Текст книги "Такая долгая жизнь"
Автор книги: Игорь Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 49 страниц)
Инна родила в марте сына. Забот в семье сразу прибавилось. Особенно доставалось бабушке: она поставила кровать в комнату дочери и поднималась к ребенку ночью, когда нужно было его перепеленать.
Мальчик был крепеньким, беспокойным: не умолкал ни на минуту – когда не спал, – или кричал, если был голоден, или агукал, если бывал «в настроении» и лежал в теплом и сухом.
На семейном совете решили назвать его Алексеем. Алешей, Алешкой, Алешенькой, Лешкой…
Получив отпуск, Пантелей сказал Анфисе:
– Вот, мать, мы и дождались: едем в Таганрог вместе и будем отдыхать полный срок.
– А как же Алешка? – спросила Анфиса.
– Поезжайте, мама, поезжайте… – сказала Инна. – Борис будет помогать мне, управимся…
– Хотите хоть на месяц избавиться от тещи?
– Ну как вы можете так, мама?..
– Я пошутила, пошутила… Раз управитесь – значит, мы с отцом едем.
В Таганроге у Анфисы только и разговору было, что об Алешке: «Наш Алеша не такой…», «У Алеши голос, как иерихонская труба…», «Леша все понимает и узнает меня, и Инночку, и деда».
– Сообразительный… В бабушку пошел… – Пантелей иногда подтрунивал над женой.
Раньше, когда они были молоды, этого не бывало. А теперь как-то само собой сложилось, что он подтрунивал ласково, без неприязни, но подтрунивал.
Анфиса для виду сердилась:
– Почему же в бабушку, скорее, в дедушку, такой же умный…
Пантелей и Анфиса остановились на Амвросиевской у Ксени.
Вечерами после работы вся родня собиралась на Амвросиевской. Пили в сумерках чай со свежими вишнями, слушали рассказы Пантелея о его работе, поездках за границу, вспоминали прошлое, молодость, только Вовка не принимал участия в этих чаепитиях. Наступал вечер, раздавался тихий свист за калиткой, и Вовка незаметно исчезал.
– Это товарищ тебя зовет? – спросил однажды Пантелей Афанасьевич.
– Ага!
– Что это вы, как казаки-разбойники, свистом друг друга вызываете? Чего он в дом не зайдет?
Вовка чуть смутился:
– Да я говорил ему, а он…
Как-то Пантелей Афанасьевич проводил Володю до калитки и увидел Володиного товарища.
– Здравствуйте, товарищ комбриг, – бойко поздоровался тот.
– Ты меня знаешь?
– Конечно.
Парень был постарше Володи, но небольшого роста, коренастый. Звали его Иван Смирный. Фамилия – Смиренко, но прозвали его ребята Смирный.
– Он действительно такой смирный? – спросил Пантелей Афанасьевич Володю.
– Он такой «смирный», что его не только на Касперовке боятся, но даже на Черном мосту, – с гордостью сказал Вовка.
– А на первый взгляд этого не скажешь: ростом мал, да и вообще…
– Ростом он мал, но руки у него железные. Вот попробуйте как-нибудь сбить его с ног – ничего не получится. Он приемы всякие знает и без ножа обходится…
– Без ножа?
Вовка покраснел: проговорился.
– Да, без ножа.
– А у тебя есть нож?
– Нету… – не колеблясь, ответил Вовка.
– Ну и правильно. Последнее дело – ножом…
Разговор этот взволновал Пантелея Афанасьевича. Когда-то Володя был маменькиным сынком. До четвертого класса Ксеня водила его в школу. Но не стало Михаила, переселились они на Амвросиевскую, Ксеня пошла работать, а Вовка, естественно, попал под власть улицы. Улица с ее неписаными законами была жестока к неженкам, маминым сынкам, каким был тогда Володя. Не раз, обиженный, забивался он в густой терновник во дворе, чтобы выплакаться. Но то время прошло: Вовка сам теперь мог дать сдачи кому угодно из своих сверстников, дружба же с Ванькой Смирным поднимала его и над ребятами постарше.
От Ксени Пантелей Афанасьевич узнал, что брат Вани Смиренко, Петька-Ключник, как его называли на Касперовке, в двадцатые годы убил Сеньку Голодного с Черного моста.
