Текст книги "Такая долгая жизнь"
Автор книги: Игорь Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 49 страниц)
Бригадный комиссар Щаренский объяснительную записку Ананьина читал с тяжелым чувством. То, что этот человек дезертировал, не вызывало у него сомнений. На своем горьком пути по Украине он повидал столько, что хватило бы на десятки человеческих жизней. Щаренский вспомнил, как под Киевом дрался полк НКВД! Да, был героизм, подвиги, но он видел и другое – низость, подлость, трусость.
Вот и этот бывший майор безопасности… Струсил! Бежал! Бросил товарищей, жену. Все бросил, спасая свою шкуру. Разложение страшно для армии в любое время. А в такое, какое переживает сейчас его страна, его народ, нетерпимо…
– Может, поговорите с задержанным? – спросил Козин.
– О чем мне с ним говорить? Все ясно. Дайте мне ручку.
Щаренский своим размашистым почерком на объяснительной записке Ананьина написал:
«Отдать под суд военного трибунала. Мое мнение: расстрелять!
Бригадный комиссар М. Щ а р е н с к и й».
* * *
Пусто и сиротливо выглядела таганрогская железнодорожная станция. На ее путях не было ни паровозов, ни вагонов. Только слева в тупике стоял старый вагон, переоборудованный под будку.
На платформах валялись обрывки газет, сломанный и брошенный кем-то детский велосипед, разорванная наволочка от подушки…
Казалось, никакие дела больше не удерживали Ивана Дудку на станции, но не было сил взять и уйти. Пятнадцать лет проработал он здесь. Пятнадцать лет день в день приходил сюда. И в летний зной, и в зимнюю стужу, и в осеннюю слякоть, и весной, когда на станции привычный запах смолы, паровозного дыма смешивался с запахами цветущей акации…
И вот теперь все это отдать врагу? Страшно было подумать, что немец прошел по его Родине тысячи верст и стоит теперь у стен Таганрога…
Иван Григорьевич вспомнил сына Дмитрия, от которого с самого начала войны не было вестей. Жену Нюру и дочку Валентину он утешал как мог. Старался поддержать в них надежду: «Время военное, смутное, письма могли затеряться… Митька, может быть, с частью попал в окружение…» Разве мало таких историй они наслышались? Сам Иван Григорьевич сначала тоже думал так: на войне всякое бывает. Но вот прошел август, сентябрь. Наступил октябрь, а вестей по-прежнему никаких не было. И надежда постепенно истаивала. И все-таки в самое страшное верить не хотелось.
«Эх, Митька, Митька! Махачкала!» – Дудка скрипнул зубами.
Худ Иван Григорьевич, но еще крепок: руки как железные, зубы, вон зубы какие, скрипят. Как новая кожа. Все целые… Лучше бы он там был на месте Митьки. Все-таки пожил… Кое-что видел, испытал… Но не он один такой сердобольный отец, который поменялся бы местами с сыном. Не он один… Так уж устроена эта проклятая война, что требует она, кровожадная, самое молодое, здоровое, цветущее…
День клонился к вечеру. Постепенно затихала артиллерийская канонада. Изредка постреливал бронепоезд, который стоял на «блочке».
Неожиданный телефонный звонок заставил Ивана Григорьевича вздрогнуть. Целый день ему никто не звонил, а тут звонок.
– Говорит начальник гарнизона! Мне нужен товарищ Дудка.
– Дудка у телефона.
– У вас хоть один паровоз найдется?
– Так точно! – по-военному ответил Иван Григорьевич.
– А платформа?
– Тоже найдется…
– Гоните ее в порт. Возьмите там ящики со снарядами и доставьте на бронепоезд. У них там кончаются боеприпасы. Вы меня поняли?
– Так точно.
– Выполняйте.
Иван Григорьевич кубарем скатился вниз. Вот оно и дело нашлось…
– Давай, Трофимыч, гони, – сказал он машинисту.
– Куда?
– В порт. Снаряды возьмем.
Капитан-лейтенант, командовавший в порту, встретил их неласково.
– Снаряды? У меня у самого их всего ничего…
Но все-таки снаряды дал. Немного, но дал.
