Текст книги "Такая долгая жизнь"
Автор книги: Игорь Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 49 страниц)
– Отменно вежливы… Проявляют внешние знаки «дружелюбия». Все претензии принимают безоговорочно. Обещают наказать виновных. Но наши агентурные данные говорят о другом: в своем кругу они, не стесняясь, говорят о том, что их полеты носят разведывательный характер.
Заместитель наркома достал из ящика стола «Герцеговину Флор».
– Хотите закурить? Да, я запамятовал, что вы не курите.
Замнаркома встал и подошел к карте.
– Покажите районы, где немцы в последнее время ведут фортификационные работы?
Щаренский тоже подошел к карте.
– Вот здесь, товарищ генерал-лейтенант. Против участков Рава-Русского, Медынского и Ольшанского погранотрядов. В этих местах они сооружают и укрепления полевого типа: доты, пулеметные гнезда, окопы – и противотанковые препятствия: рвы, надолбы.
Замнаркома сделал на карте пометки цветным карандашом и спросил:
– Ну а как пограничники, как настроения?
– Я написал об этом подробный отчет начальнику политуправления погранвойск.
– Отчет я ваш читал, – перебил замнаркома. – Вы не по писаному, Михаил Осипович, так сказать, неофициально.
– Если неофициально, то могу сказать, что ребята подобрались в погранвойсках славные. Горжусь, что работаю с такими людьми.
– Вы знаете, что мы представили к правительственным наградам четыреста девяносто девять бойцов и командиров пограничников Киевского и Белорусского военных округов? – спросил генерал-лейтенант.
– Да, начальник политуправления говорил мне об этом. Спасибо вам.
– За что мне-то спасибо? Спасибо пограничникам, что так службу несут. Так и передайте в войсках, когда вернетесь на место: Народный комиссариат внутренних дел благодарит их за отличную службу! Ну, не буду, Михаил Осипович, больше вас задерживать, – генерал-лейтенант на прощание протянул руку. – Знаю, что вам нужно еще показаться московским эскулапам. Ни пуха вам, ни пера, как говорят студенты перед экзаменами.
Из наркомата Щаренский поехал прямо в спецполиклинику. В машине он почувствовал вдруг страшную слабость. «Устал. Я просто устал!» – подумал он.
Тягостными были дни, которые Щаренский провел в специальной клинике… Казалось, не пойди он в больницу, никакой беды бы не было. Но обмануть можно себя – не болезнь…
Страшный смысл слова, написанного по-латыни в истории его болезни, в которую успел заглянуть бригадный комиссар, пока врач говорил по кремлевскому телефону из другой комнаты, а медсестра, легкомысленно отвернувшись, занялась каким-то своим делом, дошел до него сразу.
Когда вернулся врач и они остались вдвоем, Щаренский сказал ему, что все знает о своей болезни. По лицу врача, смертельно побледневшему, он понял, что это уже не предположение, а д е й с т в и т е л ь н о с т ь.
– Ну что вы так испугались, доктор. Можно подумать, что болен не я, а вы. Лучше скажите мне прямо: сколько мне осталось?
– Я не знаю, – тихо ответил доктор.
– Ну а все-таки? – настаивал бригадный комиссар.
– Может, год… А если повезет, два…
– Будем надеяться, что мне повезет…
– Товарищ бригадный комиссар, может быть, все-таки операция?..
– А у вас были случаи успешной операции при раке печени? Только правду.
– Нет, не было…
– Ну вот, а вы говорите: операция. Лечь под нож сейчас – значит уже ничего не сделать. Вернее, не успеть сделать. А у меня еще есть на земле кое-какие дела…
Какие дела у него еще на земле? Тогда бы он не мог сразу ответить на этот вопрос. То, что дела были, он знал, но какие из них первоочередные? И только спустя несколько дней он понял, что ему надо сделать в первую очередь.
Выйдя из клиники, он позвонил замнаркома.
– Я просил бы вас принять меня перед отъездом по неотложному делу.
– Я жду вас, Михаил Осипович. – И уже по его тону Щаренский понял, что замнаркома знает о его болезни.
– …Прошу вас оставить меня на моей прежней работе до тех пор, пока я в силах буду ее выполнять. Я обещаю вам, я даю вам слово коммуниста, что, как только почувствую, что это наносит ущерб делу, я сам подам в отставку, – выпалил он заранее заготовленную фразу, едва войдя в кабинет.
