Текст книги "Такая долгая жизнь"
Автор книги: Игорь Бондаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 49 страниц)
В феврале сорок третьего года все немцы надели на рукава черные повязки. На три дня закрылись все кинотеатры, все увеселительные заведения… Это был траур по 6-й армии Паулюса, погибшей под Сталинградом.
Ни одна немецкая газета не выходила без упоминания этого города на Волге…
Немцы произносили его с ударением на первом слоге: «Ста́линград!»
Впервые Германия задумалась о возможной расплате.
Для рабов, томившихся в лагерях, Сталинград как бы разделил войну на две половины: первую, в которой немецкое оружие, казалось, не знало поражений, и вторую, послесталинградскую…
Слово «Сталинград» передавалось от одного к другому, шелестело на устах у русских, французов, поляков, бельгийцев, чехов, голландцев, у всех иностранцев, бывших в Ростоке.
В сердцах рабов, заключенных, рождалась надежда: не гибель ждет нас в лагерях, не гибель!.. Пусть не все доживут… Но те, кто доживет, увидят Победу!
Как-то в марте в погожий день колонна из «Спорт-Паласта» встретилась на улице с колонной русских военнопленных. Немецкий фельдфебель, начальник конвоя, крикнул военнопленным:
– Зинген! Зинген! (Петь! Петь! Запевай…)
Немцам нравились русские песни. И вот послышался молодой, звонкий, чистый голос:
Если завтра война, если завтра в поход,
Если темная сила нагрянет,
Весь советский народ, как один человек,
За свободную Родину встанет…
Припев так дружно, так крепко подхватили остальные, что казалось, запело само небо:
На земле, в небесах и на море
Наш напев и могуч и суров,
Если завтра война, если завтра в поход,
Будь сегодня к походу готов…
Колонна подобралась. Звонко хлопали о брусчатку деревянные колодки: тах! тах! тах! тах! Будто не тысяча человеческих ног шла по дороге, а шел один – Великан. Так четок и слажен был шаг военнопленных. Изменилось выражение лиц. Глаза горели злостью, непокорностью. Это были уже не рабы, это были бойцы!
У Володи Путивцева от волнения перехватило дыхание. Проглотив ком, подступивший к горлу, он тоже запел. Вся колонна «восточных рабов» пела.
Песня летела над притихшими, острокрышими немецкими домами:
…Полетит самолет, застрочит пулемет,
Загрохочут могучие танки,
И пехота пойдет, и линкоры пойдут,
И помчатся лихие тачанки…
На земле, в небесах и на море
Наш напев и могуч и суров,
Если завтра война, если завтра в поход,
Будь сегодня к походу готов…
Немцы почуяли: что-то неладно!
– Швайне! Руиг! – заорал немецкий фельдфебель, стараясь перекричать русских.
– Швайген! Хальтен мунд! (Молчать! Заткнуть рот!) – заверещали вахманы. Заплясали над головами гуммы. Солдаты орудовали прикладами, избивая военнопленных. А песня не умолкала. Сразу на всех резиновых дубинок и прикладов не хватало. Так и несли русские песню почти до самого «Мариене».
За проходной колонну разогнали по рабочим местам.
«Транспортники» идут в свою будку – буду, как называли ее немцы. Она сбита из старых деревянных ящиков. Посредине грубо сколоченный стол и лавка у стены. На полу стружки.
Рядом с будкой домик для мастеров немцев. По ту сторону дороги – несколько железнодорожных путей. Туда подают вагоны для разгрузки. Вдоль дороги справа и слева коробки цехов. Меж ними высится несколько железобетонных башен, сделанных на конус. Это убежище для немцев. Если бомба попадет в башню, она соскользнет по наклонной плоскости и разорвется у подножия. Даже крупная бомба не сможет перевернуть такую башню – стена у нее полутораметровой толщины.
В восемь появляется Гросс-Вильям. Он действительно большой, кулаки у него как пудовые гири. Вильям – старый рабочий, в прошлом грузчик, а теперь он мастер у «транспортников». Но работой не гнушается и теперь.