Касперовка и Черный мост соперничали. Драки «край на край» в то время были обычным делом. После убийства Голодного никто в городе не смел тронуть ребят с Касперовки.
Вовка рассказал об этой истории с восторгом. Пантелей Афанасьевич решил серьезно поговорить с племянником: в тринадцать лет трудно отличить, где геройство, а где хулиганство, бандитизм.
Касперовские ребята любили бухту. В яхт-клубе тоже было хорошо, но яхт-клуб далеко.
В бухте одно время завели моду прыгать в воду на спор. Один парень со Старопочтовой выспорил баян – прыгнул с самой верхушки эстакады. Пантелей Афанасьевич тоже как-то забрался на верхнюю площадку. Отсюда хорошо была видна вся бухта.
Потемневшее от времени бетонное перекрытие над головой было облеплено гнездами ласточек. Потревоженные, они, как шаровые молнии, вылетали из своих гнезд. Рыболовецкие боты с высоты казались маленькими, почти игрушечными. В железобетонных перекрытиях, поддерживающих покатую крышу, зловеще подвывал ветер. Далеко внизу темно-маслянисто блестела глубокая вода. Непросто было прыгнуть отсюда даже за баян. Парень тот заслуженно ходил в героях на Касперовке. Нашелся еще один смельчак, но его вытащили из воды мертвым. Видно, он глубоко ушел под воду и ударился обо что-то острое и твердое у дна.
После этого случая Ксеня запретила Вовке ходить в бухту, но ребята все равно ходили, бегал туда и Володя тайком. С Пантелеем же он мог ходить открыто.
* * *
Воскресное утро было росным, нежным. Из-за моря поднималось солнце. Синее утреннее небо становилось белесым, серебристым.
Завтракали поздно, около двенадцати, под шелковицей, в тени густых веток, усеянных крупными темно-фиолетовыми спелыми ягодами. Одна из них глухо шлепнулась о стол. Темно-красный сок брызнул во все стороны. Несколько капелек попало на Вовкину рубашку.
– Чертенок! Говорила тебе! Рубашку после завтрака надень!.. Снимай сейчас же, я застираю.
– Да не надо, мам, я зеленой шелковицей потру, и все…
– Я тебе потру! Ее тогда и в щелоке не отмоешь. Снимай сейчас же! – Ксеня взяла рубашку, поднялась по мазаным ступенькам в дом и через минуту как была с рубашкой, так и выскочила на крыльцо. Лицо ее было белым.
– Что случилось, Ксеня? – обомлев, спросила Анфиса. Губы у Ксени дрожали:
– Война, кажется! По радио говорят…
Вовка вскочил первым. За ним Пантелей Афанасьевич, Анфиса, и все – в дом.
«…Нападение на нашу страну произведено, несмотря на то что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия этого договора. Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германских фашистских правителей…» – Пантелей Афанасьевич узнал голос Молотова.
* * *
Коротким и горьким было расставание Пантелея Путивцева с Таганрогом: женщины в слезах, серьезные, совсем взрослые глаза Володи, болезненно-бескровное лицо Максима…
– Чертова хвороба… – сказал он на прощание старшему брату. – Михаил та Лешка, мабуть, уже воюють, а я…
Вместе с Пантелеем Афанасьевичем в Москву собралась и Анфиса. Но на Марцево сесть в поезд не удалось. Перед окошком кассы люди размахивали командировочными предписаниями, военными билетами, мандатами. Удостоверение, выданное Пантелею Афанасьевичу ГИРДом, ни на кого не произвело никакого впечатления.
Вечером Путивцев сел на товарный поезд, который шел на Ростов, надеясь, что из Ростова выехать будет легче.
В Ростове на вокзале тоже было столпотворение. Помог военный комендант. Он уважительно покосился на орден Красного Знамени Путивцева и сказал:
– Извините, могу предложить вам место только в общем вагоне.
– Давайте в общем. Лишь бы уехать поскорее…
В поезде собрался разный люд, но в основном это были мужчины призывного возраста. Были здесь и старики, и женщины с детьми. Мужчины спешили быстрее добраться до своих военкоматов. Женщины и старики стремились домой, потому что им казалось, что дома, рядом с близкими, надежнее, спокойнее.