– Конечно, Михаил Осипович, – сказал замнаркома, – если вы этого хотите. Но надо ли?..
– Надо! – перебил Щаренский уже не по чину, а по праву приговоренного к смерти человека. – Есть еще у меня к вам одна просьба… Очень большая просьба, – повторил бригадный комиссар. – Был у меня друг, вернее, он и есть… Его арестовали в тридцать седьмом году… Я убежден, что это судебная ошибка. Понимаете, меня не будет, – сбивчиво заговорил Щаренский, – и тут уж ничего не поделаешь… Одним членом в партии станет меньше… Но если вы поможете… меньше не будет. Это настоящий коммунист… И только по ошибке… Да вы же знаете, что было при Ежове…
– Погодите, погодите, Михаил Осипович, но ведь это совсем не по моей части, ведь это совсем не по моему ведомству…
– Товарищ генерал-лейтенант, вас знает Сталин… Только вы можете… А я этого не забуду. Да что я? Не забудут многие, не забудет Путивцев.
– Как вы сказали – Путивцев? Это товарищ, о котором вы просите?
– Да, Путивцев, Михаил Путивцев…
Замнаркома облегченно вздохнул, он даже не пытался скрыть этого.
– Я думаю, Путивцев уже дома, – сказал он спокойнее.
– Дома?
– Да, дома… Да что вы стоите, Михаил Осипович, садитесь.
Замнаркома рассказал, что несколько дней тому назад он присутствовал на заседании в Наркомате обороны. Слушался вопрос о состоянии западной границы. Маршал Шапошников и Шатлыгин докладывали народному комиссару маршалу Тимошенко о строительстве укрепленных районов на новой границе.
В конце своего доклада Шатлыгин сказал: «Немало сделано, товарищ нарком, но работы еще много». – «Что вам нужно, товарищ Шатлыгин, чтобы ускорить работы по укреплению нашей западной границы?» – «Не хватает людей, товарищ маршал. И не просто людей, а толковых организаторов». – «Разве у нас мало в стране толковых организаторов?» – «В стране немало. А у меня не хватает». – «Кто вам нужен конкретно?»
Шатлыгин назвал несколько фамилий и добавил: «Товарищ нарком, один из названных мной… Понимаете, произошла ошибка… фамилия его Путивцев. Михаил Путивцев…» – «Вы ручаетесь за него?» – спросил Тимошенко. «Как за самого себя». – «Хорошо», – сказал нарком.
– Но ведь нарком только сказал: «Хорошо», – заговорил взволнованный услышанным Щаренский.
– Тимошенко добился освобождения группы военных. Среди них был Путивцев. Погодите. – Замнаркома вызвал дежурного, отдал распоряжение. – Как только узнаете, сразу доложите мне, – приказал он.
– Слушаюсь, – дежурный исчез за дверью.
Щаренский все еще не верил, что все решилось так просто. Но вот вернулся дежурный. Козырнул:
– Товарищ генерал-лейтенант, ваше приказание выполнено. Товарищ Путивцев освобожден и в настоящее время находится в Москве…
– Ну, что я вам говорил, Михаил Осипович? – обратился замнаркома к Щаренскому.
– Спасибо, товарищ генерал-лейтенант.
– Ну вот, опять «спасибо». Не за что, Михаил Осипович, не за что…
ГЛАВА ТРЕТЬЯПрибыв в Москву на Ярославский вокзал, Михаил Путивцев сел в автобус и поехал на Горького, к брату своему Пантелею домой. Дверь ему открыла Анфиса.
– Миша, ты? – В растерянности она даже отступила на шаг.
Анфиса располнела. Он привык видеть ее в красивых платьях, с шестимесячной завивкой, а сейчас перед ним стояла грузная, немолодая уже женщина в ситцевом в горошек платьице, повязанная темным фартуком.
Михаил шагнул к ней, и Анфиса обхватила его за шею прохладными после стирки руками.
– Вот радость-то будет Пантюше! А Ксеня, Ксеня-то как возрадуется!.. – запричитала Анфиса.
– Как Ксеня-то, как Вовка? – Михаил осторожно высвободился из объятий.
– Все в порядке! Ксеня здорова, Володя тоже…
– Вовка-то вырос, наверное?..
– Вырос, конечно, вырос… Чего ж ему не вырасти… Я в Таганроге, правда, давно не была, но Ксеня в прошлом году приезжала, говорила – вырос, прямо совсем большой стал.
