Текст книги "Такая долгая жизнь"
Автор книги: Игорь Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 49 страниц)
– На ночь я хочу взять девочку, Юрас. А завтра в девять обязательно встретимся на пляже.
– О’кэй, – сказал Топольков.
Брэндэндж пересел за руль, «БМВ» рванулась с места и исчезла за поворотом.
Оставив чемодан в своей комнате, Топольков пошел побродить по городу. Стоял тихий летний вечер, а окна отелей и пансионатов в большинстве своем были закрыты, зашторены. Только у самого пляжа в нескольких отелях окна были настежь, и оттуда доносились музыка и голоса.
Сам пляж широкой желтой полоской тянулся от мола на запад. Солнце висело еще довольно высоко, но на пляже тоже людей почти не было.
Оживленно было только в рыбачьей гавани. Пахло рыбой, мокрыми снастями, смолой.
– Сегодня хорошо идет салака, нам не до отдыха, – сказал рыбак, когда Топольков заговорил с ним.
Юрий Васильевич зашел в пивную на набережной. Ему нравились эти пивные: маленькие, на несколько человек, уютные.
– Ейн маль биер. (Один раз пиво. Одно пиво.) – Сел в угол на деревянную скамью и стал читать надписи, которые по разрешению хозяина делали местные рыбаки на деревянной стене. Надписи были разные: житейско-философского характера, шуточные, назидательные. Большинство из них было сделано на платдойч (северонемецком наречии). Юрию Васильевичу помогал английский, он читал платдойч без труда. Ему понравилась надпись: «Счастлив тот, кто обладает чувством юмора». Тут же была сделана приписка: «И не утратил его в наши дни…»
«А я вот, кажется, утратил чувство юмора и потому несчастлив…» И снова мысли о Маше, о причинах ее молчания овладели им. Он расплатился и вышел, но эти мысли не покидали его весь вечер и долго не давали ему заснуть.
Около шести часов утра его разбудил хозяин отеля, бородач лет шестидесяти, бывший рыбак.
– Вас спрашивают внизу. – Вид у хозяина был неприветливым, и он почему-то все время отводил глаза в сторону.
Внизу, уже одетый, стоял Брэндэндж.
– Юрас, кажется, началось… – сказал он. – Германские войска перешли границу твоей страны.
– Откуда ты знаешь?
– Мне позвонили из Берлина.
Новость была такой, что у Тополькова мурашки побежали по спине.
– Я сейчас, мигом!
Он вбежал наверх, быстро собрался и вернулся вниз. В машине работало радио. Топольков сразу узнал голос Геббельса. Министр пропаганды зачитывал правительственное заявление, в котором говорилось, что русские исподтишка готовили удар по Германии. «Только прозорливость фюрера спасла немецкий народ от гибели – Германия нанесла упреждающий, превентивный удар…»
Тяжело стало на душе. Невыносимо. Юрий Васильевич снова подумал о Маше: «Только бы она не выехала…»
– Что ты хочешь от наци, Юрас, – наконец услышал Топольков голос Брэндэнджа. Он и раньше что-то говорил, но Юрий Васильевич, занятый своими мыслями, как бы отключился от всего и понял смысл только последней фразы: – Что ты хочешь, Юрас, от наци… Это бандиты с большой дороги…
– Где у тебя Москва?.. Давай поймаем Москву!
Брэндэндж одной рукой управлял машиной, другой стал крутить ручку настройки. Москву удалось поймать не сразу. Но вот он… голос далекой Родины…
«Хорошие вести поступают с южных полей нашей страны. Сотни тракторов и комбайнов вышли на поля Кубани и Дона, чтобы собрать богатый урожай нынешнего года. В Большом академическом театре Советского Союза сегодня состоится спектакль «Лебединое озеро», – говорил диктор.
– Что за черт! Война ведь…
– Ничего удивительного, Юрас, – сказал Брэндэндж. – Пока машина раскрутится…
Лондон передал короткое сообщение о нападении гитлеровцев на Советский Союз. В сообщении также говорилось, что сегодня в палате общин выступит премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль.
В двенадцать часов Топольков и Брэндэндж услышали заявление Молотова:
«Сегодня в 4 часа без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну… Это неслыханное нападение произвело, несмотря на то что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия договора…»
Уже подъезжая к Берлину, Топольков поймал Лондон и услышал характерный голос английского премьер-министра.
