Текст книги "Такая долгая жизнь"
Автор книги: Игорь Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 49 страниц)
332-й тяжелобомбардировочный полк Пантелей Афанасьевич Путивцев разыскал на одном из подмосковных аэродромов. Командира полка Викторина Ивановича Лебедева Путивцев нашел на летном поле. Отрапортовал ему, протянул предписание.
– Я рад, что тебя направили ко мне, док… Полка пока нет. Вместе будем формировать.
На другой день они вылетели в Борисполь, где должна была находиться эскадрилья тяжелых бомбардировщиков «ТБ-7».
В Борисполе эскадрильи не оказалось. Тогда они стали обследовать соседние аэродромы и возле Полтавы обнаружили восемь самолетов.
Телеграммой Лебедев вызвал еще несколько летчиков. Все восемь самолетов благополучно перегнали на подмосковный аэродром. Шесть машин полк получил с завода. Четыре машины соединению дал родной НИИ ВВС. Стали формировать экипажи.
Неожиданно Лебедев получил приказ перегнать самолеты на один из авиационных заводов, где должны были заменить бензиновые моторы дизельными двигателями с турбокомпрессорами.
– Как, док, нравится тебе эта затея? – спросил доверительно Викторин Иванович.
– Не знаю, – признался Путивцев. – Дизельное топливо, конечно, безопаснее, но как моторы будут вести себя на больших высотах – дизели ведь боятся холода.
На другой день Путивцева вызвали в штаб. Лебедев сказал Пантелею Афанасьевичу:
– Мы отправляемся на завод, а для тебя есть особое задание… Я думал, мы полетим на Берлин первыми, но есть уже приказ Верховного: первыми полетят балтийцы, полк Преображенского. Ты завтра отправишься к ним. Слетаешь разок на Берлин и вернешься к нам. В штабе АДД[46]46
Авиация дальнего действия.
[Закрыть] меня поддержали. Ты же бывал, кажется, в Берлине?
– Бывал… Правда, добирался туда на колесах, но ничего – доберусь и на крыльях. А мысль очень верная – полку нужен летчик, который хоть раз пройдет, по этому маршруту.
– Запомни только одно, – сказал Лебедев, – ты должен вернуться! Должен! – повторил Лебедев.
– Я постараюсь, Викторин Иванович, – пообещал Путивцев.
– Полетишь завтра на остров Сааремаа, а сегодня бери мою машину и гони в Москву. Проведай своих. Все-таки не в командировку едешь…
– Спасибо, Викторин Иванович.
Через два часа Путивцев был в Москве. Город выглядел непривычно сурово. На центральных улицах по-прежнему было людно. Но редко на лицах увидишь улыбку. Изменился и цвет уличной толпы, по преимуществу он стал защитно-серым.
Мавзолей Владимира Ильича Ленина на Красной площади был обложен мешками с песком.
На Горького пришлось притормозить: группа бойцов на двух машинах, держась за веревки, сопровождала аэростат воздушного заграждения. Машины с аэростатом двигались медленно, чуть быстрее пешеходов. Наконец миновали площадь Пушкина, и Путивцев приказал шоферу свернуть во двор. Красноармеец-шофер тоже был москвич.
– Завтра в шесть утра! Не опаздывайте, – предупредил Путивцев.
– Не беспокойтесь, товарищ комбриг… Повезло мне… Я ведь женился двадцать первого июня, – признался шофер.
Путивцев взбежал на третий этаж, нажал знакомую, потемневшую от времени кнопку звонка. Дверь открылась.
– Ой, Пантюша!.. – Анфиса порывисто прижалась к мужу.
– Ну-ну, мать, без сырости, – почувствовав влажную щеку жены, сказал Пантелей Афанасьевич.
– Инночка! – крикнула Анфиса. – Посмотри, кто приехал!
– Папка! Здравствуй! Подержи, мам. – Инна протянула завернутого в одеяльце ребенка и обняла отца.
– Здравствуй, Джюдик! – целуя дочь, сказал Пантелей Афанасьевич. Почему-то он назвал ее так, как называл в детстве, когда она была маленькой.
Подал голос Алешка.
