Текст книги "Такая долгая жизнь"
Автор книги: Игорь Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 49 страниц)
Вместе со старшим лейтенантом пошли связисты. Это был их первый бой. Шли в полный рост, как в мирное время. Страха смерти еще никто не испытывал, никто из них еще не видел ни одного убитого.
Из черной снеговой тучи вывалились три немецких самолета. По конфигурации Бандуристов определил – «Хейнкели-111». Бомбардировщики высыпали бомбовый груз в залив, на суда с подкреплениями. Неточно, ни одного попадания! Появилось второе звено. Эти разбили две шаланды. Наши 37-миллиметровые зенитные орудия открыли по ним огонь – один бомбардировщик подбили. Он круто пошел вниз и с воем плюхнулся в воду у самого уреза восточного берега, в нескольких метрах от группы, которую вел Бандуристов. Все, как по команде, закричали «ура». Это был первый увиденный ими сбитый немецкий самолет.
Неподалеку от батареи третьего дивизиона связисты обнаружили порыв провода – рядом разорвался снаряд.
Связь с третьим дивизионом была восстановлена. Командир полка приказал Бандуристову оставаться на НП дивизиона. Дивизион получил приказ уничтожить батарею противника на левом фланге.
Вторая батарея дивизиона, на которой только что был Бандуристов, подверглась сильному сосредоточенному огню вражеской артиллерии. Командира батареи убило, убит был и командир первого взвода.
– Давай, старшой, на вторую! Принимай команду! Взводный, что остался, только что из училища… Выручай.
– Есть, товарищ капитан.
Бандуристов козырнул комдиву, повернулся по-уставному и побежал по полю. Особенно, правда, разогнаться было нельзя: ноги то и дело разъезжались в разные стороны. Два раза Николай упал… Но вот и боевые порядки батареи.
Два орудия на батарее вышли из строя.
На учебных стрельбах Бандуристов всегда имел отличные оценки и потому сейчас сам стал у одного из уцелевших орудий. Орудия здесь тоже вели огонь прямой наводкой.
– Ну, ребята, слушай мою команду… – закричал Бандуристов, стараясь перекричать грохот выстрелов и разрывов. – Фугасным заряжай! Огонь!.. – скомандовал он сам себе и дернул шнур.
Раздался оглушающий выстрел. Казенник с лязгом откатился назад, выплюнув горячую гильзу.
Стреляли на полном заряде, и потому выстрелы были оглушительными. Через пару минут Николай уже ничего не слышал – уши будто ватой забило.
– Огонь!.. Огонь!..
На позиции стало жарко. Бойцы скинули шинели. Артиллеристы работали споро. Молодые, как и Николай, они еще не боялись смерти. Горячка боя захватила всех. Не пригибаясь, бегали солдаты от ящиков со снарядами.
Батарею слева они, очевидно, подавили – она замолчала. Но противник выдвинул другую батарею на обрыв, правее первой. И с ней началась артиллерийская дуэль, смертельное соревнование в скорости и точности попадания.
Поначалу пороховая гарь даже казалась приятной, но после получаса интенсивной стрельбы стало подташнивать.
Задульное пространство после каждого выстрела становилось суше. Черные от пороховой копоти и теперь уже и от пыли, которая поднималась впереди орудия, артиллеристы продолжали свою тяжелую работу.
Наконец и правая батарея замолчала. Над восточным берегом установилась относительная тишина. В ушах только по-прежнему звенело от недавней пальбы.
Вскоре должны были прекратить стрельбу и другие дивизионы – не хватало дальности стрельбы. Но всем было ясно – задача дня выполнена, десант на западном берегу Керченского пролива высажен и закрепился.
* * *
– Товарищ батальонный комиссар, вас комбат наш кличут!..
Путивцев и Никипелов на ночь расположились вместе с бойцами в траншее, отбитой у немцев. В траншее сыро, но зато затишно. Под ногами доски – с удобствами сделана траншея.
– А где ваш комбат, далеко? – спросил Путивцев.
– Та не, недалече. Я провожу…
– А что ему нужно? – спросил Путивцев.
– Та не знаю… Кличут, та и все. Пиди, кажуть, боец Гриценко, покличь батальонного комиссара, он там дэсь у траншее…
– Ну, пойдемте…
Чтобы не мешать бойцам, которые улеглись отдыхать, вылезли и пошли верхом. Ночь стояла темная. Изредка кое-где раздавались редкие выстрелы. С немецкой стороны время от времени ввысь взмывали ракеты. Но мрак был густым – ракеты освещали плохо.