Черчилль говорил немного в нос, с придыханием:
«За последние 26 лет не было более последовательного противника коммунизма, нежели я. Я не возьму ни одного своего слова, сказанного против коммунизма, но сейчас я вижу русских солдат, стоящих на пороге своей родной земли… Я вижу их охраняющими свои дома, где их матери и жены молятся – да, ибо бывают времена, когда молятся все, – о безопасности своих близких… Я вижу десятки тысяч русских деревень, где средства существования с таким трудом вырываются у земли, но где существуют исконные человеческие радости, где смеются девушки и играют дети. Я вижу, как на все это надвигается гнусная нацистская военная машина… Я вижу также серую вымуштрованную послушную массу свирепой гуннской солдатни, надвигающейся, подобно тучам ползущей саранчи. Я вижу в небе германские бомбардировщики и истребители с еще не зажившими рубцами от ран, нанесенных им англичанами, радующиеся тому, что они нашли, как им кажется, более легкую добычу…»
– Да, Юрас, заварилась большая каша… Вряд ли и мы, Америка, устоим в стороне. Это мировая война! – сказал Брэндэндж.
Топольков молчал. Давно уже он ощущал, чувствовал приближение войны. Но настроения, царившие в советском посольстве в Берлине, не могли не коснуться и его. Как многие, он считал, что если война и будет, то не сегодня, не завтра. И вот она началась…
Всю дорогу от Ростока до Берлина, проезжая через многочисленные города и деревни, Топольков ждал, надеялся увидеть людей, которые бы вышли с протестом против войны на улицу. Но повсюду было тихо. Везде царил образцовый немецкий порядок – «орднунг».
Несколько раз патрули останавливали машину, но, увидев в руках Брэндэнджа американский дипломатический паспорт, брали под козырек и беспрепятственно пропускали их. Без особых помех им удалось добраться до Берлина. В Берлине тоже было тихо. И безлюдно. Только у советского посольства на Унтер-ден-Линден стояло много эсэсовцев.
Остановиться здесь Брэндэнджу не разрешили, и американцу пришлось проехать дальше.
– Я выйду здесь, Энд, – сказал Топольков.
– Юрас, может, поедем в наше посольство?
– Нет, Энд! Я должен быть со всеми. – Топольков протянул Брэндэнджу руку, и тот крепко пожал ее.
Не успел Топольков выйти из машины, как к нему направились трое эсэсовцев.
– Аусвайс! – тоном приказа сказал старший по званию. Топольков протянул свое журналистское удостоверение.
– Господин Тополькоф? Следуйте за нами.
– У меня дипломатическая неприкосновенность…
Эсэсовец только пожал плечами. Двое других грубо втолкнули Юрия Васильевича в подкативший «опель», машина круто развернулась и помчалась к Александерплац… «В гестапо!» – мелькнуло у Тополькова. Ему показалось, что за ними следует машина Брэндэнджа. Он пытался обернуться, но получил удар сзади:
– Не оборачиваться!
Тогда Топольков скосил глаза в боковое зеркало и увидел машину Брэндэнджа.
У здания полиции на Александерплац «опель» остановился. Тополькова вывели из машины. Брэндэндж тоже остановился на некотором расстоянии от здания и, как показалось Тополькову, сжал кулак в революционном приветствии: «Рот фронт».
– Смотреть прямо! – крикнул эсэсовец.
Топольков не мог ответить американцу. «По крайней мере, Брэнд сообщит, что меня схватили», – подумал Юрий Васильевич, входя в здание государственной тайной полиции на Александерплац.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯВ июне сорок первого года фортификационные батальоны сдали Киевскому военному округу Перемышльский укрепленный район.
Приемная комиссия, в составе которой был и бригадный комиссар Щаренский, дала высокую оценку оборонительным сооружениям укрепрайона.
Район представлял собой полосу прикрытия с полевыми укреплениями и заграждениями, главную полосу с долговременными узлами обороны и тыловую оборонительную полосу с сооружениями полевой фортификации.
По плану прикрытия государственной границы в угрожающий период на линии приграничных укрепленных районов должны были развернуться полевые войска, которые вместе с войсками гарнизонов укрепрайонов образовали первый эшелон, прикрывающий развертывание основных сил Красной Армии.
Строительство Перемышльского УРа было закончено до срока, и большая группа строителей была награждена орденами и медалями. Руководитель строительства батальонный комиссар Михаил Афанасьевич Путивцев был награжден орденом Трудового Красного Знамени.
