Текст книги "Такая долгая жизнь"
Автор книги: Игорь Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 49 страниц)
– Пусть у тебя побудут… Это копии. Если со мной что случится, передашь кому следует…
Видно, об этом знала не только Валя. Толика арестовали в феврале, а через две недели казнили там же, в Петрушиной балке…
Два года жители Таганрога ничего не знали о своих родных и близких, которые были в Красной Армии или в эвакуации. Вскоре стали приходить письма и похоронки.
На Амвросиевской Ксеня Путивцева первая получила похоронку.
Поплыли буквы перед глазами, подкатилось сердце к горлу, нечем стало дышать… Повалилась она на пол, пролежала так в оцепенении несколько минут. Потом закричала, так закричала, что услышали соседи. Прибежала Гаша. Потом сестры прослышали – Марфа и Нюра – тоже прибежали. Никто не мог успокоить Ксеню.
– За что же ты, господи, так караешь меня?! За что?! За что лишил сына, а теперь и мужа…
– Ксеня, родная, перестань… Перестань, не гневи бога… Беду накличешь. Зачем Володю хоронишь?.. Надо надеяться, жив он…
До вечера не уходили сестры от Ксени. Ночевать Нюра осталась… Она тоже с тревогой ждала вестей и от мужа и от сына.
Иван вскоре прислал письмо: жив-здоров. А от Митьки ничего не было. Обращалась она в военкомат. Там ей ответили: в списках погибших не числится. В действующей армии его тоже нет. Значит, надо считать без вести пропавшим. Нюра отчаянию не поддалась, надеялась… В списках погибших не числится… Может, в партизанах… может, плен… Плен, конечно, страшно… Видела она пленных в Таганроге и то, как с ними немцы обращались, но все же, может, живой…
Как-то к Ксене пришла Нина. Посидели вместе под шелковицей за пустым чаем. Пожалились друг дружке. Но видела Ксеня: не за тем пришла Нина.
– Решила я, Ксенечка, в армию пойти… Вместо Алексея… Его, конечно, не заменю, но все-таки…
– Да берут ли женщин в армию, Нина? Что-то я не слыхала про такое…
– Я уже узнавала… Берут.
– А что же мне делать? Может, тоже в армию?.. Так я не обучена, ничего не умею. Стирать разве…
– Зачем тебе в армию? Считай, что я и за тебя тоже иду… А ты, Ксеня, моих деток к себе возьми. Мамка совсем плоха стала… Да и не знаю, переживет ли… Убивалась, когда узнала об Алексее, а после Михаила и вовсе не поднимается… Максим хворает, тоже плох… Вчера горлом кровь пошла… Ну, Фекла – ты сама знаешь… Надежда на нее слабая. Возьми деток к себе… И тебе, может, легче будет… В колготне-то всегда легче. И мне на фронте будет спокойнее…
Через две недели Нина ушла в армию. Аллочка и маленький Борька перебрались на Амвросиевскую… Забот сразу прибавилось. К ночи Ксеня еле добиралась до постели.
В октябре получила она письмо от Шатлыгина. Писал он ей из госпиталя. Ранен или болеет? Помнила она, как он сильно болел. Про себя ни слова. Все про Михаила. Как они в Москве встретились в начале войны, на какую должность он его определил, как Михаил ездил на Южный фронт. И как погиб в Крыму…
Пришли родственники из Приморки – тоже сообщили, что видели Михаила… Коля Бандуристов прислал письмо, в котором рассказывал о встрече с дядей Мишей… Так по крупицам собирались у Ксении весточки о Михаиле.
Из эвакуации вернулся Захар Бандуристов, стал налаживать рыболовецкое хозяйство. Возвращались другие, те, которых по возрасту или по болезни не взяли в армию.
Приехал Кузьма Хоменко. Ладный такой. Загорелый. С двумя шпалами в петлицах. Майор. И орден Красной Звезды на груди. Целый вечер просидели они с Ксеней. Вспомнили все. Утром Хоменко снова уезжал на фронт.
