Текст книги "Такая долгая жизнь"
Автор книги: Игорь Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 49 страниц)
На улицах Солодовки росли сугробы. Под толстым белым покрывалом еще спали поля. Небо над землей висело тяжелое, набухшее влагой, хмурое. И так длилось до середины марта, когда вдруг с крыш закапало.
Пришла весна. Солнце забралось повыше, дохнуло жарко на сугробы, и потекли из-под них, образуя прогалины, веселые, неумолчные ручьи. Пенились они на запрудах, но неотступно пробивали себе дорогу к Красному яру.
И на дне Красного яра уже не ручей, а бурная речка неслась вскачь через перекаты, к Азовскому морю, затапливая по пути равнинные места, заросшие густым и высоким чаканом.
Случались еще заморозки. Рыхлый снег на какое-то время твердел. Слюденели по краям ручьи. Но все это было уже ненадолго, непрочно. Обнажились пригорки и холмы. Освобождались от снега низины. Только на южных склонах по оврагам лепился жалкий, потемневший снежок.
В полдень под солнцем земля парила вовсю. Густой сытный дух исходил от нее, и лежала она, влажно-черная, разомлевшая от тепла, ожидая семян.
В Солодовке готовились к севу. Жители села впервые собирались выйти на поля, не имеющие межей. В образованный здесь колхоз, председателем которого выбрали Демьяна Путивцева, беднота и большинство середняков пошли волей.
Василия Сусекина и других кулаков раскулачили и выслали из села.
Демида Заозерного не тронули. Но в колхоз он не вступил. Выжидал. Ходил Демид по селу туча тучей, страшно было к нему подступиться.
– Вот что проклятая собственность с человеком делает! – сетовал председатель Солодовского сельсовета, единственный коммунист на селе, Антон Заерко. – Но мы эти бисовски чуйства вытравим!..
– Антон, а Антон, с Демидом чой-то не то. Как потерянный он, – возразил ему Мартын Путивцев.
– Оттого и потерянный, шо с хозяйством жаль расставаться.
Во всех дворах суета начиналась с утра: просматривали конскую упряжь, сеялки, а на подворье у Заозерного было тихо, Демид будто помирать собрался – ничего не делал, ходил по селу в чистой одежде, нарядный; а лицо черное, глаза запалые, резкие морщины у рта и на лбу обозначились еще сильнее. Когда кто с ним заговаривал – не отвечал. Не иначе как потерянный. Эта мысль еще больше укрепилась в сознании односельчан, когда однажды утром Демид зарезал бычка, мясо на досках во дворе разложил и так, неумытый, весь в крови, пошел по дворам сзывать соседей.
– Берите, люди добрые, мясо на помин моей души…
Узнав об этом, пришел к нему на подворье Антон Заерко.
– Аль и впрямь ты рехнулся, Демид? Зачем бычка зарезал? – спросил он.
Заозерный глянул на него из-под густых бровей отрешенно:
– Хочу быть гол как сокол, как ты…
Заерко вскипел:
– Ты мне тут антиагитацию не разводи. Я спрашиваю: зачем бычка зарезал?
– А на помин души…
– Чьей души?
– Моей.
– Ты чого гутаришь? Ты ж живой? – растерянно проговорил Антон.
– То худоба моя только жива, а внутрях – все уже пусто, мертво.
– Да ты шо, сказывся? Шел бы лучше в колхоз, с людьми веселее, мужик ты работящий, такие нам сгодятся…
– Не, Антон. Колхоз мне не по нраву, привык я одиноким, одиноким и останусь…
Заерко снова рассердился:
– Врешь ты все. Боишься, шо имущество твое в наше ведение перейдет, оттого и лютуешь.
– Как бы жаль было имущество, стал бы скотину резать? – ответил Демид.
– А леший тебя разберет! – выругался председатель сельсовета и проговорил: – Ты тока смотри, не чуди мне больше!
Демид на это ничего не ответил, повернулся и пошел в хату.
А в воскресенье видели его на рассвете, как он выходил из Красного яра, а в руках – веревка. Сказали об этом председателю сельсовета, и тот приступил к Демиду с расспросами:
– Ты чо делал-то в Красном яру?
– То моя справа, – нехотя ответил Демид. Был он в тот раз просветленный и дерзкий, как и раньше.