– На, дед, подержи ребенка, а то у меня на кухне суп с плиты сбежит…
Чем-то руки деда Алешке показались не такими уютными, как руки матери и бабушки. Такие же теплые и все же не такие умелые и ловкие. Алешка сложил губы трубочкой, затянул свое знакомое: «Ааааа…»
Инна взяла сына.
– А где Борис? – спросил Пантелей Афанасьевич. – В институте?
– Ты не получил нашего письма?
– Какого письма?
– Ты ничего не знаешь?.. Борис записался добровольцем в Красную Армию.
– Борис? Но у него же глаза?..
– Верно… Глаза. Сначала его не взяли. Но потом он ходил к каким-то начальникам. К каким, мне не сказал. И его взяли переводчиком. Три дня, как уехал в часть. Писем еще не было.
– Вон какое дело…
– Да, папка, такие дела… Не тот факультет я выбрала, – сказала Инна. – Кому нужна моя французская филология?
– У тебя вон… филология на руках…
– Так-то так, а все-таки…
– Война, доча, будет не вечно, а после войны твоя филология как раз и нужна будет людям…
– Ты так думаешь?
– Уверен в этом.
У женщин весь день прошел в хлопотах. Пантелей Афанасьевич позвонил Тополькову: вернулся ли он из Берлина? Хотелось встретиться, хотя бы ненадолго, расспросить. Как там было в Берлине двадцать второго?
В трубке послышался женский голос:
– Юрий Васильевич еще не вернулся. А вы кто будете?
– Моя фамилия Путивцев. Комбриг Путивцев. Мы с Юрой в свое время вместе бывали в Германии.
– Пантелей Афанасьевич?
– Да. А откуда вы меня знаете?
– Юрий Васильевич мне рассказывал о вас.
– Простите, а вы кто же будете?
– Я его племянница.
– Я просил бы вас передать Юрию Васильевичу, когда его увидите, что звонил, мол, Пантелей Афанасьевич, интересовался им.
– Я, товарищ комбриг, записку ему оставлю… Я тоже завтра уезжаю…
– Куда же, позвольте узнать?
В трубке помолчали.
– Куда теперь все уезжают… Может быть, еще встретимся, товарищ комбриг. А фамилия моя тоже Тополькова… Валя Тополькова…
– Какие-то неприятности? Ты чем-то, папка, взволнован? – спросила Инна.
– Неприятностей, доча, никаких нет, если не считать войны, а взволнован… Это есть… Это действительно… Говорил сейчас по телефону с племянницей Юры Тополькова. По голосу совсем еще девчушка, а тоже завтра едет на фронт…
К вечеру, когда Анфиса управилась по хозяйству (она, конечно, затеяла пирожки с капустой и с курагой Пантелею Афанасьевичу на дорогу), а Инна убаюкала сына, все сели в большой комнате за круглый стол, за которым столько сиживали вместе. Стул Бориса пустовал… Завтра опустеет и его стул…
– Так ты теперь, Пантюша, будешь на тяжелом бомбардировщике… А он действительно тяжелый или только так называется?
Какой была Анфиса несведущей в авиации, такой и осталась.
– Действительно, мать, тяжелый… Тридцать семь тонн весит, а высотой с трехэтажный дом…
– Боже мой! – всплеснула руками Анфиса. – А когда смотришь на него в небе, совсем небольшим кажется… Только гудит тяжело… Кем же ты будешь? На какой должности? – поинтересовалась она. Червячок честолюбия в ней жил по-прежнему.
– Пока буду летать командиром корабля…
– Командиром корабля? – разочарованно сказала Анфиса, но тут же спохватилась. Не хотела обижать мужа. – Но это ж опасно…
– Знаю, мать, о чем ты подумала. Командиром корабля у нас будет даже один комдив летать… Не такое сейчас время, Чтобы выбирать. Сейчас надо одно – немца бить… Опасно ли? На войне везде опасно. В обозе и то опасно. А по нынешним временам стало опасно и в тылу. Я когда сегодня по Москве ехал, видел разрушения… У вас тоже фронт. Вам даже хуже: ведь вы – безоружные. А у нас на самолетах пушки, пулеметы… Бомбардировщиков сопровождают истребители…
– А если собьют? – не веря и в то же время желая верить в эти успокоительные слова, спросила Инна.