В вагоне то в одном месте, то в другом, естественно, возникал разговор о войне.
– Я как прочитал сообщение ТАСС, ну, думаю, обошлось… – говорил седенький старичок в кургузом пиджачке.
– Читать надо между строк, – безапелляционно заявил молодой мужчина с военной выправкой.
Люди, которые ехали в вагоне, не были ни политиками, ни дипломатами. Они не умели читать газеты между строчками. То, что война разразилась через неделю после того, как они прочитали сообщение ТАСС, потрясло многих.
Пантелей Афанасьевич тоже не был ни политиком, ни дипломатом. Но он был кадровым военным. Его жизненный опыт, знания, положение в обществе выделяли его среди тех, кто ехал с ним в тот июньский день.
Еще 14 июня, прочитав «Правду», Путивцев обратил внимание на то, что в сообщении как бы подсказывался немцам желательный для Советской страны ответ:
«…В иностранной печати стали муссироваться слухи о «близости войны между СССР и Германией»… Несмотря на очевидную бессмысленность этих слухов, ответственные круги в Москве все же сочли необходимым, ввиду упорного муссирования этих слухов, уполномочить ТАСС заявить, что эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой враждебных сил СССР и Германии, заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны».
Конечно, это был пробный шар, зондаж! Советский Союз стремился оттянуть войну. Красная Армия перевооружалась и была недостаточно подготовлена к войне. Об этом знали партийные и государственные деятели и, конечно, военные. Но это могли знать и немцы. Для этого у них существует абвер. А скрыть перевооружение огромной армии трудно, почти невозможно.
Советская сторона, напечатав сообщение ТАСС, надеялась получить успокаивающий, желательный для нее ответ, но не получила его.
Каждый вечер Пантелей Афанасьевич приникал к старенькому приемнику СИ-225. Когда садилось солнце, наступали сумерки и все собирались под шелковицей на вечерние чаепития, Пантелей Афанасьевич быстро выпивал свою чашку, поднимался в дом и включал приемник. Берлин молчал. Не то чтобы молчал. В установленное время знакомый дикторский голос после фанфар произносил: «Главная ставка фюрера сообщает…» Но в этих сообщениях ни разу даже не упоминалось о заявлении ТАСС, будто его не существовало. Какой вывод можно сделать из этого? Гитлер решил поиграть на нервах? Попугать?
Это молчание могло означать и другое: Гитлер не дает себе даже труда солгать, обмануть общественное мнение, как это он делал уже не раз. Военная машина уже запущена, ее нельзя остановить. Война должна начаться со дня на день…
Те, кто ехал в вагоне, говорили о войне. Но какой будет эта война, этого не знал никто. Никто не мог знать меры трагедии, которая уже началась на западных границах страны. Многие из тех, что ехали вместе с Путивцевым, через месяц-два столкнутся с этой трагедией лицом к лицу. Они будут ходить с винтовкой в контратаку против немецких танков, ночами пробиваться из окружения, неся на самодельных носилках тяжелораненых. Их путь на восток, в глубь страны, можно будет проследить по холмикам из свежевырытой земли. На этих холмиках еще не будет ни обелисков с фанерными звездами, ни фамилий… Только холмики.
Меру трагедии сорок первого года не мог представить себе и кадровый военный комбриг Путивцев. Он знал лучше других, что представляет собой Германия. Бывал на немецких авиационных заводах, летал на немецких самолетах. Но подлинные размеры бедствий, обрушившихся на страну, и перед ним станут вырисовываться только по прибытии в Москву.
25 июня утром Путивцев был уже в научно-исследовательском институте ВВС. Он надеялся, что именно отсюда ему быстрее удастся попасть на фронт. Полковник, заместитель директора института, который знал Путивцева много лет, не мог скрыть своей подавленности, не мог скрыть горькой правды от старого товарища, которому доверял:
– Почти вся авиация Западного особого военного округа погибла в первый же день войны на аэродромах. Немцы сожгли около тысячи наших машин. Батюков застрелился… Супрун[44]44
Степан Павлович Супрун – известный летчик-испытатель, депутат Верховного Совета СССР.