О политике Вильям никогда не говорит. Кажется, у него вообще нет политических убеждений. Ему хорошо платят – он стал мастером и этим доволен. «Транспортники» ругают его, но беззлобно. Знают, что есть мастера во много раз хуже.
– Мойн, – здоровается Вильям.
Он уроженец Мекленбурга и говорит на северонемецком наречии. После этого следует обычное: «Комм, комм!» – что значит: «Пошли на работу». «Транспортники» не торопясь выходят из будки и гуськом плетутся к вагонам. Около вагонов стоит машина с прицепом. Шофер Генрих покачивается на коротких ножках около кабины. Это низенький апатичный немец с заплывшими от жира глазами. Он оживляется, только когда заговаривают о женщинах. Вильям острит по этому поводу:
– Ты снова сегодня сонный. Фрау (игра слов: жена и женщина) не дает спать по ночам…
Генрих беззлобно отшучивается.
– Степан, Володя, Зуев фарен зи мит Генрих нах флюгплац, флюгцеин абладен, – говорит Гросс-Вильям, обращаясь к русским.
Это что-то новое. Никогда еще их, русских, не посылали разгружать самолеты.
На аэродроме у шестимоторного транспортного «мессершмитта» уже маячит передвижной электрокран, на котором работает француз Эммануэль. Эммануэль – военнопленный, бывший летчик.
Зев самолета открыт, в его утробе торчат два фюзеляжа, которые и предстоит выгрузить.
Генриха встречает какой-то военный, видно, из экипажа, передает бумаги и уходит. Генрих пытается забраться в самолет через зев, но мешает живот. Тогда он прибегает к помощи передвижной лестницы. Осматривает все и распоряжается:
– Выгружайте! Не улетите?.. – Его маленькие хитрые глаза смеются.
Он выбирается из самолета, втискивается в кабину своего «боргварда» и засыпает. «Транспортники» остаются одни… Все с надеждой смотрят на Эммануэля. Он забирается в пилотскую кабину, пытается разобраться в хитросплетении рычагов и приборов. Нажимает одну кнопку, вторую… Но все мертво… Летчик он малоопытный: ускоренные курсы. Летал около месяца на разведчике, пока не сбили… А это шестимоторная махина. Возможно, у немцев какая-то хитрость, какой-то секрет: где-то рычажок повернули, отключили электрооборудование, и все…
Как бы то ни было, самолет не подает никаких признаков жизни, и в пилотской кабине слышатся отборные французские ругательства. Все стоят хмурые. Что делать? Надо выгружать фюзеляжи. Володя забирается в хвост самолета и отбивает крепления. Потом цепляет трос. Зеленая сигара фюзеляжа медленно выползает из утробы шестимоторного гиганта.
Теперь в самолете просторно и вытащить второй не представляет никакого труда.
На спинке сиденья Володя видит мундир, портупею, кобуру… В кобуре пистолет.
– Степан! – кричит он.
– Ну чего тебе?
– Пойди сюда… – Володя показывает Степану на кобуру.
– Ты что? Сразу расстреляют…
– А мы сунем что-нибудь в кобуру, для веса…
Степан стоит еще в нерешительности. Потом расстегивает кобуру и достает пистолет…
– А где мы его спрячем?
– Под рампой…
– Ну что ж, рискнем.
Как бы между прочим Володя выпытывает у Генриха (он уже проснулся), когда должен улететь самолет и почему фюзеляжи привезли самолетом, а не по железной дороге…
– Самолет улетит сейчас же после разгрузки, – сообщает Генрих. – Где-то повреждена железнодорожная линия. Нет, не бомбежка, что-то другое…
Когда машина приходит на станцию, как и было условлено, Степанов и Зуев разгружают машину, а Володя тем временем лезет под разгрузочную рампу. Рампа низкая, и под ней можно только ползать на четвереньках. Володя недолго думая забирается в угол, вырывает ямку, разворачивает тряпку, в которую был завернут пистолет. Впервые в руках он держал настоящее оружие. Трогает курок, мушку. Заворачивает пистолет и закапывает.
– Вовка! – кричит Степан.
Машина идет в следующий рейс. Все молчат. Каждый думает об одном и том же: обнаружат немцы пропажу или нет? Экипаж уже у «мессершмитта».
