине. Чего только он не насмотрелся: повешенных, расстрелянных. А слез столько людских видел, сколько не видел их за всю прежнюю долгую жизнь!
Электростанцию, которую он строил в тридцатые годы, нашел в руинах. Село, где он жил одно время на Украине, сожженным дотла.
Везде народ голодный, обозленный. Только злобу свою, ненависть справедливую в глазах прячет. Опасно ее выказывать: пулю можно получить или петлю на шею.
Войдя в Таганрог, Демид широко перекрестился.
Знакомыми улицами, минуя центр, выбрался на Касперовку, скрипнув калиткой, вошел в дом тетки Зинаиды. Как чувствовал, что Лариска если и осталась в Таганроге, то у тетки живет. И точно.
Усталая, мужеподобная Зинаида не обрадовалась приходу оборвыша, каким выглядел Демид. «Еще один дармоед приперся», – недовольно подумала она.
Лариса же, увидев отчима, только ахнула радостно и заплакала. Демид обнял ее за плечи, ставшие хрупкими, прижал к себе, сжевывая слезы с бороды…
Долго просидели Демид с Ларисой в тот вечер.
Сразу же после того как немцы появились в городе, она наняла подводу и перевезла свои вещи на Касперовку. Вещей у нее было много, и тетка не возражала против ее переезда. Забеспокоилась только:
– А если узнают, кто ты? Тогда и мне плохо будет…
– Не узнают. Кто им скажет? Ты же не скажешь, побоишься, – не стесняясь, грубо ответила Лариса. – А другие люди, кто знает, не скажут… Люди они! Поняла? Люди…
Лариса храбрилась. Но ей самой первое время было страшно. А вдруг и вправду кто донесет: жена, мол, энкаведешника… Но время шло. Никто не доносил, и Лариса понемногу успокоилась.
На менку в деревню Лариса ходила с теткой. Сначала все обходилось. Но однажды в Николаевке ее чуть не изнасиловали. В дом, где они с теткой остановились на ночлег, ввалились пьяные полицаи, увидели Ларису и поволокли в свою хату. На ее счастье, по дороге им попался немецкий офицер. Лариса стала кричать, отбиваться от полицаев. Видно, она немцу тоже приглянулась: наорал он на полицаев, прогнал их. А ее к себе в дом позвал. Вежливо так позвал. Что было делать?
От офицера Лариса тоже ушла нетронутой. Водочка помогла. Русская водочка и ее хитрость.
Подливала она немцу щедро. Нашлись в ее памяти и немецкие слова, которые подзадоривали офицерика, бередили его самолюбие: русские, мол, мужчины стаканами водку хлещут. А ты что ж, немец, слабак? Ну, немец и не выдержал, выпил залпом граненый стакан. Сразу полез целоваться. Ничего не сделаешь, пришлось целоваться. Она ему еще подлила: крепкий оказался офицерик. Самогон его только доконал, который у хозяина нашелся. А Лариса – ходу. Дело уже было перед рассветом. Разбудила тетку и скорее – в город: не успели они ничего наменять в этот раз. С тех пор Лариса на менку не ходила.
Слушал Демид и чувствовал, как от обиды, от гнева дышать стало тяжело.
– От каты! От каты! – шептал он. – Ничего, дочка, ничего… Теперь я буду на менку ходить… Как-нибудь перебьемся. Дождемся своих…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯКомандующий воздушной армией приказал разбомбить мост через Днепр. Мост сильно охранялся немецкими истребителями, и первая попытка прорваться к нему окончилась неудачно – дивизия генерала Путивцева потеряла три бомбардировщика. Тогда Путивцев решил использовать «этажерку Вахмистрова»: к каждому бомбардировщику прицепили по три истребителя «И-16», вернее, два были установлены на крыльях, а один подвешен внизу. Установили дополнительные баки с горючим, содержимое которых должно было быть выработано при подлете к цели.
«Цирк Вахмистрова», как окрестили летчики, меткие на словцо, новое ударное подразделение, решил вести сам Путивцев: ведь он не раз водил бомбардировщик с прицепленными к нему тремя и даже пятью истребителями.
Стоял ясный осенний день. Кое-где по чистому небу легко скользили тучки.
Тяжело гудя моторами, три «этажерки Вахмистрова» неумолимо приближались к цели. Моторы на истребителях тоже работали, помогая самолетам-маткам. У каждого истребителя под фюзеляжем было подвешено по две 250-килограммовые бомбы.
Не долетая пятидесяти километров до Днепра, Путивцев дал команду на расцепку. Расцепка произошла без осложнений – все девять истребителей благополучно покинули самолеты-матки.