– Ох, Демид, ненадежный ты человек…
А Демид будто и не слышал этих слов.
Что с таким было делать? Встревоженный, под вечер поехал Антон в район – советоваться.
Демид в ту ночь тоже не спал. Он сидел на полу и перебирал уже потертые, исписанные мелким почерком листки бумаги. Для чего? Он и сам не знал. Все, что было написано в них, помнил на память. Он нашел эти письма несколько месяцев назад под стрехой, когда собрался подремонтировать дом. Стал читать – и обожгло его внутренним огнем.
Из писем явствовало, что Лариса не его дочь, а Григория, того чахоточного ссыльного, – проклятье всей его жизни. Из-за него-то он и покинул в свое время родной край – Вологодщину, приехал сюда, в Приазовье, за тридевять земель, чтобы уберечь жену, да, оказывается, поздно.
Скучал Демид на новом месте, непривычна была ему степь, безлесая, голая. Снились ему по ночам сосновый пахучий лес, прозрачные, как стекло, озера, твердые, как дерево, грибки, дымчатая голубика – все то, чем богаты были места, где родился. Лишился всего этого он, а ради чего? Уже чужой плод Ольга носила в своем чреве, а он-то обрадовался – понесла жена, теперь остепенится, прошлое забудется, дитя свяжет их навечно.
Нелюдимый к другим, стал он ласков с Лариской. Любил ее, баловал. Ольга сначала удивилась, потом будто даже обрадовалась и к нему помягчела. И думал Демид: сорную траву вырвал из ее сердца вон. Ан нет!
Застал Ольгу однажды, как она т о м у письмо отписывала. Нежданно нагрянул, раньше срока вернулся из города. Она не таилась, думала, соседка зашла, окликнула, а тут он на пороге. Схватила листки, прижала к груди. Но уже не спрячешь. Вырвал он их у нее.
Прочел. Не нашел там слов про любовь, были там слова непонятные, которые он, тот ссыльный, ей всегда говорил. Изорвал письмо в клочья, занес руку – ударить хотел. Но, встретив взгляд ее, понял – не поможет. Еще дальше уйдет от него.
Повернулся, пошел в кабак, напился до полусмерти. Очнулся на третий день у известного на все село забулдыги Федора Кукушки.
Вернулся домой, а Ольга даже не спросила, где был. Все будто пошло по-старому. Весь день он проводил в работе. На ней, работе, вымещал свою злость за нескладную долю. Золотишко завелось. Привез он как-то из города ей перстень. Понравился перстень Ольге. Только сказала она ему не то, что хотел он услышать:
– Когда помру, положи со мной в гроб этот перстень…
– Ты чего о смерти-то заговорила? Тебе еще жить да жить, – испуганно сказал Демид.
– Все помрем, – тихо ответила она.
Слова эти камнем легли на сердце Демида. Чтоб успокоить душу, как и бывало прежде, взял он ружье, пошел на охоту. Вернулся через две недели, в изодранном ветвями полушубке, заросший, усталый, а Ольга к нему с просьбой:
– Пусти! К тетке надо поехать! Край нужно поехать!
– Чего же такие волнения, если к тетке? – усмехнулся он в бороду.
Нехитро было разгадать другое. Спросил ее с пристрастием, и она сразу призналась, заплакала:
– Умер он…
И на этот раз смягчился Демид, дал денег на дорогу. И казалось ему: нет теперь помехи его счастью. Но перед рождеством занемогла Ольга. Привез Демид из города лучшего доктора, сказал:
– Подними женку – озолочу!
Но, видно, уж такая судьба ее горькая.
Умирая, все норовила она куда-то глазами вверх показать. Тогда он решил, что взгляд ее уже обращен к богу. Но, видать, помнила она о письмах, земные нити еще держали ее плоть, хоть душа наполовину была там, в вечности.
Положив Ольгу в сырую землю, еще пуще стал он баловать Ларису.
Пришло время, как и просила Ольга, отправил он дочку в станицу, где была средняя школа. Жила она там у Ольгиной знакомой, учительницы. Скучал он без Лариски, а уж приезжала на каникулы – не знал, куда посадить, чем угостить. Рад был несказанно, когда, окончив школу, она вернулась в Солодовку. Преобразилось все: в доме снова появилась хозяйка. По возможности старался он облегчить ее труд. Вот потому и воспротивился Демид возникшей любви ее с Михаилом – голодранцем! Долю свою считал несчастливой и не хотел, чтобы у дочери она была такой же. И вдруг – эти письма. Оказывается, Лариска ему не дочь, а нагуленная девка.