– Передайте командиру бронепоезда, что утром мы их поддержим огнем корабельной артиллерии. Или лучше вот что. Петров! – позвал капитан-лейтенант моряка с нашивками старшины второй статьи. – Отправляйся на бронепоезд, будешь корректировать огонь. На рассвете мы начнем. Да смотри, чтоб экономно. Сам знаешь, сколько у нас снарядов.
Трофимыч и Иван Григорьевич провели свой небольшой состав по железнодорожной ветке из порта на вокзал, а оттуда на блокпост, или «блочок», как называли его местные жители. Было уже совсем темно. Стрельба утихла.
– Ну, братишки, выручили вы нас, – сказал майор, командир бронепоезда. В расстегнутый ворот гимнастерки проглядывал уголок тельняшки. – Обложили нас немецкие паскуды, – выругался майор – Никакого маневра, а тут еще снаряды на исходе. А завтра мы им врежем.
– А где немец, товарищ майор? – спросил Дудка.
– А вон за теми буграми. Танки… Выползут то в одном месте, то в другом… Стрельнут – и снова за бугор. Он, гад, знает, где мы стоим, и целится заранее. А мы не знаем, откуда он выползет. Вот и получается хреновина! Правда, два танка мы все-таки сожгли. Видите, вон чернеют?..
– А я думал, это стога сена.
– Сено… – усмехнулся майор. – Только железное…
Трофимыч и Дудка вернулись на станцию. Тут же на старом, облезлом диване в своем «кабинете», как именовалась небольшая рабочая комната начальника товарной станции, Иван Григорьевич заснул.
Проснулся он от артиллерийской канонады. Мелко, противно дзенькали оконные стекла. Над головой в вышине с протяжным воем проносились снаряды. Это капитан-лейтенант выполнял свое обещание.
Наступило 16 октября.
В 11 часов дня вдруг загудели заводы.
Первым загудел металлургический завод. Басовитый его рев летел над рабочими поселками – Касперовкой, Скараманговкой, над Стахановским городком, стлался над притихшим, холодно поблескивающим на солнце морем.
Оба кожевенных завода завыли следом – протяжно и натужно.
Сотрясая воздух, подал свой голос котельный завод.
Жалобно заверещали маневровые паровозики в порту и на железнодорожной станции.
Гудки выли долго и страшно, во всю силу своих легких, как бы прощаясь с миром. От их мощного гула звенел воздух. Этот тревожный звон был похож на набат, который не раз оглашал просторы Руси во время народных бедствий.
На улицы рабочих поселков выходили, выбегали, выскакивали люди. Весть о том, что сейчас будут взрывать заводы, мигом разнеслась повсюду.
Все уже знали, чувствовали, ждали… и все-таки, когда раздался первый удар, подобно удару грома, и вверх взметнулось черно-красное пламя из нефтехранилища близ металлургического завода, толпа на Амвросиевской ахнула и подалась назад. Тотчас же раздался взрыв в главной конторе. Из окон многоэтажного здания тоже повалил дым: языки пламени, облизывая оконные рамы, выползали наружу.
Взрывы стали следовать один за другим, и их очередность установить теперь было невозможно.
С железным стоном рушились пролеты цехов. Тяжелые рубчатые стропила, как жердочки, сыпались с высоких крыш наземь.
В новотрубном цехе тол рвал фундаменты пильгерстанов, электромоторы, нагревательные печи. Взрывы эти хорошо были слышны в Стахановском городке.
Люди на прилегающих к заводу улицах кричали в горе, размахивали руками, но их крики тонули в грохоте взрывов и рушившихся зданий.
Некоторые стояли молча и как бы спокойно, и только слезы на их щеках были красноречивее слов и жестов.
Ясный осенний день мерк, ясное синее небо постепенно становилось пасмурным, дымным, угарным.
ГЛАВА ВТОРАЯИз Перемышля Михаил Путивцев выехал в ночь на двадцать второе. В пути поезд разбомбило. На попутной машине он добрался до ближайшего города, по дороге встретил на марше 12-ю танковую дивизию 8-го мехкорпуса Рябышева. Пытался пристать к этой дивизии, но комиссар, посмотрев документы, как бы даже пристыдил его:
– Предписание, подписанное корпусным комиссаром Шатлыгиным, я отменить не могу. Езжайте в Москву. Приказ для военного человека – закон. – И после небольшой паузы добавил: – Воевать захотелось? Война, по всему видно, кончится не скоро.