– Ну а как вы тут, как Пантюша?
– Да и мы ничего, слава богу… Инночка-то наша замуж вышла, скоро буду бабкой, вот какие дела… – сообщила Анфиса.
– Инна замужем? Здорово!.. Давно ли Пантелей козюлечкой ее называл?.. Кто ж муж ее?
– Тоже, как и она, – филолог. Только Инночка по французской филологии, а он по германской…
– Значит, говоришь, бабушкой скоро будешь, а Пантелей дедом? То-то я смотрю… – Михаил вовремя остановился, но Анфиса догадалась:
– Бабка тебя встречает, да?
– Ну почему же – бабка? – смутился Михаил.
– Я и сама, Миша, знаю, что бабкой стала… Были молоды, любила пофорсить, любила наряды… а теперь чего уж, скоро внук будет… Ну что ж это я стою? – опомнилась Анфиса. – Раздевайся, ты же, наверное, голодный с дороги…
– Я не голодный, Анфиса. Раздеваться не буду, оставлю только свою поклажу. – Михаил снял с плеча потертый вещевой мешок с брезентовой лямкой, осторожно поставил его в угол, с мешка капало. – Надо мне в одно учреждение сходить, я скоро вернусь, – сказал он.
– Какое еще учреждение? Завтра сходишь… Я сейчас Пантюше позвоню, он мигом прилетит…
– Пантелею пока не звони, а вот Ксене, пожалуйста, позвони. Хочу услышать ее голос.
– Ксене-то позвонить некуда. Живет она теперь не на Ленинской, а у отца, на Амвросиевской. Квартира-то твоя казенная была, теперь там другие люди живут…
– Вон оно что? А я об этом и не подумал…
– Раздевайся, кормить буду, – настаивала Анфиса.
– Нет, Анфиса, сначала схожу по делам, а вечером уже посидим все вместе.
– А ты все такой же: работа, работа. Правда, Ксеня говорила, когда приезжала: что же он – для себя жил или для семьи? Все работа, работа… Вот и получил награду…
– Ну, это она напрасно так говорила. Жил, как все. И для нее жил, и для сына, ну и, конечно, работа… А Пантелей-то твой не такой, что ли?
– Да и он такой же дурной, как и ты. Я как посмотрю, так у вас вся родня такая – Путивцы. Алешка – тот, правда, и на работе и не на работе – везде успевает…
– И про Алешку ты зря… Он веселый у нас, это верно. Но честный… Как он, кстати?
– Ничего. И мать ничего. Евгения Федоровна только померла. Ксене много горя выпало. Сначала ты… а через полгода мать померла. Да и дед что-то хворает… Вот такие дела.
– Невеселые дела, – сказал Михаил. – Пантелей когда с работы приходит?
– Когда как! Но я позвоню, он раньше придет… Ох, Пантюша тут убивался, когда с тобой беда случилась… Писал и Сталину, и Ворошилову… Он, может, тебе и не скажет этого, так я скажу… Ты что побледнел? – всполошилась Анфиса.
– Да нет, ничего… пройдет.
– А Кузьма Хоменко очень благородным человеком оказался, – торопилась Анфиса выложить все новости. – Когда Ксеня пришла на завод устраиваться, начальник отдела кадров завернул ее, сказал, что место уже занято…
– Ксеня что, работает?.. – спросил Михаил.
– Ну а как же, Миша? Жить-то надо. Сначала мы все ей помогали, когда она ездила и в Ростов и в Москву – правды добивалась, а потом что ж, жить-то надо, – повторила Анфиса. – Работает она счетоводом. Хоменко все устроил. Как узнал, что ее начальник отдела кадров завернул, приехал за Ксеней, спросил: где ты хочешь работать? И Ксеню на другой день взяли, без всяких…
– А Колесников работает?
– А кто это? – спросила Анфиса.
– Директор завода.
– Вот про директора не знаю…
– Ну ладно, я пойду. Не опоздать бы, – заторопился Михаил.
– Куда идешь-то, Пантелей спросит, что сказать?
– Скажи, пошел к Шатлыгину.
…Дежурный в военной форме подозрительно оглядел Путивцева. Вид у Михаила был неказистый: кожаная куртка, в которой он ушел из дому, как бы потускнела от времени, да и не носили теперь таких, фуражка-«кировка» тоже была не по сезону.