[Закрыть] сейчас поехал к товарищу Сталину с предложением сформировать из летчиков-испытателей шесть авиационных полков…
Известие о смерти Батюкова поразило Путивцева. Батюков был не из тех людей, которые легко впадают в отчаяние. За годы совместной службы Пантелей Афанасьевич хорошо узнал своего непосредственного начальника.
Внешняя уверенность в себе, представительный вид, командирский голос, дисциплинированность – все это было у Батюкова. Была у него еще одна черта, которая нравилась некоторым военачальникам: он умел внимательно слушать, соглашаться, даже угадывать мысли вышестоящих командиров и с присущим ему рвением проводить эти мысли в жизнь. Чего ему всегда не хватало – это самостоятельности в решениях. Просто это было не дано ему природой. Именно поэтому бывший командующий ВВС страны командарм второго ранга Алкснис держал его на вторых ролях – комкор Батюков всегда был заместителем. Это не нравилось комкору, и скрытая вражда прорвалась тогда на собрании в Наркомате обороны.
Самостоятельную должность – командующего авиацией Западного особого военного округа – Батюков получил незадолго перед войной. Как и прежде, на новой должности он стремился найти сильную личность, советы которой были бы для него подобны приказу. Он нашел такую личность в лице генерал-полковника Павлова.
Известно ли было Павлову о том, что авиация округа сосредоточена на немногих центральных аэродромах, сфотографированных гитлеровцами? Этого Пантелей Афанасьевич не узнал. Генерала Павлова судили, но материалы судебного разбирательства не были доведены до сведения комсостава Красной Армии, да и сам факт суда над Павловым стал известен значительно позже.
Почему Батюков не принял необходимых мер предосторожности?.. Батюков тоже, естественно, не мог ничего рассказать – его уже не было в живых.
На другой день в НИИ Путивцев поймал Супруна.
– Ты был у товарища Сталина? – спросил Пантелей Афанасьевич.
– Был.
– Расскажи.
– Рассказывать особенно некогда. На формирование полков дано три дня. Понял? Три дня! В какой бы ты хотел?
– Мне все равно, Степан. Я летаю на всех машинах.
– Знаешь что? Иди к Лебедеву. Он формирует полк тяжелых бомбардировщиков.
– Добре.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ21 июня 1941 года поезд Москва – Берлин около полуночи пересек государственную границу.
В Бресте стояли долго. Здесь при помощи специальных подъемников вагоны переставляли на суженную колею. Попутчица Маши Топольковой Мария Ивановна – женщина, по Машиным понятиям, уже в возрасте, лет сорока – объяснила, что во всей Европе железнодорожная колея несколько уже, чем в Советском Союзе.
Мария Ивановна уже не раз ездила этой дорогой, и Маша была рада, что попалась такая попутчица: все знает, обо всем можно расспросить – и о дороге, и о Берлине, и вообще о Германии, где Маше предстояло жить. Когда подъезжали к Бресту, в купе зашел проводник, раздал бланки деклараций.
– А это зачем? – спросила Маша.
– Так полагается, это для таможни, – пояснила Мария Ивановна.
«Таможня!» Само слово это Маша раньше встречала только в книгах и никогда не думала, что «таможня», «таможенник», «граница» – все это будет в ее жизни. Подумать только: завтра она в Берлине!..
Все, что происходило с Машей в последнее время, было похоже на сон. «Краснокожая паспортина», о которой Маша знала только из стихотворения Маяковского, лежала в сумочке. Маша уже несколько раз доставала свой заграничный паспорт, как бы не веря своим глазам. Но все было на месте, все было наяву: в паспорте ее фотография – крупная, значительно крупнее той, что была в обычном паспорте, выданном ей четыре года назад в Усть-Лабинской.
Как только она доставала свой заграничный паспорт из сумочки, тотчас же на ум приходили знакомые строчки: «Сдают паспорта, и я сдаю мою пурпурную книжицу. К одним паспортам – улыбка у рта. К другим – отношение плевое. С почтеньем берут, например, паспорта с двуспальным английским левою…» Эти строчки просто не давали ей покоя.
Она не удержалась и прочитала их Марии Ивановне. Мария Ивановна в ответ только улыбнулась.
– Разве не так, Мария Ивановна?
