Текст книги "Такая долгая жизнь"

Автор книги: Игорь Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 49 страниц)

Кузьма снова заиграл, и как можно громче. Толпа расступилась перед священником. Он подошел к играющему и бросил к его ногам полтинник. Недоуменно всхлипнула гармошка и снова смолкла.

И к ногам Кузьмы полетели медные пятаки и копейки. Кузьма стоял красный, пот градом катился по его лицу. Язык будто отнялся. Неловкое молчание длилось всего две-три секунды. Люди стали расходиться. Опомнившись, Хоменко закричал:

– Куда же вы?! Я ж не за деньги! Я ж для вас…

* * *

– В городе рабочий класс давно попам на горло наступил, а вы тут цацкаетесь с ними! – гремел Романов, потрясая кулаками перед носом Демьяна Путивцева, будто он был виноват в случившемся. – Ну, каков подлец!.. Какой ловкий ход!.. По закону его и взять нельзя… – немного остыв, уже мягче говорил Клим.

– О! По закону и не можно! – обрадованно согласился Демьян.

К вечеру подъехала долгожданная кинопередвижка. Привезли ленту «Медвежья свадьба». Между двумя столбами на базарной площади натянули сшитые вместе четыре простыни. С наступлением темноты почти все село снова собралось здесь. В Солодовке кино крутили в третий раз. В первый раз движение человеческих фигур на экране вызвало у сельчан такие бурные чувства, что и скрипача, прятавшегося за экраном, не было слышно. Читать многие не умели, некоторые читали, но по складам – и титры прочитывать не успевали. В следующий раз комсомольцы организовали дело по-другому. Самый голосистый и грамотный парень в селе Спирька Кобяков стоял на возвышении, на столе, и что есть мочи, в полную силу молодых легких, как можно громче, читал титры. Скрипача попросили играть потише. Бабки сдвинули платки с уха. Все липли ближе к тому месту, где возвышался Спирька. Так было и на этот раз.

История несчастной любви, заканчивающаяся жестоким убийством, потрясла многих. Особенно женщин.

– Ой, лышинько, ой, страх який!..

– Та втикай же, панночка, втикай! Вин жэ звирюка!..

– Отведи, господи, и сохрани! – раздавались женские голоса.

– Та замовкнить! Дайте послухать!

– От сороки, разгомонились…

Погас экран. Кончился фильм, а скрипач еще выводил последние рулады грустной мелодии, венчающей финал. А потом наступила тишина, только сверчки трещали в траве.

Расходились нехотя, не спеша. Старшие по домам, а молодые за околицу, позоревать. Кузьма, все еще расстроенный, тоже пошел спать. А Клим Романов и Михаил решили немного пройтись, покурить.

Глаза привыкли к темноте, и ночь не казалась такой густо-синей. Ясный месяц, рожками книзу – на вёдро, светил щедро. Соломенные крыши домов будто облили желтым. Светились отраженным светом белые стены хат. Пыльная дорога, уходящая вдаль, за косогор, тускло серебрилась.

Михаилу взгрустнулось: вот и покидают они родные края. Правда, остаются в деревне дядьки. К матери он ездил часто, а теперь когда еще выберется сюда?.. По этой земле сделал он первые шаги. В этом доме зимними вечерами сидел он на коленях у отца и учил первые буквы. Здесь посадил первую яблоню и познал впервые женскую любовь. А зимой! Какие игрища они устраивали. По мягкому, притоптанному на дороге снегу легко скользили огромные сани. Вместо лошадей впрягались в эти сани четверо крепких парней и неслись вскачь по улице что есть духу. А девчата и парубки, стоявшие по обе стороны вдоль дороги, должны были на ходу прыгать в эти сани. Прыгали друг на друга, росла куча мала, пока под девичий визг и хохот не рассыпались. И тогда парни-«лошади» могли целовать тех девушек, которые не удержались на санях, а для ребят было другое наказание – теперь они становились «лошадьми» и впрягались в сани…

А как волнующе пахнет земля в марте, когда начинает паровать на солнце, когда на подсыхающих пригорках пробивается первая зелень. Такого запаха в городе не бывает. И снег тает, и земля обнажается, а все не то…

Клим и Михаил вышли на окраину села. Поднимался легкий полуночный ветерок. Нежно шуршала под ногами сухая трава. И вдруг в ночи раздался крик – женский, холодящий сердце своей неподдельностью. Будто не кончилась «Медвежья свадьба», будто снова крутили страшный финал, когда невеста перед смертью, перед тем как ее загрыз жених, закричала вот таким голосом. И тут из-за бугра выскочили три пары. Бежали не понарошку, а вовсю девки, задрав подолы юбок, мелькая белизной ног, парни не отставали от них. В одном из парней Михаил разглядел Степана Заерко.