В полосе фронта движение поездов было нарушено. В первую очередь на запад пропускали воинские составы, а в тыл шли эшелоны с ранеными. С одним из таких эшелонов Путивцеву посчастливилось добраться до Москвы.
В ЦК ВКП(б) Путивцеву сказали, что Шатлыгин теперь работает в Главном политическом управлении Красной Армии.
Михаил с площади Ногина отправился на улице Фрунзе.
Выйдя в приемную и увидев Путивцева, Шатлыгин пригласил его в кабинет. В кабинете сидел полковой комиссар. Чтобы не мешать разговору, Михаил присел на уголок дивана у стены. Из разговора он понял, что полковой комиссар – с фронта. Дивизия его под Минском понесла большие потери, погиб почти весь командный состав. Остатки дивизии комиссар вывел из окружения, но знамя в бою было утеряно, и дивизия подлежала расформированию. Полковой комиссар просил Шатлыгина помочь сохранить дивизию, ее номер, но Шатлыгин уже знал, что этот вопрос решен «наверху» окончательно, и предложил полковому комиссару остаться при ГлавПУРе.
Полковой комиссар настаивал, чтобы его послали в действующую армию.
Когда Шатлыгин и Путивцев остались вдвоем, Михаил встал, вытянулся по стойке «смирно».
– Садись, – сказал Шатлыгин. – Небось тоже будешь на фронт проситься?..
– Я был бы уже на фронте, Валерий Валентинович, да никто не решился отменить ваше предписание.
– Ну вот и хорошо, что не решился…
– Чего же хорошего?.. Немцы в Минске, а я сижу в Москве на мягком диване…
– Ты на что намекаешь? – прищурился Шатлыгин.
Михаил смутился:
– Вы не так меня поняли, вы – другое дело…
– Почему же это – другое?..
– Разве вы сами не понимаете?
– Не понимаю… А что касается Минска, то в восемнадцатом году нам еще хуже было…
– Да, но?..
– Никаких «но»!.. Поговорим об этом после войны…
И эти слова «поговорим об этом после войны» сразу как-то успокоили Михаила. «Значит, дела наши не так плохи, как кажутся».
– У меня для тебя есть работа, – сказал Шатлыгин. – ГлавПУР решил создать фотогазету. Корреспонденты центральных газет привозят много снимков с фронта. Интересных снимков, рассказывающих о боевых делах наших воинов. Только малая толика этих снимков попадает в печать. Вот мы и решили создать фотогазету – «Фронтовую иллюстрацию». Ты возглавишь ее…
– Валерий Валентинович, я готов пойти на любую должность, но только в армию…
– Плохо ты знаешь армию и плохо представляешь себе, что придется делать.
– Но ведь я не фотограф, я ничего не понимаю в фотографии…
– А тебе и не надо быть фотографом. У тебя будут фотокорреспонденты.
– Так зачем же тогда нужен я?
– Фотографии будут идти с текстом. Я слышал тебя не раз. Читал твои статьи. Так что будешь как раз на месте.
– Нет, Валерий Валентинович, я не могу, – стоял на своем Путивцев.
Шатлыгин возмутился:
– Что значит – не могу?! Большевики моего поколения не знали такого слова! Или вы сделаны теперь из другого теста?.. Вот что: иди в триста первую комнату, оформляй документы…
* * *
Работа в фотогазете действительно оказалась не такой уж безопасной, как об этом думалось. Из первой же командировки на фронт не вернулся в редакцию младший политрук Тарасов. Сам Михаил в октябре под Вязьмой попал в окружение. Немногим удалось вырваться, Михаила при переходе линии фронта ранило.
В госпитале в Москве он узнал о том, что немцы взяли Таганрог.
Ксеня на девятом месяце беременности вряд ли могла покинуть Таганрог. Не смог, наверное, уехать и Максим: на руках мать-старуха, маленький сын. А Нина? У нее ведь тоже двое детей…
Приезжая в Москву, Михаил забегал или звонил на квартиру Пантелея. С Пантелеем ему никак не удавалось встретиться: он приходит – нет брата, Пантелей приезжает – его нет в Москве. Но Анфиса и Инночка с маленьким Алешкой всегда были дома. Договорились, что все родственники будут писать на квартиру Пантелея. «Вы – мой почтовый ящик», – говорил Михаил Анфисе.
