Текст книги "Такая долгая жизнь"
Автор книги: Игорь Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 49 страниц)
– А ты будто не знаешь?
– Чего реветь-то, говори толком! – Скажи ей Лариса что-нибудь другое, не так грубо, Ксеня, наверное, не поверила бы, что Лариса ничего не знает.
Ксеня вытерла мокрые щеки ладошкой и стала рассказывать.
Лицо Ларисы побледнело, глаза потемнели:
– Как он мог!
Своим женским чутьем Ксеня поняла, что Лариса до сих пор любит Михаила. Взгляд ее снова стал холодным. Эту перемену Лариса восприняла по-своему: не доверяет ей Ксеня. «В конце концов наплевать мне, доверяет она мне или нет. Я должна помочь Михаилу», – решила Лариса.
– Я поговорю с Ананьиным, – пообещала она Ксене.
Заранее знала – пустое это. Не уступит он ей. В чем другом, может, и уступил бы, а здесь не уступит. Ненавидит он Михаила. Не только из ревности. У них еще свои счеты. А если все-таки попросить Ананьина, стать на колени?.. Нет, не упросить ей его. Разве притвориться? Взять лаской?
Но Ананьин притворство сразу разгадал, как только услышал о Михаиле.
– Не забыла старое? – как можно равнодушнее спросил он.
«Скажу правду», – решила Лариса.
– Не забыла…
Не такой ответ хотел услышать Ананьин.
– И чем же он тебе так люб? – Мелкая красная сыпь обозначилась на его впалых щеках.
– Ты же знаешь, что Михаил ни в чем не виноват. Не можешь этого не знать. Я прошу тебя… – сказала Лариса.
Никогда она у него ничего не просила. Вот и он дождался своего часа…
– Может, ты мстишь ему? – Зеленые глаза Ларисы стали злыми.
Именно такими они нравились ему больше всего. «Болото! Болото! Трясина…»
– Не много ли ты на себя берешь? – И встретился с презрительным взглядом Ларисы. «Бросить ее к чертовой матери!..»
Лариса резко повернулась, вышла в другую комнату. Загремела чемоданом.
– Не делай глупостей! – Ананьин с силой закрыл крышку чемодана. – Что ты хочешь от меня? – спросил он как можно спокойнее.
– Спаси его! – Лариса с надеждой подняла глаза.
– Это не в моих силах.
– Неправда.
Ананьин только пожал плечами:
– Дело его взяло областное управление. Я ничего не могу.
– Я поеду в Ростов, – заявила Лариса.
– Ты с ума сошла!.. Что ты там скажешь?
– Найду – что…
– Я запрещаю тебе это! Слышишь?!
– Плевать я хотела на твои запреты. Если ты не хочешь мне помочь. Я все сделаю сама.
– Что ты можешь сделать? Дура! – не выдержал Ананьин.
– Пусть я дура, но я сделаю то, что считаю необходимым.
Спокойствие Ларисы просто бесило Ананьина.
– Что ты можешь сделать? Разве что лечь с кем-нибудь в постель?! – Он искал теперь самые оскорбительные выражения.
– Если надо – лягу…
– Сука!
– От кобеля слышу…
– Я посажу тебя… – Красные пятна покрыли щеки Ананьина.
Таким еще Лариса никогда не видела Ананьина.
«Посадит… Посадил же Михаила. Михаил-то кто был? А я кто?»
И ей вдруг стало страшно. И все-таки, преодолевая страх, Лариса сказала мужу:
– Сажай! Но и я кое-что расскажу про тебя…
– Что же ты расскажешь, интересно?
– Знаю – что!
– Зачем ты меня мучаешь, Лариса? – неожиданно сменил тон Ананьин.
– Не подходи ко мне! Я тебя ненавижу!
Ничего не смогла сделать Лариса для Михаила. Сообщила только Ксене, что Михаила перевезли в Ростов и «дело» его там.
В Ростов с ней ездили попеременно то сестры – Нюра, Марфа, Катя, то племянницы. Но в августе Катерина уехала из Таганрога. Катин сын, Володя, окончил в Ленинграде институт, получил назначение в Днепропетровск и забрал туда мать, отца и сестру. Племянницы с осени в школу пошли. Ксеня осенью на работу устроилась на металлургический завод и ездила теперь в Ростов только по выходным дням.