– Товарищ Шатлыгин вас вызывал? – спросил дежурный.
– Нет, не вызывал, но вы позвоните ему, позвоните…
– Как доложить? У вас есть какой-нибудь документ?
– Документ? Только вот это… – Михаил достал из внутреннего кармана справку об освобождении.
Дежурный медленно перечитал ее два раза, соображая, как бы отказать.
– У товарища корпусного комиссара совещание…
– А вы все равно позвоните, скажите: Михаил Путивцев просит принять его! – Михаил начинал уже злиться.
Его рассерженный тон, видно, подействовал на дежурного. Он подошел к внутреннему телефону, снял трубку и набрал номер.
– Товарищ корпусный комиссар, это говорит дежурный Семенов. Тут к вам один гражданин… пришел. – Дежурный снова покосился на Путивцева. – Я сказал, что вы заняты, а он настаивает…
– Скажите, что пришел Михаил Путивцев, – напомнил Михаил.
– Михаил Путивцев его фамилия… Что? Слушаюсь, товарищ корпусный комиссар. Давайте вашу справку, – сказал дежурный, – я вам пропуск выпишу…
На втором этаже Михаил прошел по узкому коридору, открыл высокую резную дверь и четко, по-военному, шагнул на большой цветастый ковер.
– Товарищ корпусный комиссар!..
Из глубины кабинета в военной форме с тремя ромбами в петлицах, раскрыв объятия, шел Шатлыгин.
– Вольно, вольно, Михаил Афанасьевич.
Они обнялись. Глаза у Путивцева предательски повлажнели. «Чертовы нервы!» – подумал он. Шатлыгин тоже смутился.
– Ну-ка повернись, сынку, – сказал он, чтобы дать Михаилу оправиться.
Михаил неловко повернулся, сделал несколько шагов.
– Помнишь Гоголя? «Тараса Бульбу»? – спросил Шатлыгин.
– Помню, Валерий Валентинович. – Глаза у Михаила были уже сухими. – Постараюсь быть для вас Остапом, а не Андрием, – сказал он.
– И я надеюсь на это. Ну, садись, рассказывай… Когда приехал?
– Приехал сегодня!
– Приехал и сразу ко мне?
– На минуту только забежал к брату, Пантелею… Это он вам, наверное, про меня рассказал?
– Нет, Пантелея я не видел, – пояснил Шатлыгин. – А узнал о твоей беде от Хоменко. Мы встретились с ним в ноябре на совещании в ЦК. Он, правда, мне еще в тридцать седьмом году написал, что у тебя неприятности, что с партийной работы тебя перевели на хозяйственную. Но тогда и у меня были неприятности. Потом я заболел… да чуть богу душу не отдал, а потом – новая работа, а что такое новая работа – ты знаешь…
– Что такое новая работа – я знаю.
Шатлыгин чуть улыбнулся:
– Признайся, чертыхался, наверно, про себя, что я тебя в Таганроге с завода на завод перебрасывал?
– Чертыхался не чертыхался, но…
– Вот именно: но! – сказал многозначительно Шатлыгин.
– Потом я понял, что это только принесло мне пользу. Без знания, накопленного на заводах, без знания промышленности города я был бы никудышным секретарем.
– По Таганрогу, конечно, тоскуешь? – спросил Шатлыгин и внимательно поглядел на Путивцева.
– Тоскую, Валерий Валентинович, – признался Михаил.
– Работать придется не в Таганроге.
– А я на это и не рассчитывал.
– Ну вот и хорошо, что не рассчитывал… В Таганрог, конечно, съезди, повидай своих. Месяца тебе хватит?
– Если надо, могу управиться и за две недели, – сказал Путивцев.
– Надо, Михаил Афанасьевич, ох как надо… Поживешь, газетки почитаешь, послушаешь, что люди говорят, поймешь, что за обстановка в мире. Лицом к лицу сошлись мы и Гитлер.
– Но у нас же с немцами договор? – сказал Путивцев.
– Договор договором, но все, что от нас зависит, чтобы укрепить новую границу, мы должны сделать.
– Надо сделать – значит, сделаем, – сказал Михаил.
– У тебя какое было звание? – спросил Шатлыгин.
– Батальонный комиссар.
– Пока в Таганрог съездишь, мы тут все документы подготовим. Будешь начальником строительства укрепленного района на новой границе. Согласен?