После митинга Щаренский подошел к Путивцеву и поздравил его с высокой наградой.
– Зайдем ко мне. Посидим, поговорим. Владикавказ вспомним…
Щаренскому давно хотелось откровенно поговорить с Путивцевым, но откровенного разговора как-то не получалось. Михаил Осипович узнал, что Путивцева вызывает Шатлыгин в Москву за новым назначением. Очень может быть, что они больше не встретятся и случая поговорить начистоту не представится, ведь ему, Щаренскому, уже недолго осталось жить.
В квартире у Щаренского было по-казарменному чисто – женской руки не чувствовалось.
– Асю я месяц назад в Ленинград отправил, – пояснил Щаренский. – Положение на границе сам знаешь какое: сидим как на бочке с порохом. Ну а твои как? Ксеню и Володю не собираешься взять к себе?
– Куда? Не знаю, какое получу новое назначение. Да и Тихон Иванович держит ее там.
– Кто это, Тихон Иванович?
– Отец Ксени, мой тесть.
– Что с ним?
– Умирает старик. В январе его видел. В чем только душа держалась, а вот, на удивление врачам, протянул еще полгода.
– А разве за стариком некому присмотреть? У Ксени ведь много сестер.
– Сестер много, а за умирающим смотреть некому.
– В последний раз я видел Ксеню в тридцать восьмом, когда она приезжала ко мне… Мы не виделись лет семь, а она нисколько не изменилась. Красавица…
Михаил Путивцев промолчал.
– Она, конечно, говорила тебе, что приезжала ко мне? – спросил Щаренский.
– Говорила.
– Я давно хочу потолковать с тобой, Михаил, но не знаю, с чего начать! Поймешь ли ты меня?!
– А я тебя понял…
– Нет, я вижу, ты понял меня не так. Ты не знаешь всего. Я ведь бился в ту самую стену, пытался проломить ее, но не смог….
– Ты будто оправдываешься передо мной. Ты же сам говоришь, что не смог…
– Чувствовать свое бессилие, когда творится несправедливость, отвратительно! – сказал горячо Щаренский.
– Незачем сыпать соль на старые раны, у тебя и новые есть…
– Я так и знал, что ты щадишь меня, – перебил Щаренский. – Знаешь о моей болезни и щадишь…
– Разговор у нас с тобой, Михаил Осипович, какой-то не тот пошел. Отпущение грехов – это дело попов. А я не поп, а ты не кающийся грешник.
– А ты стал жесткий.
– Ну вот, теперь я жесткий. То щажу тебя, то жесткий… Ты замечал, что щенки всегда бывают доверчивыми, ластятся к каждому прохожему. Иной погладит, а иной и сапогом под брюхо даст. За что? За ласку да доверчивость. Получит щенок по брюху раз, второй, третий – и доверчивости больше нет. Вот и я, как тот щенок… Был щенком, а теперь уже нет…
– Присказка интересная… А помнишь, какими мы были во Владикавказе: искренними, горячими, чистыми…
– Тебя снова потянуло, Михаил, на душеспасительные беседы…
Щаренский после этих слов немного повеселел: Путивцев назвал его, как раньше, Михаилом.
– Да, Миша, ты прав. В последнее время я стал много морализировать, – согласился Щаренский. – Хочется прожить свою жизнь высоко, чисто…
– А ты не думай об этом, ты живи, – посоветовал Путивцев.
– Я стараюсь, но как все-таки живучи в человеке два начала: высокое и низкое… Я, например, очень люблю Асю, и ты это знаешь. Но почему я отправил ее в Ленинград? Конечно, она давно не видела своих родителей, конечно, мне спокойней, когда в такое тревожное время она в Ленинграде – это все человеческое, высокое, но к нему примешивается и низкое. Ревность. Я ревную Асю. Ревную к молодому парню, к младшему командиру, который часто бывает в нашем доме. Помнишь, как мы во Владикавказе спорили о ревности: пережиток ли это буржуазного строя? И казалось бы, чего мне ревновать, дни мои сочтены, а я вот ревную… Низко!
– Но почему же – низко? Нормальное человеческое чувство. Не могу сказать, что хорошее, доброе, но естественное… А насчет того, что дни твои сочтены, заставь себя этому не верить.
– Легко тебе сказать.