В блиндаже на табурете сидел молодой командир с тремя кубиками в петлицах и боец, видно, ординарец.
Старший лейтенант поднялся навстречу Путивцеву, представился: комбат-один Цыганков. Был он смугл от природы, худощав…
– Располагайтесь здесь, товарищ батальонный комиссар, квартира, как видите, большая… В такой квартире и перезимовать можно было бы… А вы из ГлавПУРа? Мне о вас командир полка еще утром сказал.
– Спасибо за приглашение, но я не один. Со мной еще младший политрук, он там, в траншее, остался…
– Ягодка! Приведи младшего политрука! – распорядился комбат.
– Это ваш ординарец? Забавная фамилия, – сказал Путивцев.
– А в моем батальоне как на подбор: есть Буряк, есть Семечкин… а замполит мой был Колокольчиков.
– А почему – был?
– Убили его сегодня, – просто сказал комбат и отвернулся.
Пришли ординарец и Никипелов.
– Ну-ка, Ягодка, сообрази нам поужинать… Немцы рождество не допраздновали, – обратился комбат к Путивцеву и Никипелову. – Не дали им допраздновать… Елку вон даже, видно, из Германии привезли. Чудно… Искусственная!.. Все у них, видно, искусственное…
Путивцев только сейчас увидел в углу на деревянной полочке маленькую елку. Блиндаж освещался слабо. Вверху торчала лампочка, но она не горела. На добротном дубовом столе коптила «катюша».
Вскоре тут же, на столе, появились мясные консервы, сало и трофеи – голландский сыр, марокканские сардины, швейцарский шоколад, бутылка французского коньяка…
– Вот еще взяли – листок. У меня в батальоне один боец немецкий знает, с немцами на Урале до войны работал, так он сказал, что это молитва солдата… Только вместо бога – там Гитлер! – Комбат протянул Путивцеву листовку, на которой Михаил прочел: «Мюнхен».
Цыганков по жестяным кружкам разлил коньяк.
– Ягодка, давай твою. Ты небось такого коньяка и не пивал?
– А вам приходилось? – спросил Никипелов.
– Да нет, не приходилось, – смутился комбат. – Ну, чтоб этому Гитлеру пусто было!.. Нет, не за это! Давайте моего Колокольчикова помянем… Хороший был парень, веселый, как колокольчик… По русскому обычаю.
Выпили молча, не чокаясь.
– А вы русский? – спросил Путивцев, понюхав корочку хлеба.
– Цыган я…
– Фамилия, значит, у вас соответствующая…
– Точно, соответствует… Фамилию мне эту в детдоме дали… Ни отца, ни матери я не помню, не знаю. В детдоме знали только, что я из цыган. И вроде дразнили так: Цыган. А потом это стало моей фамилией… Слышал я, товарищ батальонный комиссар, что немцы цыган расстреливают? Это правда?..
– Не только цыган, – ответил Путивцев.
– Ну, меня они не возьмут, – с загоревшимися злостью глазами сказал комбат. – Что-то этот чертов коньяк меня не берет… Давайте нашей хлебнем. До утра еще далеко. В Краснодаре купил. Держал до случая. Ягодка!..
Ординарец достал бутылку водки.
Водка приятно обожгла горло, потеплело в желудке. Разыгрался аппетит. Все пошло: и свое, и трофейное. Уже заканчивали ужин, когда снаружи послышались выстрелы.
– Ну-ка, Ягодка, узнай, в чем там дело!..
Ординарец мигом исчез. Быстро вернулся:
– Немца поймали… – От удивления у ординарца глаза стали круглыми.
– Кто поймал? Где?..
– Та тут недалече, в канаве, кажись…
– Разрешите? – В блиндаж ввалился младший командир с тремя треугольниками в петлицах. – Товарищ комбат, разрешите доложить? Немца взял, живьем…
– Везет тебе, Скоробогатов… В бою отличился и теперь вот… Как же ты взял его?