– Мертвых, Ксеня, не вернешь… А живым жить нужно. И для живых!.. Верю, жив Володя. Верю, что дождешься сына…
* * *
Страшную картину представлял собой металлургический завод – нагромождение исковерканного железа, битого кирпича, стекла, стали. Если бы не трубы, которые, как и прежде, тянулись в небо, то весь завод можно было бы принять за свалку, в которой даже трудно разобраться.
Главная контора стояла без крыши, с прокопченными стенами, с темными глазницами окон. В пустом корпусе трубосварочного цеха осенний ветер шевелил ржавые железные листы. Они издавали какой-то жалобный, стонущий звук.
Полностью вышел из строя мартеновский цех № 1. В смежный с ним цех, листопрокатный, пройти невозможно: все переходы завалены рухнувшими перекрытиями.
От нового мартеновского цеха № 2 осталась только груда искореженного металла.
Не меньше были разрушены и другие таганрогские заводы.
И все-таки жизнь в городе постепенно налаживалась. Уже через несколько дней после освобождения во многих домах вспыхнули электрические лампочки. Заработал телефон. Пошел первый поезд в Ростов…
На восстановление заводов в городе вышли все: и млад и стар. Ксеня договорилась с Нюрой, что та будет присматривать за детьми до вечера. Не могла она оставаться дома, когда все работали! Уставала теперь вдвойне, до смерти.
На работу вышли и Лариса и Демид Заозерный. Был он мастером на все руки: и с молотком и с рубанком. Ловко делал кирпичную кладку. Лариса и Ксеня были его помощниками – кирпич подносили.
– Вы, бабоньки-то, не дюже перегружайтесь… Внутренности надорвете, а внутренности вам еще сгодятся… Война вон какая идет… После войны деток много будет нужно… – говорил он им.
Что-то произошло с Демидом. Стал не таким угрюмым, как прежде: Ксеня хорошо помнила его по встрече в Солодовке.
Не утерпела, как-то сказала:
– А вы, Демид Силыч, изменились, будто моложе стали, добрее.
– Это верно, дочка, душой моложе стал.
– Не пойму только, чего вы так стараетесь! – все же поддела его Ксеня. – Не свое ведь… Государственное…
– А вот и ошибаешься, дочка. Мое это!.. Мо-е-о! – с протяжней произнес он. – Вы ж, коммунисты, говорите, что все это наше!.. А значит, и мое…
С Ларисой у Ксени установились вдруг хорошие, даже доверительные отношения. Горе ли сблизило? Смерть Михаила?.. Общая доля вдовья, женская? Чего делить им уже теперь? Нечего… Про Ананьина Лариса никогда не вспоминала. Будто и не было его вовсе. Как ни уставали женщины, как ни тяжел был труд, а Лариса успевала и губы подкрасить, и прическу сделать.
– А для кого это ты стараешься?
– А для кого-нибудь, – озорно отвечала Лариса. – Неужели же не найдется для меня какой-нибудь? – в том же тоне продолжала она.
– Ты однажды взяла себе какого-нибудь, – сказала Ксеня.
– Верно, – посерьезнела Заозерная. – Ты-то должна быть на меня не в обиде, тебе ведь Михаил достался… Ты в счастье жила. За год такой жизни я бы все отдала. Вот поэтому теперь хочу не синицу в руке, а журавля в небе…
– Где же ты найдешь, журавля-то?
– Есть один на примете…
– Кто же это, если не секрет?
– Хоменко Кузьма.
– Хоменко? – удивилась Ксеня. – Он тебе что, предложение делал?..
– Предложение пока не делал. А более стоящего мужика я не знаю, не вижу поблизости.
– Но он ведь на фронте…
– Война не век будет длиться…
– А ты его что, хорошо знаешь? – спросила Ксеня.