– Сама увидишь, девочка…
Мария Ивановна чувствовала симпатию к этой молодой женщине. Машино любопытство ее забавляло. Мария Ивановна по-своему, по-женски тоже была любопытна. «На каком же месяце беременности эта девочка? Или я ошибаюсь?» Платье на Маше было свободного покроя, и надо было иметь поистине женское чутье, чтобы заметить что-то.
– Машенька, ты прости меня… Ты ждешь ребенка?
Маша тотчас же покраснела.
– Уже заметно, да?
– Ну что ты, милая, разволновалась… Не стыдиться, а гордиться этим нужно.
– А я горжусь, Мария Ивановна, но… знаете, Юра никогда не видел меня такой, а вдруг увидит и…
– Увидит и разлюбит… Да? Ты прости, Машенька, что я тебя так называю, но ты просто дурочка. Это я тебе как мать говорю, любя…
– Но ведь я слышала, что… что некоторым мужчинам это не нравится. И они, они, как бы сказать, ну не любят женщину в такое время, а некоторые, некоторые даже ненавидят…
– Ненавидят? Не знаю, не встречала… А не нравится – такое бывает… Когда я первого носила, мой Сеня переселился от меня на диван. Я говорю: ты чего? А он мне в ответ: боюсь, а вдруг ночью задену тебя как-нибудь. Но я-то вижу, что не нравлюсь ему: лицо в пятнах, живот – торчит… Ты носишь аккуратно, даже ничего не заметно, а у меня живот был большой… Но мы оба с Сеней тогда молоды были и глупы: мне восемнадцать, а ему девятнадцать… А когда я второго ждала – мы были постарше, – тогда ничего… Твой Юра ведь тоже не мальчик?..
– Конечно, он не мальчик. Но знаете, Мария Ивановна, он как ребенок…
– Я встречала его в посольстве. Он действительно выглядит молодо, моложе своих лет. Но люди о нем отзываются хорошо: степенный, выдержанный. – Марии Ивановне хотелось сказать Маше приятное.
– Ой, Мария Ивановна, я все еще не верю, что я еду. И куда? В Берлин! К кому? К своему мужу! А кто мой муж? Советский пресс-атташе!.. Я и в Москве-то раньше никогда не бывала.
– Ничего, девочка, к хорошему привыкаешь быстро, – успокоила Мария Ивановна.
Вертя в руках декларацию, Маша чуть прыснула:
– А что, Мария Ивановна, ставить в графе: везете ли вы оружие? Я напишу: «Везу пулемет!» – И, не дождавшись ответа, тут же спросила: – Вот здесь насчет золота… У меня золотое перо в авторучке – Юра подарил. Писать?
– Нет. Это не надо. А если есть кольца, серьги, золотые монеты – это нужно писать.
– Ничего этого у меня нет, – как-то даже радостно сообщила Маша.
Поезд медленно протащился по мосту через Буг. Окна в вагонах приказали закрыть. Маша прижалась к оконному стеклу – аж нос расплющился, – увидела внизу воду, на которую падали отблески фонарей, а берега были темные, и зелень сливалась на них в черные, причудливой формы, пятна.
Когда пересекали нейтральную полосу – железнодорожное полотно вошло в своеобразный загон из колючей проволоки: проволока справа, слева и сверху. Все было освещено яркими прожекторами: шпалы, песок на железнодорожной насыпи и прилегающие к дороге кусты. Но вот поезд снова нырнул в темноту. После света она была густой, непроницаемой. Это была уже Германия, а точнее, Польша, Генерал-губернаторство, как пояснила Мария Ивановна.
– Сейчас мы остановимся, – сказала она. Но поезд не остановился, а пошел дальше, набирая скорость. Мария Ивановна высказала свою догадку: – В Бресте мы простояли дольше положенного. Наверное, из-за опоздания документы решили проверить в пути…
Ни Мария Ивановна, ни Маша не знали и не могли знать, что начальник немецкой пограничной железнодорожной станции получил приказ: поезд Москва – Берлин не задерживать, а как можно скорее направить его в глубь Германии, и чтобы никто из пассажиров не заметил, что на запасном пути стоял эшелон с танками, которые выгружались. Танкистам был дан приказ держать моторы на малых оборотах. На брусчатку насыпали густой слой песка, чтобы гусеницы не лязгали. Фары тоже было приказано не включать – благо ночь была лунной.