Однажды на улице Энгельса она встретила Соню Апфельбаум – знакомую по Владикавказу. Соня была в дорогом манто, в модной шляпе.
– Соня!
– Ксеня! Вот так встреча!..
Соня, оказывается, вышла замуж за Сергея Тарасова, и теперь она Тарасова. Сергей работал «по коммерческой части», как сказала Соня.
– Живем хорошо.
– Да я вижу…
– Ну, а вы как с Михаилом?
И тут Ксеня рассказала.
– Может, Сергей поможет.
Соня, услышав эти слова, сразу переменилась.
– Чем он может помочь?.. Только беду на нас накличешь. Разве ты не знаешь, какое сейчас время?
– Ну что ж?.. Живите спокойненько, счастливо… – не скрывая обиды, сказала Ксеня. Повернулась и пошла своей дорогой.
– Подожди! – крикнула ей вдогонку Соня.
Но Ксеня не остановилась.
Соня догнала ее:
– Подожди! Тебе что, легче будет, если и Сергея посадят? Чем он может помочь?.. Ведь он сейчас даже не на партийной работе. – Соня запыхалась то ли от волнения, то ли от быстрого шага.
«Конечно, каждый думает о себе… Михаил только о себе не думал».
– Ну чего ты пристала? Не можешь помочь, значит, и не надо. Обойдусь без помощи.
– А ты какой была гордячкой, такой и осталась. Щаренского помнишь? – неожиданно спросила Соня.
– Мишку, что ли?
– Мишку. Только он теперь не Мишка, а Михаил Осипович. И работает он сейчас в Москве, в НКВД. Вот к нему тебе и надо поехать. Если он не поможет, тогда уже никто не поможет…
– А как я его найду?..
– Я тебе адрес дам. Он у меня дома. Пойдем, – предложила Соня.
Тарасовы жили на Пушкинской. Парадную дверь им открыла домработница. Квартира была обставлена богато и со вкусом. На тумбочке стоял новенький патефон…
– Ну как тебе у нас нравится? – не удержалась Соня.
– Давай адрес, – не ответив, попросила Ксеня.
– Может, пообедаешь?
– Спасибо. Мне некогда. На поезд опоздаю.
На другой день Ксеня выпросила у начальника конторы несколько дней отпуска за свой счет и поехала в Москву. Щаренский принял ее хорошо. Но дома у себя остановиться не предложил, устроил в гостинице. Подробно обо всем расспросил. Ксеня мало что знала и мало что могла сообщить ему. Уже истекал срок короткого отпуска, а результатов никаких не было. В последний раз она встретилась с Щаренским вечером перед отъездом.
– Пока ничего я сделать не смог. Есть у меня еще один план, но на это надо время. (Щаренский тогда ждал возвращения Бастурия из Ростова.)
Ксения не выдержала:
– Правильно батька мой говорил: все друзья до черного дня.
Щаренский начал оправдываться:
– Ты не хочешь понять меня, Михаил бы понял!..
– Что ж понимать? Своя рубашка ближе к телу…
– Опять не то ты говоришь. Не то… Но я докажу тебе…
Но доказать Щаренский ничего не смог.
Пришло от него спустя два месяца короткое письмо, где он сообщал, что его хлопоты ничего не дали и что сам он больше не работает на прежней должности, а где будет работать – не сообщил.
«Может, и его взяли, – подумала Ксеня, – а я с ним так нехорошо обошлась… Удивительно, еще Кузьму не трогают…»
Кузьма Хоменко приходил к ним все эти годы. Пока Ксеня не работала, приносил деньги. Она не брала.
– Бери, бери! Это взаймы. Михаил вернется, рассчитается…
Он говорил это так убежденно, что Ксене хотелось верить.
Как-то она спросила Кузьму:
– А ты не боишься к нам ходить?
– Боюсь, – чистосердечно ответил Кузьма.
– А зачем тогда ходишь?
– А не ходить не могу. Если перестану ходить, то это буду уже не я. Понимаешь?
– Понимаю, – ответила Ксеня. Хотя честно, не очень поняла то, что хотел сказать Кузьма.