– Не так легко, как тебе кажется, у тебя болезнь, у меня было другое… И я думал: почему я не умер раньше? Если бы я умер до ареста, я умер бы ч е л о в е к о м. А теперь что?.. Значит, смерть не самое страшное, решил я тогда. И мне надо жить. Надо заставить себя жить, доказать. Не себе, но другим… Не знаю, был бы я на воле, было бы у меня оружие, как у Романова, справился бы я с собой? Но думаю, что справился бы. В конце концов, покончить счеты с жизнью можно везде и всегда.
– Я тебя понял, Михаил. И признаюсь, что у меня тоже была мыслишка: может, покончить все разом? Но потом подумал: успеется. А может, врачи ошиблись? Прошло полгода. Хуже не стало. Боюсь говорить, но как будто бы даже лучше. И знаешь, я стал верить…
– Вот и хорошо. Ты верь, верь!.. Вера горы движет…
– Спасибо. Спасибо тебе, Миша…
– За что спасибо? Жалко, что я не господь бог. Я бы дал тебе сто лет жизни. Сто лет хватит?
Щаренский рассмеялся звонким, молодым смехом:
– Хватит, Миша, вполне хватит… Давно мне не было так легко на душе…
Настало время Михаилу Путивцеву собираться. В тот же вечер он должен был выехать в Москву.
– Машина у тебя есть? – спросил Щаренский. – А то возьми мою. Я жду, правда, генерал-лейтенанта Рябышева, проедем с ним на границу, но думаю, что к твоему отъезду мы вернемся.
– Машина у меня есть. Не беспокойся.
– Давай договоримся так: если я управлюсь к восьми вечера, я за тобой заеду, – предложил Щаренский. – Но на всякий случай дай я тебя обниму. Ты какую-то тяжесть с моей души снял, – провожая до порта Путивцева, сказал Щаренский. – Когда получишь новое назначение, напиши, пожалуйста. Может, еще и свидимся.
– Обязательно свидимся, – пообещал Михаил Путивцев.
* * *
20 июня 1941 года командир 8-го механизированного корпуса Дмитрий Иванович Рябышев получил приказ командующего войсками Киевского особого округа генерал-полковника Кирпоноса выехать к границе и лично провести рекогносцировку.
Особое внимание следовало обратить на состояние дорог в районе предполагаемых действий корпуса в случае вооруженного конфликта с германскими войсками.
Генерал-лейтенант Рябышев приказал шоферу заправиться и взять с собой про запас канистру с бензином.
С генералом должны были ехать бойцы охраны. Эта мера предосторожности стала особенно необходимой после случая, когда возле дома генерал-лейтенанта несколько дней тому назад был задержан вражеский диверсант.
У дома генерал-лейтенанта Рябышева ночью стоял часовой, но на день пост снимали.
Жена и две дочери Рябышева накануне уехали на Дон погостить у родных, и Дмитрий Иванович в доме остался один.
Утром, побрившись, генерал-лейтенант вышел во двор и, к удивлению своему, у палисадника увидел незнакомую старушку, повязанную черным платком, низко опущенным на лоб.
– Ты что тут делаешь, бабушка?
Старушка при этих словах вздрогнула, видно, не ждала этой встречи, и ненатурально тонким, хрипловатым голосом залепетала, что хотела накосить травки для своей коровы. Бочком, бочком – к калитке и шмыгнула на улицу. Дмитрий Иванович тоже быстрым шагом вышел на улицу – подозрение уже закралось к нему. По улице шел патруль.
– Женщину вон ту видите? А ну-ка проверьте: что это за «старушка»? – приказал генерал-лейтенант начальнику патруля.
– Бабушка, а ну постой! – крикнул тот.
Но «старушка» не остановилась, напротив – прибавила шаг.
Комендант с красноармейцами поспешили за ней:
– Стой, тебе говорят!
Тут «старушка» по-молодому сиганула в соседний двор, юркнула в густой кустарник, но уйти ей не удалось.
На другой день начальник контрразведки корпуса батальонный комиссар Оксен доложил командиру, что «старуха» оказалась переодетым немецким диверсантом, что на нашу территорию заброшено несколько человек с целью выследить и убить командира 8-го механизированного корпуса Рябышева, заместителя командира по политчасти бригадного комиссара Попеля, а также командиров дивизий.
Вечером командир корпуса спросил бригадного комиссара Попеля:
– Что скажешь, Николай Кириллович?