Все он прочитал в ее лице: и острый носик, как у того, чахоточного, и глаза зеленые, и руки тонкие, барские… Сколько лет лелеял чужое семя! Тяжелый разговор с нею был напоследок. И с тех пор не ладилось у них. На покров Лариса укатила в город, к тетке, Ольгиной сестре. И до масленицы ни разу не приехала. Весточки даже не подала. Стало быть, никому он не нужен. Что же делать? Как быть? То, что нажито здесь, не сегодня завтра отберут сельсоветчики. Для чего жить? Быть конягой в колхозной упряжке? Порешить себя? Пробовал, но в последнюю минуту передумал. А не лучше ли кинуть все, стать странником, свободным человеком. Мысль эта, родившаяся внезапно, окрепла в нем. Да, быть одному, свободным. К одиночеству он привык еще на Севере.
Отец Демида на Вологодщине поставил избу за озером, подальше от людей, вот потому и получили они кличку – Заозерные, а потом уже в документах она обозначилась как фамилия.
Демиду по наследству достался добротный бревенчатый дом со светлыми горницами, большой кусок земли при нем. Удача сопутствовала ему в охоте. Шкурки, которые он привозил в Вологду, а то и в Москву, ценились недешево. Демид разбогател. Любой в селе готов был отдать за него свою дочь, но судьба свела его с Ольгой, пришлой, учительницей.
Приехала она сюда, на суровый Север, недавно. Шустрая была и бесстрашная. Одна ходила в лес, по грибы, по ягоды, а в то время пошаливали в окрестностях бродяги. Вот и столкнулась Ольга в лесу с двумя бородачами. Демид услыхал ее крик. Пошел на него. Заплутал, но она успела крикнуть еще раз, прежде чем бродяги втолкнули ей кляп в рот. Тут уже напрямик, через кустарник, подрав одежду и лицо, выскочил он на полянку, а они уже зверствуют над ней.
– А ну, бандюги, мать вашу… Встать!
Те двое, заросшие, оборванные, попятились, юркнули в кусты. Демид подошел, а она – без сознания. Платье на ней разорвано, и до чего ж кожа у нее была нежная да белая. Загляделся Демид, тут-то один бродяга и оседлал его сзади, вскочил на спину. А другой спереди рванул ружье. Повалили Демида, больно ударили чем-то в бок. Выпростал он одну руку, еще сильнее потянул тот, что держался за ружье, увлекся, а Демид тем временем и поддел его охотничьим ножом под ребро. Бродяга сразу обмяк, со стоном сполз на землю.
Другой при виде крови заорал дико, бросился наутек. Тот, раненый, открыл налитые страхом глаза – надо было его кончать, и Демид еще раз ударил его, на этот раз в сердце, как кабана. И все. Тут, как на грех, очнулась Ольга, увидела эту страшную картину – и снова в беспамятство. Взял Демид бродягу убитого, отнес в сторону и бросил в трясину. Не начальству же заявлять на себя? Обмылся в озере. А потом отвел Ольгу домой.
Тайна та и связала их. Первое время Демид опасался – выдаст! Нет, не выдала. Стал он к ней захаживать. Посидит, чаю попьет. Она ему все про разные книжки рассказывала, дала кое-что почитать. Только не смог он их осилить. Скукота одна. Про лес пишут, а чего об нем писать? Иди и гляди, лучше всякой книжки. Как-то сказал он ей об этом, а она вроде обиделась. Не ходил к ней Демид пять дней и каждую ночь, только глаза закроет, видит ее на той поляне в разорванном платье. Наваждение какое-то. На шестой день не выдержал, пришел к ней:
– Будь женкой мне. Все, что у меня есть, – твое…
Не ответила она ему ни да ни нет, и он, взяв ружье, ушел на месяц в лес. А когда воротился, то услышал от нее такое, что дух зашелся от радости:
– Думала я над вашими словами… Согласна я…
Прожили два года. Достаток в доме. Чего ей в школу бегать? Но, коль охота, пусть бегает. Одно огорчало – постреленка нет, наследника. И когда она ему про свои книжки, он ей про другое: у всех дети есть, а у нас?