По письмам от родных Михаил знал, что делается в Таганроге. Последнее письмо было датировано 8 октября. Таганрожцы жили, как все в это время, трудно. Вовка пошел в седьмой класс. Максим, Нина по двенадцать часов работали на заводе.
В сводках Совинформбюро ничего не сообщалось ни о ростовском, ни о таганрогском направлениях. И вдруг: «Наши войска оставили Таганрог…»
21 ноября немцы заняли Ростов.
Михаил Путивцев выписался из госпиталя двадцать девятого и сразу же поехал в ГлавПУР. Там же он узнал от знакомого батальонного комиссара захватывающую новость: части 56-й отдельной армии освободили Ростов. Враг, бросая технику, бежит в сторону Азовского моря…
Фотогазета обычно давала материал с Западного фронта, но зона действий этого издания была не ограничена. Почему бы не дать материал с Южного фронта? Там такая победа! Путивцев решил посоветоваться с Шатлыгиным. Валерий Валентинович возражать не стал, напротив, одобрил:
– Хорошая идея! Когда материал привезешь, покажешь мне.
В Ростов пришлось лететь самолетом. Сначала – в Сталинград, а потом уже – в Ростов. Путивцев взял с собой только одного фотокорреспондента: в самолете каждое место на вес золота. И если бы не Шатлыгин, не попасть им на этот самолет.
2 декабря их самолет приземлился на ростовском аэродроме.
В политуправлении Южного фронта в Каменске он узнал, что части 37, 18 и 9-й армий, отбросив врага, вышли на рубеж реки Миус, от Куйбышева до Покровского, и на линию Самбек.
Война приняла позиционный характер. Теперь, по всей вероятности, до лета.
Всего каких-нибудь десять километров наши войска не дошли до Таганрога. Если бы дошли!.. Все могло бы быть по-другому… Он взял бы Ксеню, Вовку, маленького. (Кто там родился? Как прошли роды?) А теперь? Выживут ли они? Увидит ли он их?..
В Ростове в обкоме партии Михаилу рассказали, как наши эвакуировались из Таганрога морем. Последние корабли уходили уже под обстрелом врага. Немецкие танки вышли на косогор возле маяка и били по порту, по рейду сверху прямой наводкой.
В порту погибли секретарь обкома Богданов, первый секретарь Таганрогского горкома Решетняк, заместитель председателя горисполкома Рамазанов и другие товарищи.
Кузьме Хоменко после взрыва завода удалось уйти на рыболовецком боте, и сейчас он в действующей армии.
На другой день Михаил выехал на фронт, в Солодовку. Стояла сухая холодная погода. Снега еще не было. Легкий морозец сковал землю, и она глухо гудела под колесами автомобиля.
До линии фронта доехали без происшествий.
Оставив машину в безопасном месте, возле копны, замаскировав ее соломой, Михаил и фотокорреспондент младший политрук Никипелов ложбиной вышли к переднему краю. Красноармейцы провели их на наблюдательный пункт батальона.
– Располагайтесь как дома, – предложил командир батальона, белобрысый старший лейтенант.
– Спасибо.
Михаил подошел к стереотрубе и приник к окулярам: Солодовка хорошо просматривалась. Почти вся деревня была на той стороне, занятой немцами. Разделял деревню Красный яр.
Обелиск у Красного яра погибшим в гражданскую войну был разрушен – торчал один обугленный каркас.
Неожиданно застрочил пулемет.
– С клуба бьют, с чердака, – заметил комбат. – Вот артиллерия наша подтянется – снимем.
Путивцев повернул стереотрубу и навел на клуб.
– Ничего не видно, – сказал он.
– Отсюда не видно. Наши разведчики вчера ночью ходили на ту сторону. Местные жители им сказали: у немцев на чердаке клуба пулемет, – пояснил комбат.
Мог ли предположить когда-нибудь Михаил, что на чердаке клуба, который был построен в Солодовке после стольких препирательств с председателем колхоза, с дядькой Демкой, немцы установят пулемет и будут бить по этой стороне?..