– Что скажу? Цель ясная – обезглавить корпус. Но зачем? Конечно, убить несколько командиров Красной Армии для врага всегда полезно. Но вместо убитых пришлют других…
– Вот и я об этом думаю, – перебил комиссара Дмитрий Иванович. – Заметь: сначала выследить, а когда будет приказ – убить! Убить, надо полагать, в такой момент, когда замена будет невозможна, потому что начнется…
– Война? – спросил Попель.
– Ты думаешь не так?
– Нет, почему же, логично, – согласился комиссар. – И если это так, то война не за горами.
– А разве мы этого не чувствуем?
– Да! – Попель встал и, поскрипывая начищенными сапогами, подошел к окну.
Не раз комиссар и командир корпуса в последнее время говорили об этом. Слишком много фактов свидетельствовало о том, что начало войны приближается с катастрофической быстротой. Но из штаба округа и из Москвы приходили указания: не паниковать! Не поддаваться на провокации! Бдительно нести охрану государственных границ! Учить личный состав владеть новой техникой…
Взамен устаревших машин «БТ», «Т-35», «Т-26» с очень ограниченным моторесурсом в корпус прямо с заводов стали поступать средний танк «Т-34» и тяжелый танк «КВ». Оба танка имели мощные дизельные моторы, прочную броневую защиту и сильное вооружение. Прибывшие новые танки занимали свои места в освободившихся от старых машин боксах и ставились на консервацию. Крупных военных маневров вблизи границы не проводилось, и новые танки стояли на приколе.
Когда корпус весной посетил начальник бронетанкового управления Красной Армии генерал-лейтенант Федоренко, Рябышев обратился к нему с просьбой разрешить вывести новые танки в поле и дать возможность личному составу «почувствовать» новые машины. Начальник бронетанкового управления отказал:
– Зачем гусей дразнить: стоите ведь у самой границы. Когда надо будет – нарком даст команду…
Оба, и Рябышев и Попель, вспомнили этот разговор. «Не дразнить гусей! Не паниковать! Не поддаваться на провокации!» – вышестоящие начальники как заклинание твердили эти слова.
Рябышев достал боевое расписание войск и склонился над ним:
– Надо полностью заправить танки и выдать боекомплект… Как думаешь, Николай Кириллович?
– Может, запросим округ?
– А если откажут? Тогда уж не заправишь…
– Не посчитали бы это за самоуправство…
– Ну что ж? Возьму ответственность на себя. – Рябышев решительно поднялся, машинально пригладил густые, гладко зачесанные назад волосы и встретился взглядом с комиссаром.
– Ответственность будем делить вместе, – сказал Попель.
Когда Рябышев получил приказ выехать к границе, бригадный комиссар сказал ему:
– Поступили мы правильно. Вот и в округе забеспокоились.
* * *
Стоял солнечный июньский день. Дорога к границе лежала вдоль тучной хлебной нивы. Урожай обещал быть богатым. Когда по надобности остановились в одном месте, боец охраны бросил пилотку на хлеба – она даже не упала на землю: такими густыми и крепкими были колосья.
– Смотрите, освобожденные братья наши без буржуев какой хлеб вырастили!.. – восхищенно сказал боец.
– Хлебороб? – спросил Рябышев красноармейца.
– Так точно, товарищ генерал. Скучаю по земле. Осенью мне срок выходит. Как думаете, демобилизуют?..
Рябышев ничего не ответил. Молча сел в машину, и «эмка» зашуршала шинами по гравию. Закончилось хлебное поле. Дорога пошла по лесу. По обочинам появились топкие заболоченные места – вблизи была пойма реки. Весенние талые воды еще не совсем опали, и пойма простиралась почти до самой дороги. На ровной безлесной местности стало посуше, но дорога была узкой, а косогоры глинистые, скользкие.
Всю эту местность пересекало множество речушек. Попадались довольно крупные речки. Мосты через них были недостаточно надежными. «Один, два, десять танков пройдут… а сотни?.. Надо выслать саперов – укрепить мосты… Доложу в штаб армии», – решил про себя генерал-лейтенант.
К вечеру подъехали к Перемышлю. Солнце стояло еще высоко, летние дни были длинными. На фоне синего, начинающего уже темнеть неба виднелась древняя крепость города.
Перемышль был оживленнее Дрогобыча, где располагался штаб корпуса. На улицах довольно людно, почти все дороги – мощенные булыжником.