– Отошел по нужде, подальше. Буерак там такой небольшой… Чую, кто-то вроде чихнул… Потом еще. «Кто тут?» – спросил. А он в меня из этой штуки… – протягивая парабеллум, продолжал рассказ Скоробогатов. – Мне бы стрелять, а я кинулся на него. Ну и взял… Помял, правда, немного…
– Считай, медаль «За боевые заслуги» ты заслужил. Давай твоего немца, и Сабурова позовите, уральца.
Ввели немца. Под глазом у него синело, губа рассечена. Шинель порвана.
– Здорово ты его! – Но в словах комбата не было осуждения.
Пришел переводчик Сабуров.
– Спроси у пленного: какой части, звание, где воевал раньше?
На первые вопросы пленный ответил сразу. Держался спокойно, даже нагловато. Назвал номер батальона, воинское звание – ефрейтор. Воевал в Польше, во Франции…
– Какие части и соединения находятся на этом участке фронта?
– Не знаю, но если бы и знал, не сказал бы… Мою часть вы все равно узнаете, раз у вас моя солдатская книжка… Скажу вам только одно – дни иудо-большевистской России сочтены… Германская армия непобедима…
– А это вот ты видел?! – Цыганков поднес дулю к носу немца.
– Погоди, комбат, – сказал Путивцев. – Кто бежал от Красной Армии под Ростовом, под Москвой?..
– Русские воюют не как цивилизованная нация, а как бандиты… Все цивилизованное человечество сегодня празднует рождество. Только большевики, безбожники… – Немец что-то сказал такое, что переводчик не понял. – И потому вы здесь, но это на короткое время, – закончил немец.
– Смотри, идейный, – заметил младший политрук Никипелов.
– Какой там идейный, – зло сказал Путивцев. – Просто машина!.. Что вбили в голову, то и твердит!..
Живого немца видел он в первый раз. Видел он немцев и до войны, тех, что приходили к нему… Но как они были непохожи на этого «завоевателя»… Гадливое чувство у него было к немцу. Приказать расстрелять его… Посмотреть, как сдует с него эту спесь, когда увидит дуло… Но надо было сдерживать себя. Здесь говорить не хочет – отправить на ту сторону. В Особом отделе люди поопытнее, может, там заговорит.
На этом и порешили.
* * *
26 декабря на море разыгрался десятибалльный шторм. Он продолжался и двадцать седьмого. Высадившийся десант больше суток был отрезан от восточного берега. Немцы яростно контратаковали. Но двадцать седьмого ветер стал слабеть. Десант получил подкрепление.
Командующий немецкими войсками в Крыму генерал Манштейн снял из-под осажденного Севастополя крупные силы и бросил их на уничтожение десанта. Воздушная разведка донесла об этом советскому командованию.
В ночь с 29 на 30 декабря в море вышли корабли Черноморского флота. Они сопровождали транспорты с новым десантом.
На рассвете 30 декабря эти корабли неожиданно появились на рейде Феодосии. Немецкая разведка, наземная и воздушная, прозевала этот маневр.
Корабли Черноморского флота открыли огонь. Беспорядочная стрельба немцев не могла остановить наступающих. Корабли и десантные суда с ходу причаливали к обледеневшим пирсам порта. Могучее русское «ура» сотрясало морозный, звонкий воздух.
Корабельная артиллерия в упор расстреливала вражеские укрепленные пункты.
Накануне выпал глубокий снег. Но и это не остановило наступающих. Первый эшелон – морская пехота, сметая все на своем пути, не задерживаясь в городе, вышла на командные высоты за городом.
В тылу у немецких войск, сражавшихся под Керчью, оказались русские.
Войска, высадившиеся у Камыш-Буруна, Эльтингена, Керчи, тоже перешли в наступление.
Батальон старшего лейтенанта Цыганкова получил приказ овладеть немецким опорным пунктом за железнодорожной насыпью.
Путивцев и Никипелов бежали в первых рядах наступающих. Огонь, который вели немцы из всех видов стрелкового оружия, из минометов, из пушек, трижды прижимал советскую пехоту к земле. Трижды Цыганков поднимал своих бойцов в атаку. Трижды вражеские пули обходили его. А на четвертый он поднялся и успел только крикнуть:
– За Родину! За… – и будто поперхнулся. Секунду постоял и рухнул на землю.
Наступающие снова залегли. Кто в следующую секунду поднимет бойцов, встанет первым?..
Михаил поднялся. Зачем-то отряхнул полы шинели. И закричал:
– За мной! За Родину!..