– Степка! Что случилось?

– Привидение!.. С кладбища!.. Тикайте!.. – не сбавляя прыти, прокричал на ходу парень.

– Что за черт! – выругался Клим Романов. – Какое еще привидение?.. Снова поповские штучки?..

Кладбище было рядом. Месяц за тучу зашел. Матово белели кресты на могилах. Часовенка с круглым куполом пряталась в тени деревьев. И тут они увидели  е г о… Роста нечеловеческого. Метра три. Всё в белом. Руки длинные, тонкие, как кости, а голова?.. Не голова – шар какой-то. И завывание – уууууу… Двигалось  о н о  медленно. Не шагало, а будто плыло.

У Михаила все похолодело внутри, ноги сами готовы были нести его прочь. А Романов? На одной ноге не уйдешь! И Романов побледнел. А может, так показалось, потому что месяц как раз в это время снова вышел из-за тучи. Романов закричал высоким, не своим голосом:

– Стой, чертово привидение!.. Стой, тебе говорю, в бога-мать!

Михаил никогда прежде не слышал, чтобы Романов матерился.

– Стой! Стрелять буду! – уже со злостью и угрозой, тоном ниже, громко сказал Клим и вытащил маузер.

А  о н о  будто сильнее подвывать стало, шаг прибавило.

– Стой, говорю в последний раз!..

Романов выстрелил вверх, шагнул, зацепился деревяшкой за кочку, споткнулся, и по ушам Михаила ударил второй выстрел.

Михаил увидел, как оно остановилось и стало переламываться пополам: верхняя половина клонилась, клонилась и рухнула, глухо ударившись, как мешок, о землю. Нижняя половина заметалась, сдирая с себя белое, завопила:

– Убили! Никишку убили!..

От этого крика холодный пот покрыл лоб. В сознание острием вонзилось одно – беда! Случилась беда! Михаил побежал туда… Романов заковылял следом, чувствуя непомерную тяжесть во всем теле, руки и ноги словно одеревенели.

Васька Мартынюк – теперь Михаил узнал его – в разодранной старой простыне стоял на коленях над Никишкой, все еще замотанным в белое. Никишка был без сознания. Темное пятно на белой простыне расползалось вширь.

Романов рухнул рядом, разорвал простыню, увидел совсем молоденькое лицо и протяжно застонал:

– Михаил! Бери передвижку! Гони в район! Врача, скорей!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

За окном срывался дождь. Крученый ветер бил по стеклу крупными, как горошина, каплями. Они на мгновение прилипали, потом медленно скользили вниз, оставляя на поверхности едва заметный неровный след.

Романов стоял у окна, прижавшись горячим лбом к прохладному стеклу. Света не зажигал. На свет мог кто-нибудь зайти, а он никого не хотел видеть. Все эти дни он прожил как в горячечном бреду. Был в окружкоме партии. Разговаривал с прокурором. На заводе занимался обычными делами: готовил заводскую партконференцию, несколько раз говорил по телефону с Москвой, с наркомом, о готовности досрочно пустить новую двухсотпятидесятитонную мартеновскую печь. Принимал посетителей.

Как-то ночью Романов проснулся и еще в полузабытьи подумал: «Может, ничего этого и не было? Ни теплого лунного вечера, ни привидения, ни Никишки?.. Может, мне только приснилось все это?» Но тут же в мозгу вспыхнул истошный, полный непереносимой боли крик матери Никифора, когда она прибежала и увидела сына в крови, распростертого на земле. И от воспоминания об этом Клим, как тогда, протяжно застонал.

Произошла дикость. Нелепость. Несчастный случай. Но человека нет!

Конечно, каждый день где-то погибают люди. Землетрясения… Бури… Несчастные случаи на производстве…

Вот недавно хоронили молодого рабочего. Плохо закрепил болванку на крюке подъемного крана, она и сорвалась… Сам был виноват. Но и в этом случае строго были наказаны и начальник цеха, и мастер. За что? За то, что плохо учили парня. А что может он, Романов, сказать на заседании парткома в свое оправдание? Ничего.