С этого началось отчуждение. Демид подолгу оставался в лесу. Уже и денег девать было некуда, а он все промышлял…
Однажды, вернувшись из лесу, услышал от знакомого:
– Демид! Не переусердствуй, часом, на охоте-то! Твою видели тут с пришлым.
– Это правда? – спросил он Ольгу.
– Что – правда? Да! Живет тут один ссыльный из моих мест, больной… одинокий…
Больной? Это успокоило Демида.
– Как зовут его?
– Григорием.
– Позови его на чай. Хочу познакомиться.
Посмотрел на него – и совсем успокоился: хилый, по всему видать – чахоточный, недолго протянет.
Он, Демид, по сравнению с Гришкой был орлом рядом с курицей. Но так случилось, что пришел он однажды из лесу и застал их вместе и… не за книжками. И тут этот чахоточный вдруг заявляет:
– Я люблю Ольгу Васильевну…
Дал бы он ему тогда, чтобы дух вышибить; а что дальше?
Ольга с того дня совсем чужой стала. Демид – в дом, она – в школу. Демид запил. Приходил домой поздно, кричал:
– Где эта гнида?! Я ее щас разлущу…
Утром ему было стыдно, и он спозаранку молча собирался. Шел на поле или в лес. Может, все обойдется. Пришел однажды домой трезвый, усталый. Она дома. Как бы его поджидает.
– Что скажешь? – спросил Демид.
– Знай: из страха за тебя пошла и, – добавила она, – из благодарности, но это не любовь, понимаешь, не любовь! – И все это так спокойно, что сердце у Демида захолонуло.
Вскоре он продал дом, землю, сказал Ольге:
– Уезжаем…
Это было неожиданно для нее. Сердцем чувствовала, что дорога ему Вологодщина, и вдруг – уезжаем… Чтобы удержать ее, на все решился.
Чувство, похожее на благодарность, снова шевельнулось в ней. Тогда она еще не знала, что беременна, и согласилась. Они уехали на Дон – в край, откуда родом была Ольга.
Демиду все тут пришлось начинать заново. Они быстро обстроились, зажили по-прежнему. Так же как Демид не мог оставить Ольгу, так она не могла забыть Григория. Они переписывались, Ольга прятала письма Григория, получала их на почте. Вести из Вологды были все мрачнее. «Сон после трудов, гавань после бурного моря, мир после войны, смерть после жизни – вот превеликая радость…» – написал Григорий в предсмертном письме.
…Демид комкал эти знакомые, исписанные мелким почерком листки бумаги и бросал их на пол. Потом он натаскал в дом соломы. Когда все было готово, обрядился в дорогу, надел новые сапоги, положил в котомку хлеб, сало, лук. Дрожащей рукой поджег бумагу. Огонь быстро побежал по избе, загорелись деревянные лавки, стол. Пора было уходить. На дворе еще немного подождал, посмотрел. Из окон сначала повалил дым, потом выплеснулись языки пламени…
Установилось весеннее безветрие, а дом его стоял на отшибе, за селом, – огонь не мог перекинуться на соседей. Загорелась соломенная крыша – теперь уже не потушишь. И тут стали сбегаться люди. Увидели Демида, поняли, что он сам поджег свой дом.
– Демид! Демид! Ты что, совсем рехнулся? Опомнись! Очнись!
Демид перекрестился и пошел прочь по тропинке, и никто не посмел остановить его.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯКомбрига Путивцева Пантелея Афанасьевича вызвал командующий Военно-Воздушными Силами страны Яков Иванович Алкснис.
Каждая встреча с командующим круто меняла жизнь Путивцева.
Алкснис пришел в авиацию сравнительно недавно. Он удивил опытных пилотов прежде всего тем, что за три месяца (вместо трех лет) освоил технику пилотирования и совершил беспосадочный перелет Москва – Крым.
Сам Путивцев в авиации был с 1922 года.
Когда начал формироваться Красный Воздушный Флот, партия направила его в летную школу. Было ему тогда двадцать пять лет. Через два года Путивцев окончил школу. Командовал сначала эскадрильей, а потом – полком бомбардировщиков.