– Успеха вам! – пожелал Путивцев командиру истребительной эскадрильи и, сработав рулями поворота, развернул бомбардировщик в сторону своего аэродрома.
Летчики-истребители, которые пошли на бомбежку моста, рассказывали потом, что все прошло как нельзя более удачно. Немцы, охранявшие мост, сначала не обратили внимания на «маленькие» самолеты, которые появились в небе: дальность от русских аэродромов была такова, что истребители русских едва могли долететь сюда, а тем более с бомбами. И только когда в районе моста стали раздаваться сильные взрывы, противовоздушная оборона врага всполошилась – лихорадочно забили зенитки, к мосту устремились «мессершмитты».
Советские истребители пикировали на мост с двух тысяч метров; не долетая до земли полкилометра, отчетливо видя цель, они точно сбрасывали бомбы: рухнул один пролет, был сильно поврежден другой. Все произошло в считанные минуты.
Как только «мессершмитты» вошли в соприкосновение с русскими «И-16», зенитная артиллерия врага прекратила стрельбу – завязался воздушный бой. «Мессершмитты» превосходили «И-16» в скорости, но русский истребитель был маневренным самолетом и имел хорошее вооружение. Девять самолетов представляли значительную огневую мощь. Беспорядочная горячая стрельба в небе довольно быстро передвигалась на восток, к линии фронта.
Вскоре немецкие истребители прекратили преследование и направились к месту своего обычного барражирования.
За эту операцию командир авиадивизии генерал-майор Путивцев получил орден Красной Звезды и выговор от командующего воздушной армией:
– Я уже не раз предупреждал вас, чтобы вы не водили сами подразделения в бой. Вы – командир дивизии, а не командир звена или эскадрильи…
– Товарищ генерал-лейтенант, но вы же говорили, что в исключительных случаях можно, а это как раз был исключительный…
– У вас каждый случай исключительный! Впредь запрещаю вам без моего личного разрешения подниматься в воздух! Ясно?
– Ясно, товарищ генерал-лейтенант!
– Вы поймите, Пантелей Афанасьевич, – уже мягче добавил командующий армией. – Командира дивизии надо готовить долгие годы… Ваш опыт, ваши знания прежде всего нужны на земле, на командном пункте… – И снова в заключение строго сказал: – Имейте в виду: в следующий раз выговором не отделаетесь…
В душе Пантелей Афанасьевич был не совсем согласен с командующим. Посылать в бой молодых летчиков, а самому, с таким опытом, оставаться на командном пункте – разве это правильно? Была у него еще одна причина, по которой он рвался в бой. В сентябре он узнал о гибели Алексея под Бродами. В январе от Шатлыгина пришла весть о смерти Михаила. Тяжело он пережил эти утраты.
Пантелей знал, что Михаил относился к нему с особой любовью, и сам любил его. Но почему же никогда не дал этого почувствовать брату, почему так скупа на проявления чувств мужская любовь?.. Любил он и Алешку за веселый нрав, за удаль… Смерть на войне первыми выбирает лучших! Конечно, на фронте гибнут все, но среди погибших настоящих людей больше. Тех, кто не струсил, поднял в атаку роту, пошел на таран, вызвался прикрывать отходящих…
В его дивизии погиб недавно молодой летчик, с которым он познакомился при не совсем обычных обстоятельствах.
Один из полков дивизии получил новые бомбардировщики «Пе-2». Молодые летчики облетывали их. Внимание Пантелея Афанасьевича привлек один самолет в вышине. Сначала гул, необычный гул моторов, которые работают на полной нагрузке при фигурах высшего пилотажа. Бомбардировщики таких фигур не выполняли и не были предназначены для этого. А этот?.. Путивцев стал наблюдать за самолетом. Мешало солнце, которое светило прямо в глаза, а самолет был на большой высоте… Но вскоре не осталось никаких сомнений: «Пе-2» делал фигуры высшего пилотажа. Инструкцией это было категорически запрещено. Путивцев не сомневался, что командир полка всыплет подчиненному.
Как только самолет приземлился на соседнем аэродроме, где базировался полк, Путивцев тотчас же поехал туда на машине. Командир полка как раз распекал молодого летчика:
– Вот полюбуйтесь, товарищ генерал, новый Чкалов объявился… А если бы машину угробил?.. Сам угробился?..
– Как фамилия? – обратился Пантелей Афанасьевич к летчику.
– Лейтенант Секретов, товарищ генерал…
– Как машина вела себя при перегрузках?