Партком будет вести Ананьин. Это Климу сообщили в окружкоме. Правда, обещали прислать своего представителя. Кого?.. Поговорить с Ананьиным? Нет, с ним он говорить не будет. Романов был в окружкоме. Шатлыгин еще не вернулся из санатория. Клим пошел ко второму секретарю – Спишевскому. Секретарь слушал его рассеянно, постоянно отрывался, откликаясь на каждый телефонный звонок. И Романов на полуслове оборвал свой рассказ.

– Все? – спросил Спишевский.

– Все.

– Вот вы, Клим Федорович, недовольны. А чем, позвольте узнать? Ведь вы толком ничего объяснить не можете… Да, случилось несчастье. Я вас понимаю. Но и вы поймите нас. Произошло, по сути, убийство. Пусть не преднамеренное, но убийство. И если мы оставим это дело без последствий, если окружком погладит по головке за такое члена партии, то что скажут люди?

«О чем он говорит? – подумал Романов. – При чем здесь «по головке»? Разве я прошу снисхождения? Разве я хочу уйти от наказания?.. Но тогда чего же ты хочешь?.. Ничего… Может, только немного простого человеческого участия…»

Романов подошел к дивану и лег на спину. На потолке колыхались легкие тени: за окном на столбе висел фонарь, раскачиваемый ветром. Вдруг и стены и потолок залило светло-розовым – из мартенов вышла очередная плавка.

Когда-то, еще до армии, Клим сам работал подручным сталевара на мартеновской печи. Это было в Питере в тринадцатом году. А в четырнадцатом его призвали. Он попал в армию Самсонова, но вскоре подцепил дизентерию и около двух месяцев провалялся в госпитале в Пскове. Не заболей он тогда, может, и погиб бы, как большинство его товарищей-однополчан, в лесах Восточной Пруссии. Но в тот раз судьба пощадила его. А в каких переделках бывали они с Пантелеем в гражданскую!..

Написал ли Михаил Пантелею о случившемся? Вот кого не хватало ему сейчас. У Пантелея всегда находились для Клима такие слова, которые врачевали душу. Так было в самые трудные дни жизни.

Романов долго лежал без сна. И все-таки к утру забылся. Но и в полусне пригрезилось что-то непонятное, страшное, кровавое, а руки непослушные, ноги ватные, сердце холодное. Одно только явственно – ужас. И сон отлетел. И снова на потолке – легкие, скользящие тени, а во рту – горький дым от папиросы.

* * *

Ананьин сел за романовский стол, инструктор окружкома устроился рядом, сбоку. Члены парткома расположились за длинным столом, покрытым зеленым сукном. Оба стола образовывали букву «Т». Партком собрался в полном составе.

– Сердюк! Бери бумагу, будешь вести протокол, – сказал Ананьин.

Мастер литейного цеха Сердюк обычно вел протоколы. Его каллиграфический почерк легко разбирала любая машинистка.

– Начнем? – спросил Ананьин представителя окружкома.

Тот согласно кивнул головой.

Все эти долгие дни Михаил не находил себе места. Ведь это он позвал Романова в деревню. Был рядом, когда тот стрелял… Как бы там ни было, а он должен разделить с ним ответственность. Так Михаил и сказал Климу, когда рано утром на другой день пришел к нему. Но Романов грубо оборвал его:

– Перестань! Не до твоих переживаний мне сейчас!

Что ж, он прав. Ведь это его, а не Михаила слушают на парткоме. Его, а не Михаила могут посадить в тюрьму. В тюрьмах, правда, сидели и революционеры. Но в каких тюрьмах? В царских. А его могут посадить в советскую тюрьму, куда сажают врагов Советской власти, бандитов, спекулянтов. Как же жить после этого?

А Ананьин все не начинал. Копался в бумагах. Наконец заговорил своим негромким бархатистым голосом. Только чуть с хрипотцой, что выдавало его волнение.

– На повестке дня у нас сегодня один вопрос: персональное дело товарища Романова. Все вы уже знаете, что случилось в Солодовке: выстрелом из маузера был убит семнадцатилетний парень Никифор Шевчук, живший в этом селе. Как это случилось, лучше сможет рассказать сам товарищ Романов. Возражений нет? Тогда прошу…

Романов тяжело, будто нехотя, поднялся.