– Ааааааааа, – понеслось над землей, терзаемой снарядами.
До вражеских окопов осталось совсем немного. Теперь уже, казалось, никакая сила не может остановить наступающих.
Немцы стали выскакивать из траншей, побежали…
Наша корабельная артиллерия прекратила огонь. Корректировщики сообщили, что войска входят в соприкосновение с противником. И тут над полем появились немецкие самолеты. Они шли на бреющем полете. Огонь их был разящим. Батальон снова залег.
Михаил с наганом в руке кричал залегшим:
– Встать! За мной! Встать… Коммунисты, за мной!
Поднялся один, второй, третий…
Михаил побежал. И в это время что-то остро и сильно ударило в спину. Огнем обожгло сердце. Разрывная пуля прошла навылет.
– Товарищ батальонный комиссар! Товарищ батальонный комиссар! – закричал Никипелов.
Путивцев лежал на спине. Из рваной раны на его груди медленно поднимался пар.
– Вперед! За Родину! – закричал кто-то.
И батальон поднялся. Возле умирающего остался только политрук Никипелов.
– Товарищ батальонный комиссар!.. Михаил Афанасьевич… Товарищ батальонный комиссар!..
Слово «комиссар» было последним, что пробилось в затухающее сознание Михаила Путивцева.
ГЛАВА ТРЕТЬЯТихон Иванович умер в октябре. Перед смертью ночью он услышал голос Ивги. Звала она его. Голос был тихий, слабый, больной. Звала она его, как в молодости: «Тиша!.. Тиша!..» А что «Тиша» – не говорила…
У Тихона Ивановича еще хватило сил выйти из флигеля во двор. Но у дома во дворе никого не было. Сад стоял уже почти голый и хорошо просматривался до самого плетня из ивовых прутьев. Луна спряталась за набежавшими тучами, а когда вышла и осветила все бледным светом, почудилось Тихону Ивановичу что-то белое меж деревьев. Каштан вдруг завыл, как по покойнику, рванулся на цепи, забился в будку…
– Свят, свят, свят… – зашептал Тихон Иванович.
Такая жуть его взяла, что все похолодело внутри, и сердце будто стало. Вспомнил он: нельзя выходить наружу, если покойник кличет. Поверье такое… Но как же не выйти, если Ивга зовет?.. И тут будто птица какая-то пронеслась над головой, он даже ветер почуял на своем лице от больших черных крыльев. Клюнуло что-то остро и больно в самое темечко, а дальше он не помнил…
Нашла его Ксеня у порога флигеля. Спасибо Каштану, выл, пока Ксеня не вышла.
Ксеня разбудила Вовку, вдвоем они кое-как затащили деда во флигель. Положили на кровать.
– Ах, батя-батя, сколько раз говорила вам – лежите в большом доме, на глазах. А тут вы без всякого присмотру…
Причитаний дочери Тихон Иванович не слышал. Пришел в себя уже утром и сразу спросил:
– А Ивга дэ?
– Батя… Мама ведь умерла еще три года назад…
Тихон Иванович отвернулся к стене, будто недовольный чем-то, помолчал, а потом тихо так сказал:
– Ось и мий час прийшов…
– Та шо вы, батя, балакаете… Ну, хвораете, хто не хворае…
– Ни, доня, чую я…
И действительно, умер он через два дня.
Похороны при немцах оказались делом непростым: ни катафалка, ни гробовщиков, никого не найдешь.
Нюра где-то телегу достала, расплатилась пиджаком Ивана – от советских денег хозяин телеги отказался. Сосед кое-как смастерил гроб: никогда раньше гробов не делал, а вот пришлось. За работу ничего не взял:
– Та на шо мэни ваши гроши? Чи ни люди мы?.. Горе у вас…
А через месяц снова пришлось к соседу обращаться – умерла маленькая дочка у Ксени. Девочка родилась в конце октября, была слабенькой. Да еще молоко у Ксени пропало…
– Господи, и зачем ты ее на свет произвел? – слыша сиплое, нечистое дыхание маленького существа, шептала Ксеня ночами. – Спаси ее!
В трудные годы с Михаилом не обращалась она к богу, а шла к людям. Люди помогали. А тут люди были бессильны. Был врач, которого Ксеня знала, еще когда они жили на Ленинской, Врач хороший, авторитетный. Ничего утешительного он ей не сказал. К кому же еще обращаться. Бессильны люди перед смертью, и губы невольно шептали молитвы… Но не помогли и молитвы.