– А собьют – парашюты есть… Вы обо мне не беспокойтесь. Вы себя берегите. Если писем долго не будет, тоже не тревожьтесь. Всякое действительно может случиться. Я вот встретил майора Сиволобова, помнишь его, Анфиса, чернявый такой…
– Ну-ну…
– Его самолет подбили над Балтикой. Дотянул до берега. Прыгнул. Две недели пробирался к своим по территории, занятой немцами… Вышел… Сейчас снова летает.
Путивцев знал и не мог не знать, что из полета на Берлин вернутся не все. Могло и с ним случиться такое. И если так суждено, что ему не вернуться из этого полета, пусть дорогие ему люди к этой мысли привыкнут постепенно. Весть о смерти всегда страшна. Но когда она неожиданна – это уже удар. Он на всю жизнь запомнил день, когда внезапно умер его отец – Афанасий… Нет, он не собирался умирать. Не было и дурных предчувствий. И все-таки нелегко начинать третью войну за свою жизнь. В молодости, пока еще был не бит, все проще… Но есть и в его возрасте плюсы… Если случится что – все-таки пожил… Оставил след. Есть ученики, есть дочка, есть внук. Кровь родная останется…
Пантелей Афанасьевич поднялся, зажег свет, стал перебирать свои старые записи, письма…
В час ночи, покормив Алешку, Инна увидела свет в кабинете отца. Пришла в ночной рубашке, простоволосая. Села рядышком на диван. Провела ласково по волосам:
– Ты еще у меня совсем молодой, папка… Знаешь, страшно мне… Не за себя боюсь. Ты говорил нам с мамой, чтобы успокоить… Но я-то понимаю, каково вам будет там, на фронте… Скажи мне, только честно… Переводчиком – это опасно?
– Ты, доча, только не волнуйся. Я верю, все будет хорошо. Совсем хорошо, поняла?
– Поняла, папка, – чуть слышно ответила Инна.
* * *
В безоблачной вышине, похожий на зеленую стрекозу, уверенно стрекотал маленький верткий «У-2».
– Посмотрите, товарищ комбриг, вниз! – крикнул летчик Путивцеву.
Путивцев перегнулся через борт, увидел зеленое поле, пересеченное серым грейдером, а на грейдере – людей.
Заслышав звук самолета, люди внизу кинулись врассыпную, падали в придорожные кюветы, искали спасения в воронках, густо черневших вдоль дороги. Те же, кто не успевал достичь какого-либо укрытия, падали просто на землю.
Все поле было в светлых блузках, в красных, сиреневых, синих, темных платках: будто кто-то в беспорядке разбросал по этому зеленому полю куски цветной материи, и так они и лежат здесь, никем не найденные.
«Да что они, не видят, что мы – свои! – Но тут же мелькнула другая мысль: – Откуда им знать – женщины, дети, – свой или не свой?»
Но, видно, внизу нашелся кто-то знающий, крикнул «Наши» или что-то в этом роде, и люди сначала несмело стали поднимать головы, а потом вставать в полный рост. Женщины стаскивали платки с головы, приветственно махали самолету с красными звездами на крыльях, первому советскому самолету, который они увидели на своем горьком пути.
Большинство людей шло пешком. Изредка попадались повозки, еще реже – машины. Они двигались, не зная отдыха, стараясь уйти от настигавшего их врага. Шли, пока передвигались ноги, пока хватало сил, а потом валились на землю как снопы и лежали так час или два, пока кто-нибудь не поднимался. Сначала поднимался один, за ним – второй, третий, и те, кто еще не успел набраться сил, тоже вставали: страшно было встретиться один на один с врагом не дома, где есть хотя бы стены – свои стены, а в открытом поле.
– Скоро, наверное, линия фронта! – прокричал Путивцев летчику. Тот, не поворачивая головы, согласно кивнул комбригу. Самолет полез вверх – разумнее было пересечь линию фронта на большей высоте.
Вскоре внизу показался дым – горело селение, а неподалеку от селения, на опушке леса, Путивцев увидел четырехпушечную батарею. Две пушки уже лежали вверх колесами, третья, видно подбитая, тоже не стреляла. Только из ствола четвертой, последней, пушки время от времени вырывались всплески огня.
На поле перед батареей чадили пять подбитых немецких танков. Еще десятка полтора машин, передвигаясь с места на место, маневрировали, чтобы затруднить русским артиллеристам прицельный огонь.