– Что я могу сказать? Суть изложена в моей объяснительной записке. Добавить к тому, что написал, могу немногое. – Романов замолчал, подыскивая необходимые сейчас слова. – Как случилось? Хотел напугать… Думал, поповские козни… Стрелял вверх… Оступился… А то, что парнишку этого жаль, что жизнь после этого невыносимой стала, – так это все сантименты, – с трудом выговорил он редко употребляемое слово. – Пусть лучше Ананьин прочитает мою объяснительную записку, там все сказано.

– С твоей запиской члены парткома знакомы, – сказал Ананьин.

– А я не читал, – заявил Михаил Путивцев.

– Возьми. – Ананьин протянул сложенный вдвое лист бумаги из школьной тетради. – Если товарищ Романов ничего не желает добавить к тому, что написал, перейдем к обсуждению. Хочу только предупредить… – И, чуть помедлив, продолжал: – Оценка политической зрелости заводской партийной организации, ее руководству – парткому – будет дана вышестоящими партийными органами в зависимости от решения, которое мы примем. Верно я говорю? – обратился он к представителю окружкома.

Тот согласно кивнул головой.

Михаил прежде никогда не видел этого товарища в окружкоме. Он знал в лицо секретаря, заведующих отделами. Кто он? Инструктор? Новенький?

– Кто желает высказаться первым? – спросил Ананьин.

– Разрешите?

На заседаниях парткома у Романова не было принято вставать, когда выступаешь. Но это заседание было особым, и Михаил встал.

– Я прочитал объяснительную записку и согласен с товарищем Ананьиным, что оценка нашему парткому будет дана в зависимости от решения, которое мы сегодня примем. Поэтому хотел бы напомнить, что Клим Федорович Романов связал свою жизнь с партией большевиков в шестнадцатом году, когда вопрос «кто кого» стоял очень остро…

– Ты говори по существу, – перебил Ананьин.

– Я по существу. Для меня немаловажное значение имеет тот факт, когда человек пришел в революцию, в партию. Тогда, когда партия была гонимой, преследуемой в полицейском государстве, или тогда, когда партия победила. Товарища Романова большинство сидящих здесь знают много лет. – Михаил сделал паузу. – То, что произошло в Солодовке, – несчастный, трагический случай. Я не знаю, что там на этот счет говорят юридические законы. Но законы пишутся людьми. В своде законов невозможно предусмотреть все случаи, которые могут встретиться в жизни. С Романовым, повторяю, произошла трагическая случайность. Исключение из правил. И мы должны рассматривать этот вопрос только так, иначе мы будем не коммунистами с горячими сердцами, а бездушными чиновниками.

– Короче, что ты предлагаешь? – снова перебил Ананьин.

Путивцев к этому ответу не был готов сейчас. Он не собирался говорить первым. Но выступление Ананьина возмутило его. И он не смог промолчать.

– Я предлагаю объявить товарищу Романову выговор по партийной линии, – ответил Путивцев.

Ананьин поднялся.

– Непринципиальное выступление Путивцева еще раз убеждает меня в том, что в заводской партийной организации недостаточно поставлена воспитательная работа. Чего же мы можем ждать от рядовых коммунистов, если член парткома позволяет себе такое выступление? Товарищ Путивцев призывал нас вспомнить, что Романов пришел в партию до Октября, в шестнадцатом году, когда вопрос «кто кого» и тэ дэ. Что на это можно ответить? Никакие заслуги в прошлом не могут изменить или как-то смягчить тот факт, что Романов все-таки убил человека. Кстати, – продолжал Ананьин, – вопрос «кто кого» решается и сегодня. Только политически близорукие люди не видят этого. И сегодня от пуль наших врагов, от пуль наемных убийц падают коммунисты. На последнем партактиве говорилось, сколько коммунистов было убито кулаками только в этом году. Вы знаете эти цифры. Знаете, какую борьбу партии приходится вести с оппозицией внутри самой партии. В Красный день – первого августа – мостовые Берлина и Парижа снова были обагрены кровью рабочих. Мировой империализм, социал-фашизм не дремлют. Разве можно в этих условиях говорить о том, что вопрос «кто кого» решен? Кроме того, товарищи, в словах Путивцева есть нехороший намек… – Ананьин побарабанил пальцами по столу. – Члены партии, дескать, вступившие в нее после Октябрьской революции, вступили в нее потому, что она стала партией правящей. Так далеко можно зайти, товарищи! Так можно дойти до раскола наших рядов. И с этой точки зрения выступление товарища Путивцева является политически вредным… И последнее: Путивцев говорил, что законы пишутся людьми, и потому, мол, несовершенны. А раз так, то мы для своего товарища, члена партии, можем сделать исключение. Если беспартийного товарища следовало бы немедленно отдать под суд, то к члену партии мы должны применить другую, более мягкую меру наказания. Хочу напомнить слова Владимира Ильича Ленина. Суть их в следующем: за любой проступок член партии должен нести более строгое наказание, чем беспартийный. Только так мы можем сохранить в чистоте высокое звание члена партии. – Ананьин сказал все это почти залпом, на одном дыхании. Потом глубоко вздохнул: – Поверьте, товарищи, мне больно, очень больно сейчас говорить эти слова товарищу Романову, с которым мы вместе работаем не один год, который всегда был для меня старшим товарищем… Но мы не можем принять предложение Путивцева и ограничиться выговором. Одна мера соответствует содеянному – исключение из партии. – Ананьин замолчал.