– А как же!.. Сколько лет в библиотеке проработала, а он ведь был секретарем парткома. И сейчас, когда он приезжал, видела его. Адрес взяла, буду писать… Никуда от меня не денется, – самоуверенно заявила Лариса. – Я его давно присмотрела… Не будь войны, развелась бы с Ананьиным…
– И себя бы Кузьме предложила, – не сдержалась Ксеня.
– А что, и предложила бы! Почему мужики нас выбирать должны, а не мы их?.. Дуры мы – бабы. А я дурой быть больше не хочу…
* * *
Первыми на заводе восстановили мартеновские печи в цехе № 1. Главная трудность была здесь в том, что в цехе не сохранилось ни одной завалочной машины. Получить их было неоткуда. Инженеры и старые опытные рабочие взялись за это нелегкое дело. Когда изготовили первую завалочную машину, парторг сказал на митинге: «Терпение советских людей и труд горы перетрут…»
На очереди был пуск бандажного цеха. Его давно бы пустили, да не было паровой машины, которую взорвали гитлеровцы перед отступлением.
Без чертежей, по исковерканным взрывом «образцам» рабочие отливали необходимые детали. Собрали машину, и она заработала…
Второй мартеновский цех пришлось не восстанавливать, а строить заново. Сначала расчистили площадку. Потом стали возводить корпус. Люди работали не по часам, не по гудку.
К этому времени стало поступать кое-какое оборудование для трубопрокатного цеха, в свое время вывезенное в тыл.
Но не хватало бронзовых подшипников, вкладышей. А бронзу, подшипники ничем не заменишь. Узнав, в чем трудности, Максим Путивцев и его товарищи, которые прятали вместе с ним от фашистов подшипники и бронзовые детали, вооружились лопатами и ломиками, отыскали потайные места и достали необходимые для пильгерстанов и других машин детали.
Все видели, что Максим работает из последних сил.
Парторг цеха предложил ему отдохнуть денька два. Максим сказал ему:
– А ты знаешь, сколько мэне деньков жить осталось?..
– Лечиться тебе надо, Максим…
– До войны не выличився, а в войну и подавно… Не тремай мэне, парторг. Дай мэне последнюю працу свою зробыть…
Когда был готов первый стан, Максиму Путивцеву доверили пустить его.
Не узнали старые рабочие своего товарища. На площадке пильгерстана Максим выглядел почти здоровым. Худ, конечно, очень, и щеки болезненно-розовые. Так кто сейчас не худой? У всех щеки розовые от красного, раскаленного металла, от огня.
Когда стан заработал и послышались ровные, монотонные удары в цехе, когда, как живая, зазмеилась огненно-красная труба по желобу, Максиму вспомнились слова: «Настанет час, ты снова загудишь, ты снова оживешь в людском потоке. Ведь ты не умер, ты всего лишь спишь… Душа твоя хранится на востоке…»
В октябре Максиму стало совсем плохо.
Кашель разрывал легкие по ночам. Не помогали больше лекарства. Температура держалась постоянно. Часто навещала Максима Ксеня. Отрывала от себя, но никогда с пустыми руками не приходила.
Анастасия Сидоровна съездила в Солодовку, привезла оттуда пару курочек – дядька Демка дал. Хотелось матери подкрепить немного сына, но Максим почти не ел.
Временами ему становилось лучше, и в материнском сердце снова теплилась надежда. Часами не отходила она от постели больного.
Любила она Мишу да Алешку, а Максиму всегда ласки меньше доставалось. И сама не знала, почему так получалось: то ли нелюдимый характер Максима был тому причиной, то ли нелюбовь к Фекле и на сына тенью пала? Теперь она как бы за прошлое сторицей хотела воздать ему.
Секретарь парткома завода привез из Ростова знаменитого врача-туболога. То, что говорили таганрогские врачи, повторил и он: надежды почти никакой.