Примерно через полчаса после того как миновали границу, в купе настойчиво постучали, и в проеме открытой двери показалась голова в каске, мундир мышиного цвета и на груди – большая подковообразная бляха. Рядом с чином из полевой жандармерии вырос человек в штатском, в клетчатом костюме и в шляпе, – переводчик.
– Гутен абенд! Пасконтроль… Руссен?
– Русские? – спросил переводчик.
– Советские, – ответила Мария Ивановна.
Переводчик чуть заметно и, как показалось Маше, ехидно улыбнулся.
– Вохин фарен зи? (Куда вы едете?)
Маша все прекрасно понимала и без переводчика и, как только почувствовала это, обрадовалась – понимает! Конечно, была учеба, разговоры с Юрой, письма, но то Юра, а это – настоящие немцы…
– Мы едем в Берлин, – сказала Мария Ивановна.
– К кому вы едете? – спросил жандарм.
– Я еду к мужу, – ответила Маша по-немецки. Теперь ей захотелось попробовать свой немецкий.
– О! Фрейлейн говорит по-немецки! Это хорошо! – сказал жандарм. – А кто ваш муж? Дипломат?
– Дипломат… Журналист, – ответила Маша.
– А вы – тоже дипломат?
– Нет. Я… – Маша мучительно подыскивала нужное слово. Ну конечно же. «Я фрау». Кажется, так. Фрау – и женщина и жена. Правильно ли ее понял немец, что она жена?!
– Фрау? Дас гут. – Жандарм даже изобразил на своем лице подобие улыбки и, повернувшись к переводчику, сказал: – Запишите: Мария Тополькоф, жена пресс-атташе Тополькоф…
– Мой муж работает в торгпредстве, – сообщила Мария Ивановна.
Когда немцы ушли, Маша заметила:
– Странная какая-то форма у этих пограничников. Вы видели кинофильм «Вратарь»? Там была футбольная команда «Черные буйволы». Вон у них похожие бляхи были на груди…
– Это не форма немецких пограничников… Я сама эту форму вижу впервые, – удивилась Мария Ивановна.
– Мария Ивановна, а разве я говорила, что Юра – пресс-атташе? – спустя какое-то время спросила Маша.
– Кажется, не говорила, – согласилась Мария Ивановна. – Но они все знают, – добавила она. – Думаешь, когда они визу дают, они не знают кому?.. Давай лучше спать. Спать хочется…
Но Маше, взволнованной всем происходящим, не хотелось спать. Поезд внезапно остановился. И тотчас же пошел снова.
Включили ночной свет. Открыли окно – теперь уже было можно. Свежий воздух ворвался в купе. Пахло чем-то незнакомым. На Кубани воздух в это время был сухим, горячим. Даже ночью. Здесь веяло прохладой, чувствовался запах хвои. Маша немного высунулась в окошко, подставила лицо встречному ветру – было такое ощущение, будто кто-то гладит тебя по голове и щекам прохладными ладонями.
Вдоль железной дороги, рядом с поездом, бесшумно скользили полоски света – вагонные отсветы. Из лесу доносились соловьиные трели.
– Мария Ивановна, слышите, соловьи!..
Но Мария Ивановна уже спала. Маша еще долго смотрела в окно, в темень, но вот усталость и ее уложила в постель. «Завтра я увижу Юру!» С этой мыслью она заснула.
* * *
Во время короткой остановки в пути – большинство пассажиров даже не обратили на нее внимания – в задний, пустой вагон погрузился отряд фельджандармерии. К полуночи вся полнота полицейской власти в приграничной зоне перешла к ним. Жандармы должны были сопровождать поезд до Франкфурта-на-Одере, где ждали тюремные автобусы, в которых всех советских граждан доставят в лагерь для интернированных под Нойбранденсургом.
Утром полиция, не останавливая поезд, должна была перегнать всех советских пассажиров в последний вагон. Эта мера исключала возможность побегов.
Незаметна наступило утро. Светало. Часовая стрелка приближалась к пяти. Уже час на западных границах гремели орудия, слышалась трескотня пулеметов, рвались бомбы, а здесь, в нескольких сотнях километров от фронта, было тихо. Совсем тихо.