От затянувшегося молчания после выступления Ананьина Михаилу стало не по себе. Он почувствовал, что у него впервые в жизни остро заныло сердце.

– Можно мне? – робко поднял руку, как ученик на уроке, Митрофанов, председатель завкома.

Это был старый, потомственный рабочий, избранный летом на заводской профсоюзной конференции на этот пост. Большой, грузный, с крупными руками, в которые навсегда въелась угольная пыль, он все еще неловко чувствовал себя в кабинетах. Митрофанов, как перед зеркалом, пригладил и без того прилипшие к темени жидкие белесые волосы, вопросительно глянул на представителя окружкома. Но тот как раз нагнулся к Ананьину и шептал ему что-то на ухо.

– Да-да. Пожалуйста, – спохватился Ананьин.

Митрофанов прокашлялся:

– У нас, у литейщиков, тоже случается в работе брак… Все вроде положили по норме, все посчитали, а сталь не та, не та марка… Но мы же не выливаем ее в канаву, не выбрасываем… Не пойдет на трубы – пойдет на что-то другое. А тут речь идет о человеке. О хорошем человеке. Как же так: взять и сразу исключить? Как бы выбросить из жизни…

– Степан Кузьмич! Какие аналогии… – Ананьин досадливо поморщился.

– Что?

– Я говорю: какие могут быть сравнения? Никто не собирается Романова выбрасывать, как вы выразились… Тысячи беспартийных трудятся на самых разных участках, и никто не считает себя каким-то выброшенным… И потом: пройдет срок – и Романов снова сможет подать заявление о приеме в партию… если, конечно, пожелает.

– Какой срок? – спросил Власенко, рабочий из бандажного цеха.

– Я не прокурор и срока назвать не могу! – Ананьин снова нервно поднялся. Лицо его покрылось пятнами. – Неужели вы все не понимаете?! – почти крикнул он. – Что Романова ждет суд, и мы не можем допустить, чтобы на скамью подсудимых сел человек с партийным билетом в кармане. Неужели и ты этого не понимаешь? – неожиданно обернулся он к Романову.

И все вопросительно повернули головы в его сторону.

Воцарилась неловкая тишина. Чувствуя на себе взгляды собравшихся, Романов тихо, но внятно произнес:

– Понимаю…

«Почему он не защищается? Почему?» – подумал Михаил и вскочил:

– И все-таки я не согласен…

– Что – все-таки?! Мера твоей ответственности в этом деле еще не выяснена, – с недобрыми интонациями в голосе отчетливо проговорил Ананьин.

Эта реплика разозлила Михаила:

– Что ж, я готов признать… Ставь мое персональное дело, – впервые на «ты» обратился он к Ананьину.

– И поставим! – почти крикнул Ананьин.

– Да бросьте вы! – Романов встал. Все снова почувствовали в нем прежнего Романова – твердого, непреклонного. – Ни в чем Путивцев не виноват! Давайте кончать! Устал я… – неожиданно заключил он.

– Да, надо кончать, – будто обрадовавшись, согласился Ананьин. – Страсти разгорелись, а в состоянии аффекта мы можем наговорить друг другу лишнее. Итак, есть предложение исключить Романова из членов ВКП(б).

– Мое предложение было первым! – напомнил Путивцев.