Немцы снарядов не жалели, палили по высотке на опушке, которая все теснее обрастала черными фонтанами взрывов.
Потеряв пять танков, они, видно, решили не соваться вперед, пока не доконают последнюю оставшуюся у русских пушку. А в том, что они ее доконают, и скоро, имея такое превосходство в огневой мощи, немцы не сомневались.
Путивцеву все это было отчетливо видно, как в кошмарном сне, и, как в кошмарном сне, он ничем не мог помочь горстке русских артиллеристов. На борту самолета не было ни одной бомбы. Это был самолет связи, не предназначенный для бомбежек. Из пулемета же бронированным машинам внизу ничего не сделаешь. В бессильной ярости Путивцев сжал кулаки. И тут летчик показал Путивцеву рукой вниз. Самолет стал снижаться. Путивцев увидел танк с открытым люком и немецкого танкиста в черной форме, высунувшегося из люка. Путивцев приник к пулемету, установленному на турели. Пулеметная очередь с самолета взбила сначала струйку пыли рядом с танковой гусеницей. Следующая очередь прошла выше, и фигура, высунувшаяся из люка в черном мундире, как бы переломилась. Раненого или мертвого немца втащили внутрь. По радио о случившемся пострадавший экипаж, видно, сообщил другим танкам. Машины нервно задвигались по полю, разбегаясь в стороны.
Этой короткой передышки расчету орудия было достаточно: наводчик в перекрестие панорамы поймал танк, который на минуту развернулся так, что подставил пушке свой борт. Вспышка пламени, а потом густой дым, поваливший из моторной части, не оставляли сомнения в том, что артиллеристы подбили еще один вражеский танк.
Но немцы внизу быстро разобрались в том, что маленький русский биплан не может причинить им вреда. Их огонь по уцелевшему орудию участился. Снаряды ложились все ближе и ближе. Сразу четыре черных фонтана выросли на высотке. Путивцев невольно закрыл глаза – все! Когда дым рассеялся, он увидел пушку, перевернутую набок, а рядом с ней распластались три неподвижные фигуры.
С самолета еще выплеснулось несколько коротких яростных очередей, и машина, подрагивая в горячих воздушных потоках, стала набирать высоту.
Вслед за танками на грузовиках двигалась батарея зенитных орудий. Внизу, повторяя каждый изгиб дороги, нескончаемым потоком шла немецкая техника: автомобили, мотоциклы с колясками, пушки. Облака взбитой дорожной пыли сопровождали немецкую колонну. Теперь и слева от дороги горела деревня. Сквозь густой клубящийся дым проглядывало двухэтажное белое здание школы, уже сильно закопченное.
Снаряды рвались все ближе. Зенитные орудия врага открыли огонь. Разрывы были похожи на лопнувшие хлопковые коробочки. Самолет, ведомый опытным летчиком, резко стал снижаться. Ему, с маломощным мотором, с тихим ходом, можно было только на небольших высотах искать спасения.
Вскоре они вышли из зоны обстрела зенитной батареи. Дорога с немецкой техникой, горящее селение – все осталось позади. Начались леса. После всего только что виденного непривычно мирно отсвечивали они изумрудным светом. Но вот кончились и леса. Показались воды Финского залива, сияющие на солнце. Неподалеку от берега дымил корабль береговой охраны. Похоже, наш, но черт его знает? Летчик ввел машину в вираж, оставляя корабль и береговую линию в стороне.
Остров Сааремаа вырос на светло-синей глади Финского залива, как зеленый бугор. По мере приближения он рос, принимал свои подлинные очертания.
Летчик уже летал на Сааремаа и без труда нашел аэродром Кагул. Повел самолет на посадку. Посадочная полоса была грунтовой, но хорошо укатанной. Самолет мягко коснулся ее колесами, постепенно оседая на хвост. Пилот подрулил поближе к домикам. Только теперь Путивцев заметил несколько бомбардировщиков «ДБ-3Ф». Самолеты стояли впритык к хозяйственным постройкам хутора и были хорошо замаскированы защитными сетями и ветками.
Командира 1-го минно-торпедного авиаполка Балтфлота Евгения Николаевича Преображенского Путивцев не знал. Он нашел его в штабе, который помещался в двухэтажном деревянном здании.