– Что за вопрос, Валерий Валентинович…
– Ну вот и хорошо. Знаешь, кого я вспомнил, когда Хоменко рассказал мне про тебя? – неожиданно спросил Шатлыгин. – Романова… До сих пор не могу простить себе, что не уберегли мы тогда этого человека…
– Я тоже не могу себе этого простить… – сказал Путивцев. – А вы знаете, что Спишевский утонул?
– Спишевский утонул?.. Как же так, когда?
Михаил рассказал.
– Да-а, – задумчиво сказал Шатлыгин. – Как жил, так и погиб… В сторонке… А что все-таки у тебя произошло с этим комсомольским секретарем? Как его?.. С Устиновым, что ли?
– Да, Устиновым… Я знал его мало. Доверился, а он оказался – говно! – не выдержал Михаил. – Не знаю, какой он там был троцкист, – продолжал он, – но, чтобы выгородить себя, наговорил такого, что никогда не поверил бы, если бы сам на очной ставке своими ушами не услышал.
– Тут один мне товарищ, высокого ранга товарищ, – подчеркнул Шатлыгин, – недавно сказал: не надо смешивать доверие и доверчивость…
Когда Шатлыгин узнал от Хоменко о беде, которая случилась с Путивцевым, он пошел сразу же к секретарю ЦК. Тот молча выслушал его.
«Есть такая поговорка, – сказал секретарь ЦК, – за битого двух небитых дают. Но поговорка эта не про тебя, товарищ Шатлыгин. Немало тебе попадало, как говорят, на орехи, а ты все такой же, я бы сказал – доверчивый… Запомни, доверие и доверчивость – разные вещи».
«Я доверяю этому человеку», – заявил Шатлыгин.
«Ты доверяешь, а я этого человека не знаю. Как быть?» – спросил секретарь ЦК.
«Но если вы доверяете мне, то…»
«Не надо заниматься демагогией, – перебил Шатлыгина секретарь ЦК. – Я доверяю тебе, но это не значит, что я должен доверять всем, кому доверяешь ты. Встать на такой путь – значит впасть в доверчивость, а доверчивость может играть только на руку нашим врагам…»
Шатлыгин понял, что на помощь секретаря надеяться не приходится. Тогда он решил поговорить с Тимошенко…
Шатлыгин поднялся с диванчика, на котором они сидели, протянул Путивцеву руку:
– Иди, Михаил. Работай. Передай привет в Таганроге всем, кто меня помнит.
* * *
Вечером, как и было условлено, собрались все за столом: Пантелей, Михаил, Анфиса, Инна с Борисом.
Сидели долго. Извинившись, первыми попрощались Инна с мужем – пошли отдыхать. Инне в ее положении не следовало переутомляться.
Зять Пантелея Афанасьевича Борис понравился Михаилу. Серьезный парень. Говорил мало, больше слушал. Знает немецкий. Когда вечером включили старенький радиоприемник, СИ-225, послышался голос, резкий, пронзительный.
– Гитлер! – сказал Пантелей.
– О чем он говорит? – спросил Михаил.
– Ну-ка, Борис, переведи.
– «В еврейско-капиталистический век золота, сословного и классового безумия народное национал-социалистское государство высится, словно памятник социальной справедливости и светлого разума. Оно переживет не только эту войну, но и грядущие тысячелетия».
Пантелей, конечно, сам мог перевести, но захотелось похвалиться зятем.
– Знаешь, о чем я подумал сейчас? – сказал Михаил. – Как ты приехал из Германии после своей первой командировки. Это было, кажется, в двадцать девятом году? Романов еще жив был. Мы спросили тебя о Гитлере, и ты ответил: «Он не так прост».
– И все-таки я не думал, что история этой страны пойдет таким путем, – признался Пантелей.
– Ты же не бабка-угадка, Пантюша, чтобы знать все наперед, – по-своему поддержала Анфиса мужа.
К вечеру она принарядилась, но годы все же сказывались. Как-то сникла она: каштановые волосы поблекли, глаза подвыцвели. Только глядя на Инну, можно было понять, какие глаза были у Анфисы в молодости – глубокие да синие. Часто дети берут у родителей не лучшее. С Инной такого не случилось – от матери взяла глаза и рост, от отца – русые, цвета спелой пшеницы волосы и нежный овал лица. Но были в Анфисе и перемены к лучшему: стала она как-то внимательнее к Пантелею, ласковее, что ли…
Анфиса долго крепилась, куняла за столом, но и она не выдержала – пошла спать.
