Текст книги "Такая долгая жизнь"
Автор книги: Игорь Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 49 страниц)
Фекла гордилась собой. Особым, женским чутьем улавливала она, что отношения ее с мужем теперь изменятся и будут они жить, как люди.
Максим привстал, тревожно ища взглядом глаза жены в темноте: не обманывает ли?
– Феклушка, не може цього буты?
Но он уже понял, что все услышанное им – правда. Будет у него сын, как у Михаила, или дочь, как у Алексея.
* * *
С той ночи отношения у Феклы с Максимом действительно переменились. Не было у Максима дней счастливее, чем те, когда он ждал сына. Только сына, решил он.
Михаил был тоже рад, что у Максима в семье все хорошо и что на заводе стал он заметным человеком. Когда Михаил похвалил его, Максим скромно сказал:
– Та я шо? Есть у нас в цеху и покраще меня…
Алексей славе брата ничуть не завидовал, только удивлялся. В детстве, в деревне, после того как Пантелея взяли на фронт, признанным старшим в семье был Михаил. И хотя Алексей был младше Максима, как-то само собой получалось так, что и в играх, а потом и в работе верховодил Максимом Алексей. А теперь гляди ты… «Проснулся Максимка», – ласково думал Алексей о брате.
Иногда в силу своего характера он беззлобно подковыривал его:
– Ты-то у нас, конечно, передовик, но не по той части!..
– По какой это не той части? – настораживался Максим.
– А вот по той самой. – Игривые нотки появлялись в речи младшего брата. – Ты все-таки на полкорпуса отстаешь от меня…
– Шо ты мелешь, пустобрех! – начиная понимать, куда клонит, уже с некоторым неудовольствием говорил Максим.
– Вот тесть мой по этой части настоящий передовик: тринадцать детей. А это тебе, Максимка, не трубы катать…
Тут уж, смутившись, не выдерживала Нина:
– Не говори, Алексей, глупостей.
– Не буду, Ниночка, не буду, – покорно соглашался он.
Нехотя, но Алексей задел этими словами Феклу.
– Расхвастался! – кривя в презрительной улыбке губы, сказала она. – Аника-воин!.. Хлопчика-то зробыть и не мог! А у нас будэ хлопец!
– А у меня было так задумано: сначала будет дочка, а вторым будет сын, – не сдавался Алексей.
О ребенке, который должен был скоро появиться на свет, он почти не думал. Радовался, ждал… но кто будет, мальчик или девочка, ему было безразлично. Правда, в первый раз ему хотелось сына, и он говорил об этом Нине. Только это его и волновало тогда. Когда Нина лежала в роддоме, Алексей не переживал, как другие мужья. Был уверен, что у Нины все будет в порядке. Не она первая, не она последняя. В деревне вон как раньше рожали: зайдет за стог сена – и родит. Как кошки. А тут больница, врачи, наука… Нет! Все будет в порядке.
То, что родилась дочь, а не сын, его сначала огорчило. Но когда Алексей привез домой жену и Аллочку, как нарекли девочку, и он, развернув одеяльце, прижал к себе маленькое теплое существо со сморщенным личиком, его чуть слеза не прошибла: «Мое! Моя дочь!» И с тех пор только и слышали от него и родные и знакомые: «Моя дочь!..», «Моя Аллочка!..»
Теперь, когда Нина снова была на сносях, он старался не волновать ее по пустякам, не перечить.
От природы Алексей был ласковым. Женщины инстинктивно чувствовали это и тянулись к нему. Он был не прочь и поухаживать за некоторыми. Но теперь Лешку будто подменили. Одна Лариса не желала замечать происшедшей в нем перемены.
Лариса нравилась ему с того далекого дня, когда он застал ее в лаборатории одну в обеденный перерыв. Как-то все случилось само собой, что они стали целоваться. Но он сознавал, что, целуя его, она думает о Михаиле, на которого он был похож. Если бы не так, если бы она любила его… Но теперь об этом нечего было думать. Все решилось. Его жена – Нина! После рождения ребенка она очень похорошела.