Хоменко все еще был неженатым. И Марфа как-то бросила шпильку Ксене:
– Кузьма, наверное, влюблен в тебя…
– Скажешь еще глупости… Влюблен… Он мальчишка против меня…
Ксеня видела, что нравится Кузьме. Но он никогда не говорил ей об этом, а она никогда не дала ему понять, что догадывается о его чувствах.
Хоменко как-то раз долго не было. И когда он явился, Ксеня встретила его упреком:
– Забыл ты нас, Кузьма…
Кузьма улыбнулся. Сел на диван. И Ксене предложил:
– Садись. А то новость скажу – в обморок еще упадешь…
– Что ж это за новость, что в обморок упаду?..
– Садись, садись.
– Ну села…
– Ты только не волнуйся… Все хорошо…
– Да что ты тянешь-то? – заволновалась Ксеня.
– Чего тяну… Михаил мне звонил из Москвы… Освободили его, оправдали… в партии восстановили…
* * *
Хоменко дал Ксене машину, чтобы она встретила Михаила на Марцево. Сам сказался занятым, не поехал, рассудив про себя: пусть хоть на станции побудут вдвоем. Дома набегут родственники, поговорить не дадут.
Так оно и получилось. Первой явилась Нюра, потом Марфа. Муж Нюры, Иван Дудка, тоже с работы пришел раньше обычного, увидел Михаила:
– Эх, Махачкала! Я верил, что ты вернешься!
Захар Бандуристов вел себя так, будто они с Михаилом расстались только вчера. Принес два огромных вяленых чебака.
– На, порежь, – сказал он, передавая рыбины Ксене.
Со Стахановского городка пришли мать Михаила Анастасия Сидоровна, Максим с Феклой, Нина Путивцева.
Анастасия Сидоровна развернула узелок с теплыми пирожками.
– Шо вы, мам, голодные мы тут, что ли? – сказала Ксеня.
– Михаил любэ. Возьми к столу.
Старый раздвижной дубовый стол разместил всех родственников вокруг себя.
О прошлом старались не вспоминать. Когда Марфа Бандуристова пыталась выспрашивать Михаила, Нюра оборвала ее:
– Чего ты человеку душу рвешь?
Но прошлое нет-нет и врывалось в разговор.
Вовка притулился на краешке табуретки возле отца.
– Ох и скучал же он, Миша, по тебе, – сказала Нина. – Как ни приду к вам, а он грустный-грустный. Будто и не дитя вовсе.
«Сынок! А как же я скучал по тебе… Кому мне рассказать о своей тоске? О том, что я передумал там за эти годы?..» Михаил обнял Вовку:
– Никак не могу привыкнуть, сынок, что ты так вырос. Прямо парубок…
Небольшой срок – три года, а многие изменились: мать совсем старенькой стала, сухонькая, белая вся, как одуванчик; Тихон Иванович сильно сдал – полотняная рубашка, которая раньше трещала на плечах, висела теперь, как на вешалке.
Коля Бандуристов, сын Захара и Марфы, оказывается, уже успел военное училище окончить и теперь служил в Ленинакане.
– А Митька наш где-то под Львовом, – сообщил Иван Дудка. – Может, увидишь его там.
– Может, и Алешку встретишь, – вставила Нина. – Алешка мой на письма лентяй. На язык здоров, а на письма – ну прямо беда, – затараторила она. – Пишет раз в месяц, и как в той песне: «Все хорошо, прекрасная маркиза…» Будто я дурочка и не понимаю, какое сейчас время. Вот и ты, Миша, на запад едешь. И у других тоже, у кого ни спрошу из женщин: на западе мой, на западе…
Максим сидел напротив Михаила. От выпитого щеки у него порозовели. Но румянец был нездоровым, лихорадочным.
– У тебя не температура, брат? – спросил Михаил.
– Та, мабуть, е… – равнодушно сказал Максим.
– Часто бывает?
– А хто иво знае?.. После санатория вроде не было, а теперь знова. Морозе…
– Может, тебе работу поменять, а, братка?
– Ни, брат! Пильгерстан – оцэ моя работа, и другой мэнэ нэ трэба.
– Яка там друга работа, Миша, – вмешалась Фекла. – Гроши Максим приносэ добрые. Патрет ево на Красной доске висить… А хвороба? Шо ж? Я ему и маслица, и сальца, и чего душа пожелает… Николы мы раньше так не жили…
– Сыновья у мэнэ уродились добрые. У других – хто водку любэ, хто дивок, а мои – працю, – с гордостью сказала Анастасия Сидоровна.