Измучилась Ксеня без сна, проснулась однажды под утро, а девочка уже почти остыла. Припала Ксеня горячими губами к холодному тельцу, заплакала. Заплакала не только от горя по усопшей девочке. Еще не успела она кровно привязаться к существу, появившемуся на свет. Еще не человечек это был, а так, теплый комочек…
Заплакала навзрыд от горя, от бед, которые, подобно туче, нависли над всем, что ей было дорого. Выживут ли, уцелеют?..
Прошло два месяца, как ушли наши. Голод стал подбираться к их дому. Была бы она поздоровее, перед отступом наших, может, чего и добыла бы. Вон у Гашки, соседки, муж дома остался. Так он натащил из порта и макарон, когда горела макаронная фабрика, и годовалого бычка привел откуда-то из-под Марцево: видно, скот гнали, а этот отбился. Два мешка муки с мукомольни привез на тачке. Им жить можно. И пышки испекут, и затирку сделают… И мясцом иногда побалуются… А ей чем Вовку кормить? И надо же, чтоб все это случилось, когда она последние дни донашивала…
Володя принес только ведро квашеной капусты со склада из-под завода. Да и то она его не пускала:
– Не ходи, там стреляют…
– Никто там, мама, не стреляет. Мы с Ванькой Смирным, он уже принес оттуда и огурцов и капусты. Склад там открыли и всем даром раздают.
Были, слава богу, какие-то запасы дома: немножко муки, бочка соленых арбузов, мешок картошки, сушка садовая… Да на сколько этого хватит? К концу все подходит. Если бы не сходили они с Володей в Приморку да не принесли оттуда рыбы, то голодали бы. Ксеня уже голодала… Кусок в горло ей не лез, когда она видела Володю голодным. А он молодой, четырнадцать лет исполнилось, растет… Ему много надо… «Ах, господи… Где же взять чего? Работать пойти, но куда? Не к немцам же в услужение, как некоторые. Враги они… А если Володю не сберегу?..» О себе, о своей смерти она как-то не думала.
Все ее мысли были – уберечь Володю. Дождаться своих, а там уже что бог пошлет…
Город жил трудно, тяжело, непонятно… Ленинская улица была переименована в Петровскую, III Интернационала – в Греческую. На Греческой улице открыли публичный дом.
Появился черный рынок. На рынке можно было достать все. За золото, серебро, в обмен на дорогие вещи. А где у Ксени золото? Вещи, которые были, и те большую часть продала, когда Михаила арестовали.
Как-то Володя принес отрез хорошего сукна.
– Ты где это взял? Опять с Ванькой Смиренко?.. Украли? Он тебя до тюрьмы доведет!..
– Да не беспокойся, мама… Что я, вор, что ли?.. Это мне тетя Лариса Ананьина дала…
– Кто? Зачем ты взял? Зачем? – крикнула Ксеня на сына.
…Не раз Лариса встречала Вовку на Касперовке, куда перебралась по совету мужа. Вырос он. Становился похожим на Михаила в молодости – такие же глаза, и лоб, и губы… Прослышала она, что Ксеня с Вовкой бедствуют. Подстерегла Володю и дала ему отрез сукна.
– Скажи матери: наши придут – тогда посчитаемся… – Знала, что Ксеня так просто не возьмет.
– Ну что вы, тетя Лара? Как я возьму? Да меня мамка из дому выгонит…
– Не выгонит, если она не последняя дура. Я ведь взаймы даю, понял?..
– Как она сказала? – переспросила Ксеня. – «Не выгонит, если не последняя дура»?
Действительно, дура!.. Всю жизнь гордыня ее донимала. И теперь поступиться не хочет даже малым. А ведь речь, может, идет о жизни сына… «Наши придут – отдам я ей такой же отрез, заработаю и отдам», – решила она наконец.
Зима сорок первого года была невероятно холодной, морозной. К Новому году снега выпало по колено. Нередко с залива налетал ветер, быстро зализывал протоптанные дорожки, срывал с сугробов свежий снежный покров, кружил белым в воздухе.
У многих кончалось топливо. Люди ходили к металлургическому заводу. На месте нефтеслива после пожара образовалась как бы спекшаяся смола. Ходили туда и Ксеня с Володей.