За эти пять лет все изменились. Алексей возмужал, стал серьезнее. Переменилась и Лариса. Не внешне, нет! Та же стать и красота рано расцветшей женщины. Но не было в ней той открытости, которую Алексей почувствовал, когда она целовала его тогда в лаборатории: шепча: «Как ты похож на Мишу!..»
В ее зеленых глазах теперь нередко сверкали не только прежние солнечные смешинки, но как бы капельки яда. Ее острого языка побаивались даже женщины. С мужчинами она держала себя так, будто все они… просто ее подданные. Она не желала знать об их тревогах, болях, бедах. Их предназначение было в том, что они должны поклоняться ей, служить… Так она вела себя и с Алексеем.
Лариса работала теперь не в лаборатории, не с Ниной Путивцевой, а в библиотеке, куда устроил ее Ананьин. Но то, что Нина ждет ребенка, Лариса знала и однажды, встретясь с Алексеем, завела об этом разговор:
– Рад?
– Конечно. А чего ты, Лариса, не родишь?
Лариса улыбнулась. И вот тут-то изумрудные капельки яда и мелькнули на солнце в ее глазах.
– А мне не к спеху с пеленками возиться…
– А как поживает твой муж? – спросил Алексей.
– А что ему сделается?
– Доволен он новой работой?
– А это ты у него сам спроси! – И Лариса пошла, даже не сказав «до свиданья».
А Алексей все же не удержался и глянул ей вслед.
ГЛАВА ШЕСТАЯСлова Алексея о ребенке задели Ларису. Она сама прежде, еще до замужества, думала об этом. Но теперь эти мысли приходили к ней все реже и реже.
То, что ее жизнь с Ананьиным не сложилась, она поняла давно. Не надо было вообще выходить замуж за него. Ведь знала же, что не любит. Чувствовала! Зачем же она тогда это сделала? Назло Михаилу? Глупо. Вела себя, как обиженная девочка. А ведь она была уже не девочкой. Но очень уж Михаил расстроил ее тогда, во время их последней встречи у тетки.
Сидит как каменный. А она, дура, до сих пор помнит его ласковые руки и губы, и то, как он говорит, и глаза, и все!
Была бы она поумнее тогда, когда у них с Михаилом был роман в Солодовке, – настояла бы на своем наперекор Демиду! Вот уж чего не могла она простить отчиму! Слепец! Несчастный слепец! В Советскую власть не верил. А она с каждым годом становится все крепче и крепче. И люди говорят: жить стало лучше, жить стало веселее…
Ей только не очень весело. Все есть: тряпки, хорошая квартира, полный достаток в доме. А жизни нет. Думала раньше: стерпится – слюбится, как говорила тетка. Тоже старая дура. Сама в молодости любимого на нелюбимого да богатого променяла. А тут революция – и ни богатства, ни любви.
Лариса никогда не видела мужа тетки Зины. Он умер совсем молодым, сразу после революции. Но сохранились его фотографии: в котелке, с тростью, чернявый и, можно сказать, симпатичный.
И как только он мог влюбиться в такое мужеподобное чудовище, как тетка Зинаида? Глаз у него не было, что ли? Вот уж действительно судьба. Что кому на роду написано, то и будет. Значит, и ее судьба такая? Нет, чепуха все это! Революция – разве это судьба? А ведь она перевернула жизнь миллионов людей, по-своему устроила их судьбу. И ее, и Михаила, и Ананьина.
Кем была бы она, если бы не революция: барышня из полуинтеллигентной, полукрестьянской зажиточной семьи. С хорошим приданым. Могла бы выйти замуж за офицера, может, и за дворянина. А Михаил? Из нужды им было не выбраться. Разве что случай какой счастливый подвернулся бы. Кто-то приблизил бы его к себе, оценил его ум, ведь он умный. А теперь Михаила на автомобиле возят. Тысячи людей собираются в клубах, слушают его, как оракула… Лариса сама несколько раз тайком приходила на собрания. Не хотела, чтобы Михаил увидел ее и решил, что она приходит из-за него. Ведь он знал, что собрания эти сами по себе никогда ее не интересовали.
Поэтому Лариса садилась где-нибудь подальше, подвязывалась косынкой, опущенной на глаза. И любовалась им… Да, любовалась! Никогда она ему этого не скажет, и никогда он об этом не узнает.