– Ну почему, мам? Мы не только работу любим – жен своих любим, вас любим, землю свою любим…
– Можно к вам? – На пороге стоял Хоменко.
– Кузьма! Заходи! Заходи!
Михаил поднялся навстречу. Обнялись.
– Ты и впрямь на профессора стал похож, – заметил Михаил, высвобождаясь из объятий.
Хоменко немного располнел. Большие роговые очки придавали ему вид солидный, «ученый».
– Та що там профессор. Бери повыше – Кузьма Терентьевич теперь парторг ЦК! – сказал Захар Бандуристов.
– Ты ж по-прежнему на металлургическом?
– На металлургическом, но теперь на больших заводах не секретари парткомов, а парторги ЦК, – пояснил Хоменко.
– Хочется на заводе побывать…
– А ты не откладывай, приходи завтра. Я буду ждать.
Ксеня на стол подала дымящийся бараний соус. Теперь, кажется, все. Подсела к столу.
– Вот кто твой настоящий друг, Миша, – Кузьма. Хочу выпить за него. Многие забыли нас, а Кузьма нет… Спасибо тебе!
Хоменко засмущался.
– Бросьте вы об этом… Пойдем лучше покурим, – предложил он Михаилу.
Вышли на террасу. Ледовые узоры покрыли мелкие оконные шибки. Вода в ведре тоже холодила до ломоты в зубах.
– Застудишь горло.
– Не застужу. Я его на севере закалил. На лесоповале, когда пить хотелось, снег ели…
– У тебя есть твои «красивые» папиросы или моих закуришь?
– Твоих закурю. Не обзавелся еще «красивыми».
Закурили.
– Митрофанов работает? – спросил Михаил.
– Два года назад умер.
– Жаль старика. Хороший был человек. А в комсомольских секретарях кто у тебя теперь ходит?
Хоменко назвал фамилию.
– Не знаю… На Устинова не похож?
– Устинова я себе не прощу. Не разгадал его в свое время…
Михаил набросил на плечи полушубок.
– Иди в хату, – сказал он Кузьме. – Я сейчас.
Жесткий морозный ветерок обжег лицо. Весь двор до самого тына просматривался сквозь голые ветки сада. Низкая серебряная луна висела над развесистой шелковицей. Гибкие длинные ветки ее, колеблемые ветром, сиротливо позванивали на ветру.
Михаил увидел в окошке флигеля, где жил Тихон Иванович, огонек. «Неможется, видно, деду. Не высидел. А раньше какой любитель был посидеть да потолковать…»
– Есть тут кто? – с порога спросил Михаил, открыв низенькую дверь во флигель.
– А, это ты, Мыхайло… Заходь, заходь…
Тихон Иванович был накрыт стеганым цветастым одеялом. Натруженные жилистые руки лежали поверх. Седая окладистая борода и белые кустистые брови придавали ему вид строгий, как с иконы.
– Неважно себя чувствуете?
– Плохо, Миша.
– Что же у вас болит?
– Все болит. Намеднись мне сон прыснывся, будто Ивга кличэ мэнэ… – говорил Тихон Иванович медленно, трудно.
– Может, вас врачам хорошим показать? – спросил Михаил.
– Шо там зроблют ти врачи? Була силушка, був работником, а теперь шо – тилько нэбо коптить? Ни… От тэбэ дождався, тепереча можно и помирать. – Тихон Иванович снова примолк, передыхая. – Накрой мэнэ ще полушубком, – попросил он.
Михаил накрыл деда полушубком и вышел…
Прорезая морозный ночной воздух, звонко загудел металлургический завод. Сколько раз в своей жизни Михаил слышал этот гудок, и всякий раз он волновал его. Заводской гудок звенел от радости, когда пустили первый пильгерстан. Печально, надрывно, как смертельно раненное животное, гудел он, когда завод прощался с секретарем парткома Климом Романовым…
Сейчас гудок пел буднично, деловито: извещал о конце второй смены.
* * *
Утром Михаил пошел на завод, и Вовка увязался следом.