Утренняя роса поблескивала на сочной траве, на красных маках среди зеленой лужайки. Тихую гладь небольших озер, которые попадались в пути, еще не морщил утренний ветерок.
Изредка вдоль железнодорожного полотна стояли патрули фельджандармерии. «Охраняют. Поезд они охраняют, что ли?» – подумала Маша. Несмотря на ранний час, она уже проснулась. Да и спала плохо. Чувствовала себя разбитой. Пыталась снова заснуть, однако ничего не получалось. Но вот, кажется, сон смежил веки. Во сне привиделась паутина какая-то. Дом – в паутине!..
Резкий, грубый окрик оборвал это видение. Маша открыла глаза и увидела вчерашнего жандарма и переводчика в клетчатом.
– Ауфштейн!
– Что случилось?
– Война!
– Война? С кем?
– Германская армия перешла границу России. Конец Советам!..
Сказано это было со злостью. Переводчик из прибалтийских немцев не скрывал своей ненависти.
– Как же так? – растерялась Мария Ивановна.
– Вставай, большевистская курва!..
Откуда только у Маши взялась смелость.
– Вы не имеете права оскорблять! Мы будем жаловаться!..
В ответ переводчик улыбнулся, но уже не зло, а ехидно. Он знал, что ожидает этих женщин в так называемом лагере для интернированных.
– Жаловаться будешь господу богу, – сказал он Маше. – Да и тот не примет твоей жалобы: ведь у вас, у большевиков, даже бога нет!..
– Я! Абер шнелль. Геен зи ин летцтен ваген! – сказал нетерпеливо жандарм.
– Марш в последний вагон! – перевел тип в клетчатом. – И без глупостей!
Мария Ивановна, все еще растерянная, несмело попросила:
– Отвернитесь хотя бы… Дайте одеться…
– Одевайся так. Никто тебя не сглазит.
– Отвернитесь сейчас же! – как можно тверже приказала Маша.
Переводчик уставился на нее тяжелым, налитым ненавистью взглядом. Его глаза буравили молодую женщину. С каким наслаждением он бы сейчас ударил ее! Но не мог. Стеснялся в присутствии своего соотечественника, которому был подчинен. Соотечественник был дойч, а он только фольксдойч. Но когда они попадут в лагерь, он отыграется на этой, на молодой… Маша обратилась к жандарму по-немецки.
– Я! Гут! – ответил тот и вышел в коридор.
Переводчик тоже отвернулся.
В последнем вагоне скопилось много людей, но Маше место нашлось. Люди были подавлены. Никто толком ничего не знал. Куда их везут? Что будет с ними? Надежды рождались и тут же гасли. Грубость чинов фельджандармерии, а особенно переводчиков, не предвещала ничего хорошего.
Когда увидели во Франкфурте-на-Одере автобусы с зарешеченными окнами, женщины не выдержали, заплакали. Маша крепилась, кусала пересохшие губы. Лицо ее стало суше, строже, и сама она казалась старше своих лет.
* * *
Топольков ждал письма от жены, но его не было. При очередном разговоре с Москвой, с ТАСС, он попросил знакомого товарища выяснить, почему Маша ему не отвечает.
Суббота, 21 июня, была рабочим днем. Ежедневная пресс-конференция под председательством Шмидта, главы немецкого пресс-центра, прошла вяло. Насыщенные событиями и слухами последние дни мая и первой половины июня сменились «безветрием», как говорили журналисты.
Кто-то из иностранных корреспондентов спросил Шмидта:
– Можно ли завтра, в воскресенье, выезжать из Берлина? Не ожидается ли каких-либо важных сообщений?
– Езжайте, отдыхайте себе на здоровье. – Шмидт окинул быстрым взглядом притихших журналистов. – Других вопросов не будет? – в свою очередь задал вопрос. И, как на аукционе, воскликнул: – Айн, цвай, драй! – Стукнул ручкой по столу и поднялся.
– Затишье перед бурей! – сказал Брэндэндж Тополькову, когда они спускались вниз по мраморной лестнице. – Что будешь делать завтра? Может, поедем в Варнемюнде, выкупаемся? Вода на побережье семнадцать градусов.
– Позвони мне чуть позже, Энд. Я еще не решил, как распорядиться завтрашним днем.