С октября сорок первого года не слышал Максим заводского гудка. И вот ранним апрельским утром над рабочими поселками, над заводской бухтой, над всем побережьем Азовского залива поплыл басовитый голос Металлургии…
При звуке гудка Максим открыл глаза, встретился взглядом с матерью.
– Видчините, мам, викошко…
– Та холодно ж там, сынок…
– Видчините.
Анастасия Сидоровна открыла окно. Звук гудка ворвался вместе с холодным воздухом в комнату. Когда гудок умолк, со стороны новотрубного цеха в раскрытое окно донесся шум пильгерстанов, нагревательных печей, электромоторов.
– Як помру, мам, музыки не трэба… Нехай викно будэ видкрито, шоб я и тоды чув, шо щас чую…
Через два дня Максим умер. На похороны брата прилетел Пантелей Путивцев. Увидел мертвого и поразился: до чего похож на отца в гробу… Отцу ведь тоже было тогда примерно столько же лет.
В последний путь провожал Максима чуть ли не весь завод. Когда загудел прощальный гудок, не выдержал и Пантелей: заплакал… Заголосила, забилась в руках Пантелея мать:
– Сыночки мои, сыночки!.. Тильки Максимке глазкы я закрыла, а где вы, мои родные, Миша и Алеша? И могилки ваши не бачила…
Пантелей на кладбище мать не пустил.
На поминки пришло много людей – и заводчан и соседей. Анастасия Сидоровна, Ксеня, Фекла, сестры Ксени – Нюра и Марфа разогревали еду, подавали на столы. В заботах они как бы немного отошли.
Помянули Максима горькой. Потом кто-то предложил помянуть Михаила и Алексея. Выпитое немного сняло напряжение и у Пантелея. Вышел он во двор. Кто-то предложил ему закурить. Лицо знакомое, рабочий с завода, а имя и фамилию вспомнить не мог.
– Добрыми хлопцами братья твои были, – сказал старый рабочий. – Я усих их добре знав. Таким хлопцам памятник трэба до нэба ставить…
«А и вправду… Надо поставить братьям общий памятник. Что ж, что Михаил и Алексей похоронены не здесь, не на таганрогском кладбище лежат?.. А памятник поставим здесь… Когда-то Михаил хлопотал о памятнике в Солодовке порубленным белоказаками в Красном яру, а вот пришло время подумать и о памятнике брату… Конечно, все это холодный камень… Живую память оставили они в людях, которых знали… А все-таки… Вот и мать говорит: некуда к сыночкам на могилки сходить, некуда старую голову приклонить…»
Никогда не думал Пантелей, что переживет всех братьев. Ведь старший он…
Весь дом уже уснул, а Пантелей все не спал… Курил он редко, а тут захотелось. Зажег спичку и увидел на стене увеличенную фотографию, которую Толик-хромой сделал еще в тридцать втором году, когда он из Германии, из командировки, вернулся… Какие же молодые все они были тогда!.. Вся жизнь впереди!.. И казалось, она будет долгой-долгой. А на поверку вышла такой короткой… Максиму было тридцать шесть, Михаилу столько же, а Алешке и вовсе тридцать один…
Но измеряется ли жизнь на земле прожитыми годами?.. Другой целый век проживет, а, как в народе говорят, ни богу свечка ни черту кочерга!..
Нет, братья его прожили жизнь не зря! Пусть короткую жизнь, но никто про них худого не скажет!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯКапитан Бандуристов был тяжело ранен под Сталинградом, когда 6-я немецкая армия Паулюса была окружена.
Выздоровление шло медленно. Из фронтового госпиталя Бандуристова перевезли в Астрахань.
Там он и пролежал до лета сорок третьего года. Потом был отправлен в учебный артиллерийский полк.
Оставаться в учебном полку Бандуристов не хотел. Он списался с генералом Телегиным, и тот вытребовал его к себе.
Свою армию майор Бандуристов (майора ему присвоили в июле сорок третьего) догнал уже глубокой осенью под Мелитополем на марше.