На месте разрушенной церкви на пустыре, на Степку, как это место называли на Амвросиевской, по звонкой замерзшей земле ветер гнал серебряные змейки. Снежные переметы преградили путь на Буяновскую улицу. Михаил был в валенках, а Вовка – в ботиночках.
– Давай, сынок, перенесу.
Вовка не дался:
– Да что я, маленький, что ли?
На подходе к заводу сильно задувало со стороны бухты.
– Ты хоть уши опусти, – сказал Михаил сыну.
– Та мне не холодно…
– Опусти, опусти…
Вовка развязал тесемки на шапке и опустил уши.
Дорога к главной конторе была расчищена. Само здание свежеокрашено. Партком помещался по-прежнему на втором этаже. Только все здесь изменилось: в приемной на столике в вазе стояли живые цветы, зеленые бархатные шторы – на окнах, новая мебель, на столе – несколько черных телефонных аппаратов.
Секретарша, молодая, лет тридцати женщина, в сером шевиотовом костюме и белой блузке, встретила Путивцева приветливо.
– А вы меня не помните, Михаил Афанасьевич? – спросила она. – Я – Валя Пилипенко. Вы меня на учебу от комсомола направляли в тридцатом году…
– Валя? Не узнал тебя. Ты была такой робкой пичужкой, а теперь – прямо жар-птица.
– Ну уж и скажете, Михаил Афанасьевич, – засмущалась Валя.
В это время в приемную вышел Хоменко, услышал конец разговора.
– Тебя на заводе многие помнят. От старых рабочих то и дело слышу: «А при Путивцеве…», «А вот Михаил Афанасьевич…»
– Так уж и говорят… – довольный услышанным, обронил Михаил.
– Ты знаешь, врать я не стану. Зайдем к директору или прямо по цехам?
– Давай по цехам.
Кузьме Хоменко тоже не терпелось показать Путивцеву завод, те перемены, которые произошли на нем.
А Хоменко было чем похвалиться. Все заводские дороги заасфальтированы. У цехов появились площадки, где молодые рабочие в обеденный перерыв могли заниматься спортивными играми. В горячих цехах установили вентиляторы, дымососы, колонки с газированной водой, на крышах – световые фонари. В столовой – разнообразие мясных и овощных блюд. Основная часть продуктов поступала из подсобных хозяйств, и обеды были дешевыми.
Кроме общезаводской бани, в каждом цехе оборудовали бытовку с душем, раздевалкой. Уютными выглядели красные уголки в цехах.
– На заводе человек проводит по крайней мере треть своей жизни. Завод – второй наш дом. Вот мы и стараемся, чтобы рабочий чувствовал здесь себя как дома, – рассказывал Хоменко. – Это наш новый мартеновский цех, – пояснил он. – Перед цехом даже цветник разбили. Приезжай летом, увидишь.
– Небось, петунью посадили, табак?..
– А ты откуда знаешь? – удивился Кузьма.
– Мы в свое время с Романовым об этом мечтали. Над солодовским колхозом по-прежнему шефствуете?
– А как же! Они там такой клуб отгрохали!
– А в Красном яру обелиск не поставили? – поинтересовался Михаил.
– Поставили. А на цоколе высекли: «Беззаветным красным борцам от людей нового мира».
– Наизусть помнишь? – Михаил улыбнулся.
– Как же не помнить, если сам сочинял.
Время от времени в их разговор встревал Вовка. Когда-то Михаил привозил сына на завод. Огромные машины, гул мартеновских печей, реки расплавленного металла, раскаленные трубы, скользящие по желобам, – все это тогда только пугало Вовку. Был он еще мал. Теперь сын всем интересовался: а это зачем? а это что? Михаил радовался. Он всегда радовался, когда мог показать дорогим ему людям то, чем гордился.
«Не смогу я без Вовки, без Ксени, – неожиданно подумал Михаил. – А может, взять их с собой?.. Не получится. Вовку срывать в середине года со школы нельзя. И Тихон Иванович болен, не годится оставлять его без присмотра. Доживем до лета, а там видно будет. Летом что-нибудь придумаем. Порознь жить не станем».
– Пойдем, глянем на бухту, – предложил Михаил.
На косогоре остановились. Внизу, насколько хватало глаз, простиралась зеркальная гладь. В бухте стояло семь рыболовецких ботов, вмерзших в лед.
– Рыбой рабочих полностью обеспечиваем, – с гордостью сообщил Хоменко.