«Боргвард» останавливается. К машине направляется офицер-летчик. Володя во всем теле чувствует какую-то вялость, сейчас он заорет!.. Но летчик спокойно разговаривает с Генрихом. Потом обращается к русским:
– Почему стали? Лёс! Вир золен флиген! (Мы должны лететь!) – добавляет он.
– Яволь! – по-военному отвечает Зуев.
– Не возись, Вовка! Давай!.. – подгоняет Степанов. – Только бы скорей они улетели…
Стрела крана вытаскивает второй фюзеляж и мостит его на длинный прицеп. Моторы «мессершмитта» уже прогреваются. Ни черта не слышно. Самолет делает разбег и отрывается от земли… Все! Кажется, обошлось…
* * *
На «промысел» ходят, как правило, втроем: Степан, Зуев и Володя Путивцев. Раньше ходили утром, когда было еще темно. Теперь лето, световой день долгий. Решили ходить в обеденный перерыв. Случалось, «транспортники» работали и в обеденный перерыв. К этому привыкли и вахманы, мимо будки которых им приходилось всегда проходить.
– Главное, не прятаться! Идти смело, будто на работу, – наставлял Степан. Он давно раздобыл приспособление для пломбирования вагонов.
В этот день они тоже пошли втроем. Степан и Володя взяли в руки по ломику, Зуев взвалил на плечи лееркистен (пустой ящик).
Степан шел, как обычно, слегка чергая деревяшками по асфальту. Зуев ступал мягко, как рысь на добычу. Степан верно говорит: Зуев из тех, кто нашкодит, и комар носа не подточит. Володя стремился подражать ему.
Вагоны стояли на втором и на третьем путях. Ни на одном не было пометки – «кантине» (столовая). Значит, картошки сегодня набрать не удастся.
Они прошли почти в конец станции. Отсюда уже не видна вахманская будка. Степан остановился у вагона непривычной конфигурации. Потер рукавицей замызганные доски нижнего правого угла.
– Угнали, сволочи, – обронил он.
Володя еще не понял, кого угнали. Степан снова потер доски, и явственно проступили буквы: «СССР».
– А ну давай откроем, посмотрим, что они в наш вагон напихали…
– Зуев…
Зуев бесшумно нагнулся, будто поправить колоду на ноге.
Огляделся вокруг:
– Давай, никого.
Степан вскрыл пломбу, бесшумно открыл дверь. В вагоне были большие деревянные ящики с лопастями пропеллеров. Степан забрался в вагон:
– Ну-ка, Володя, поддень ломиком…
Володя заложил острие ломика под ящик и чуть приподнял его, чтобы Степан мог просунуть кисти рук, ухватиться за ящик как следует. В вагон вскочил Зуев. Вдвоем они выкантовали ящик во второй ряд, наверх.
Со стороны шоссе послышались шаги: о бетон звенели железные подковы, а не деревяшки. Значит, немец!..
– Тссс…
Но вот шаги удаляются.
– Давай! – шепотом командует Степан.
Они разворачивают верхние ящики углами вперед и сдвигают на самый край. При толчке ящики полетят вниз, а когда они падают на угол, то разбиваются, как ореховая скорлупа. Вагоны будут отсюда перегонять на путь под кран, и толчка, конечно, не избежать…
Первым из вагона выскользнул Зуев. Подал знак. За ним последовали Путивцев и Степан. Так же бесшумно, привычно закрыли дверь, поставили пломбу.
Теперь можно идти на обед, к бараку около залива, где выдают баланду.
После обеда «транспортники» идут прямо к вагонам. Вагоны уже стоят на первом пути и на пятом – под стационарным краном. Гросс-Вильям проверяет пломбы. Все в порядке. Открывает один вагон – там мешки с цементом. В другом – чурки для газогенераторных автомобилей. Наконец открывает «их» вагон.
– Майн готт!
На проходе валялись разбитые крышки, щепки и помятые лопасти пропеллеров, вывалившиеся из ящиков.
– Фортфлюхтер! Гунд! – ругается Гросс-Вильям. Сквозь поток ругательств просачивается слово «айзенбан» (ругает железную дорогу).