А Ананьин? При царе был бы исправным чиновником, при Керенском, закрепись его власть, – преуспевающим поверенным в делах или популярным адвокатом, ведь он краснобай. Все, что хочешь, докажет, из черного белое сделает и из белого черное. Не любовью он взял ее, а речами своими медовыми, что сами в душу лились. Приятно было, что вот такой видный и умный человек полюбил ее. А тут еще тетка: стерпится – слюбится. А сама только об одном думала: как бы избавиться от племянницы, выставить.
Пока Демид привозил и деньги и продукты, так нужна была, а когда отец спалил все и ушел невесть куда – сразу переменилась.
Мысли о Демиде, которого она про себя назвала отцом, отвлекли ее от главного, от своей жизни. Но разве он не был частью ее жизни, разве он не был ей отцом? Ведь отец – это не только тот, кто народил тебя, но кто кормит, обувает, одевает, лелеет… «Какая нескладная у нас семья, какая несчастливая. Маманя была несчастлива, я вот тоже… А отец?» Снова про себя произнесла она это слово, и хоть и не с той теплотой, что прежде, когда еще не знала правды о своей семье, но все же с какой-то щемящей тоской. Где он сейчас блукает? И жив ли? Тоже характер! Что бы он сказал, узнав, что она вышла за Ананьина? Наверное, сказал бы: иди, он из благородных! А что такое благородство? От рождения оно, от воспитания? Михаил – благородный, неожиданно решила она. Хоть и из простых, а благородный. А Ананьин?
Даже в мыслях Лариса не называла мужа иначе, как по фамилии. В разговоре старалась избегать называть его по имени. Иногда называла по имени-отчеству, как бы подчеркивая этим разницу в годах, которая существовала между ними. На людях она тоже называла его Ананьин:
– Ананьин, брось придираться к словам!
– Ананьин, тебе подать помидорину?
– Ананьин, не пора ли нам домой?
Ананьин обижался:
– У меня что, имени нет?
– Я просто привыкла так называть тебя. Да и все, кто приходит к нам, так называют тебя: «Товарищ Ананьин! Товарищ Ананьин!» Лариса голосом, интонацией попыталась выразить подобострастие, с которым действительно порой обращались к Ананьину его подчиненные.
– Но ведь ты мне жена, а не подчиненная.
– А какая разница? Жена да убоится мужа своего…
– Знаешь, временами я даже не знаю, что тебе сказать. – Ананьин начинал сердиться.
– Ну вот ты уже и злишься. Пойду-ка лучше спать.
Лариса зевала и шла в свою комнату.
Год назад она завела порядок: «своя комната», где стояла ее кровать, туалетный столик и платяной шкаф.
– Приходишь ты поздно, будишь меня… – заявила она.
– Но, Лара?.. – взмолился Ананьин.
– И не возражай. А захочешь прийти в гости к женушке – приходи, разбудишь. Я не обижусь.
Ананьин встретился с ее взглядом и прочитал в ее глазах решимость.
Надо было ударить кулаком по столу, дать ей по щеке… А если она уйдет?.. Без нее он не мог.
Все считали его человеком сильной воли. Что же с ним сделала она, эта женщина?
Как-то он сказал ей:
– У тебя такие зеленые глаза, как… как… болото! Нет, трясина! Сверху изумительно прозрачная, чистая вода… А шагнешь – и нет уже возврата. Засосет. Погибнешь…
– Жалеешь? – спросила Лариса. И наставительно добавила: – Надо было дома сидеть и в лес не ходить.
– Теперь уже поздно…
Когда Ананьин злился на нее, шептал про себя: «Болото! Трясина!..»
И до Ларисы у Ананьина были увлечения. Была у него юношеская любовь – гимназистка Ася, когда он после третьего курса университета приехал на каникулы домой в Царицын.
На фронте он жил несколько месяцев, как с женой, с медсестрой Ириной. И потом еще были женщины. Расставался он с ними легко, чаще всего по воле обстоятельств. Не попалось ему ни одной такой, которую бы он хотел удержать около себя надолго, назвать своей женой.