– А на Беглицкой косе рыболовецкое хозяйство работает?
– Работает. Хорошее место вы тогда выбрали.
Небо постепенно прояснялось. Море было видно почти до самого горизонта. На его скользкой поверхности то в одном, то в другом месте вспыхивали крученые снежные вихри. На канале, где недавно прошел ледокол, громоздились небольшие торосы.
«Это и есть счастье! – подумал Михаил. – Быть дома! Видеть все это. Стоять здесь… Дышать этим воздухом… Поймет ли меня Кузьма, если сказать ему? Наверное, надо пережить то, что пережил я, чтобы понять».
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯКорреспондент агентства Рейтер Чарльз Стронг время от времени обменивался письмами с советским пресс-атташе в Берлине Юрием Топольковым. Сведения об американском после Бельгии Гибсоне, полученные Стронгом от Тополькова, были переданы по назначению. Сыграли ли они свою роль, Стронг не знал, но Гибсон так или иначе не был назначен американским послом в Берлин.
Когда началась война, почтовая связь между Берлином и Лондоном прервалась. Письма теперь шли кружным путем через Москву. Этот путь, естественно, был длиннее, но надежнее. Берлинские новости крайне интересовали английского журналиста, в свою очередь Топольков тоже был заинтересован в получении неофициальной информации от своего коллеги из Лондона, человека эрудированного, повидавшего свет.
Стронг в свое время немало поколесил по миру. Побывал в Японии, Китае, Африке, в Латинской Америке. Все эти страны и континенты привлекали Стронга своей экзотикой. Там он искал необычные сюжеты для своих произведений. Но писателя из Стронга не получилось. Две его книги, изданные малым тиражом за счет автора, успеха не имели.
На журналистском поприще славы он тоже не сыскал. Его корреспонденции содержали точную информацию, за что его ценили в агентстве Рейтер, но очерки и статьи отличались такой непоколебимой логикой, которая, возможно, позволила бы ему добиться успехов в точных науках, но не в литературе.
Чарльз Стронг был достаточно умей, чтобы понять это, и обладал решительным характером, чтобы изменить свою жизнь. Получив предложение от Интеллидженс сервис, Стронг, не раздумывая, дал согласие.
Став разведчиком, Стронг использовал агентство Рейтер как надежную «крышу» для своей новой работы. Отныне его жизнь делилась на обозримую, явную, открытую и тайную, скрытую от людских глаз. Этой второй жизни он отдавал большую часть своих сил и способностей.
Еще в Токио Стронг познакомился с германским послом фон Дирксеном. Дирксен был дипломатом старой школы. Дипломатов старой школы Гитлер называл «болтунами». Они были не в чести у «богемского ефрейтора». Дипломаты платили ему тем же.
Дирксен интересовал английскую секретную службу. Войти к нему в доверие – это и было первым заданием новому сотруднику Интеллидженс сервис.
В Германию из Японии Стронг приехал с рекомендательными письмами от Дирксена к Вайцзеккеру. В тридцать восьмом году Вайцзеккер стал статс-секретарем министерства иностранных дел. Он познакомил английского журналиста с бывшим бургомистром Лейпцига Герделером и фельдмаршалом Вицлебеном, возглавлявшими оппозицию Гитлеру.
После подписания Мюнхенского соглашения по настоянию Чемберлена английская секретная служба стала сворачивать работу по подготовке государственного переворота в Германии. Чарльза Стронга послали на Ближний Восток. Это была нудная командировка, и он был благодарен своему непосредственному начальнику полковнику Пейджу, который вытащил его из этой дыры и послал в Соединенные Штаты.
Американцы решили организовать свою стратегическую разведку. Но у них не хватало работников. Поэтому генерал Донован, возглавлявший американскую секретную службу, попросил Интеллидженс сервис направить в Америку несколько человек из своего ведомства в качестве консультантов.
Провожая в Штаты Стронга, полковник Пейдж напутствовал его: «Учти, у Донована есть пунктик: он страдает «красной болезнью». Поэтому Стронг, получив письмо от Тополькова из Берлина, не стал называть Доновану источник информации.
С Донованом у Стронга сразу сложились неплохие отношения.