Войска день и ночь шли на запад. Больших городов на пути 51-й армии не было. Деревни были почти все сожжены. Стойкий отвратительный запах горелого сопровождал армию. Кто не был на войне, тот не знает этого запаха. Пожарища войны пахнут по-особому. Это не дымок костра. Пожарища пахнут человеческим горем, страданиями, смертью.
Беспокойный ветер кружил, поднимал высоко к небу серые столбы пепла, а оттуда он падал серым дождем, ложился на лица, на гимнастерки, на оружие, на машины.
Часто попадались трупы убитых немцев.
Вот лежит груда мертвецов у дороги. Большинство – солдаты, но есть и офицеры. У села еще груда. У лесополосы целые штабеля. Видно, готовили к захоронению, да не успели.
В армию начало поступать пополнение из освобожденных сел. Большинство – мальчишки: по семнадцать-восемнадцать лет. Есть ребята рослые, а есть совсем маленькие. Конечно, необученные, необстрелянные, а учить некогда: армия в движении.
Наступала осень. Пошли дожди.
После овладения Мелитополем фронт армии повернулся в сторону Крыма.
Штаб артиллерии занял место в деревне Строгоновке, на берегу Сиваша.
Деревня все время обстреливалась немцами. Обстрел был редким, но методичным. Немецкая артиллерия била с Литовского полуострова. Вели огонь на изнурение. Выстрел. Потом пауза. Паузы, разные по длительности.
Выстрел на Литовском полуострове хорошо слышен. Потом гул катится по Гнилому озеру – резонанс по воде отличный. Слышен и шелест летящего снаряда. Разрыв!..
Работать в таких условиях было трудно. Но чувство юмора не покидало штабных офицеров. Время от времени кто-нибудь подавал реплику, вроде:
– Саша! Поди крикни гадам, чтоб перестали стрелять… Работать мешают!..
В один из дней в штаб заглянул Кирпота. Он тоже получил звезду на погоны с двумя просветами. Как всегда, принес флягу (медсестричка одарила). Выпили по чарке. Вышли на воздух. Кругом лежала голая степь. С Сиваша дул холодный, пронизывающий ветер. Слякотно.
– Да, невесело, – заметил небрежно Кирпота. – Если бы не война, можно было бы сказать, прескверная погода…
– Думаю, уже скоро пойдем, – поделился Николай своими наблюдениями. – В армию стали прибывать калибры большей мощности – двести десять и даже триста пятнадцать. Снаряды по сто килограммов…
– Недурно! Скорее бы уже…
Армия готовилась к наступлению.
К весне саперы навели мост через Сиваш.
Как-то Николай Бандуристов возвращался из тыла армии на полуторке.
Перед мостом остановились, так как комендант закрыл шлагбаум. Слышались редкие хлопки зенитных орудий. Николай вышел из машины, разминая ноги. В это время из-за низких облаков появился «Юнкерс-88». Зенитные орудия у моста открыли сильный заградительный огонь. На глазах у Николая «юнкерс» перевернулся, круто пошел вниз и врезался в воду, выбросив фонтан грязи и дыма. Буквально через несколько секунд из облаков вывалился второй самолет и пошел на снижение, на бомбежку. Но и он не долетел до моста – клюнул носом и со страшным грохотом ударился в землю.
Видимо, немцы решили атаковать мост одиночными самолетами: цель узкая, всем сразу делать нечего.
У третьего самолета отбили хвост. Следующий взорвался в воздухе!.. Седьмой самолет упал в Сиваш! Восьмой долго тянул за собой густой шлейф дыма. Девятый тоже был подбит. Такой меткой, результативной стрельбы Бандуристов никогда не видел.
Грохот, взрывы, завывания моторов – все вдруг резко оборвалось. Наступила тишина. Такая тишина, что в ушах звенело. Наши бойцы и офицеры, которые были у моста, как бы опомнившись, придя в себя после такого невиданного зрелища, закричали: «Ура!.. Ура зенитчикам!..» Стали бросать в воздух шапки… Такого и Николай не видел за всю войну. За каких-нибудь несколько минут – девять самолетов, и как?! Будто на учениях… Такое только в довоенных кинофильмах показывали.