В Перемышле, как и было обговорено, генерал-лейтенанта Рябышева ждал бригадный комиссар Щаренский из Управления погранвойск республики.
С бригадным комиссаром генерал-лейтенант не раз встречался на совещаниях. Дошли до Рябышева и слухи о болезни Щаренского. Вид у бригадного комиссара был неважный – лицо нездоровое, серо-землистого цвета. Но о здоровье Щаренского спрашивать не стал: помочь ничем не мог, а сочувствовать? Он сам не любил, когда ему сочувствовали.
Вместе отправились в штаб погранотряда. Начальник погранотряда, увидев незнакомого генерал-лейтенанта и бригадного комиссара, сначала растерялся.
– Докладывайте бригадному комиссару, – приказал Рябышев.
Подполковник молодцевато бросил руку к зеленой фуражке и бойко отрапортовал:
– Товарищ бригадный комиссар, на вверенном мне участке за прошедшие сутки никаких происшествий не произошло.
– Так уж и никаких, – по-штатскому перебил подполковника Щаренский.
– Летают, конечно, немцы над нами. Прошлой ночью гул танков был слышен за речкой, фарами светили… Но мы уже к этому привыкли…
– Ну-ка проедем на НП, – приказал бригадный комиссар.
Наблюдательный пункт находился на возвышенности, откуда хорошо просматривалась вражеская территория. Там сейчас было безлюдно. Будто вымерло все. Вечерние тени уже ложились на леса, поля, на речку. Солнце цеплялось за верхушки сосен.
– Тихо как, – сказал Рябышев.
– Немцы выселили всех жителей из близлежащих сел на четыре километра, – сообщил начальник погранотряда.
Рябышев оторвался от стереотрубы.
– Давно? – спросил он.
– Две недели назад.
– Вот как?! – сказал Рябышев. – У нас на днях тоже был случай… – И генерал-лейтенант рассказал о пойманном диверсанте.
– То, что они готовятся, знаем давно, – сказал Щаренский. – В мае на территории Восточной Пруссии и Польши было три армейские группировки, а сейчас значительно больше. То же самое на румынской границе. Войска обычно подвозят ночью, скрытно… Но шила в мешке не утаишь… Несколько дней назад к границе подтянули все необходимое для понтонных мостов, подвезли множество надувных резиновых лодок.
– Докладываете? – спросил Рябышев.
– А как же, – ответил бригадный комиссар. – Каждый день сводка идет наверх.
– Ну и что наверху?
– А вы будто не знаете?.. – Щаренский внимательно посмотрел на Рябышева. – Вчера обратились к замнаркома, просили разрешить привести пограничные части в боевую готовность. Не разрешил. Тогда командующий связался с Генштабом. Оттуда ответили: «Не паниковать. Поднять бдительность, усиленно охранять государственную границу».
На свой страх и риск решили увеличить боекомплект на заставах и приказали всем получить походные кухни…
«Значит, не я один отдал подобное распоряжение», – с облегчением подумал Рябышев.
С границы Рябышев и Щаренский поехали осматривать укрепленный район.
– Хорошо продумано, – сказал Дмитрий Иванович. – Трехэтажные доты, круговой обстрел, бойницы с тыла…
– Сначала бойницы делали только с трех сторон, – пояснил Щаренский, – но приехал корпусный комиссар Шатлыгин и распорядился делать бойницы и с тыла.
– Мудро, – одобрил Рябышев.
– Я тоже так считаю, хотя немало было противников: мол, заранее готовим себя к боям в окружении, а врага надо не допустить в тыл.
– Фамилию эту я слышал – Шатлыгин, – сказал Рябышев. – Он из военных?
– Нет, он бывший партийный работник. А сейчас от ЦК по строительству укреплений на границах. Зам у маршала Шапошникова…
– Понятно…
– Жаль только, вооружение для укрепрайонов поступает медленно, – посетовал Щаренский, – особенно тяжелое… Успеть бы…
Вечером Рябышев и Щаренский вернулись в Перемышль. Заночевали здесь. Утром Рябышев проснулся от гула самолетов. Вышел во двор. Восемь немецких самолетов шли со стороны границы. Над городом они разбились по двое и разошлись в разные стороны.
«Совсем обнаглели», – подумал Рябышев. Простившись с бригадным комиссаром Щаренским, он приказал шоферу ехать в Самбор, где стоял штаб 26-й армии.