У американцев можно было и кое-чему поучиться. Донован показал Стронгу диверсионную школу. Здесь обучали молодых, спортивного вида парней взрывать поезда, самолеты и дома, пользоваться глушителем при стрельбе из пистолета и автомата, обращаться с оружием, которое имело самый безобидный вид – авторучки, зонтика или подзорной трубы. В школе были не только американцы, но и немцы, голландцы, французы, бельгийцы, греки – словом, представлен почти весь Европейский континент. Этим Донован не удивил Стронга – подобные школы давно были в Англии. В отличие от англичан генерал Донован большие надежды возлагал на диверсантов и, к удивлению Стронга, совсем не принимал в расчет оппозиционные группы гитлеровскому режиму в Германии. Этим Донован напоминал Стронгу Чемберлена. Слава богу, эра его кончилась. Вскоре после нападения на Польшу Чемберлен ушел в отставку, а премьер-министром стал Уинстон Черчилль.
Вся Англия делилась теперь на сторонников «миротворца» Чемберлена и поборников решительных действий против Гитлера Черчилля. Стронг принадлежал ко второй группе. Когда он вернулся в Англию, его назначили начальником отдела, который занимался зарождающимся европейским движением Сопротивления и оппозиционными группами в Германии. В отличие от Чемберлена Черчилль придавал серьезное значение оппозиции против Гитлера.
Но по мере того как гитлеровские войска одерживали в континентальной Европе все новые и новые победы, оппозиция в Германии таяла, как снег от жаркого дыхания пожаров. Ниточка, связывающая оппозиционеров через английского посла в Ватикане сэра Осборна папу Пия XII и пастора Лямбера, порвалась. Надо было восстановить ее.
Как-то Стронг сказал жене: «Раньше я мотался по свету в поисках приключений. Теперь приключения приходят ко мне на дом…» Это было не совсем точно. Точнее было бы сказать: «Приходят в мой служебный кабинет». Этот кабинет находился в старинном здании с широкими окнами в районе Сити. Окна, однако, как правило, были зашторены, и Стронг большую часть времени проводил при электрическом свете. Скупое английское солнце ему заменяли сильные настольные лампы. Это не было причудой Стронга, это было мерой предосторожности – люди, которые бывали у Стронга, ни в коем случае не должны были попасть в объективы фотоаппаратов, нацеленных с улицы.
В кабинете напротив массивного письменного стола из мореного дуба со множеством ящиков висела чуть ли не на всю стену карта Европы. Обычно она была закрыта. Когда же Стронг планировал очередную операцию, он нажимал на кнопку под портьерой, и створки, скрывающие карту, автоматически раздвигались.
Агенты Стронга, отправлявшиеся во вражеский стан, сначала проделывали свой путь, полный опасностей, по этой карте.
Теперь Стронг готовил «путешествие» не для других, а для себя.
Математически разложив на составные ряд вариантов, Стронг остановился на следующем: поехать в Италию с документами сотрудника абвера. Его немецкий язык был безупречен. Он знал, что итальянская контрразведка с большим почтением относится к абверу. Наконец, человек, с которым он должен был встретиться в Италии, тоже служил в абвере. И если кто-либо и застанет их вместе, то это не вызовет каких-либо подозрений – встретились два сотрудника абвера.
Зашторив карту и заперев сейф, Стронг отправился к полковнику Пейджу.
Пейдж одобрил его план. Когда почти все детали были оговорены, загудели сирены воздушной тревоги.
Разговор пришлось прервать. Пейдж и Стронг спустились вниз и вышли на улицу. Темное, покрытое тучами небо выглядело зловеще. На улице слышалась иностранная речь. Это был район, где разместились эмигрантские правительства побежденных стран: короли и королевы со своими игрушечными дворами, премьер-министры и штабы без армий и государств. Достаточно было пройти два-три квартала, чтобы попасть из «Польши» во «Францию» или в «Грецию». Как и на континенте, соседями были «Бельгия», «Голландия» и «Дания»… Офицеры этих стран, служащие военных миссий, носили английскую военную форму, и только по повязкам на рукавах да по языку можно было определить, кто есть кто: это поляк, а это бельгиец, а вот там идут норвежцы…
Полковник Пейдж к этой разноликой и разноязыкой массе относился весьма холодно. Его пуританским взглядам претило, что английским женщинам нравились не только блондины из северных Скандинавских стран, но и брюнеты из Франции, Бельгии и даже Югославии.