В 1928 году, когда он стал комбригом, Алкснис предложил ему переехать в Москву и возглавить группу летчиков-испытателей.
– Вы все-таки, Пантелей Афанасьевич, подумайте, – сказал ему тогда командующий. – Продвижение по службе будет идти туго, не то что на командных должностях – командир бригады, а там, глядишь, комдив, комкор… А на испытательной работе с ромбом можно надолго остаться…
– Было бы интересно жить и работать, а за чинами никогда не гнался и не гонюсь, – заявил Путивцев.
– Ну, добро… Значит, порешили. Перевозите семью и приступайте. Недели на устройство хватит?
– Постараюсь уложиться, товарищ командующий.
И вот уже два года, как он в Москве.
Жена Пантелея, Анфиса, узнав, что мужа вызвал командующий, с понятным волнением ждала его возвращения.
Одиннадцать лет они прожили вместе и за эти годы где только не побывали: и на Дальнем Востоке, и в Закавказье, и в Средней Азии. Жизнь на чемоданах ей надоела, но она до поры терпела. Когда подросла Инночка и надо было ее определять в школу, Анфиса все чаще и чаще стала говорить Пантелею: «Переведись в город, где есть приличные учителя и приличные школы». – «А чем тебе не нравятся здешние учителя? И как это я, по-твоему, переведусь?» – возражал Пантелей. Анфиса молчала. Кроме желания устроить дочку в городскую школу, было еще желание, можно даже сказать мечта: выбраться из глуши, переехать в большой город, как Харьков, где она родилась, где есть театры, концертные залы, кино. И вдруг такое счастье: Пантелея перевели не куда-нибудь, а в Москву и дали им квартиру из четырех комнат в самом центре города! Теперь каждый вызов мужа в штаб ВВС заставлял ее мучиться неизвестностью: а вдруг из Москвы их снова пошлют куда-нибудь к черту на кулички?
Звонок в прихожей заставил ее вздрогнуть. Сбросив фартук, она помчалась открывать дверь, и хотя ей не терпелось спросить: «Ну что?» – удержалась от вопроса, зная характер мужа: сам скажет, когда надо. Он не стал томить ее слишком долго и сказал:
– Ну, мать, собирай чемоданы…
Наверное, она переменилась в лице, и это заметил Пантелей и поспешил ее успокоить:
– Не бойся. В командировку…
– А я и не боюсь, – переводя дыхание, ответила она даже с некоторым вызовом.
Когда она услышала про чемоданы, тут же решила: пусть едет, а я останусь с дочкой в Москве. А там видно будет.
Теперь она спросила, успокоившись:
– Куда на этот раз и надолго ли?
– На этот раз, мать, в Германию!
– Куда?! – не поверила Анфиса.
– В Германию…
– В какую еще Германию?
Пантелей улыбнулся:
– В ту самую…
– Перестань дурачиться…
– А я и не думал.
Наконец она поверила. Он действительно ехал в Германию в командировку, месяца на три, как сказал. Город, который назвал Пантелей, был ей незнаком, она не слышала о таком и не стала расспрашивать, может, это тоже «военная тайна». Еще больше удивилась, когда Пантелей сообщил, что едет на этот раз как «купец», то есть ему поручено кое-что купить в Германии.
– Что же ты там можешь купить? Ведь не самолет же? – вырвалось у нее непроизвольно.
– Вот именно – самолет…
– Да разве продадут они нам самолет? Буржуи-то?
– Продадут! – уверенно сказал Пантелей. – У них там кризис сейчас.
Она не знала, что примерно час назад такой же разговор состоялся у него с командующим ВВС. Пантелей так же, как и Анфиса, усомнился: продадут ли? И командующий сказал: «За деньги они черту душу продадут, не то что самолет, а тем более сейчас у них такой кризис, что они готовы каждого заказчика носить на руках…»
Пантелей не предполагал, не мог даже догадываться, когда вошел в большое красно-кирпичное здание, где помещался штаб ВВС, что ему предложат, а вернее, прикажут, отправиться в такую командировку.
– Я ведь по-немецки знаю только «гутен морген» и «ауфвидерзеен», – сказал он командующему.