– А ну-ка, старший лейтенант, посмотрите, что это такое торчит из окна дома с голубыми ставнями, рядом с церквушкой?..
– Вот сволочи! – сказал комбат. – Пушку в дом втащили. Ночью ее замаскируют… Хитришь, немец! Не выйдет! Иван тоже не лыком шит!
– А куда они жителей дели, если пушка в доме? – спросил Михаил.
– Жителей они всех из домов выгнали. Жители прячутся в погребах, а кто норы вырыл.
Дом с голубыми ставнями, из окна которого торчала пушка, был домом дядьки Демки…
В тот же день по рокадной дороге Путивцев проехал в Приморку. В пути они попали под минометный обстрел. Снаряды рвались впереди.
– Может, свернем в ложбину? – предложил Никипелов.
– Они все равно нас не видят, – пояснил шофер. – Пристреляли участок дороги и время от времени палят. Постоим немного.
Машина остановилась. Постояли действительно недолго. Минуты через три обстрел прекратился.
В Приморке Михаил разыскал своих дальних родственников – дядьку Тимофея и тетку Ганну. Тимофей был потомственным рыбаком. Перед войной Ксеня, Михаил и Вовка приезжали в Приморку. Тимофей на баркасе возил их на взморье. Море тогда было светло-зеленым, теплым и ласковым. Теперь небо хмурилось, а с моря веяло стужей.
Михаил узнал от тетки Ганны, что Ксеня и Вовка совсем недавно приходили в Приморку. В Таганроге голод, есть нечего, вот и ходят жители по деревням, в надежде выменять на съестное что-нибудь из вещей.
Ксеня и Вовка пробыли в Приморке несколько дней. Подкормились. В дорогу им наделили мешок вяленой рыбы, и они ушли берегом, так же, как и пришли.
И тетка Ганна, и дядька Тимофей были рады Михаилу. Не знали, чем его угостить, куда посадить: нажарили пышек на постном масле, разрезали икряного чебака, а Михаилу кусок в горло не лез. «Задержись Ксеня и Вовка на какую-нибудь неделю, и они были бы освобождены». Ни о чем другом он не мог думать. Михаил узнал, что Ксеня родила девочку, но ребеночек через несколько дней помер. Роды были трудными, Ксеня сама чуть богу душу не отдала.
Михаил вышел во двор подышать свежим воздухом. Как мог, старался утешить себя. «Главное – Ксеня жива. И Вовка! А ребеночек?.. Жалко, конечно… У моей матери пятеро умерло…»
В Приморке и в ближайших селах, где побывал Михаил, жители рассказывали о зверствах фашистов. Оккупанты никого не щадили: ни женщин, ни стариков, ни детей.
Было много битой немецкой техники: танки с дырками от снарядов, разбитые пулеметы, сгоревшие машины, покореженные лафеты орудий.
На битую немецкую технику Михаил и приказал потратить почти всю пленку.
Под впечатлением от поездки под Ростов у Михаила родилась идея выпустить специальную листовку. Мысль эта появилась еще тогда, когда он увидел разрезанную фронтом надвое Солодовку. Пушки в домах, где жили его родные и близкие, разрушенный немцами обелиск у Красного яра… «Где найти такие слова, чтобы жгли, стучали в сердце бойцов?..»
В кабинете Михаила висела карта Советского Союза. Шестая часть земли, выкрашенная в красный цвет. Цвет этот Михаил воспринимал не только как цвет красных октябрьских знамен, но и цвет крови… Родина его в крови! Черные стрелы – направления наступления немецких войск – впились в тело его Родины…
Боец! Это твоя Родина!
На этой земле жили твои отцы и деды!
На ней родился ты и твои дети!
Михаил вспомнил Шатлыгина, Пантелея, всех тех, кто делал Октябрьскую революцию.
Путивцев взял карандаш и стал писать:
«На этой земле в дни Октябрьской революции твои отцы и старшие братья завоевали власть Советов, создали первое в мире государство рабочих и крестьян!»
Михаил вспомнил Таганрог, зримо увидел далекие годы – строительство новотрубного цеха, пуск пильгерстана… последний свой приезд на родину – высокие чистые цехи, цветники, спортивные площадки…
«На этой земле мы воздвигали светлое, просторное здание социализма, – писал быстро Путивцев размашистым почерком. – И вот в это прекрасное здание вломились гнусные воры и убийцы. Вломились фашисты!..