Гросс-Вильям приказывает Степану вагон не разгружать, пока не придут представители железной дороги и не составят акт.
* * *
К концу дня до того устанешь, что, кажется, пальцем пошевелить не сможешь. Но постепенно человек втягивается в определенный ритм, учится экономить силы.
Поздно вечером русских пригоняют в «Спорт-Паласт». Теперь это не старое помещение, теперь это «настоящий» лагерь: бараки, окруженные изгородью из колючей проволоки, охрана на положенных местах, проходная, аппельплац. Аппельплацем служила широкая дорога, на которой мог построиться весь лагерь.
Усталые, понурые, разбредаются русские по баракам. Но вот отдышались маленько, умылись. Один сумел пронести в лагерь несколько досточек, другой принес пяток картофелин, третий где-то раздобыл морковку… И вот уже пляшет в печи огонек, в жестяной банке весело булькает вода. Запахло съестным…
Вдруг открывается дверь:
– Глист идет!
– Где?
– У третьего барака…
– Володя! Быстро с банкой в уборную…
Путивцев мигом заворачивает в какое-то тряпье горячую банку и исчезает.
В коридоре раздаются размеренные шаги. Где-то открывается дверь. Негромкий говор. Шаги снова приближаются. Скрипят несмазанные дверные петли, и появляется лошадиная физиономия Глиста. Из-за его плеча выглядывает красная рожа старосты.
– Элтестер! Кто разрешил топить печь? Приказа по лагерю еще не было…
Староста широко открывает рот, пытается оправдаться на смеси русского и немецкого. Глист смотрит на него в упор и удивительно спокойно так говорит:
– Чтобы через пять минут все печи были погашены. – Затем круто разворачивается на каблуках и выходит.
– Сволочи! – шипит староста. – Из-за вас страдаешь…
– Оно и видно… Рожу какую отъел.
После Сталинграда и старосты присмирели.
Печь погашена. С банкой недоваренной картошки приходит Володя. Картошку тут же делят и, обжигаясь, съедают.
– Сырая картошка полезней… Крахмалу в ней больше, – говорит Степан.
Только успели доесть картошку, завыли сирены. Сразу – алярм[51]51
Тревога (нем.).
[Закрыть]. Всем надо выходить в щели, вырытые во дворе.
Володя становится у входа и смотрит вверх.
По небу, как гигантские пальцы, скользят лучи прожекторов, щупая облака. Со стороны Верфштрассе начинают бить тяжелые зенитные орудия. Теперь их не так много, как в сорок втором году, – все, что можно, отправили на Восточный фронт.
Бам! Бам! Бам! – хлопают зенитки. «Высоко идут… Не достанут», – подумал Володя. Самолеты огибают город двумя потоками: слева – по заливу и справа – по западной окраине города. Тяжело груженные, они надрывно гудят моторами. От этого гула дрожат воздух, стены зданий, земля.
– Дайте им! Дайте!.. – шепчет Володя.
Кажется, что эти слова услышаны теми, кто в небе. Откуда-то с огромной высоты, из темноты, выпархивают шесть белых ракет. По отлогой траектории быстро идут вниз к земле, в сторону Варнемюнде. Спустя какое-то время мощные раскаты взрывов докатываются до Ростока. Небо в стороне Варнемюнде постепенно багровеет, начинает трепетать, как туго натянутое полотно под сильными порывами ветра.
* * *
Портить лопасти пропеллеров – это хорошо. Но сердце самолета – мотор. Как вывести его из строя? Степан предложил через отверстия для свечей в цилиндре подсыпать песочка. На таких моторах долго не налетаешь…
Моторы на «Мариене» приходили в больших деревянных ящиках. Верхняя часть – крышка – снималась, надо было только расстегнуть металлические застежки. Операцию эту можно было делать и на станции, и возле сборочного цеха. Возле сборочного цеха даже лучше. Там скапливалось много этих ящиков – целое лежбище. Они стояли в два и три ряда. Между ящиками делались проходы.