Кто-то из бойцов побежал к упавшим самолетам. Притащили кое-какие трофеи, документы, фотографии.
– Товарищ майор, посмотрите… – сержант протянул Бандуристову пачку фотографий.
Семейная фотография: отец, мать, две девочки и два парня. Николай неожиданно подумал: «Обыкновенные люди». Как-то раньше эта мысль не приходила в голову. Знал одно: «Перед тобой враг! Он пришел на твою землю. Врага нужно убить!»
А вот групповые фотографии экипажа в разной обстановке: на заправке, в полете, во время пирушки…
– Нет только последней фотографии, товарищ майор, – сказал сержант.
– Жаль, у меня аппарата не было, – в тон ему ответил Бандуристов. Но мысль вернулась к прежнему: «Вот жил человек, надеялся, любил… И нет его… Нет? И поделом… Зачем полезли к нам?..»
К началу апреля, когда совсем потеплело и с Сиваша, нагретого солнцем, потянуло болотной гнилью, все было готово к наступлению. В апреле оно и началось.
Части армии на направлении главного удара долгое время успеха не имели. На левом фланге был узенький перешеек.. Огонь нашей артиллерии был здесь очень эффективен. Все огневые средства противника на перешейке подавили.
Командарм, быстро сориентировавшись, изменил задачу танковому корпусу и направил его в образовавшуюся щель на Джанкой. Немцы не смогли задержать танки и самоходные установки. Станцию Джанкой взяли с ходу.
В это время с Керченского плацдарма перешла в наступление Приморская армия.
В течение нескольких дней были освобождены Керчь, Симферополь, Феодосия, Евпатория, Ялта. К концу апреля наши части вышли к Севастополю.
Восемь месяцев Красная Армия обороняла Севастополь. Надо было полагать, что и враг будет удерживать этот важный стратегический пункт во что бы то ни стало.
В полутора километрах от Сапун-горы Бандуристов оборудовал наблюдательный пункт. С НП хорошо просматривались целые кварталы. Они казались малоразрушенными.
9 мая Севастополь был освобожден.
Когда въехали в город, только тогда Николай увидел, как он разрушен. Здание железнодорожного вокзала представляло собой гору щебня и искореженного металла. Перед отступлением немцы пустили под откос большой товарный состав. В овраге вверх колесами лежали разбитые, обгоревшие вагоны.
Гавань была забита обломками кораблей и плавающими трупами…
В Севастополе все было закончено, но на мысе Херсонес немцы продолжали сопротивление. На перешейке они установили минные поля и соорудили «земляной вал» с укреплениями-дотами, пулеметными гнездами.
Первая полоса обороны проходила примерно в пяти километрах от окончания мыса, где возвышался полуразбитый белый маяк. На этом пятачке собралось около тридцати тысяч немецких солдат.
Наше командование предложило им капитулировать. Немцы надеялись еще, что к ним подойдут транспорты, и отклонили предложение. В ночь с 11 на 12 мая несколько немецких судов попытались подойти к берегу, но подверглись уничтожающему обстрелу. Ни одному из них не удалось приблизиться к мысу.
Как только корабли были отогнаны или потоплены, весь огонь артиллерия перенесла на Херсонес. Ночью вступили в действие и батареи гвардейских минометов – «катюш». Огненно-хвостатые снаряды во всех направлениях чертили темное небо и рвались, сея смерть и разрушения в гуще немецких войск.
В предрассветные часы вся местность огласилась гулом советских танков и криками пехоты «Ура!». Враг был деморализован, подавлен. Немецкие офицеры и солдаты стали сдаваться в плен.