Как-то Стронг сказал Пейджу:
– Не стоит, сэр, придавать этому столь большое значение. Ничего особенного не произошло. Просто английские женщины поняли, что Британские острова – это не весь мир, что есть другие страны…
Пейдж и Стронг спустились в убежище, предназначенное для работников спецслужб.
Здесь они закончили беседу.
– Черчилля очень волнует «Документ Осло». Постарайтесь узнать все, что можно, по этому поводу, – сказал на прощание Пейдж.
Загадку «Документа Осло» почти год безуспешно пыталась разгадать английская разведка. Стронг считал, что автор «Документа Осло» – человек из «красной оппозиции» Гитлеру. Стронг знал, что существует и такая оппозиция, ориентирующая не на Англию, а на Советский Союз. То, что этот документ был направлен в Лондон, тоже не было лишено логики: именно Лондону, Англии, воюющей против Германии сейчас, грозила беда. Документ этот прошлой осенью обнаружил в почте английский военно-морской атташе в Осло адмирал Кларк. Пакет без обратного адреса сразу привлек внимание. Взяв словарь, адмирал стал разбирать витиеватый почерк незнакомца. То, что ему удалось перевести, бросило его в жар. Он немедленно вызвал переводчика, все еще надеясь, что он неточно перевел, ошибся. Но его надежды не оправдались.
В документе сообщалось о том, что немцы ведут разработки секретного ракетного оружия в Пенемюнде, с помощью которого без всякого труда они смогут обстреливать любой английский город. Были также сведения о том, что Германия уже располагает радаром, – тайна, которую англичане оберегали с такой тщательностью.
Обилие секретной информации заставляло сначала думать, что этот документ подброшен гитлеровской разведкой, чтобы запугать англичан. Но потопление крупнейшего в мире английского крейсера «Худ» немецким линкором «Бисмарк» в Английском канале[35]35
Ла-Манш.
[Закрыть] можно было осуществить только с помощью радиолокации – корабли находились на большом расстоянии и не видели друг друга. Таким образом, одно из сведений, которое сообщил незнакомый доброжелатель англичанам, подтвердилось – немцы имели радар.
Доверие к «Документу Осло» резко возросло. Черчилль хотел знать, какие еще «сюрпризы» готовит ему «герр Гитлер и его банда разложившихся мерзавцев»…
В Гибралтар Стронга доставил специальный самолет. Здесь его встретил капитан Стенли из Объединенной разведки, из управления специальных операций.
Он доложил, что все готово к отплытию.
Маленькая подводная лодка «П-42» должна была доставить Стронга к итальянскому берегу севернее Неаполя. Два дня ушло на тренировку по спуску в складную шлюпку. Это оказалось не таким простым делом. Шлюпка была как вьюн и выскальзывала из-под ног даже в тихую погоду.
Средиземное море прошли без особых трудностей, если не считать, что Стронг обнаружил у себя клаустрофобию – боязнь ограниченного пространства. Эта своеобразная болезнь была выражена у него не в очень сильной форме. И все-таки, когда наступала ночь, он просил командира лодки всплывать, чтобы подышать свежим воздухом и увидеть звезды.
У итальянского берега в перископ они заметили фелюгу. Ничего не стоило ее потопить, но взрыв торпеды мог привлечь к себе ненужное внимание на берегу. Пришлось одну ночь переждать.
На другую ночь он высадился. Недалеко от берега, совсем близко от шлюпки, в которой находился Стронг, прошли лодки с ацетиленовыми фонарями. Но рыбаки были так заняты рыбной ловлей, что ничего другого не видели вокруг себя.
Наконец днище шлюпки с легким шорохом коснулось дна, покрытого мелкой галькой. Стронг выбрался на берег.
* * *
Генерал Ганс Остер, начальник отдела «Цет», ведавшего личными делами абвера, финансами и картотекой на 300 тысяч имен, 13 апреля выехал в Рим в служебную командировку. Немецкая военная разведка должна была скоординировать свои планы с итальянской секретной службой на африканском театре военных действий, где против англичан воевали итальянские войска и немецкий корпус фельдмаршала Роммеля.
Поезд на Прагу, Вену и Будапешт отходил с Силезского вокзала.