В воскресенье, когда завод не работал, а работали одни только «транспортники», пришло несколько вагонов с моторами. Эммануэль и Володя Путивцев поехали к сборочному цеху на электрокране. Кран передвигался медленно, со скоростью пешехода, и когда они приехали к сборочному цеху, там уже стоял «боргвард» Генриха, нагруженный четырьмя моторами: два на машине и два на прицепе.
Разгрузили эти моторы, поставили их в ряд. Машина пошла во второй рейс. Пока она обернется, пройдет минут тридцать, так как станция на другом конце завода.
За тридцать минут можно управиться. Володя и Эммануэль не мешкая прошли по лабиринту между ящиками в такое место, где их не было видно снаружи. Быстро расстегнули металлические застежки и подняли крышку с одного края. Подставили под нее ломик, чтобы она не опустилась. Эммануэль поспешил к крану. В случае опасности он должен был предупредить Володю сигналом. Володя свечным ключом вывернул предохранительные пробки из головки цилиндров. Свернул бумажный кулек. Вставил его в отверстие под свечу. Сыпанул в него песка. Потом тщательно все вытер, чтобы на моторе не осталось ни одной песчинки. Ввернул на место предохранительную пробку. Вывернул следующую… Такую операцию проделал с каждым цилиндром. Вынул ломик и опустил крышку. Застегнул металлические застежки и поспешил к крану.
После того как машина ушла в третий рейс, они с Эммануэлем «обработали» таким образом второй мотор, В то воскресенье им удалось «обработать» три мотора. В следующее воскресенье – четыре.
В будние дни слишком много было вокруг людей. Не каждое воскресенье на «Мариене» приходили моторы, но когда они приходили, Эммануэль и Володя делали свое дело. Все шло гладко, пока Эммануэль не прошляпил полицая. В кране что-то не ладилось, француз возился с мотором и не заметил вахмана. А когда заметил, тот был уже совсем близко. Эммануэль посигналил: раз, второй…
Володя, конечно, услышал. Но сигнал, видно, привлек внимание и вахмана. Он сразу направился к моторам. Володя услышал его шаги – звяканье металлических набоек. Путивцев быстро поставил крышку на место, пристегнул застежки… «Но как объяснить, зачем я здесь?.. Вот она, моя смерть!.. – мелькнуло в сознании. – Сейчас из-за поворота появится вахман…» Времени на раздумье не было. Володя расстегнул ширинку и стал… мочиться.
– Ферфлюхтер! Гунд! Шванерайне! – послышались крики за спиной.
Вахман подскочил, и на Володю посыпались удары гуммы. Путивцев закрыл голову руками.
– Иншулдиген зи миер, битте! Их нихт верде меер зо махен! Нимальс! (Извините меня! Я не буду больше так делать! Никогда!)
На крики прибежал Эммануэль. Залопотал по-своему, грозно сверкая глазами. На полицая это, видно, подействовало: против него одного в этом закутке были двое: француз и русский. Пусть они безоружны, но…
– Шванерайне! – еще раз выругался вахман, но гумму спрятал и пошел к выходу из лабиринта.
Следы от ударов гуммы у Путивцева держались около месяца. Руки невольно тянулись к больным местам, особенно на голове: проведет Володя по волосам, а под ними вздутые полосы и боль сначала нестерпимая, потом – глухая.
* * *
Обычно колонну русских гнали не через центральную часть города, а через лес, затем пустынной аллеей до Верфтштрассе, а за Верфтштрассе тоже вскоре начинался незаселенный район пригородных дач. Стук тысяч деревянных колодок о брусчатку будил немцев, они жаловались, и потому русских гоняли длинным, обходным путем.
Перед Верфтштрассе колонна проходила мимо дома терпимости для иностранцев. Собственно, это был не дом, а барак. В городе имелся бордель для немцев, где проститутки, соответственно порядкам «Новой Европы», были немки. В этом же бараке находились польки, итальянки, мадьярки.
Летом проститутки нередко разгуливали на лужайке перед бараком, приподнимали юбки, поправляли чулки, ходили вихляющей походкой. Они «работали», конечно, не на русских, а на охрану. Но одна смуглая, пышная итальянка «цепляла» и русских.
– Иван! – кричала она. – Фюнф марк. Нур фюнф марк! (Иван! Пять марок! Только пять марок!..)