Боец!
Зарвавшиеся немецко-фашистские разбойники временно захватили часть политой нашим потом и кровью земли. Эту часть твоей Родины фашистская гадина превратила в кровавый застенок.
Там льется кровь беззащитных женщин и детей.
Там площади городов и сел покрыты виселицами.
Там наши фабрики и заводы, школы и театры превращены немцами в развалины.
Боец! С каким нетерпением ждут тебя наши люди, наши семьи. Они верят в тебя, в своего спасителя. Верят в твою стойкость, мужество и отвагу.
Их судьба в твоих руках!
Раздави фашистскую гадину!
Очисти нашу родную землю от кровавой банды людоеда Гитлера!»
Михаилу не терпелось показать текст Шатлыгину.
– А кто говорил: «Не могу»? По-моему, получается. Подредактировать надо кое-что. Вот эти слова – «Боец! Это твоя Родина!» – сделай прямо на изображении нашей страны на карте, – посоветовал Шатлыгин.
– А остальной текст?
– Сделай листовку четырехстраничную. На первой страничке – карта и слова: «Боец! Это твоя Родина!» Весь остальной текст – на второй и на третьей страницах. Выдели, что нужно, шрифтами. А на четвертой странице – знамя и какой-нибудь лозунг. Согласен?
– Согласен.
* * *
7 декабря Ставка Верховного Главнокомандования утвердила план десантной операции на Керченский полуостров.
9 декабря батальонный комиссар Путивцев и два фотокорреспондента «Фронтовой иллюстрации» вылетели на Тамань.
Через несколько дней Михаил уже жалел, что вызвался ехать на юг. Из сводок Совинформбюро стало ясно, что главные события происходят на центральном участке фронта.
13 декабря Совинформбюро сообщило о провале немецкого окружения и взятия Москвы.
Но во второй половине декабря и на Таманский полуостров стали прибывать все новые и новые воинские части – день высадки приближался.
Политотдел 51-й армии выделил батальонному комиссару Путивцеву из ГлавПУРа газик и водителя, красноармейца Яценко, длиннорукого рыжего парня.
Яценко был родом из-под Полтавы, отличался медлительностью: двигался медленно, говорил медленно, с протягом и к месту и не к месту употреблял любимое выражение: «Едрить ево качель».
Водитель, однако, был знающим, умелым, и батальонный комиссар, быстро поладил с ним.
Михаил оставил при себе младшего политрука Никипелова, а второго фотокорреспондента отправил в 44-ю армию, которая тоже принимала участие в десантной операции.
Большую часть времени Путивцев проводил не в штабах, а непосредственно в войсках. Делал записи, знакомился с людьми, снимал.
Михаил решил высаживаться с первым эшелоном, но начальник политотдела армии полковой комиссар неожиданно заупрямился:
– С первым эшелоном не разрешаю… Если с тобой что случится, Валерий Валентинович голову с меня снимет, – уже мягче добавил полковой комиссар.
– Я приехал сюда дело делать, а не сидеть в штабе. Если вы не позволите идти мне с первым эшелоном, я уеду в 44-ю армию.
Путивцев не знал, что Шатлыгин предварил его приезд звонком. «Путивцев – человек храбрый, можно сказать, горячий, придержи его немного». Эти слова были для полкового комиссара равносильны приказу. Но, с другой стороны, как его удержишь? Непосредственно Путивцев ему не подчинен.
– Ну куда ты спешишь, Путивцев? Высадится первый эшелон, закрепится, захватят плацдарм… Тогда пожалуйста…
Но Михаил настоял на своем.
* * *
Декабрь на Тамань пришел слякотный. Мокрый снег, дождь, непролазная грязь. Чернозем густой, вязкий. Сделаешь несколько шагов – пудовые гири налипают на сапоги. Надо останавливаться, выделывать пируэты, как говорил Никипелов, – выкидывать ноги в стороны, сначала одну, потом другую, стараясь отделить тяжелые ошметки прилипшей грязи от сапог.