– Поставим и твое предложение… Должен, товарищи, сказать, что я вношу это предложение не только от себя лично… Кто за это предложение? Один, два… три, четыре, пять… шесть, – Ананьин сам тоже поднял руку, – семь… Кто против? Один… два, три, четыре.

Повестка дня исчерпана… Заседание парткома закрыто…

В заводском дворе Романова догнали Митрофанов и Путивцев.

Митрофанов взял Романова за рукав:

– Клим! Иди к Шатлыгину, езжай в Москву, в ЦК. Мы с Михаилом тоже напишем в ЦК.

И вдруг Клим заплакал. Железный Клим, у которого, казалось, были стальные нервы, заплакал. Он плакал так, как плачут большие, сильные мужчины, когда неизбывное горе захватывает их целиком. Его мокрое от слез лицо вмиг постарело. Чтобы не издать ни звука, он до боли сжал зубы.

От неожиданности, от волнения, от того, что ни у одного, ни у другого не находилось нужных слов, Митрофанов и Путивцев потихоньку стали отставать, понимая, что никакие слова в эту минуту помочь не могут, что Романов, как и всякий мужчина, стыдится своих слез, не хочет, чтобы их кто-либо видел.

А он, чуть ссутулившись, шел к проходной, далеко выбрасывая вперед свою деревяшку, и ветер развевал полы его расстегнутой шинели.

* * *

Михаил уснул только под утро. Резкий стук в окно не сразу разбудил его.

– Что?!

В окно заглядывал взъерошенный Власенко. Михаил распахнул форточку:

– Что случилось?

– Романов убился! – выпалил Власенко.

– Как – убился?

– Да вот так! Видно, чистил оружие и…

– Не может быть! – вскричал Михаил.

Через несколько минут Путивцев и Власенко быстро шли по Камышановской. Власенко рассказывал:

– Утром слышу стук в дверь. Открыл, смотрю – Осиповна, хозяйка, у которой на квартире Клим стоял. Лица на ней нет. Белое как стена. Губы трясутся… «Ну что? Что?» – спрашиваю. А она как заревет в голос: «Убился! Убился!» – «Кто убился?» А когда понял – бегом… А он уже холодный. Маузер на полу валялся. Постель не разобрана. На столе шомпол и пузырек с оружейным маслом…

Власенко не смог дальше говорить – спазма сжала горло.

– Врачи были? – тоже с трудом сдерживая себя, спросил Михаил.

– Были… Смерть, говорят, наступила мгновенно…

* * *

Этот день Михаилу Путивцеву показался бесконечно долгим. Он был в больнице. Говорил с врачами. Потом пошел в завком. Ананьина не видел и не хотел видеть и только на следующее утро, когда узнал, что тот не разрешил хоронить Романова из клуба, немедленно отправился в партком.

Путивцев почти вбежал по ступенькам на второй этаж. Резко распахнул дверь.

Ананьин поднялся ему навстречу:

– Какое несчастье!..

Михаила переполняло только одно чувство – ненависть.

– Ты убил его! – почти крикнул он.

– Ты даешь отчет своим словам?

– Даю.

Черты лица у Ананьина были мягкими. Мягкий, округлый подбородок, щеки с ямочками, покатый высокий лоб. Но когда он злился, лицо резко менялось. Губы сжимались и становились тонкими, злыми. Подбородок чуть оттопыривался, скулы заострялись. На щеках, как тогда в парткоме, выступили красные пятна.

– Ты ответишь на парткоме за эти слова! – угрожающе произнес Ананьин.

– Отвечу!.. Но и ты ответишь за все!

– Присядь. Не будем горячиться. Почему – я его убил? Ты же знаешь: несчастный случай!

– А почему ты запретил хоронить его из клуба? – все так же стоя посреди кабинета, спросил Путивцев.

– Мы ведь его исключили из партии… Он не был больше секретарем парткома… Его должны были судить… Весь завод об этом знает. Нас бы неверно поняли.

– Как ты можешь сейчас так говорить?

Ананьин встал, зачем-то отодвинул в сторону пепельницу. Нервно заходил по кабинету:

– Не повышай голоса! Не забывайся! А хоронить из клуба – значит признать решение парткома об его исключении неправильным.

– А оно и было неправильным.

– Ну, это твое личное мнение… А большинство проголосовало за исключение…

– Решение тогда принимает силу закона, когда оно утверждается вышестоящими партийными организациями, а ты!.. Да что говорить с тобой!..