– Вот она и цена всей любви! – как-то философски заметил Зуев.
В сорок четвертом году Володе Путивцеву было шестнадцать лет. За свою жизнь он только один раз поцеловал девочку – свою одноклассницу Зиночку, и то на спор. Подбил его на это Ванька Смирный. Володя учился тогда в шестом классе, девочка эта нравилась ему. И Ванька, который был на два года старше и поопытнее, подбил его…
Ничего хорошего в поцелуе Володя тогда не нашел. После поцелуя он даже как бы разочаровался в Зиночке. Представление о любви в то время у него было двойственное. С одной стороны, то, что он чувствовал к Зиночке до поцелуя, – волнительно-чистое, ясное, возвышенное. С другой – то, что у него сложилось под впечатлением некоторых книг, случайно слышанных разговоров о женщинах, – это чувство было томительно-смутным, темным, но чем-то неизъяснимо влекущим.
Еще когда Володя жил дома на Амвросиевской, однажды он увидел, как молодая соседка, подобрав юбку выше колен, мыла ноги. Тогда он впервые почувствовал всю физическую привлекательность женщины. Желание смотреть было самым сильным чувством, сильнее стыда, который, казалось, заполнил его всего. Но так посмотреть на Зиночку?.. Сама эта мысль была оскорбительна.
Эти противоречивые представления о любви и жили в нем до сих пор.
В начале сорок четвертого года на «Мариене» появились три француженки. Одну из них почти каждый день видели «транспортники». Она работала в тридцать шестом цехе, который располагался рядом с товарной станцией. Звали ее Сюзанна. Немки носили туфли на низких каблуках, довольно длинные юбки, совсем не применяли косметики. Среди них немало встречалось белокурых. Сюзанна была жгучей брюнеткой высокого роста, стройной, но немного грузноватой в бедрах, носила яркие цветастые платья выше колен и ходила на высоченных каблуках. На ее лице было столько косметики, что она походила на актрису, загримированную перед выходом на сцену. Кармен, да и только!
«Транспортники» выделяли ее еще и потому, что это была первая женщина не славянка на «Мариене», которая заговорила с ними, с русскими.
Как-то она подошла к русским и сказала, показывая на себя:
– Франсе! Франсе!..
Володя Путивцев понял:
– Франсе бьян… (Франция хорошо…)
– Парле ву франсе, мон гарсон?.. (Вы говорите по-французски, мой мальчик?)
– Атюптюпе… (Немножко.)
Володе очень нравилась походка Сюзанны. Ходила она с гордо поднятой головой. Было что-то царственное в ее осанке.
– Ну что ты так смотришь на нее? – сказал как-то Зуев. – Обыкновенная парижская б…
Володя чуть не кинулся на него с кулаками.
– Щенок, это все знают!..
«Не может этого быть, не может быть…»
– Эммануэль, это правда? Это правда, скажи?
Эммануэль наконец понял, о чем его спрашивает молодой русский друг.
– Уи, – ответил он. – Сюзанна – пютан…
Никогда Володя раньше не видел проституток так близко, как Сюзанну, не разговаривал с ними. И читать приходилось об этом мало. Вспомнил «Яму» Куприна. Вспомнил, какое тяжелое чувство было у него тогда, когда он читал эту повесть. Проститутки! Это слово у Володи раньше всегда вызывало брезгливость, но к Сюзанне ничего подобного он не испытывал и после того, как все узнал. Ему даже было приятно, когда Сюзанна трепала его по щеке своей пахучей ручкой и говорила:
– Гарсон, гарсон, руж…
Действительно, щеки у Володи в это время горели.
«Пютан!..» Это слово звучало как-то благопристойнее его русского перевода.
Сюзанна и две ее подруги были из Парижа. Несмотря на свою профессию, ни о какой плате они не думали: у французских военнопленных не было денег. Они завербовались и приехали в Германию добровольно, так как узнали, что «тысячи французских парней томятся в гитлеровских лагерях и не видят живых женщин».
Сюзанна и ее подруги с иностранцами любовью не занимались. На немцев даже не глядели. Только французы.