– Нормально, товарищ генерал…
– Машину осмотрели? Что говорят инженеры? Повреждения есть? – обратился он к майору, командиру полка.
– Инженеры сейчас осматривают машину.
Вскоре вошел в палатку военный со знаками различия инженерных войск.
– Товарищ генерал, разрешите обратиться к майору?
– Обращайтесь.
– Товарищ майор, ваше приказание выполнено. Самолет тщательно осмотрен, повреждений не обнаружено…
– Сколько ты дал лейтенанту? – спросил Путивцев у командира полка.
– Пять суток…
– Что ж, придется отсидеть… А за инициативу – благодарю. – Путивцев протянул молодому лейтенанту руку; тот расцвел в улыбке совсем не по-уставному. – Машину эту подготовьте завтра к вылету, – распорядился Пантелей Афанасьевич.
Он сам хотел проверить возможности нового бомбардировщика. Если молодой летчик окажется прав – это целый переворот в бомбардировочной авиации. Путивцев решил лететь на этой же машине. Внешний осмотр не дает полной картины.
На другой день машина вела себя хорошо. «Пе-2» мог делать фигуры высшего пилотажа.
Приземлившись, Пантелей Афанасьевич обратился к летчикам, обступившим его:
– Мы получили, товарищи, отличный самолет. Это хороший бомбардировщик и истребитель, – добавил он. – Для немцев он скоро станет грозой в воздухе…
Оставшись наедине с командиром полка, Пантелей Афанасьевич сказал:
– Фрол Романович, ну что будем делать с лейтенантом Секретовым? Победителей ведь не судят…
– Я думал, товарищ генерал, что он просто… шустрый такой, а он – башковитый… Отменю я свое приказание…
Секретов хорошо дрался. Сбил за короткий срок семь самолетов противника, уничтожил много наземной техники, а вчера не вернулся из боя… Вот такие молодые, бесстрашные и гибнут в первую очередь.
Каждый день война предъявляла к командиру дивизии все новые и новые требования. Путивцев, нарушая запрет командующего воздушной армией, нередко по-прежнему сам водил полки и эскадрильи в бой. Личный опыт подсказывал ему, что бомбежка с горизонтального полета стала не очень эффективной. Войска противника и его оперативные тылы, как правило, рассредоточивались и представляли собой точечные цели. Артиллерию тоже немцы ставили в шахматном порядке. Танки на марше шли с большими интервалами. Бомбежка с горизонтального полета по площадям в таких случаях велась с повышенным расходом бомб, и эффективность ее была недостаточной. Надо было переходить на бомбежку с пикирования.
Летчики нового пополнения не умели этого делать. В училище бомбежки с пикированием не практиковали.
Приходилось одновременно воевать и обучать молодых летчиков. Когда они поднабрались опыта, Путивцев решил применить «колесо», или «вертушку», как называли ее в дивизии.
Двадцать самолетов «Пе-2» в то утро поднялись с аэродрома.
В небе они выстроились и полетели на запад. Линию фронта прошли с набором высоты, не потеряв ни одной машины. Внизу, под крылом самолета Путивцева, проплывали поля, перелески. По шоссе прошла колонна крытых немецких грузовиков. Но это была не их цель.
Наконец он увидел большой лесной массив. Запросил штурмана.
– Мы выходим на цель, товарищ генерал.
По данным разведки, в лесном массиве сосредоточилась немецкая танковая дивизия.
С большой высоты танки за ветками не были видны.
Путивцев повел бомбардировщик со скольжением в пикирование. Земля стремительно побежала на плексиглас. С каждой секундой предметы на ней укрупнялись. Вот уже он видит их… Один, два, три… Танки!.. Путивцев выбрал цель и довернул самолет. По легкому толчку он ощутил, как бомбы оторвались… Взял штурвал на себя, выводя самолет из пикирования…
Через несколько секунд после того как командир дивизии ввел свой бомбардировщик в пике, спикировал второй самолет группы, за ним третий, четвертый… При приближении к земле каждый выбирал себе ближнюю цель. А самолет Путивцева в это время взмыл ввысь и пристроился к замыкающему группы. К Путивцеву пристраивались те, что отбомбились. Образовалось гигантское воздушное «колесо». Через какое-то время Путивцев снова повел самолет вниз. Так это «колесо», перемещаясь, крушило немецкую технику в лесу…
За этот вылет Путивцев представил к награде многих своих летчиков. Ходатайство его было удовлетворено. Генерала Путивцева наградили орденом Ленина… Но снова произошел неприятный разговор с командующим воздушной армией и снова запрет: самому летать в исключительных случаях.