Когда братья остались вдвоем, Михаил спросил:
– Как в доме? Мир?..
Пантелей понял этот вопрос по-своему, сказал сначала о том, что его самого волновало больше всего.
– Молодые, кажется, ладят. Анфисе сначала Борис не очень глянулся. Видите ли – не красавец! Но теперь, когда присмотрелась, зятя больше обхаживает, чем меня…
– По-моему, Анфиса стала как-то мягче, добрее, что ли… Нет, скупой она и раньше не была, – пытался пояснить свою мысль Михаил. – Душой она стала добрее.
– И ты это заметил… – согласился Пантелей. – И что мне удивительно, когда я ромбы в петлицах носил, был в большом почете, между нами будто существовала какая-то изоляционная прослойка: я жил своей жизнью, она – своей. Теперь у нас все общее: и дом и семья… И моя жизнь – теперь это не только моя.
На столе осталась почти полная бутылка водки – зять тоже лишь пригубил. Давно остыли блины, которые все подкладывала Анфиса Михаилу. Все это теперь отодвинуто в сторону, только пепельница в центре, полная окурков.
– Ты ждешь от меня откровения, а мне сказать тебе нечего, – в раздумье проговорил Михаил. – За три года я многое повидал, многое узнал, а понять ничего не мог. Сначала думал – нелепость! Потом – ошибка! Когда сняли Ежова, появилась надежда. Но прошел год, второй, и моя надежда стала умирать… А сейчас вот сижу с тобой здесь, в тепле, и мне кажется: все, что было со мной, – это тяжкий, кошмарный, долгий сон. – Михаил снова потянулся к пачке с папиросами. – Я там не раз вспоминал Клима Романова. После того трагического случая, после убийства парнишки в Солодовке, жить ему было нечем. Ведь жить – это не есть, не пить, это нечто другое. А вот этого другого ему было и не дано. С этой меркой я и к себе было подошел, но потом решил: надо жить, надо оправдаться, надо доказать… Демобилизовали тебя из-за истории со мной? – напрямик спросил Михаил.
– Ничего подобного, – горячо возразил Пантелей. – У меня были свои счеты с Батюковым, старые, – добавил он. – А тут еще дело Тухачевского…
– А при чем тут Тухачевский? – спросил Михаил.
– В июне тридцать седьмого года собрали нас, высший командный состав, в Кремле. Начали знакомить с материалами по делу Тухачевского, Уборевича, Якира… Стали выступать товарищи, Батюков в их числе… Мол, и раньше он подозревал Тухачевского… Потом дали слово Мерецкову.
– Это кто, Мерецков? – спросил Михаил.
– Новый начальник Генштаба РККА. Он стал говорить об опыте боев в Испании. Недавно приехал оттуда. Из зала посыпались реплики, не по существу, мол. Товарищ Сталин спросил у Мерецкова: какое ваше отношение к повестке дня? Мерецков ответил, что ему непонятны выступления товарищей, которые говорили о своих подозрениях. Если они подозревали измену, почему не сказали раньше, почему до сих пор молчали? Все знают, что я работал с Уборевичем бок о бок. Ничего подозрительного за ним не замечал, верил ему.
Тут Сталин снова перебил его и сказал: «Мы тоже верили им, а вас я понял правильно».
Когда совещание закончилось, я подошел к Батюкову: «Константин Петрович, как вы могли такое сказать о Тухачевском?» Он покраснел весь. «Сказал то, что думал, – отрезал он. – А вы что же, припрятали свое особое мнение?» Так еще подчеркнул: «Особое мнение»! «Взяли бы да и заявили о нем с трибуны».
Я ответил, что писал записку, но мне не дали слова.
У меня и раньше были плохие отношения с Батюковым, а после этого случая совсем расклеились. Рапорт мой о зачислении в «испанскую группу» задержал, и в Испанию я не поехал. Пошли разные придирки. Возраст, мол, у меня для летчика-испытателя уже неподходящий. В кадры меня послать, на командную должность? Отошел, мол, от армии, давно отвык от командования крупными соединениями, да и армия сейчас совсем не та, что была десять лет назад. Словом, повел дело так, что мне ничего не оставалось другого, как подать рапорт. «Помочь вам устроиться на работу?» – «Да нет уж, – говорю, – спасибо. Как-нибудь сам устроюсь». На том и расстались.