Путивцев представился. Полковник крепко пожал руку комбригу.
– Мне генерал Жаворонков радировал о вас. Пока располагайтесь, отдыхайте. Лейтенант вас проводит. О делах поговорим завтра.
На аэродроме Кагул было пока всего пять самолетов. Но четвертого августа сюда прилетели еще пятнадцать бомбардировщиков. А пятого на Сааремаа прибыл командующий авиацией генерал-лейтенант Жаворонков.
Вечером личный состав оперативной группы выстроили на опушке леса. Генерал Жаворонков обошел строй, вглядываясь в лица летчиков. Многих он знал лично. Увидев Путивцева, поздоровался с ним за руку. Потом вышел перед строем и заговорил громким командирским голосом:
– Товарищи летчики! Двадцать девятого июля гитлеровцы попытались совершить воздушный налет на Москву. Ставка Главного Командования приняла решение нанести ответный удар по Берлину. Вам выпала честь лететь на Берлин первыми. Я знаю… – Жаворонков заговорил тише, но строй стоял не шевелясь, как каменный, и слух у каждого был напряжен до предела. – Я знаю, – повторил командующий, – что первым всегда трудно… Но кто-то должен быть первым… Вы слышали, что наша авиация понесла тяжелые потери. Фашистская пропаганда раструбила на весь мир о том, что у русских нет больше самолетов. Поэтому ваш налет на Берлин имеет особое, политическое значение. Пусть Гитлер, Геринг и вся фашистская свора почувствуют сокрушительные удары нашей якобы несуществующей авиации. Эхо разрывов ваших бомб в фашистской столице будут слышать и в Лондоне, и в Вашингтоне, и в порабощенных Гитлером странах Европы…
После генерала Жаворонкова перед строем выступили полковник Преображенский, комиссар полка Оганезов, старший штурман капитан Хохлов. Экипажам было приказано склеить карты. Штурманы произвели расчет полета. Инженеры составили график расхода топлива. Все ждали команды на вылет.
Но синоптики на ближайшие два дня дали плохой прогноз погоды: на маршруте десятибалльная облачность, моросящие дожди, встречные ветры…
Потянулись часы ожидания.
Путивцев должен был лететь в составе экипажа капитана Середы вторым летчиком. Но шестого августа вечером пришел полковник Преображенский и сказал:
– Полетите, товарищ комбриг, командиром корабля, капитан Середа заболел.
– А что с капитаном? – поинтересовался Путивцев.
– Детская болезнь. Ангина… Но доктор категорически запретил ему вылет. Высокая температура. Может потерять сознание в воздухе. Вам приходилось летать на «ДБ»?
– Конечно.
– Ну вот и отлично. Советую поближе познакомиться с экипажем корабля. Они – в крайнем домике, слева от штаба. Штурман – старший лейтенант Осадчий – знающий. Имеет опыт финской войны. Стрелки?.. Стрелки, думаю, тоже не подведут…
В экипаже, видно, уже ждали Путивцева. В небольшой комнате за перегородкой лежал больной командир.
– Товарищ комбриг!.. – Середа пытался подняться.
– Лежи, лежи, брат. – Путивцев положил руку Середе на плечо. Лицо у капитана было красным, глаза воспаленные.
– Прямо стыдно сказать, – с трудом сглотнув накопившуюся слюну, заговорил Середа. – В детстве однажды сосулек объелся – ангиной заболел. И вот теперь…
– Сосулек? – переспросил Путивцев.
– Ну да, сосулек. Весной сосульки потекли, падали с крыш, а мы с Гошкой подбирали их и сосали. Как мороженое. А вечером – температура, как сейчас…
Худое небритое лицо старило капитана. Но Середа был еще совсем молод. Когда он заговорил о сосульках, Путивцев особенно остро почувствовал это.
Штурман, старший лейтенант Осадчий, тоже был молод. О таких людях говорят: большой аккуратист. Все было у него аккуратным: наглаженная форма, белоснежный подворотничок, начищенные пуговицы, остро заточенные карандаши в планшете.
Представились другие члены экипажа:
– Стрелок-радист сержант Котиков.
– Воздушный стрелок младший сержант Неделя.