Газик тоже постоянно вяз в раскисших дорогах. То и дело шоферу Яценко приходилось выбираться из кабины, брать лопату и – «Едрить ево качель» – подкапывать колею, подкладывать под колеса палки, солому – все, что имелось поблизости. Потом Яценко забирался в кабину, заводил мотор, включал скорость… Путивцев и Никипелов подталкивали машину сзади.
Как-то они поехали на Тамань и крепко засели. Своими силами управиться не смогли, и Никипелов пошел за помощью к артиллеристам, орудия которых виднелись в ложбине. Вернулся младший политрук со старшим лейтенантом и красноармейцами. Еще издали фигура старшего лейтенанта показалась Михаилу знакомой.
Чем ближе подходила группа военных, тем меньше оставалось сомнений. Николай это!.. Николай Бандуристов! Племянник, сын Марфы и Захара…
– Дядя Миша, вот так встреча! – сразу узнав дядьку, закричал старший лейтенант, забыв о субординации. – Отец мне писал, что вы в ГлавПУРе, в Москве, а вы здесь…
– Был в Москве, а теперь здесь… Ты-то как? Выглядишь молодцом… Пороха еще не нюхал?
– Не пришлось, – сокрушенно признался Николай. – С начала войны стояли на турецкой границе, думали, и турки на нас полезут… А вы, дядя Миша, теперь военный журналист?..
– Да вроде этого…
– А куда направляетесь сейчас?
– В Тамань.
– Может, на мой НП пройдем, чайку выпьем? Мои разведчики только что горячего принесли, – предложил Бандуристов.
– От чайку не откажусь. Давай только сначала машину вытащим.
Все дружно облепили газик. Старались изо всех сил.
Машина, визжа буксующими колесами, медленно выползла из глубокой колеи. На пригорке, на сухом, остановилась.
– Вот теперь можно и чайку попить. Степан, – обратился Михаил к Яценко, – мы ненадолго. А тебе в котелке принесем. – И повернулся к Николаю: – С отцом переписываешься? Где он сейчас?
– В Средней Азии работает на металлургическом заводе… Вспомнил свою старую профессию – литейщика… А дядя Ваня в армии… Командует мостостроительным отрядом. Тоже недавно от него письмо получил…
Незаметно в разговорах дошли до НП. Он располагался на бугре. Отсюда хорошо просматривался Керченский пролив. Кругом лежала голая степь. Ни деревца, ни кустика.
– Почва здесь мягкая, – пожаловался Николай, – копать нетрудно, осыпается только, а крепить нечем.
– А ты в какой должности? – поинтересовался Михаил Афанасьевич.
– Помощник начальника штаба по разведке.
– Готовитесь?
– Готовимся. Данных только о противнике мало. Оптическая разведка почти ничего не дает. Звукоразведка – тоже мало. Конечно, когда войска пойдут, огневые точки противника выявим… Прошусь с первым эшелоном, чтобы корректировать огонь…
– Значит, на том берегу встретимся…
– А вы тоже идете с первым эшелоном?
– Чему ты удивляешься?
– Да я думал, журналисты…
– Журналисты, Коля, тоже бойцы… Если это настоящие журналисты…
– А где мне искать вас, дядя Миша?
– Спросишь в политотделе 51-й армии, там скажут.
* * *
Войска Закавказского фронта получили приказ провести высадку десанта на Керченском полуострове в ночь с двадцать пятого декабря на двадцать шестое.
Ночь выдалась темной. Черные тучи обложили небо. Шел мокрый снег. Видимости почти никакой, но враг тоже не видит. Плохо то, что море штормило. Холодные, злые волны били в борта баркасов, шаланд, каюков, которые на буксирах шли за моторными судами. Ледяные брызги окатывали тех, кто находился на палубе или на юте.
Шли крадучись, в полной темноте. Маленькие сигнальные огоньки горели на корме у моторных судов. Огоньки были открыты только в сторону нашего берега – Тамани, для ориентировки.
Волна крепчала.
– И до немца не доберешься, а тебя вытрясет к чертовой матери, – проворчал кто-то в темноте.
На мгновение Михаил вспомнил гибель Спишевского… Только на мгновение. Не до воспоминаний было.
Михаил сидел на палубе неподалеку от мачты на расстеленной политруком Никипеловым плащ-палатке. Разговаривать не хотелось. Да и окружающие молчали: кто сидел, а кто полулежал. Тревожно всматривались в темноту.