Михаил круто повернулся, резко рванул дверь на себя. Из парткома Путивцев пошел к директору. Волевач горестно развел руками:

– Вот, батенька, какое несчастье. Не уберегли мы Клима Федоровича.

– Вы согласны с тем, что Романова будут хоронить не из заводского клуба, а из дому? – спросил Михаил. – Ананьин вам говорил об этом?

– Поставил в известность…

– Что значит – поставил в известность? Вы же директор завода!

– А чего, батенька, вы на меня кричите? Вопросы производства – это моя компетенция…

Путивцев махнул рукой. «Странный все-таки человек. Случилась тогда авария в цехе – был решительным, твердым, а в общественных вопросах – размазня. Одно слово – спец. Надо в окружком идти…»

Шатлыгин, узнав о случившемся, раньше срока вернулся из санатория. Увидев Путивцева в коридоре, сказал:

– Заходи! Натворили вы тут без меня!

Секретарь окружкома выслушал Путивцева молча. Снял телефонную трубку:

– Соедините меня с металлургическим. Партком, пожалуйста… Сергей Аристархович, здравствуйте. Я хотел узнать, когда состоится гражданская панихида? Так… так… Нет, это не годится. Хоронить будем из клуба. Кто скажет слово прощания? Не решили еще?.. Тогда я скажу. До завтра. – Шатлыгин положил трубку. – Объяснять не надо? – спросил он Путивцева.

– Спасибо.

– За что? – Шатлыгин удивленно поднял седые брови.

Михаил не уходил.

– У тебя еще что-нибудь? – спросил секретарь окружкома.

– Да. Не смогу я работать с Ананьиным и прошу дать мне возможность…

Шатлыгин внимательно посмотрел на Путивцева:

– Ты на первом этаже был?

– Нет еще, – смутившись, ответил Михаил. – Простите.

– Подожди. – Шатлыгин снова взял телефонную трубку. – Комова, пожалуйста. (Комов был секретарем окружкома, окружком комсомола помещался этажом ниже.) Петр Андреевич, здравствуй! Как у тебя?.. Нет, сегодня не приходи. Давай завтра, с утра. А? Ну и отлично… И вот еще что. Мне звонил Зарубин из крайкома. Просил помочь. Нужен им секретарь окружкома комсомола во Владикавказ. Я сказал: подумаем…. У тебя есть кандидатура?.. Так, так… А что ты думаешь о Путивцеве? Да, с металлургического… Справится? Ну и отлично.

Шатлыгин положил трубку и повернулся к Михаилу:

– Поедешь во Владикавказ… Только имей в виду: обстановка там сейчас сложная. В горах появились банды. Так что смотри. Голову сдуру, по молодости, не подставляй.

Когда Путивцев ушел, Шатлыгин пригласил к себе Спишевского. Разговор был тяжелым для обоих.

– Так… так… Ничего вразумительного Романов, значит, сказать вам не мог?..

– Валерий Валентинович, похоже, что вы осуждаете мои действия?! – обиженно воскликнул Спишевский.

– А что ж? Прикажете вас к награде представить?

– Но Ананьин мне говорил…

– При чем здесь Ананьин? Кто от окружкома был на заводе?

– Тарасов.

– Новенький! Да он же не знает обстановки на заводе. Неужели вы не могли послать кого-нибудь из заведующих?

– Все были заняты, Валерий Валентинович.

– А сами вы поехать не могли?

– У меня тоже были неотложные дела.

– Надо было перенести заседание на другой день.

– Не видел оснований для того, чтобы мешкать с разбирательством.

– В семнадцатом году, в октябре, уважаемый Роман Всеволодович, надо было не мешкать. А у вас, кажется, на этот счет тогда были другие взгляды?..

– Это была моя ошибка. Я ее признал. И если бы вы, Валерий Валентинович, хоть немного придерживались партийной этики, то…

– То я не стал бы напоминать вам об этом?.. Эх! Какого человека потеряли. И как глупо, – без всякого перехода сказал Шатлыгин.

– Глупо. Невероятно глупо, – поспешно согласился Спишевский.

Шатлыгин налил в стакан воды из графина, хлебнул глоток.

– Завтра в четырнадцать ноль-ноль будет гражданская панихида. Позаботьтесь о том, чтобы оповестили всех членов бюро горкома. Все поедем.