Но еще тысячи раненых солдат лежали на оконечности мыса Херсонес. Здесь же было несколько сот эсэсовцев, которые отказались сдаваться и продолжали вести огонь.
Советские войска вновь перешли в наступление. Кое-кто из эсэсовцев пытался уйти на самодельных плотах и лодках. Но все прибрежное пространство простреливалось нашей артиллерией.
Занятый мыс Херсонес представлял собой страшную картину. Вся местность перед «земляным валом» и за ним была покрыта воронками и осколками от снарядов. Землю усеяли немецкие каски, автоматы, саперные лопаты, винтовки. Стояли разбитые немецкие тяжелые танки. В воздухе, подгоняемые ветерком, кружились бесчисленные обрывки фотографий, личных документов, топографических карт, писем. Как снег, они засыпали землю.
У берега на мелкой волне раскачивались вздутые трупы.
И тут у самой кромки берега Николай Бандуристов увидел мертвого, а на нем лоскуты тельняшки.
– Ребята, а это наш!
«Вот так и Митька, может, где-то», – неожиданно подумал Николай.
– Его надо похоронить… Похоронить обязательно… Вытащили погибшего на берег. Завернули останки в плащ-палатку. Вырыли могилу и опустили в землю.
Прогремел винтовочный залп. Военнопленные немцы, напуганные залпом, забеспокоились, но быстро снова затихли. Поняли.
Были они небриты, грязны, в прожженных, рваных шинелях, но на их лицах сквозь смертельную усталость уже просвечивала надежда: может, будем жить.
Закончились тяжелые, кровопролитные бои. В Крыму не осталось ни одного немецкого солдата с оружием в руках.
Созвучна настроению, царившему в войсках, была и крымская природа. Май здесь один из самых благодатных, благоухающих месяцев.
Как ни корежила эту землю война, на склонах гор зазеленели виноградники. Цвели фруктовые деревья и сирень. Удивительно красивы были бледно-лиловые кисти глицинии.
В начале июня майора Бандуристова вызвал генерал Телегин.
– Что, майор, думаешь после войны делать? – спросил он.
– Не думал об этом, товарищ генерал. Война-то еще не кончилась…
– Верно, еще не кончилась. Но конец уже не за горами… Как мыслишь свою жизнь? В армии или вне армии?
– Вне армии, товарищ генерал, свою жизнь не мыслю…
– Я так и думал… Пришла разнарядка из Москвы – послать офицера на полный курс артиллерийской академии… Так вот тебе надо ехать…
– Как же так, товарищ генерал, вы воевать будете, а я учиться?..
– Вот именно: мы воевать, а ты учиться… Армии, Николай, после войны нужны будут офицеры грамотные и с боевым опытом. Не пройдет и десяти лет после войны, как мы, старики, на покой пойдем. А вам, молодцам, и карты в руки, вам, молодым, командовать армией… А чтобы командовать, надо кроме звездочек на погонах еще кое-что в голове иметь…
Никогда генерал Телегин не называл двадцатитрехлетнего майора Бандуристова по имени, а тут назвал, как бы стирая тем самым грань, которая разделяла их по службе.
– Дела сдай пока капитану Негоде. Три дня тебе отпуска, чтобы на родину съездить. Ты, кажется, из Таганрога?
– Так точно, товарищ генерал!..
– Иди…
– Слушаюсь, товарищ генерал…
Еще перед войной об академии мечтал Николай Бандуристов, и вот сбылась мечта, а было как-то грустно на душе. Грустно расставаться с боевыми товарищами, с армией.
Грустным было и прощание с Александром Кирпотой.
– Старик правильно решил… – сказал Кирпота. – Тебе в академию надо двигать… А Адольфа мы без тебя доконаем. Как устроишься, напиши, сообщи адрес…
– И ты пиши, Саша. Обещаешь?
– Что за разговор?.. Писем писать, правда, не люблю, но пару слов всегда нацарапаю…
В августе майор Бандуристов был зачислен на первый курс артиллерийской академии.