– С тобой поедет переводчик, а технические термины везде одинаковы. Кстати, язык подучишь: наше дело такое – все пригодится. – И командующий, который был всего лет на семь старше его, но всегда казался таким солидным и серьезным, вдруг по-мальчишески подмигнул…
Командировочное удостоверение, заграничный паспорт – все уже было заготовлено. Расписавшись в получении необходимых документов, Путивцев пошел знакомиться с переводчиком, который ждал его в бюро пропусков.
«Неужели этот парнишка?» – с сомнением подумал Путивцев.
«Парнишка», увидев комбрига, вскочил, представился:
– Топольков Юрий Васильевич.
– Ничего, если я буду обращаться к вам просто Юра? – спросил Путивцев.
– Ничего, – согласился Юра.
– Давай сразу на «ты», – предложил Путивцев.
– Вы меня можете называть на «ты», а я вас… чуть-чуть позже, – сказал Топольков.
– Ты бывал уже там? – поинтересовался Путивцев.
– Бывал.
– Ну и как?
– Да ничего.
– Ничего, значит… А что брать с собой?
– Зубную щетку… – Юмористом оказался этот Юра.
И когда Анфиса спросила Пантелея: «Что тебе готовить в дорогу»» – он ответил:
– Зубную щетку.
– Ах, ах, ах! Ты прямо неузнаваем. Шутки так и сыплются из тебя, как перья из старой подушки.
Анфисе тоже было весело. Конечно, три месяца разлуки – придется поскучать, но они остаются в Москве, а Пантюша поедет не куда-нибудь, а в Германию.
Сборы оказались не такими уж простыми. Ни приличного чемодана, ни хорошего костюма не было. Пантелей Афанасьевич позвонил Юре, поделился своими волнениями насчет экипировки, и Юра пообещал, что завтра они пойдут в наркоминделовский магазин и там решат все эти проблемы.
Пантелею Афанасьевичу пришелся впору черный в полоску костюм. Сидел он на нем отлично, и Анфиса не могла насмотреться на мужа, но сам он ворчал: «Вот я и стал штатской крысой». Анфису это рассердило: «Был ты мужик и остался мужиком. Онучи тебе нужны!»
На вокзал пришли всем семейством: Пантелей, Анфиса и десятилетняя Инна. Так всем семейством и зашли в вагон, на котором была табличка: «Вагон Ли», что значит – спальный.
Обилие бронзы, кожи и бархата удивило Пантелея Афанасьевича: зачем такая роскошь? Анфиса же завидовала мужу: вот в таком вагоне проехать бы…
В последнюю минуту прибежал Юра. Путивцев уже волновался: не опоздал бы. Провожающих попросили из вагона. Пантелей вышел на перрон с Анфисой и дочкой.
– Папка, приезжай скорей, – чмокнув отца в щеку, сказала Инночка.
– Ты смотри не задерживайся. И вообще… – Анфиса всплакнула на прощанье, обняв мужа.
– Ну, ну, мать…
Раздался свисток. Пантелей вскочил на подножку. Поезд тронулся.
Теперь можно было осмотреться, освоиться «с техникой». Это свет, а это что за кнопка? Путивцев нечаянно нажал на нее. Пришел официант из ресторана:
– Чего желаете?
Юра быстро сообразил, в чем дело, распорядился:
– Два пива…
– Шустрый ты, Юра. Это хорошо. Чувствую, с тобой не пропадешь, – похвалил его Пантелей Афанасьевич.
– Не пропадете, – пообещал всерьез Юра. – Я еще когда в университете учился, был помоложе, и то впросак не попадал.
– Сколько же тебе лет, Юра?
Тополькову оказалось двадцать пять лет, но на вид ему больше девятнадцати дать было невозможно. Вихрастый, курносенький, растительность на подбородке жидкая – пух один.
– Моложавый ты, однако, Юра… – сказал Пантелей Афанасьевич.
– Беда прямо, – пожаловался Юра. – Все меня за мальчика принимают, вот и вы тоже… А ведь у нас разница всего в восемь лет…
Поезд шел мягко, «Вагон Ли» катился, как пролетка на дутых шинах, – ни стука, ни резких толчков, только сонное покачивание. «Хорошо. Высплюсь как следует», – с удовольствием подумал Путивцев, укладываясь на мягкой полке. Купе было двухместным, и обе полки – нижние, удобно. Включили ночной свет, настольную лампу на столике.