Котиков был постарше других членов экипажа и, видно, большой любитель поговорить. Минут за тридцать он успел рассказать о себе многое: работал в Аэрофлоте, радистом на Севере. Участвовал в перелете комсомольского экипажа Москва – Хабаровск. Женат. Есть дочка пяти лет – Галочка. Вся в маму – черненькая…
Младший сержант Неделя был скуп на слова. Биография у него была короткой: десятилетка и служба в армии.
Все эти ребята годились Путивцеву в сыновья. И помоложе командиров часто называют батей, а к Путивцеву сразу прилепилось это прозвище.
– Штурман, покажите, где стоит наша машина, – попросил Пантелей Афанасьевич.
Осадчий надел фуражку и вышел вслед за комбригом наружу. Вечерело. Над аэродромом сгущался туман. Пахло сыростью и грибами.
– Грибы в здешних лесах есть? – спросил Путивцев.
– Кажется, есть. У нас в полку один воздушный стрелок – заядлый грибник. Хвалился – даже белые попадаются.
– А вы, старший лейтенант, не любитель?
– Не знаю, товарищ комбриг, как-то все некогда было…
– Значит, не любитель… Завтра всем экипажем пойдем по грибы.
– По грибы? – удивился Осадчий.
– А почему бы нет? Прогноз на два дня неблагоприятный. Раньше восьмого вряд ли полетим.
У построек Путивцев увидел двухмоторный самолет. Маскировочная сеть с него была снята. Возле машины возились трое в комбинезонах.
– Вот наш «Воробушек», – сказал Осадчий.
– «Воробушек»?
– Так между собой мы называем нашу машину.
– Понятно. Можете быть свободным, штурман. С авиаспециалистами сам поговорю.
– Есть, товарищ комбриг, – тоже официально, бросив руку к фуражке, сказал Осадчий. И, повернувшись кругом, зашагал к штабу.
– Вы техник по связи? – спросил Путивцев военного в комбинезоне, на петлицах гимнастерки которого малиново отсвечивали по два кубика.
– Так точно.
– Я – командир этой машины, комбриг Путивцев, – представился Пантелей Афанасьевич.
– А капитан Середа?
– Капитан Середа заболел.
– Простите, но в нашем полку я вас не видел. Разрешите ваши документы.
К воентехнику подошли еще двое. Как выяснилось, моторист и механик.
Пантелей Афанасьевич вытащил из нагрудного кармана гимнастерки удостоверение. Воентехник стал внимательно его разглядывать, раза два бросив беглый взгляд на Путивцева, очевидно, сверяя личность с фотографией.
«Надо было не отпускать штурмана… Ребята меня не знают, ну и, естественно… Война ведь…» – подумал Путивцев.
– Пожалуйста, товарищ комбриг. – Воентехник вернул удостоверение. – Что прикажете?
– Ничего. Просто пришел познакомиться с вами.
– Воентехник второго ранга Лосев, – представился он.
– Механик старший сержант Гогоберидзе! – Говорил сержант без акцента.
«Это редко у грузин», – отметил про себя Путивцев.
– Моторист сержант Коробков. – У сержанта был окающий северный говорок.
Расспросив авиаспециалистов о состоянии машины, Путивцев пожелал им отдыха и взял под козырек.
– Разрешите вас проводить, товарищ комбриг? – спросил Лосев.
«Все еще не доверяет. Въедливый лейтенант… Ну что ж, молодец…» – похвалил про себя Лосева Путивцев.
У штаба они столкнулись лицом к лицу с полковником Преображенским.
– Ну как, Пантелей Афанасьевич, познакомились с экипажем?
– Так точно, Евгений Николаевич. И с экипажем, и с техниками… – И повернулся к Лосеву: – Спасибо, воентехник. Как видите, я теперь в надежных руках.
Даже в сумерках было видно, как покраснел техник-лейтенант.
– Разрешите быть свободным?
– Идите.
Полковник Преображенский и комбриг Путивцев зашагали по летному полю.
– Как настроение, Пантелей Афанасьевич? – спросил полковник.
Путивцев отметил, что Преображенский стал обращаться к нему по имени-отчеству. Видно, генерал Жаворонков кое-что рассказал о нем полковнику.
– Настроение, Евгений Николаевич, боевое… Погода вот киснет.