– А с маленьким министром ничего не случилось. Он жив и здоров и по-прежнему крутит свою пропагандистскую машину, – сказал Брэндэндж. – В министерстве пропаганды он вчера был на приеме.
«Маленьким министром» называли Геббельса. В конце мая в «Фелькишер беобахтер» появилась его статья, в которой в доверительном тоне говорилось о планах ликвидации Англии. Об этой статье первым Тополькову сообщил Брэндэндж. Топольков тотчас же отправился в газетный киоск. Знакомый киоскер развел руками:
– Была газета, да сплыла…
– Как это понимать? – спросил Топольков.
Киоскер с видом заговорщика бросил взгляд направо, налево…
– Газету конфисковали, – сообщил он.
– Конфисковали?
– Говорят, что доктор Геббельс в статье сказал лишнее…
Случаи, когда та или иная немецкая газета конфисковывалась властями, были крайне редкими. Подавляющее большинство немецких газет или были прямыми рупорами различных нацистских организаций и ведомств, или находились под контролем национал-социалистской партии. Топольков не помнил, чтобы «Фелькишер беобахтер» – официоз НСДАП. – когда-либо конфисковывалась.
– Господин Топольков! Вы мой постоянный покупатель… Я приберег один экземпляр… Если хотите, конечно…
Топольков дал киоскеру марку.
– Сдачи не надо, – сказал он.
Статья Геббельса была рассчитана не на дураков. Сам тон ее, откровенный и в то же время и в чем-то недоговаривающий, располагал к доверию. Называлась примерная дата вторжения на английские острова. Тот факт, что у киоскера нашелся для советского журналиста один экземпляр конфискованной газеты, насторожил Тополькова. Не стал бы этот киоскер из-за марки рисковать своей головой.
В последующие дни Геббельс нигде не появлялся. Прошел слух, что «маленький министр» попал в опалу. Но вот он снова, по словам Брэндэнджа, появился как ни в чем не бывало на приеме.
Топольков доложил об этом послу.
Тот никак не прореагировал на это.
– Меня пригласили выходной день провести на побережье. Могу я отлучиться? – спросил Топольков.
– Конечно, конечно. Я сам собираюсь завтра поехать выкупаться на Ванзее.
Из дому Топольков позвонил Брэндэнджу:
– Энд, мы можем ехать.
– Олл райт. Я сейчас заеду за тобой, Юрас.
– Поедем двумя машинами?
– Зачем? Можно на моей.
Брэндэндж, подъехав к Тополькову, посигналил.
Топольков запер дом, прошел садом, любуясь молодой завязью яблонь. И подумал о Маше: «Яблоки кислые. Как раз то, что нужно Маше…»
– Хочешь посидеть за рулем, Юрас? – спросил Брэндэндж.
Езда за рулем доставляла Тополькову удовольствие. У Брэндэнджа была новенькая «БМВ». Машина, послушная каждому его движению, легко бежала по автостраде.
Мягко шуршали шины по асфальту. Слева и справа мелькали красночерепичные крыши фольварков, окруженных зеленью яблоневых садов. Дорога была чисто прибрана: ни клочка бумаги, ни окурка.
Брэндэндж швырнул потухшую сигарету в раскрытое окно.
– Меня тошнит от этой немецкой чистоты, – сказал он. – Я человек чистоплотный. Но, по-моему, всему есть предел.
Миновав Гюстров, «БМВ» через полчаса домчалась до Ростока. От Доберанерплац Топольков свернул влево, мимо завода «Нептунверфт», к «Мариене». Уже около самого завода Юрий Васильевич сделал еще поворот налево – через железнодорожный переезд – и направо, дорога вывела их напрямую на Варнемюнде. Их путь лежал мимо заводского аэродрома. Несмотря на субботний вечер, то и дело со взлетной полосы поднимались «Хейнкели-111».
– Вот оно – чрево войны! – кивнув в сторону завода, сказал Брэндэндж.
В Варнемюнде Топольков и Брэндэндж остановились в разных отелях. Топольков выбрал маленький отель на Кирхенштрассе. Хозяева были ему знакомы и брали небольшую плату за ночлег. Брэндэндж остановился в отеле побогаче.