Поначалу и с Ларисой все было как и с другими. Как-то он проводил ее домой. Стал захаживать. Приносил конфеты, цветы, книги. Хотел очаровать. И говорил, говорил и говорил… Ананьин знал, что, когда он в ударе, его слушают, он нравится… Но на Ларису почему-то это мало действовало. Она односложно отвечала на вопросы, и втянуть ее в какой-то жаркий разговор, спор, чтобы в словесном поединке победить, ему ни разу не удавалось.
«Да она просто тупица!» – как-то в раздражении сказал он себе. Но она не была тупицей, и Ананьин это хорошо понимал. То, что она неохотно читала книги, еще ничего не значило. У нее был живой, наблюдательный ум, но очень ленивый. «Да, да, именно ленивый», – в другой раз подумал он. Надо сбросить эту леность, освободить живое от скорлупы. Но как? И он старался.
Однако чем больше он старался, тем меньше это удавалось. Тогда Ананьин решил: «Я должен освободиться от этой унизительной зависимости, от власти над моим духом и телом. Если она будет принадлежать мне – я освобожусь…» И вот однажды поздним теплым вечером Ананьин вышел от Ларисы с чувством ни с чем не сравнимого удовлетворения и легкости в теле и сердце. «Теперь не я, а она будет искать встреч со мной…»
Но прошел день, два, три, а Лариса не только не искала с ним встреч, но даже ни разу не позвонила. На четвертый день он сам пришел к ней.
Лариса была в светло-сером платье, наглухо застегнутом до самой шеи, в темных чулках, с накрашенными губами. Чувство ревности остро кольнуло его: «Ждет кого-то!»
– Ты почему ж это не заходишь, не звонишь? – как можно равнодушнее спросил он.
– А зачем? – Лариса взяла конфету из коробки, которую прихватил с собой Ананьин.
– Как – зачем? – удивился он.
– Да, зачем? – все так же равнодушно повторила свой вопрос Лариса и осторожно, чтобы не испортить рисунок на губах, откусила кусочек шоколаду.
– Но после того, что произошло, я думал…
– А что, собственно, произошло? – перебила его Лариса.
Ананьин совсем смешался.
– Ты ждала кого-нибудь? – не выдержав, спросил он после затянувшейся паузы.
– Нет.
– А меня?
– Я знала, что ты придешь.
– Знала?.. Откуда?
– Ты же сказал, что любишь меня, – значит, придешь.
«Врет. Ждет кого-то!» – с неприязнью подумал он. Но никто не пришел, а Ананьин остался у Ларисы до утра. Это не принесло ему успокоения. Напротив. Теперь чувство ревности постоянно терзало его.
«Если она с такой легкостью сошлась со мной, то может так же и с другим…»
– Что это на тебя так мужчины глаза пялят? – как-то в сердцах спросил он ее.
– Пусть пялят, жалко, что ли? – беззаботно ответила Лариса.
Он не мог приходить к ней каждый вечер. И, сидя допоздна в своем кабинете на заводе или в президиуме на различных заседаниях и собраниях, думал не о деле, не о работе, а о ней. Где она сейчас и с кем?
«Так дальше продолжаться не может! Я женюсь на ней, женюсь!» Но он ничего не знал о своей будущей жене или почти ничего. Женитьба для Ананьина была шагом непростым.
– Расскажи мне о себе, о своих родных, близких, – попросил он.
– А зачем?
– Я прошу тебя стать моей женой, и мне интересно знать о тебе все.
– Что – все?
– Ну, где ты родилась. Кто твой отец, кто мать?
И Лариса рассказала.
«Боже мой!» – подумал Ананьин с ужасом, когда услышал о Демиде.
Отец Ананьина был сапожником. Держал до революции в Царицыне мастерскую, имел двух работников. Когда Ананьин вступил в партию, то написал в анкете, в графе «Отец»: «Ремесленник (сапожник)». В графе «Мать» – «Домохозяйка». То, что отец имел двух работников, он скрыл. И долгие годы потом его терзала тревога: вдруг узнают? Отец давно умер. Поселок, где они жили до революции, снесли – на этом месте построили новый завод. Мать переехала к сестре в Астрахань. Все концы в воду. И вдруг – Демид!..