– Погодка – лучше не придумаешь. Придется ждать. А ждать да догонять – хуже всего. Надо бы чем-то экипажи занять. Может быть, еще раз с личным составом весь полет на земле проиграть?
– Я бы не стал этого делать, Евгений Николаевич. Личный состав задачу знает. А еще раз «лететь» даже на земле – лишнее эмоциональное напряжение.
– Это верно, конечно. Но чем-то личный состав занять не мешало бы.
– Если вы не возражаете, я со своим экипажем, например, хочу по грибы сходить.
– По грибы?
– Перед ответственным полетом это неплохое занятие. У нас в НИИ был один летчик, так он перед ответственным полетом всегда по грибы ходил. Говорил, что это хорошо действует на нервы. Потом это стало у него что-то вроде ритуала.
– Занятно. Так вы серьезно по грибы собираетесь?
– Конечно. Если не будет других приказаний.
– Да нет… Идите… Я не возражаю. Ближе с экипажем познакомитесь, так сказать, в неслужебной обстановке.
* * *
Утро было таким же пасмурным и холодным, как прошедшая ночь. Затея идти собирать грибы не всем пришлась по душе в экипаже Путивцева.
– Поспать бы лучше, – позевывая, сказал радист Котиков.
– Это что? Приказ? – спросил штурман.
– Приказ! – ответил полушутя-полусерьезно Путивцев.
Позавтракав, Путивцев, Осадчий, Котиков и Неделя направились к лесу. Сначала брели по лугу в густой высокой траве. В ее зелени проглядывали белые и желтенькие головки полевых цветов. «Белые похожи на кашку, но крупнее», – подумал Путивцев.
– Мухомор от белого гриба отличить сможете? – спросил Пантелей Афанасьевич.
– Как-нибудь отличим, – ответил за всех штурман.
– Мухомор? Это красный такой, в крапинку? – спросил Котиков.
– Точно, радист, в крапинку… Да вот он, голубчик…
– И красивый же он, черт, – не удержался Котиков.
– Не все, что красивое, хорошее, – назидательно сказал штурман.
– Нашел! – неожиданно радостно заявил Неделя.
На бугорке, покрытом мхом, на крепкой ножке стоял рыжик.
– С почином тебя, сержант, – сказал Путивцев.
– И я нашел! – воскликнул Котиков.
Кажется, удалось отвлечь ребят от мыслей о предстоящем опасном полете. Ну а сам-то ты отвлекся? Черта с два… Расчетное время полета семь часов. Горючего в баках тоже примерно на семь часов… Но если двигатели будут работать не на форсаже, а на экономном режиме, горючего хватит часов на восемь. Путивцев испытывал самолеты на маневренность, на дальность, на грузоподъемность, но испытать самолет на одном моторе с заданием, кто дальше пролетит на ста килограммах бензина, – на это фантазии не хватило. Конечно, всего не предусмотришь. Война – это и есть сотни испытательных полетов, подсказанных обстановкой, жизнью, боем. Наш боевой опыт не пропадет. Не будем мы живы, будут живы другие. Они передадут этот опыт тем, кто придет в авиацию после нас.
* * *
Первый минно-торпедный полк морской авиации Балтийского флота получил приказ в ночь с 7 на 8 августа совершить налет на Берлин. Незадолго перед заходом солнца раздалась команда: «По машинам!» Экипажи заняли свои места согласно боевому расписанию. Над кабиной флагманского корабля взвилась зеленая ракета. Десятки глаз проводили ее взглядом, и тотчас же из глушителей послышались хлопки. Пантелей Афанасьевич запустил сначала левый мотор, потом – правый. Стрелки на шкале приборов показывали всюду «норму». Штурман Осадчий закрыл астролюк и сделал первую запись в бортжурнале.
Получив сигнал, Путивцев стал выруливать бомбардировщик на старт. Последняя проба моторов. Максимальный режим. Затем газ снова сброшен. И теперь уже двигатели набирают обороты для взлета. Вся машина: корпус, переборки, хвост – все дрожит. Но вот тормоза отпущены – тяжело груженная машина, медленно набирая скорость, разбегается по полю.