Командующего армией генерал-лейтенанта Костенко Рябышев в Самборе не застал. Начальник штаба армии генерал Варенников, выслушав доклад командира 8-го мехкорпуса, сказал:
– Ваши опасения необоснованны. Если бы дело шло к войне, то мы бы давно знали. Что касается самолетов, то они и раньше летали… Летчики молодые, безответственные… вот и залетают к нам. Так что ж? Палить по ним?.. Пусть дипломаты урегулируют подобные вопросы.
Прибыв в Дрогобыч, Рябышев пытался по телефону связаться с командующим армией, но снова его не застал.
Позвонил Попель:
– На концерт собираешься, командир?
– Что-то настроение не концертное, комиссар…
– У меня самого не концертное, но надо идти. А то что подумают подчиненные: ни командира, ни комиссара не будет…
– Ну хорошо, приду…
* * *
В субботу вечером, 21 июня, в Доме Красной Армии в Дрогобыче состоялся концерт киевских артистов.
Зал был набит. Мест не хватило, использовали все: приставные стулья, подоконники, стояли у стен и в проходах.
Особенно бойцам понравилась молодая певица Ванда Подольская. На бис она спела «Парень кудрявый», «Синенький скромный платочек», «Спят курганы темные». Слова она произносила с легким акцентом, что придавало ее пению особое очарование. Аплодисментам не было конца, и раскрасневшаяся от волнения, от счастья певица молитвенно сложила руки: не могу больше.
Бригадный комиссар Попель незаметно сделал знак лейтенанту Алексею Путивцеву: пора, мол.
Комиссар Попель еще утром вызвал в штаб лейтенанта Алексея Путивцева.
– Вот вам деньги на цветы, – сказал Попель. – Вечером преподнесете артистам.
– А почему я, товарищ бригадный комиссар?
– Ну почему, почему?.. Мужчина вы интересный, видный… С орденом. У взвода отличные показатели… Так что подходите по всем статьям. Считайте это как поощрение…
– Ну если так, товарищ бригадный комиссар, тогда – служу Советскому Союзу!..
И вот этот момент настал: надо вручить цветы. Приятно, что певице. Хорошо она пела. Алексей без робости, легко вбежал на сцену.
– Это вам за песню, за нежность и за красоту, – сказал он, улыбаясь артистке.
– Спасибо… – Певица сделала такое движение, будто хотела обнять Алексея. А Алексей понял это буквально и тотчас же обнял ее и поцеловал в щеку, чем вызвал такие бурные аплодисменты бойцов и командиров, что казалось, рухнет крыша.
После концерта артистов пригласили на ужин в столовую. Алексей тоже туда попал. Место его оказалось рядом с певицей. Ванда говорила на очень забавной смеси русского, польского и украинского языков. Алексей понял, что Ванда из бедной семьи и, если бы Красная Армия не пришла сюда, никогда бы не попала в Киевскую консерваторию. Киев ей нравится, а петь она любила еще в детстве.
– А пан любе спивать?
– Люблю! – ответил Алексей. И тихонько запел: «Мы – Путивцы, и дух наш молод…»
– А, я вем эту песню. Но почему там други слова? «Мы – кузнецы…»
– Верно, – согласился Алексей. – Это мы с братьями переделали слова на свой лад. Нас четыре брата, Путивцевы, вот мы и поем: «Мы – Путивцы…»
Духовой оркестр заиграл вальс. Алексей пригласил Ванду на танец. Щеки у Ванды в танце раскраснелись, глаза озорно сверкали.
– Душно. Может, на воздух выйдем? Прошу, пани…
– Пан теж разумееть польску мову.
– Трошки.
Тихая теплая ночь вызвездила небо. Из рощи доносилось соловьиное пение.
– Як файно, – сказала Ванда.
– Да, хорошо, – согласился Алексей.
– И пан мае дивчину? – неожиданно спросила Ванда.
– Маю женку и двух деток!
– Пан такий млодой и мае юж двух деток?
– Я не такой молодой, Ванда, я – моложавый…
– Моя мама русская, – сказала Ванда. – Она мне много повядала про русских. Пан такий русский человек, которого я вообразила задолго до приезда в Советский Союз…
…Алексей, вернувшись в часть, долго не мог уснуть в эту ночь. Хотелось рассказать товарищам о Ванде, но те давно уже спали. Часы показывали без пятнадцати три. «Пора и мне спать», – решил Алексей и до шеи натянул суконное солдатское одеяло – к утру начало свежеть.