– Батюков, поди, теперь уже в командармах ходит? – спросил Михаил.
– Да нет. По-прежнему комкор. Но перешел на командную должность. Командует авиацией Западного особого военного округа.
– Как же ты все-таки в ГИРД[34]34
Группа изучения реактивного движения.
[Закрыть] попал? – поинтересовался Михаил.
– Чкалов меня надоумил.
– Чкалов?
– Ну да. Я зашел к нему как-то по старой памяти. Он спросил: «Что делать собираешься?» Видно, уже знал о моих делах. «Пока еще не решил…» – «Иди в ГИРД, – посоветовал он. – Ребята там славные. Дело новое, а на новое, я тебя знаю, ты – как муха на мед…» Дело действительно оказалось интересным. Очень. Дело, можно сказать, будущего. Я был очень благодарен Чкалову за совет…
– Как же он погиб?
– Я видел его за день до гибели. Вечером зашел к ним. Ольга Эразмовна стала нас чаем поить. Я увлекся. Стал рассказывать о полетах на Марс, на Венеру. Чкалов внимательно слушал. «Интересно рассказываешь. Может, и мне к вам податься?» Сам спросил и сам же ответил: «Нет. Я – земной. Я землю люблю». А потом подумал и добавил: «А там – черт его знает? Со стороны-то на нашу матушку-землю тоже ведь здорово глянуть!»
Я знал, что он обкатывает новую машину Поликарпова. «Завтра лечу», – сообщил он. «Я слышал, что машина еще не доведена…» – «Есть неполадки», – признался он. «Так чего ж ты гонишь?» – «Не я гоню. Время… Новый «ястребок» вот как нам нужен. – Чкалов провел ладонью поперек горла. – Поговори с летчиками, которые вернулись из Испании. «И-шестнадцать» устарел. Нужна новая машина. Маневренная, скоростная, чтобы раскусить крепкий орешек, который подбросил нам Вилли Мессершмитт. Его «сто девятый» – машина удачная. Вилли – это еще тот Вилли!.. Ты его случайно не видел, когда ездил в Германию?» – «Видел». – «Какой он из себя?» – «Высокий, худощавый… молодой…» – «Во… молодой… Он еще нам может что-нибудь подбросить. А ты говоришь: куда гонишь?..»
А на другой день Валерий разбился…
– Как же все-таки это случилось?
– Отказал в воздухе мотор. Переохладился и стал. Был сильный мороз. Чкалов пошел на вынужденную… До аэродрома дотянуть не удалось… Высота резко падала – машина просто проваливалась, а внизу – строения. Дым из труб валит – жилье. Резко отвернул, а тут – высоковольтная линия, столб… Ну и все!.. – Пантелей замолчал.
Тихо стало в комнате. Только старые ходики тикали.
– В ГИРДе тебе действительно интересно? – спросил Михаил спустя некоторое время.
– Еще как! – оживился Пантелей. – Люди там одержимые. Вот взять хотя бы Фридриха Артуровича Цандера… Умер он, а о нем легенды ходят. Есть еще Королев – очень интересный мужик…
Михаил с любовью смотрел на старшего брата. Он всегда гордился Пантелеем: когда тот получил орден Красного Знамени, когда стал пилотом, комбригом, испытателем новых самолетов. Время, казалось, не тронуло Пантелея даже внешне: все еще молодое лицо, седых волос нет. А главное – сердце. Оно было таким же жадным до всего нового, как и в юные годы. Было у Пантелея с Алексеем что-то общее. Алешка, правда, жил до сих пор вразброс, но, видно, теперь поумнел, раз орден заработал.
– Ты Алексея давно видел? – спросил Михаил.
– Примерно год назад, когда он с Халхин-Гола через Москву ехал. Зашел ко мне на работу. Ладный такой… в танкистской форме, по два кубика в петлицах, на груди – орден Красной Звезды. Руку к фуражке приложил: «Товарищ комбриг!..» А глаза у самого смеются. Да ты же знаешь Алешку… Нина недавно писала: как выходной день, Алешка на себя пиджак с орденом, Нину под руку и – на Ленинскую, а за ними – толпа мальчишек…
– Алешка всегда любил покрасоваться, – без осуждения, а просто как факт отметил Михаил. – Но почему его снова в армию забрали?
– Сейчас многих забрали. Война в двери стучится…
– Так, говоришь, он на западе?