Пантелей Афанасьевич раскрыл брошюру, купленную на вокзале. Привлек броский заголовок: «Даешь советские дирижабли!» На обложке был изображен дирижабль, парящий над индустриальным пейзажем.
Тощая брошюрка на шестнадцати страницах, забитых подслеповатым мелким шрифтом, вышедшая в типографии «Крестьянской газеты», ратовала за развитие дирижаблестроения в СССР.
«Дирижабли будут реять над громадными просторами Страны Советов, будут связывать далекие окраины с центром, будут вести исследовательскую работу над неизведанными землями – словом, будут помогать строить социализм в СССР».
Авторы брошюры приводили убедительные аргументы в пользу дирижаблей. Тонно-километр на дирижабле обходится значительно дешевле, чем на автомобилях и самолетах, а если учесть, что дирижаблям не нужны дороги и аэродромы, то…
«Лихо пишут, однако будущее не за дирижаблями, друзья мои, а за самолетами», – подумал Пантелей Афанасьевич. Путивцев с любовью относился к дирижаблям. На дирижабле как артиллерист-корректировщик в 1917 году он впервые поднялся в воздух и открыл для себя небо.
Заинтересовало Пантелея Афанасьевича сообщение о том, что американцы построили такой огромный дирижабль, который мог нести в своем чреве несколько самолетов. Получалось, что этот дирижабль мог доставить самолеты на большие расстояния, а потом выпустить их на цель.
– Юра, что ты думаешь о дирижаблях?
Но Юра уже спал. Книжка с непонятным для Путивцева немецким языком лежала у него на лице. Путивцев осторожно снял ее и выключил свет.
Утром была пограничная станция – Негорелое. Поезд стоял здесь больше двух часов.
Пришли таможенники в темно-синих костюмах. Попросили открыть чемодан.
Таможенник отвернул бельишко, увидел сверток в газете, развернул – там лежал кусок пирога с курагой. Засмущавшись, так показалось Пантелею Афанасьевичу, он быстро закрыл чемодан и сказал:
– Все в порядке, можете следовать. – И уже совсем неофициально спросил: – Как там Москва?
– А вы москвич?
– Да.
– Погода нормальная… Хорош был первомайский парад…
– Мне вот не везет. Никак не могу попасть на первомайский парад. То отпуск не совпадает, то приеду – билета не достану…
– В следующий раз приедете – позвоните мне. Может, что-нибудь придумаем, – пообещал Пантелей Афанасьевич. Понравился ему чем-то этот засмущавшийся молодой таможенник.
Польские таможенники были похожи по крайней мере на генералов. На головах у них были новенькие высокие конфедератки. Мундиры из добротного сукна сияли медью надраенных пуговиц. Были они немногословны и величественны. Брезгливо развернув засаленный сверток с домашним пирогом, поляк весьма заинтересовался брошюрой о дирижаблях. Что-то строго сказал на польском языке Путивцеву. Путивцев и Юра поняли одно: нельзя! Хорошо, что Пантелей Афанасьевич успел прочитать брошюру накануне. Но вот уже и граница позади.
В Польше Пантелей Афанасьевич был в двадцатом году с армией Буденного. С тех пор прошло десять лет, а здесь, казалось, ничто не изменилось. Бедные деревеньки, тощие лошадки, крестьяне в опорках. По выложенным булыжником дорогам, ведущим в большие города, попадались шикарные фаэтоны с кучерами на козлах. Один такой фаэтон стоял у шлагбаума.
Поезд почему-то остановился возле шлагбаума и потом медленно тронулся. Путивцев мог хорошо разглядеть тех, кто сидел в фаэтоне на мягких кожаных подушках сзади. Он – в котелке, с тростью, она – в шляпке с широкими полями – паны. Прочитав, видно, таблички на вагоне: «Москва – Берлин», он стал что-то оживленно говорить ей, а она еще долго смотрела вслед, провожая взглядом наш поезд.
В Варшаву приехали вечером. Вышли размяться на перрон. Билетные кассы под деревянной крышей. Захудалый буфет. Сонный носильщик с тлеющей сигаретой во рту.
– Это не главный вокзал. Варшаву отсюда не почувствуешь! До центра отсюда далеко, – тоном знатока сказал Топольков.