Володе запомнился завод, когда он был здесь с отцом. Теперь завода не узнать: всюду безлюдье, запустение, металлический хлам. Железные пролеты цехов рухнули, ветер гремел ржавыми, рваными листами.
* * *
Дни тянулись долго, были нудными, однообразными. Во второй школе, которую в городе называли Чеховской, немцы разместили полевое гестапо. Теперь жители города со страхом обходили это здание. Во Дворце пионеров тоже разместилась какая-то полицейская служба.
Школы не работали. Дети на улицах больше не играли в войну. Ни в какие детские игры они не играли. Детство оборвалось. По Ленинской расхаживали, звеня коваными сапогами с короткими голенищами, рослые, розовощекие эсэсовцы. На рукавах у них была черная лента, золотом по ней было выведено: «Adolf Hitler».
Все афишные тумбы в городе были заклеены объявлениями, которые заканчивались одним словом: расстрел!
В городском парке, которым таганрожцы так гордились, немцы устроили кладбище. Сюда с Миус-фронта они привозили убитых и хоронили. Деревья в парке стали безжалостно вырубать, а вместо них на могилах росли большие деревянные кресты.
На щите возле городского театра немцы вывешивали газеты и фотографии, прославляющие немецкую армию. Висела там и русская газетенка, издаваемая предателями. Жители читали эти газеты «между строк».
Володя Путивцев и Ванька Смиренко тоже бегали на Ленинскую. Однажды на щите они нашли листок, приклеенный рядом с газетами. На нем был текст, отпечатанный на машинке: «Вести с любимой Родины».
Это была сводка Совинформбюро.
Немцы не понимали, что там было написано, а русские полицаи прошляпили. Так и провисел этот листок до вечера.
– Мама! Мама! – влетел Вовка в дом на Амвросиевской. – Я только что читал «Вести с любимой Родины»…
– Откуда-откуда?.. – Ксеня не поняла.
– «Вести с любимой Родины». Это сводка Совинформбюро… Это наши подпольщики вывесили у городского театра.
И Володя рассказал все, что он прочитал и запомнил. Этой вестью ему хотелось поделиться со своими товарищами на Касперовке, со всеми родственниками.
– Дуже гарнэ звестие, племянничек, – покашливая, сказал дядя Максим.
– Значит, кто-то есть! Да, дядя Максим? Есть… Как было при белых… Подполье? Да?..
– Мабуть, е, – со значением ответил Максим.
Володя и Ванька на другой день снова побежали на Ленинскую. Листовки там уже не было, а возле щита прохаживался полицейский с белой повязкой на рукаве.
Мысль о том, что в Таганроге есть подполье – иначе откуда было бы взяться этому листку? – не оставляла Володю. А что, если и себе?.. Что он мог сделать? Приемников ни у кого из знакомых и родных не было. Все приемники сдали на склад еще в начале войны. Как услышишь голос Москвы?.. А если писать стихи о Родине и вывешивать их на заборах, на домах?..
Володя еще в шестом классе писал стихи. Учительница по литературе хвалила его. Нравились его стихи и ребятам в школе.
Володя решил посоветоваться с Ванькой Смиренко.
– Что ты, Пушкин, что ли?
Обидно было Володе слышать такие слова.
– Не Пушкин, конечно, и не Лермонтов…
Ванька Смиренко был старше Володи на два года. В школе он уже не учился. Работал перед войной в сапожной мастерской. Володиных стихов в школьной стенгазете не видел.
Обиднее всего было то, что он отнесся к предложению Володи как к детской затее…
Что ж, Володя все равно будет писать стихи… Сам будет их расклеивать…
Я Родину люблю! Отчизна!
Прими сыновний мой поклон…
Дальше этих строк дело не шло. Да и эти строчки скоро Володе разонравились.
В тот вечер катались они с Ванькой на санках с горки на Степке. Стемнело уже. Близился комендантский час. Пора было расходиться по домам. Со Степка, с открытого места, хорошо была видна заводская труба. Так резко она выделялась на фоне морозного светло-синего неба. «Как страшно, наверное, сейчас на разрушенном заводе… Ни души… И труба мертвая… без голоса», – подумал Володя.
Скелет железный инеем оброс…
Заиндевели балки крыш косые…
И было слышно, как трещал мороз,
Нахмурилися сумерки густые…
– Что ты шепчешь там? – спросил Ванька.