– Он что, кулак? – не выдержал Ананьин.
Лариса зло глянула на него.
– Ты не обижайся, пойми: я член партии, а это вопрос принципиальный…
– Ну и спи со своими принципами, – зло оборвала его Лариса.
– Еще раз прошу тебя: пойми меня. Я люблю тебя и все равно женюсь на тебе, но только хочу полной ясности…
Лариса нехорошо улыбнулась:
– Осчастливил…
– Зачем ты так? – огорчился Ананьин.
– Никаким кулаком он не был. А если хочешь знать все до конца – не отец он мне вовсе, – вдруг заявила Лариса.
– Как – не отец?
И она рассказала ему о своем настоящем отце, о Григории, ссыльном.
– Так твой настоящий отец – революционер? – радостно воскликнул Ананьин и добавил с легкой укоризной и нежностью: – Ну что же ты, Лара, сразу не сказала…
После свадьбы их отношения мало изменились. Ни ответной любви, ни хотя бы благодарности за то, что в доме был полный достаток, она не проявляла. Придет он домой в полночь, за полночь – даже не спросит, где был.
Ананьин часто домой приходил поздно. Занимая должность секретаря парткома, фактически все решал на заводе он. Волевач – директор из старых спецов – беспрекословно подчинялся ему.
Год назад Волевач ушел на пенсию, и директором назначили выпускника Промакадемии, члена партии Семена Викторовича Колесникова. Наступили трудные времена для Ананьина. Колесников оказался человеком с характером. И на заводе уже не говорили, как прежде, по всякому поводу: Ананьин сказал, Ананьин распорядился…
По вопросам производства и начальники цехов и начальники участков прежде всего шли к директору. Ананьину было трудно примириться с этим, но и конфликтовать с Колесниковым он не хотел. Поэтому написал заявление в горком с просьбой дать работу, учитывая его юридическое образование. Просьбу удовлетворили. Решением бюро горкома его назначили заместителем начальника горотдела НКВД.
На новом месте дел тоже было предостаточно. Он редко ходил в форме. Но его и без этого узнавали. Здоровались с почтением.
Ананьин всегда отличался властолюбием. Теперь же его власть над людьми, как ему казалось, была безграничной. Он нередко читал это в глазах людей, которые сидели в его служебном кабинете, напротив, по ту сторону стола. Были среди них и женщины, которые привлекались по делу мужей-вредителей, растратчиков, бывших белогвардейцев. И в их глазах была покорность, готовность на все… И только один человек по-прежнему был ему не подвластен – Лариса.
Сергей Аристархович раздевался, тихонько открывал дверь в комнату жены, на цыпочках подкрадывался к постели и подолгу смотрел на нее, спящую. И такое злобное чувство иногда его охватывало, что ему хотелось хотя бы раз увидеть ее сидящей там, в кабинете, напротив, по ту сторону стола, и прочитать в ее глазах страх…
ГЛАВА СЕДЬМАЯВ 1936 году официального представителя ТАСС в Берлине не было, но его обязанности исполнял пресс-атташе Юрий Васильевич Топольков. Он жил теперь на Клюкштрассе, почти в самом центре. Квартира, которую он снимал в большом старинном доме, была для него и служебным помещением, и собственно квартирой.
Когда Топольков въехал в эту квартиру, там не оказалось никакой мебели, кроме стола, и Юрий Васильевич несколько дней спал на нем, подложив под голову пачку газет. Теперь две просторные, с высокими окнами комнаты, где он работал, были обставлены громоздкой казенной мебелью. В другой комнате тоже были письменный стол и шкаф, два кресла, только похуже, и несколько стульев. В этой комнате размещался помощник Тополькова – технический секретарь Виталий Костиков.
Виталий Костиков родом был с Поволжья, жил долгое время среди немцев-колонистов и окончил факультет иностранных языков Московского университета. Это и решило его судьбу.
Топольков из десятка претендентов на место выбрал Костикова. Костиков, в отличие от Тополькова, был высокого роста, блондин, светлоглазый, с белесыми бровями – вполне сходил за немца. Безупречно знал немецкий язык.