По времени уже прошли три четверти пути, а немцы, похоже, ничего не заметили.
«Только бы добраться, только бы не заметили!» Последние минуты были тягучими, медленными. Но вот моторные суда стали разворачиваться. Отцепили буксиры. Шаланды, баркасы и баржи какое-то время шли по инерции. Явственно слышался прибой. Темная полоса берега вырастала на глазах.
– Еще! Еще немного… – шептал кто-то рядом с Михаилом.
И в это время ослепительная ракета взмыла ввысь, пронзая низкое, хмурое небо. Все озарилось мертвенно-бледным, призрачным светом. За первой пошла вторая ракета, и тотчас же с берега раздались выстрелы.
– Приготовиться! По команде прыгать в воду. Не мешкать! Промедление смерти подобно! – загремел где-то совсем близко командирский голос.
– Первое отделение, приготовиться!
– Второе отделение!..
– Пошли!
– Пошли!
– Пошел!..
Вода ледяным панцирем сковала тело Михаила. От холода зашлось сердце. С берега велась беспорядочная, хаотическая стрельба.
Немцы не ждали десанта в такую ночь, в такую погоду.
Первые цепи уже выбирались на сушу. Михаил бежал вместе со всеми и в темноте стрелял наугад, на вспышки вражеского оружия. Бег постепенно разогрел его.
– Ура!.. Ааааааа! – Крики слились в сплошной гул.
Из блиндажа выскочила белая фигура – немец в нижнем белье. Хорошая мишень. Михаил выстрелил. Немец упал…
Завладев первой линией обороны, наши остановились перегруппироваться.
Рассвет тускло пробивался сквозь морось и пороховой дым. Заработала артиллерия, стараясь подавить огневые точки врага, которые обнаружили себя.
Через двадцать минут снова сигнал – атака!
За пригорком наступающие попали под обстрел вражеских пушек. Пушки били прямой наводкой, картечью. Пехота залегла.
Михаил плюхнулся в грязь. Рядом упал Никипелов. В правой руке у него был фотоаппарат.
Над головами, противно завывая, летели осколки. Неподалеку в воронке залегли артиллеристы-корректировщики. Слышимость по рации, видно, была плохой, и артиллеристы кричали во всю глотку:
– «Резеда»! «Резеда»! Я – «Орел». Как слышишь меня?.. Передаю координаты: квадрат 3, X – 02400, Y – 20050… Батарея противника…
Время тянулось медленно. Но вот заработали наши тяжелые пушки с таманского берега. Черные грязевые фонтаны стали вздыматься на вражеской стороне, и время будто сдвинулось с мертвой точки, пошло…
* * *
Старший лейтенант Бандуристов сначала получил приказ переправиться на тот берег и корректировать огонь, но потом командир полка свой приказ изменил – Бандуристову надлежало остаться на восточном берегу и обобщать все разведданные.
Перед рассветом передовые части высадились в Крыму, возле Камыш-Буруна и Эльтингена. Вскоре на крымском берегу началась пальба. Противник выдвинул свои батареи на самый край обрыва и стал вести прицельный огонь по судам, которые везли подкрепления. Наша тяжелая артиллерия тотчас же открыла ответный огонь по вражеским пушкам.
Стреляли прямой наводкой. Установили прицел на дальность четырнадцать километров, панорама – тридцать и, наводя перекрестие на цель, палили.
Стрельба разгорелась ожесточенная. Немцы из дальнобойных орудий тоже били по западному берегу.
В этом артиллерийском бою все решали выучка, сноровка, быстрота, с которой орудийные расчеты вели огонь. Ну и, конечно, точность стрельбы.
Облака низко висели над раскисшей землей. Время от времени крупными хлопьями сыпал мокрый снег, заволакивая перспективу, скрывая противоположный берег. Но артиллерия не умолкала. Вслепую стреляли, конечно, реже. Как только развиднялось, артиллерийская пальба набирала силу.
От корректировщиков, высадившихся с десантом, стали поступать первые данные о противнике, теперь некоторые батареи вели огонь по опорным точкам в глубине обороны.
В середине дня командир полка послал Бандуристова на НП третьего дивизиона, связь с которым прервалась.