В конце взлетной полосы Пантелей Афанасьевич увидел генерала Жаворонкова. Он был простоволос, фуражка в руке. Когда самолет Путивцева поравнялся с генералом, тот, как бы напутствуя – счастливо, мол, – помахал фуражкой. «Переживает, – подумал Путивцев. – Да и как же не переживать? Им, летящим на Берлин, трудно. Но во многом теперь их судьба, их жизнь зависит от них самих – от их умения владеть машиной, от опыта, от мужества. От генерала Жаворонкова сейчас уже больше ничего не зависит. Он должен оставаться на аэродроме и ждать. Ждать и думать о каждой машине, которую он послал в этот дальний, опасный полет. Ждать и думать о том, смогут ли они прорваться к Берлину и выполнить приказ Ставки. А ведь этот рейд – инициатива генерала Жаворонкова. И если оперативная группа будет рассеяна вражескими истребителями и зенитной обороной, не дойдет до Берлина, не выполнит приказа…» Но об этом он, Путивцев, думать не обязан. По крайней мере, сейчас. Ему есть о чем думать. И от того, как он, командир корабля, будет думать и действовать, во многом зависит, удастся этот полет или нет.
* * *
Самолет нехотя оторвался от земли. В кабинах стояла тишина – все ждали, пока машина наберет безопасную высоту.
Слева по курсу лежало большое клубящееся облако. Оно закрывало солнце. Но вот самолет миновал его. Впереди было чистое сухое небо, окрашенное в багровые цвета. Краска на плоскостях самолета сверкала. Самолет вошел в вираж, и солнце оказалось слева, между двигателями. Оно было ослепительным.
Тут же включился в связь штурман полка:
– Курс двести восемьдесят!
– Связь с землей установлена, – доложил стрелок-радист Котиков.
– За хвостом чисто, – отозвался воздушный стрелок сержант Неделя.
– Порядок, – коротко бросил по внутренней связи Путивцев.
На востоке уже наступили сумерки, а впереди, на западе, там, куда летели пятнадцать тяжело груженных машин, тлела вечерняя заря. Солнце село в воду. В том месте, где оно село, еще какое-то время на поверхности багрово искрилась полоса, как зола у догоревшего костра, потом и она померкла, погасла, постепенно сумерки заполнили всю землю под плоскостями машины и само небо.
Над морем самолеты собрались в четыре группы и легли на заданный курс.
На вечернем небе появилась луна. Чем сильнее сгущалась темнота, тем звезднее становилось небо. Самолеты включили бортовые огни.
Слева на траверзе остался порт Либава. В лунную ночь отчетливо была видна темная линия берега. Под плоскостями самолета тускло отсвечивали воды Балтики.
Пантелей Афанасьевич вспомнил свою последнюю поездку в Росток: испытания «летающей лодки», возвращение на ледоколе «Красин» в Советский Союз. Тогда он стоял на палубе, смотрел в зимнее холодное балтийское небо и думал… О чем же он думал тогда? О полетах в этом небе. Он думал о том, придется ли ему еще летать здесь, в этом небе? И вот ему пришлось…
Если не изменяет память, это было в тридцать втором году. Девять лет назад. Тогда еще не было никакого Гитлера. Вернее, он уже был, но еще не дорвался к власти. А завод Хейнкеля «Мариене» влачил жалкое существование.
Теперь у Хейнкеля заказов, надо полагать, достаточно. Убийство стало доходным ремеслом для таких, как Хейнкель…
Берег тянулся бесконечно. При подходе к Данцигу командир полка приказал увеличить высоту и надеть кислородные маски. Стрелка альтиметра поползла вправо и остановилась. Высота пять тысяч метров.
Постепенно погода портилась. Луна все реже появлялась в разрывах между тучами. Нос самолета и плоскости то и дело врезались в тяжелые, набухшие влагой облака. В кабине запахло сыростью, температура быстро падала. Впереди встала стена сплошной облачности. Стараясь обойти грозовой фронт, самолеты карабкались все выше и выше. Началась болтанка. Путивцев сильнее сжал штурвал управления в руках.
Самолет на время оказался выше облаков. Их слой, нижний – темно-синий; верхний – напоминал потускневшее от времени серебро. Справа и слева видны пышные шарообразные нагромождения, похожие на гигантские разрывы снарядов.
«Вот тебе и небесные чертоги», – подумал Пантелей Афанасьевич.