Костиков был исключительно трудолюбив, но по натуре своей замкнут. Имел жену, двухлетнюю дочку. Правда, дочка жила в Союзе с бабушкой, а он с Таней, молодой женой, – в Берлине. Потом Топольков узнал, что дочка – не его, но сам Костиков об этом никогда не говорил, а Топольков его не расспрашивал. Вообще в свою личную жизнь Костиков никого не допускал, и только один раз за полгода совместной работы он пригласил Тополькова домой, и то после того, как тот буквального напросился в гости.
– Должен же ты познакомить меня со своей женой, все-таки как-никак работаем вместе, – сказал ему Топольков.
– А разве это входит в мои служебные обязанности?
«Ревнивец он, что ли?» – подумал тогда Топольков.
Похоже, что это было так. Во всяком случае, он не оставлял Юрия Васильевича со своей Таней наедине ни на минутку. А когда завели патефон и Топольков пригласил Таню на танго, Костиков совсем уже бестактно, как в ресторане, заявил, что Таня не танцует. Таня покраснела и, как показалось Тополькову, с досады поморщилась.
«Дрожит над своей Таней! Что я, съем ее?.. Кстати, ничего в ней особенного», – подумал Топольков.
Таня была маленького роста, совсем маленькая. Правда, глаза большие и губы красивые, верхняя – бантиком, что придавало ее лицу выражение капризного ребенка.
По тому, как она ходит, как садится, по взглядам, когда муж не смотрел на нее, можно было догадаться, что она кокетлива, но сдерживает себя в присутствии Виталия. Так и скоротали они вечер не очень весело. Больше Топольков не бывал в маленькой двухкомнатной квартире у Костикова на Фридрихштрассе.
Что касается работы, то тут Топольков был весьма доволен своим помощником.
* * *
Юрий Васильевич просыпался по будильнику в шесть часов утра. Тридцать минут у него уходило на туалет и утреннюю зарядку. Начиная гимнастические упражнения, он частенько вспоминал Пантелея Афанасьевича Путивцева, ведь это он приучил его к зарядке.
Без пятнадцати семь старик газетчик просовывал в прорезь двери кипу свежих газет. В семь часов хозяйская дочка Эрика приносила ему завтрак: кофе, две маленькие булочки, теплое, только сваренное яичко в специальной подставке для него, кусочек масла и мармеладу. (Точнее, это было повидло, но здесь называли его мармеладом.)
Иногда Юрий Васильевич позволял себе поболтать с Эрикой. У Эрики было большое, но привлекательное лицо, и вся она была, можно сказать, крупная.
Одежда сидела на ней ладно, хотя она одевалась скромно. Щупленькому Юрию Васильевичу почему-то нравились крупные женщины.
Тополькову было известно, что отец Эрики погиб в первую мировую войну под Верденом. Когда-то они жили зажиточно. Отец до войны был маклером, и дела его шли успешно. Но обо всем этом Эрика знала по рассказам матери, потому что, когда отец погиб, ей было всего пять лет. Потом были трудные годы, инфляция, почти голод. Они жили тем, что сдавали комнаты, но в те годы спроса на квартиры почти не было.
А потом пришел Гитлер…
Тополькову было интересно узнать, как относится Эрика к Гитлеру, но она неохотно говорила о политике, сказала только, что теперь у нее твердый заработок на заводе «Борзиг» (завод этот делал зенитные орудия).
С тех пор как Эрика стала работать, завтрак Тополькову приносила сама хозяйка – фрау Эмма, сухопарая неприятная женщина с усиками и с голосом как у попугая. Фрау Эмма страдала мигренью, так, по крайней мере, она говорила. Как-то Эрика сказала: если господин Топольков не возражает, она будет приносить ему завтрак без пятнадцати семь. Все равно господин Топольков в это время всегда уже бодрствует. Тогда она будет успевать до работы, и маме с больной головой незачем будет просыпаться так рано.
Топольков с радостью согласился. Он терпеть не мог фрау Эмму.