«Как они не понимают, – удивлялся Пантелей Афанасьевич, – что не летать я не могу…»
В это время Путивцев узнал, что летчиков-испытателей с фронта возвращают в Москву, в НИИ ВВС. Авиационная промышленность наряду со старыми машинами стала выпускать новые, более быстроходные, а также модифицировала старые. Их нужно было облетывать, «объезжать».
Пантелей Афанасьевич написал письмо директору института: верно ли, что летчиков-испытателей возвращают в институт? А если верно, то почему о нем забыли: стар стал, что ли? Так вроде на фронте показал, что не стар.
Директор ответил, что уже обращался к заместителю командующего ВВС с просьбой вернуть в НИИ такого опытного испытателя, как Путивцев, на что заместитель командующего ответил, что Путивцев командует дивизией и вряд ли согласится возвращаться в институт и вообще этот вопрос сложный.
Тогда Путивцев обратился прямо к командующему ВВС, нарушив субординацию, рассчитывая на личное знакомство. Командующий вызвал его в Москву.
– Чего тебе не сидится?.. Дела у тебя идут хорошо, знаю… А там, поди, скоро корпус под свое командование получишь…
– Товарищ генерал-полковник… командиру корпуса еще меньше летать придется. Не могу я без полетов! Не могу… Или я уж такой плохой испытатель, что не можете доверить мне новой техники?
– Настырный ты, Путивцев… Недаром Чкалов говорил, что на новое ты как муха на мед… Ну, если так хочешь… Пиши рапорт! Чтоб официально…
Вскоре Путивцева вернули в НИИ ВВС. Как и в прежние годы, под свое командование он получил группу летчиков и право самому испытывать новые машины.
* * *
Дома Пантелея Афанасьевича ждало письмо от Юры Тополькова.
Письмо было «толстым», объемистым.
«Пишу Вам, Пантелей Афанасьевич, из Куйбышева, – сообщал Топольков. – Вернулся я в Москву из Германии в конце лета сорок первого года и в квартире своей обнаружил записку племянницы, Вали. Из записки я узнал, что Вы звонили, интересовались мной.
Как только я попал в Москву, тотчас же позвонил Вам, справлялся о Вас. Но вскоре мы с Машей выехали в Куйбышев.
Вы, наверное, знаете, что часть наркоматов выехала сюда.
Одно время я состоял при Наркоминделе, но вчера мне предложили работу в нашем посольстве в Лондоне. Я дал согласие. Вопрос моего отъезда – вопрос нескольких дней. Как только приеду в Лондон, сообщу свой адрес и буду ждать Вашего письма.
Описать то, что мы пережили с Машей в Германии в первые дни войны, нелегко, но я все-таки, наверное, попытаюсь это сделать.
Вы знаете, Пантелей Афанасьевич, что я давно «коплю» материалы для книги о Германии. Я был свидетелем многих событий, можно сказать, исторических событий. Мне думается, что к этому разряду относятся и первые дни войны в Берлине.
Уже здесь, на Родине, пока все это еще хранит память сердца, я попытался описать эти дни. Измарал много бумаги. Посылаю Вам несколько страниц «на пробу». Хотелось бы знать Ваше мнение. Как написано? Сумел ли я хоть в малой степени передать то, что мы пережили?
Только не щадите меня. Скажите прямо, что Вы думаете о моей писанине».
В конверт было вложено несколько страничек машинописного текста. Пантелей Афанасьевич развернул их и стал читать:
«Начало войны застало меня в Варнемюнде – небольшом курортном городке на берегу Балтийского моря. Мы приехали туда на воскресенье с американским журналистом Брэндэнджем.
Как обычно, я остановился в небольшом частном пансионате на тихой уютной Кирхенштрассе, неподалеку от старого русла.
Ночь я спал хорошо, крепко и не думал, что таким будет пробуждение. Рано утром ко мне пришел взволнованный Брэндэндж. От него я узнал, что Германия напала на Советский Союз.
Все события предшествующих месяцев говорили о том, что война скоро начнется, и все-таки это известие меня потрясло.
Мы с Брэндэнджем решили вернуться в Берлин. Я попросил его отвезти меня не домой, а в наше посольство на Унтер-ден-Линден. Посольство, однако, было уже окружено гестаповцами, и прямо на улице, у ворот, меня арестовали.