– Я?.. Да ничего… – «Скажешь тебе, а ты потом опять смеяться будешь… Пушкин, Лермонтов… Не скажу», – решил Володя. – Замерз я уже, пойдем домой, – предложил он Ваньке.
– Пошли…
Но Володя домой идти не собирался… Он хотел поскорее остаться один… Чтобы сочинять, чтоб никто не мешал…
Железный лом разбросан там и сям,
В лохмотьях стали бродит зимний ветер,
С трубой, грозящей зимним небесам,
Трагичен, строг ты был при лунном свете…
Володя снял варежки и потер снегом щеки. Мороз к ночи усиливался.
Ты умер или спишь глубоким сном,
Родной завод, железный и огромный,
И сердца боль не выразить пером.
Так по-сиротски выглядели домны.
Володя увлекся сочинением, не заметил, не услышал, как скрипнула калитка и на улицу вышла мать.
– Ты что ж, чертенок, тут делаешь? Я уже жду, жду… Вся душа изболелась… Ну-ка, марш домой…
Дома мать дала ему кукурузную лепешку, кружку горячего чая, настоянного на вишневом листе, и легла спать. Володя не спал. Конца у стихотворения ведь не было!
На стенках и на потолке подрагивали багровые тени. Красные конфорки на печке светились в темноте. Ледяные узоры на стеклах в окне тоже были розоватыми…
Настанет час, ты снова загудишь,
Ты снова оживешь в людском потоке…
Ведь ты не умер, ты всего лишь спишь!
Душа твоя хранится на востоке!..
Володя потихоньку поднялся. Потихоньку достал из стола карандаш и бумагу. Подсел ближе к печке, чтоб было виднее. Записал стихотворение. И только тогда лег в теплую постель и мгновенно заснул.
Проснулся Володя с каким-то необыкновенным чувством. Это была радость. Давно он не испытывал этого чувства… Проснулся – и сразу вспомнил: стихи. Хотелось немедленно их кому-то прочитать.
– Мам, хочешь я тебе стихи почитаю?
– Какие стихи?
– Ну, стихи… Я сочинил…
Володя начал громко, как в классе, но в конце заволновался, голос его дрогнул, когда он читал строки:
Ты умер или спишь глубоким сном,
Родной завод, железный и огромный…
– Мам, ну что ты плачешь?
– Я не плачу, сынок… Как хорошо ты сочинил… И все правда…
Воодушевленный похвалой матери, Володя побежал к тете Нюре и Вале. Зайдя в коридор их дома, он услышал разговор:
– Вчера на Камышановской немецкую машину спалили… Ваша работа? – Это был голос Вали.
– А ты как думаешь?
Нехорошо было подслушивать. Володя кашлянул.
– В коридоре кто-то есть? – насторожилась Валя.
Володя открыл дверь.
Напротив Вали за столом сидел Юрий Пазон. Он холодно глянул на Вовку.
– Фу, как ты меня напугал! – с облегчением сказала Валя.
– Ты чего так смотришь на меня, Юра?.. А я стихи принес, – без всякого перехода сказал Володя; в его голове молоточками стучали слова, которые он только что услышал: «Ваша работа?..»
Юра Пазон служил вместе с Митькой Дудкой в армии. В последний раз он видел Митьку перед самой войной. Митька уехал на соревнование по волейболу в Перемышль, а тут война началась…
Пазона ранили, когда наши войска отходили от границы. Он попал в госпиталь, в Таганрог, у него было тяжелое ранение ноги. После госпиталя его оставили на излечение дома. Валя Дудка часто навещала его в госпитале, а когда он выписался, то сам стал приходить к ним.
Володя все это хорошо знал.
«Вести с любимой Родины»… Наверное, это он! Он – Юра!.. И его товарищи!»
– Ну, где же твои стихи? – спросил Пазон уже приветливее.
Чуть запинаясь от волнения, Володя стал читать. Стихи и Вале, а главное, Пазону понравились.
– А можно, я буду стихи для вас писать? – неожиданно выпалил Вовка.
– Для кого это – для нас? – снова насторожился Пазон.
– А ты будто не знаешь? – Володя старался ответить как можно «умнее», осторожнее, как настоящий подпольщик.
– Тебе сколько лет? – спросил Юра.