Просыпалась фрау Эмма, вернее, поднималась с постели часов около десяти. Топольков всегда слышал, когда она выходит в коридор из спальной. Пополощется в ванной и начинает напевать своим попугайским голосом мелодии из оперетт. Примерно через час, вся раскрашенная и обсыпанная пудрой, она появлялась на людях как раз в то время, когда Топольков собирался идти в посольство, и говорила ему жеманно в нос:
– Добрый день, господин Топольков! Вы не знаете, какая сегодня погода?
И так каждый день одно и то же.
– Я не знаю, какая сегодня погода!..
Надо быть вежливым, убеждал себя Топольков, и отвечать, как ответил бы немец в этом случае: «Прошу прощения, но я, к сожалению, не знаю, какая сегодня погода». Но он никак не мог себя пересилить.
Сейчас фрау Эмма пойдет в кафе, где проторчит часа два, посудачит с подружкой, с такой же, как и сама, паразиткой, как про себя называл ее Юра. Потом придет, будет валяться на старом, облезлом диване и читать бульварный роман. А к вечеру, перед приходом дочки с работы, повяжет голову полотенцем и изобразит умирающего лебедя. Нет, он не мог себя пересилить и каждый раз на этот осточертевший ему вопрос о погоде отвечал холодно: «Я не знаю, какая сегодня погода!..» Как-то случайно он услышал обрывок разговора.
– Этот русский такой невоспитанный, – сказала фрау Эмма.
Эрика ей что-то возразила, а мамаша как гаркнет, словно унтер-офицер:
– Молчать!..
Иногда Топольков даже думал: не съехать ли с этой квартиры? Однако вряд ли он тогда сможет видеться с Эрикой.
Просмотрев утром свежие газеты, Топольков шел в посольство на доклад к первому советнику, а нередко и к самому послу.
В одиннадцать часов была связь с Москвой. Телефонные разговоры, конечно, прослушивались, поэтому приходилось давать информацию по возможности без комментариев и сохранять нейтральный тон. Но раз в неделю с дипломатической почтой, с дипкурьером, Топольков посылал пространные отчеты в соответствующий отдел Наркомата иностранных дел. Тут уже не только можно, но и нужно было давать точную, без прикрас, политическую оценку тем или иным событиям, комментарии к сообщениям германской печати, к тому, что приходилось слышать на пресс-конференциях.
Имперское министерство иностранных дел такие конференции обычно проводило в своем здании на Вильгельмштрассе в тринадцать часов. На них присутствовали работники посольств и корреспонденты газет, аккредитованных в Германии.
В министерстве пропаганды пресс-конференции собирались в восемнадцать часов, иногда в двенадцать. На них время от времени бывал сам Геббельс. Тогда зал для конференции был заполнен до отказа, так как обычно Геббельс делал какое-нибудь важное заявление, которое немедленно передавалось иностранным газетам, а работниками посольств – в свои министерства иностранных дел.
На этих конференциях Топольков встречался со своими коллегами – журналистами из разных стран. За кружкой пива во время перерыва с ними можно было потолковать о новостях, о настроениях, которые царили в той или иной стране в связи с событиями, происходящими в Европе. Конечно, всегда приходилось делать поправку в зависимости от направления газеты и характера самого корреспондента. Были среди них настроенные пронацистски, но большинство выражало свою озабоченность растущей военной мощью Германии – Гитлер этого не скрывал.
Всем было ясно, что вермахт и многочисленные штурмовые отряды, а также отряды СС не были предназначены для маневров и пресечения уличных беспорядков.
Мало кто из журналистов читал книгу Адольфа Гитлера «Майн кампф», но ее основные идеи достаточно широко популяризировались нацистскими газетами.
Почти каждое крупное нацистское ведомство или организация имели свою газету. «Фелькишер беобахтер» редактировал нацистский идеолог Альфред Розенберг. Министерство пропаганды выпускало правительственную газету «Дас рейх». Герман Геринг имел свою газету «Националь-цайтунг». Газета эсэсовцев называлась «Дас шварце кор»[12]12
Черный корпус.
[Закрыть]. Министерство иностранных дел, возглавляемое Риббентропом, шефствовало над газетой «Дойче альгемайне цайтунг». Руководитель «Трудового фронта» Лей командовал газетой «Дер ангриф». Газетой штурмовиков была «Дер штурман».