Последняя ночь была короткой. На рассвете их разбудили польские пограничники в знакомых конфедератках, только не с таким околышем, как у таможенников. Проверка документов.
Потом поезд остановился на немецкой пограничной станции. В вагоне послышались бесчисленные: «Данке шён!», «Битте!» Как официанты в ресторане. Отменная немецкая вежливость. Ничего не скажешь.
Поезд тронулся тихо, неслышно, мягко. Заскользили мимо станционные постройки, мелькнул луг, лесок, и снова – не то деревня, не то продолжение пограничного городка. Аккуратные домики с островерхими крышами, прибранные, как парки, леса.
Путивцев встал у раскрытого окна – Германия! Столько раз переплетались исторические судьбы России и Германии. Сам Путивцев на своей шкуре испытал это. Два года просидел он в окопах, видел, правда отдаленно, фигурки в зеленых мундирах. Потом он видел их сверху, с дирижабля, с которого корректировал огонь. Путивцев считался лучшим корректировщиком батареи. С дирижабля они казались ему зелеными муравьями… И вот теперь он видит их впервые не в бинокль, не в перекрестие панорамы, не с высоты пятисот метров, а, можно сказать, воочию, рядом: крестьян, таких же, как и он в прошлом, – с узлами вен на руках и с обветренными лицами; и их хозяев – в добротных сюртуках, в сапогах, сшитых по заказу, мягко шуршащих при шаге.
В окно тянуло сыростью, пахло хвоей. На лугах было полно цветов. Как серебряные блюда, блестела на солнце вода, заполнившая впадины.
Голубое небо постепенно серело – это задышали продымленные легкие промышленного Берлина. По сторонам от железной дороги потянулись пригородные дачки в белом кружеве цветущих садов, и наконец пошел уже сам город – красно-кирпичные дома, выложенные брусчаткой улицы, каналы и чугунные мосты с затейливой вязью перил.
На Силезском вокзале их встретил представитель посольства. Он принес билеты и сказал, что поезд на Росток идет через два часа.
В дорожном ресторане они перекусили. И вот уже их поклажа и они сами в вагоне экспресса «Берлин – Росток». Вагон первого класса: все блестит, удобные глубокие сиденья с высокими спинками, обтянутые мягким толстым материалом.
В купе, кроме них, никого не было. Полупустыми были и другие купе в этом вагоне. Зато второй класс, а особенно третий – набиты.
– Немец бережлив. Четыре с половиной часа он готов вытерпеть, даже если будет ехать в ящике, лишь бы сэкономить лишнюю марку, – пояснил Юра, – а к тому же, как вы знаете, Пантелей Афанасьевич, у них сейчас экономический кризис.
– Что-то кризиса, Юра, я пока не вижу.
– Увидите еще, – пообещал Топольков.
За Варновом пейзаж стал быстро меняться. Здесь уже не было обширных полей, как в центральной части Германии. Небольшие, хорошо возделанные клочки желтовато-глинистой земли были зажаты небольшими лесами, на них нередко попадались валуны – следы ледниковой морены.
– Юра, ты бывал в Ростоке. Как он выглядит?
– Неплохой городок, я бы даже сказал – красивый. В свое время это был крупный порт. Есть там судоверфь. А вот где «Мариене», завод, о котором вы говорили, не знаю.
На «Мариене» Путивцеву предстояло опробовать модернизированную модель истребителя «Хейнкель-37» и решить, стоит ли покупать еще несколько машин этого типа. Год назад были куплены два истребителя. Машины в принципе были неплохими – скорость, маневренность, но с «секретом»: их почти невозможно было вывести из плоского штопора. Петренко, пилот, который «обкатывал» одну машину, разбил ее во время третьего вылета.
Хейнкелю была предъявлена рекламация, а спустя какое-то время фирма сообщила, что они сдвинули центровку и самолет теперь выходит из плоского штопора.
На Ростокском вокзале, как только они вышли из вагона, к ним направился высокий худощавый господин в светло-сером костюме:
– Ви есть господин Путивцоф, а ви?..
– Топольков! – представился Юра.
– Компания «Хейнкель» приветствует вас в Ростоке! – Представитель компании приподнял шляпу и приложил руку к узкой груди.