– Четырнадцать. – Если бы не Валя, соврал, наверное бы.
– Да… – многозначительно промолвил Пазон.
Обида захлестнула Володю.
– Да что я, маленький?.. Сам мои стихи похвалил…
– А стихи о пионерском галстуке написать можешь? – неожиданно спросил Пазон.
– Смогу…
– Хорошо, напиши стихи и передай Вале… А эти мне можешь дать? – снова спросил Пазон.
– Конечно…
– Только смотри!.. Никому об этом ни слова!
– Могила! – пообещал Вовка.
* * *
Иногда Ксеня и Вовка ходили на Стахановский. Старались бывать там пореже. Неловко. Мать Михаила, Анастасия Сидоровна, никогда не отпустит, прежде чем не накормит картошкой, соленьем. Анастасия Сидоровна, Максим и Нина Путивцевы тоже жили трудно. Кое-что дали им осенью приусадебные участки, что-то в магазинах получили перед отступлением наших, но ртов у них больше: Максим, Фекла, Нина, Анастасия Сидоровна да трое деток. Семеро душ. Ну-ка, прокорми такую ораву!
Максим пытался было пройти в Солодовку, надеясь разжиться чем-нибудь у дядьки Мартына. Дядька Демка отступил с нашими. Но в Солодовку Максима немцы не пустили – фронт!
Максим в последнее время выглядел совсем плохо. Одежда висела на нем как на вешалке… И кашель… Проклятый кашель… Ни днем, ни ночью покоя не давал.
Анастасия Сидоровна тоже выглядела плохо. Сильно она сдала, после того как в августе получила похоронку на Алексея. Но была она такой же подельчивой и доброй, как и до войны.
– Ешь, ешь, внучек, – подкладывая Володе в тарелку горячего картофеля, говорила она. – Давай, Ксеня, и тебе подложу…
– Не надо, мам, я уже наелась, – глотая слюну, отбивалась Ксеня.
– Не слухайте ее, мамо, – вмешался Максим и спросил: – Ты нэ чула, шо нимци хотят завод наш восстанавливать!? Балакают, шо уже инженеры-нимци понаехали…
– Нет, я не слышала об этом… Что они там восстановят?.. Все ведь взорвано… Развалины одни… Наверное, никогда его теперь не восстановят…
– Був я на днях у цеху, – признался Максим. – Взрывчатка там зробыла нэмало… Та ще не все…
Услышав разговоры о том, что немцы хотят восстанавливать завод и ремонтировать свои танки, Максим решил собрать в цехе все бронзовые и медные детали и спрятать их. Без этих деталей немцы цех не восстановят… Сначала к этому делу он хотел было привлечь Вовку. Потом передумал. Дознаются немцы – одно наказание: смерть!.. Чувствовал Максим, что жить ему осталось недолго, а Вовка ведь совсем еще хлопчик…
Договорился он с двумя старыми товарищами, вальцовщиками. Втроем, через день после, того как на Стахановском побывала Ксеня с Вовкой, отправились они в цех.
Часть деталей из цветных металлов, разбросанных взрывами, валялась просто на полу. Другие пришлось извлекать, раскручивая крышки подшипников на покореженных взрывами прокатных станах и электромоторах…
За несколько дней сделали они эту работу. Сложили детали в мешки и надежно спрятали в канавах и других похоронках, забросав эти места разным хламом.
В последний день работы, выходя из цеха, Максим увидел листок из школьной тетради, приклеенный к стенке. Это были стихи о заводе. Особенно Максиму запомнились строчки:
Ведь ты не умер, ты всего лишь спишь!
Душа твоя хранится на востоке!..
* * *
В один из теплых майских дней Володя и Ванька Смиренко побежали на Ленинскую. Володя накануне передал через Валю Пазону стихи о пионерском галстуке.
То, что его стихи о заводе появились расклеенными на воротах и стенах цехов, он узнал от дяди Максима. Обрадованный, побежал к заводу. Там уже стояла охрана у проходной. После того как на заводе стали находить листовки, немцы больше не снимали охрану. Передав стихи о пионерском галстуке Пазону, Володя надеялся, что и они будут развешаны по городу. Вот он и звал постоянно Ваньку Смиренко в город: именно там, на афишных тумбах, на заборах, время от времени появлялись листовки и сводки Совинформбюро.