Несмотря на такое, казалось бы, обилие газет, они мало чем отличались одна от другой. Политическая информация, которая печаталась в них, была абсолютно одинаковой, потому что диктовалась министерством пропаганды. Каждый день в десять-одиннадцать часов Дитрих, заместитель Геббельса, ведающий делами прессы, для этой цели собирал у себя редакторов газет.
События, которые следовали одно за другим, убедительно подтверждали, что за выступлениями Гитлера и его министров стоит реальность – страшная реальность надвигающейся мировой войны. Гитлер ввел войска в демилитаризованную Рейнскую область, началась гражданская война в Испании. Гитлер и Муссолини стали открыто оказывать военную помощь мятежнику фашисту генералу Франко.
В отличие от многих своих западных коллег Юрий Васильевич Топольков усердно штудировал труды нацистских теоретиков, наизусть помнил многие места из «Майн кампф» Адольфа Гитлера и книги Альфреда Розенберга «Миф XX века». Врага нужно было знать.
Это помогало ему в спорах со своими западными коллегами – представителями газет и телеграфных агентств Англии, Соединенных Штатов Америки и Франции. По своим взглядам ему были наиболее близки корреспондент английского телеграфного агентства Рейтер Чарльз Стронг и корреспондент крупнейшей французской газеты «Фигаро» Эммануэль Мерсье. Гитлер им не нравился, но даже они все еще не принимали его всерьез.
Как-то втроем они сидели в баре и разговор зашел о работе нацистского ученого профессора Герберта Гюнтера. Отрывки из его книги «Нордическая раса» публиковались в «Фелькишер беобахтер».
Гюнтер в своем труде говорил о превосходстве арийской расы над другими народами и давал внешнее описание арийца:
«Блондин, высокорослый, с удлиненным черепом, узкое лицо с энергичным подбородком, тонкий нос с высокой переносицей, мягкие светлые волосы, глубоко посаженные голубые глаза, розово-белый цвет кожи».
Когда Топольков рассказал об этой работе своим коллегам, Эммануэль с присущим ему юмором заметил:
– «Комише опер»![13]13
Комическая опера.
[Закрыть] Посмотрите на вождей третьего рейха! Блондин, как Гитлер, высокорослый, как Геббельс, узкое лицо с удлиненным черепом, как у Геринга…
– Я знаю одного настоящего арийца, – добавил Стронг, – Бальдура фон Шираха. Это действительно голубоглазый красавец.
Сам Стронг тоже был высокого роста, строен и голубоглаз.
– Я был недавно в кино, Чарльз, – сказал Топольков. – И перед фильмом в «Вохеншау»[14]14
Киножурнал.
[Закрыть] показывали новую немецкую военную технику. Ты посмотрел бы, как реагировала публика. Многие стали петь. И знаешь что?
Стронг пожал плечами: мало ли, мол, что они там поют?
– Кстати, фильм «Золотой город», – продолжал Топольков, – откровенно антиславянский. В нем рассказывается о судьбе немецкой девушки, которую обманул чех. Несчастная в конце фильма кончает самоубийством, бросается в озеро. В зале тоже при этом был шум и выкрики: «Убей славянина! Убей славянина!»
Стронг снова ответил невозмутимо:
– Гитлер не посмеет начать войну. Против него все великие державы. Или, может, Россия «за»?
От Стронга нередко можно было услышать подобные шпильки. Человеком, в принципе, он был честным, но мешанины в его голове было предостаточно. Как-то он сказал Тополькову:
– У Гитлера ведь тоже социализм!..
Как-то в клубе прессы на Лейпцигштрассе, по приглашению Шнейдера – редактора берлинского издания эссенской газеты «Националь-цайтунг», – собрались корреспонденты. На традиционный вечер кроме представителей прессы Шнейдер пригласил и одного из руководителей штурмовых отрядов группенфюрера Лютце.
Вольная, задушевная беседа велась у жаркого пылающего камина, и потому так приятно было холодное королевское дортмундское пиво, которым хозяева неустанно наполняли кружки собравшихся.