После короткого допроса в гестапо на Александерплац меня повезли в Моабитскую тюрьму…»
Пантелей Афанасьевич вспомнил, как однажды они с Юрой прогуливались по Берлину. (Кажется, это было во второй его приезд в Германию… Да, конечно.) Они увидели серое мрачное здание, и Юра тогда сказал: «Это Моабитская тюрьма. Первое время здесь сидел Эрнст Тельман. Потом его отправили в какой-то концлагерь…»
«Я еще не знал тогда, – читал дальше Путивцев, – что Маша, беременная, тоже находится в Германии, в одном из лагерей для интернированных. К счастью, я этого не знал…
В первую ночь в тюрьме я не мог сомкнуть глаз. Как долго меня продержат здесь? Увижу ли я когда-нибудь Родину? Где мои товарищи по работе? Что делается, наконец, на полях сражений?..
Утро я встретил совершенно разбитым. Отдернул черную штору светомаскировки. Был еще совсем ранний час. От нечего делать я стал читать «Правила заключенного», которые были вывешены на стене. Из них я узнал, что заключенный не имеет права выглядывать в окно, производить шум, петь и днем ложиться на постель… Не буду повторять все пункты поведения заключенного в Моабитской тюрьме, скажу только, что то утро я начал с нарушения этих правил. Поставил табурет у окна и встал на него.
Камера моя была на пятом этаже. В окошко виднелся тюремный двор. Его окружала высокая стена. За стеной – кусок улицы, по которой шли первые прохожие. Как тогда я позавидовал этим людям, которые свободно могли идти по улице…
Вскоре к тюрьме то и дело стали подкатывать автобусы с решетками на окнах. Это привозили все новых и новых заключенных.
Где-то неподалеку был громкоговоритель, и я услышал первую сводку с Восточного фронта. Смысл этого сообщения сводился к тому, что Красная Армия отступает перед натиском вермахта на всем фронте – от Баренцева до Черного моря, назывались колоссальные цифры потерь, которые якобы наши войска понесли в первый же день.
В июне стояли очень жаркие дни. В камере было невыносимо душно. Единственное, куда меня выводили, – это на допросы.
Гестаповцы допытывались, с кем я был знаком на воле. Я ответил, что знал Шмидта и других официальных лиц…
Им было хорошо известно, что никакими «военными тайнами» я не располагаю. Меня не били. А вот шофера нашего военного атташе так избивали, что его потом долго пришлось лечить в больнице. Об этом я узнал позже. Я не сомневался, что наше правительство сделает все, чтобы вернуть советских людей на Родину, но следовало не забывать и другое: мы имели дело с Гитлером!
Действительно, с нашим обменом были большие трудности. Дело в том, что в Германии к началу войны оказалось более полутора тысяч советских граждан, в то время как в Москве осталось всего 120 немецких сотрудников и членов их семей.
Гитлеровские власти настаивали на обмене один на один. Таким образом, подавляющее большинство советских людей, оказавшихся в Германии, было бы обречено на гибель.
Наши, конечно, проявили максимум настойчивости и в ультимативной форме потребовали от гитлеровцев вернуть всех советских людей.
Переговоры эти длились довольно долго. Наконец Берлин вынужден был согласиться.
В тот вечер меня предупредили, чтобы я не спал. В четыре часа за мной придут. Что могло это значить?..
Ровно в четыре часа пришли два гестаповца. В тюремной машине они доставили меня на аэродром… Так получилось, что я впервые в жизни летел на самолете, и этот самолет был немецким. Часа через два мы стали кружить, и перед посадкой я увидел внизу собор святого Стефана. Значит, мы прилетели в Вену.
В Вене в самолет втолкнули еще несколько русских, которых интернировали в Австрии. Теперь я был не один. Трудно передать, что это значило для меня, сидевшего в одиночной камере. Из Вены нас доставили в Софию. Нашу группу немцы с аэродрома повели через весь город на вокзал. У софийского вокзала скопилось много людей. Это были болгары. Они пришли, чтобы передать еду русским. Немцы-охранники пытались помешать этому, но с болгарами они обращались все-таки не так, как с нами.
На путях стоял уже целый эшелон с русскими. Вот тут я впервые увидел Машу и узнал, что и она была все это время в Германии, в лагере. Никогда не забуду этот крик, похожий на стон: «Юра!..»
В Болгарии была у нас еще одна остановка, в Свиленграде. Из Свиленграда на автобусах всех советских граждан доставили к турецкой границе, где нас передали турецким властям.
В Стамбуле нас уже ждал теплоход «Сванетия». На этом теплоходе нас еще держали несколько дней, пока в порт не зашла «Бессарабия», на которой находились работники немецкого посольства в Москве.
Много раз мне приходилось возвращаться на Родину из заграничных командировок, но это возвращение, конечно, нельзя было сравнить ни с чем».
На этом заканчивались странички, присланные Топольковым Пантелею Путивцеву.