– На западе…
– Может, встретимся там…
– Очень может быть, – согласился Пантелей.
– В молодости мы с Алешкой любили петь эту песню: «Мы Путивцы, и дух наш молод…» – вспомнил Михаил.
– Как же, и я пел вместе с вами, когда приезжал…
Закурили еще по одной папиросе.
– Давай форточку откроем, проветрим.
Морозный, густой воздух клубами повалил в комнату.
– Так ты Ксеню и не предупредил, – сказал Пантелей. – Телеграмму хотя бы дал.
– Телеграммой всего не скажешь, а позвонить некуда.
– А у Хоменко телефона нету?
– У Хоменко? Ну, конечно, есть… Как же я раньше об этом не подумал?.. А сейчас нельзя позвонить? – спросил Михаил.
– Почему нельзя? Можно. Но уже поздно. Он спит, наверное…
– Ни черта, разбудим, звони!..
Телефонистка никак не могла дозвониться.
– Звоните ему крепче! – настаивал Михаил. – Он всегда спать любил…
Наконец в трубке раздался сонный голос:
– Алё…
– Кузьма? Это ты? – спросил Михаил тихо, чувствуя, как от волнения заколотилось сердце. – Кто говорит? Михаил Путивцев. Такого помнишь? Ну чего ты кричишь, Кузя… – Впервые за весь вечер Михаил улыбнулся. – Откуда? Из Москвы. От Пантелея… У меня? Все в порядке – завтра выезжаю в Таганрог. Есть просьба к тебе, Кузьма, зайди к Ксене… Подготовь ее… А то я не люблю, когда женщины плачут. Даже от радости… Договорились? По телефону всего не расскажешь, приеду – обо всем поговорим. Ну, жму руку. Крепко жму!..
* * *
Прежде чем отойти ко сну, Тихон Иванович зажигал лампадку, висящую на трех цепках перед потускневшей от времени иконой богородицы, опускался на колени и творил молитву.
«Богородица дева Мария! Господь с тобою. Благословенна ты в женах, и благословен плод чрева твоего. Яко спаса родила еси душ наших. Спаситель мой батюшка, отец небесный! Пресвятая богородица, заступница, покровительница и спасительница наша! – шептал Тихон Иванович, неотрывно глядя в строгий лик, проглядывающий сквозь трепетный сумрак. – Спасите моего зятя от скорбей, болезней, печалей, бед и напастей, врагов, супостатов и унесите от него беды, напасти, врагов и супостатов на сухие леса, на гнилые колодья. Пусть себе там гуляют, пусть буянят, раба божьего Михаила не займают. Аминь!»
– Трэба, дочка, и тэбэ молытыся. Бог мылостыв. Почуе и спасе твого мужа, – говорил Тихон Иванович Ксене. – Николы нэ забуду, шо Михайло спас мэнэ у тридцатом роки…
«А як мамка наша хворала, та мучалась, та вмерла в муках… Вы молилися, а бог и нэ почув… Нет, не к богу надо стучаться, а к людям», – решила Ксеня.
Она хотела попасть на прием к Ананьину. Он ее не принял. У серого трехэтажного здания на Ленинской подкарауливала она его трое суток. Один раз только видела мельком: вышел из машины и быстрым шагом направился к массивной двери – будто гнались за ним.
«Что делать? Идти к Ларисе, ее попросить? Есть же у нее все-таки сердце? Не за себя ведь прошу. Не за себя!..»
В субботу Ксеня собралась и пошла к Ларисе. Постучала в парадное. Никто не отозвался. Дверь оказалась незапертой. «И жуликов не боятся», – подумала Ксеня.
В первой комнате тоже никого не было. Может, никого нет дома? Но тут Ксеня увидела Ларису. Она лежала на диване в кабинете. Бордовый дорогой халат сбился выше колен, обнажив нежно-белую полоску кожи между темным чулком и халатом. На стуле рядом с диваном – коробка с шоколадными конфетами и ваза с мандаринами. В одной руке Лариса держала потрепанный роман, в другой – дольку мандарина. «Бесстыжая! Разве поймет она меня, мою беду?»
Ксеня хотела было уже повернуться и уйти, но тут Лариса заметила ее, села и одернула подол.
– Ты?
Ксеня опустилась на стул. Губы у нее дрогнули.
– Михаила арестовали! – закрыла лицо руками, стараясь скрыть слезы, но они потекли сквозь пальцы.
– Михаила? За что?
