Текст книги "История всемирной литературы Т.6"

Автор книги: Георгий Бердников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 102 страниц)

«Ныне жизнь каждого человека связана с жизнью огромной страны», – читаем в повести «Турский священник» (1832), и цитируемые слова могли бы стать эпиграфом к этому не самому популярному, но чрезвычайно характерному произведению Бальзака, столь точно выражают они его смысл и композицию.

Все начинается с пустяка, с досадной мелочи. Аббат Бирото, человек не очень умный, не слишком проницательный, заметил, что его квартирная хозяйка, старая дева м-ль Гамар, старается выжить его с квартиры. Ее недоброжелательность вызвана не только тактическими промахами Бирото; за спиной старой девы стоит аббат Трубер, другой постоялец: его комнаты хуже, и он вообще движим местью. Так начинается война, завершающаяся полным поражением героя. Аббат Трубер оказывается влиятельным деятелем Конгрегации, в тяжбу вмешиваются парижские министерства, в ход идет клевета, и светские защитники Бирото, спасая собственное благополучие и карьеру, отступаются. Воистину здесь «жизнь каждого человека связана с жизнью огромной страны»!

Единство при написании такого произведения становится первейшей заботой. Его требует не только мироощущение, поэтика Бальзака, видевшего мир как нерасторжимую цельность, но и литературная техника: лишенное центральных опор здание рухнет. Опоры – это и сквозная интрига, и неослабевающий интерес. «Беритесь за ваш сюжет, то сбоку, то с хвоста, – советовал в «Утраченных иллюзиях» д’Артез Люсьену Шардону, – короче, обрабатывайте его в разных планах, чтобы не стать однообразным».

Но все эти ухищрения нужны скорее ради читателя, сами же по себе они в глазах Бальзака большой цены не имели. В «Принце богемы» г-жа де ла Бодрэ, сочинительница этой правдивой повести, говорит: «Я не верю развязкам... Их надо придумать несколько, да получше, чтобы показать, что искусство не уступает в силе случаю. Ведь литературное произведение, мой дорогой, перечитывают только ради подробностей». А в представлении Бальзака книгу и в первый раз стоит читать «только ради подробностей». «Подробности» – это и описания, и связи, и причины, подоплека событий, и почти непереваренные (лишь обобщенные, типизированные) пласты действительной жизни. «Случай, – твердил Бальзак, – величайший романист мира; чтобы быть плодовитым, нужно его изучать. Самим историком должно было оказаться французское общество, мне оставалось только быть его секретарем».

В этом смысле особый вес приобретают бальзаковские очерки. Уже было сказано, что так называемый «физиологический очерк» явился для многих европейских литератур первичной школой реализма. Для Бальзака собственные очерки такой роли, по-видимому, не играли, хотя бы потому, что очерки он стал по-настоящему писать почти одновременно со «Сценами частной жизни». Но было другое – органическое сродство со всем его творчеством, позволяющее в очерках с особой наглядностью увидеть специфические черты бальзаковского реализма. Не столько по причине их размера, сколько из-за чуть ли не предельной концентрации этих черт.

«Ростом рантье от пяти до шести футов, движения его по преимуществу медлительны... – читаем в «Монографии о рантье». – Почти все особи этой породы вооружены тростью и табакеркой... Подобно всем особям из рода «человек» (млекопитающих), он имеет семь лицевых клапанов и, по-видимому, обладает полной костной системой... Его лицо бледно и часто имеет форму луковицы, лишено характерности, что и является его характерным признаком». Это – описание предельно, окончательно обобщенное.

Тип, типическое – столпы реалистической поэтики XIX в. А в поэтике Бальзака они несут особенно большую нагрузку. Он не устает подчеркивать типичность, общезначимость своих героев и окружающих их житейских обстоятельств. Вот хотя бы пример из «Брачного контракта» (1835): «Сцены этой комедии, навсегда определившей будущность Поля и с трепетом ожидавшейся г-жой Эванхелиста, – сцены препирательств при составлении брачного контракта, – происходят во всех дворянских и буржуазных семьях, ибо человеческие страсти разжигаются одинаково сильно и крупными, и мелкими денежными расчетами».

Бальзак, как видим, не скрывал, что каждая его книга написана, чтобы осветить какую-нибудь сторону общественного бытия, поддержать людскую добродетель, разоблачить распространенный социальный порок.

Такая цель уже сама по себе требует заострения, преувеличения образов, концентрации действия. И, как бы вступая в спор с самим собой, Бальзак твердит: «Я не устану повторять, что правда природы не может быть и никогда не будет правдой искусства...»

Противоречие между суверенной бальзаковской свободой «поэта» и его же ролью «историка», «секретаря», разумеется, существует. Но оно не так велико, как может показаться. Это две стороны единой концепции реализма, только взятые порознь, даже в искусственном противопоставлении. И одна указывает на материал, а другая – на средства его обработки, специфические художественные средства, обусловленные, кстати, в каждом данном случае историческим материалом.

Бальзак заостряет не только внешность персонажей, но и их поступки и провоцирующие поступки ситуации. Г-жа Марнеф в «Кузине Бетте» откровеннее, чем допускает вероятность, издевается над своими престарелыми любовниками, бароном Юло и Кревелем; Теодоз де ля Перад, этот новый Тартюф, в «Мелких буржуа» переигрывает, точно провинциальный трагик, приударяя за предполагаемой тещей Флавией Кольвиль; несчастная Эстер в «Блеске и нищете куртизанок», не найдя иного выхода, убивает себя в тот самый момент, когда становится известно, что она – наследница Гобсека. Все это – не недостаток умения, а писательская цель, реализуемая более или менее сознательно.

Словом, бальзаковская правда не слишком совпадает с правдоподобием. Сказанное относится ко всему его творчеству. И если между 30-ми и 40-ми годами с этой точки зрения есть различие, то оно состоит в том, что в 30-е годы Бальзак в большей мере приподнимал действительность, а в 40-е – в большей мере ее окарикатуривал.

«Третья манера» Бальзака («первой» считается та, в какой он писал «Бирагскую наследницу» или «Столетнего старика») прежде всего проистекает из изменений в самой французской действительности. А они, в свою очередь, несколько изменили взгляд Бальзака на природу буржуазных отношений.

Во второй половине 30-х годов в полной мере выявилась сущность Июльской монархии, вызрели все ее пороки. Деньги и во времена Империи, и во времена Реставрации были главной силой, верховным божеством. Но эта буржуазная истина в меньшей мере лежала на поверхности. Теперь ее уже не нужно стало скрывать. И не нужно стало ни с кем сражаться за ее утверждение. Титаны вымерли, наступило царство посредственностей. «Если раньше у нас были Гобсек, Жигонне, Шабуассо, Саманон, эти последние римляне, – говорит Биксиу в «Комедиантах неведомо для себя», – то теперь мы имеем удовольствие вести дело с Вовине, покладистым на вид заимодавцем-щеголем... Понаблюдайте за ним внимательно... – вы увидите комедию денег...»

Эта «комедия денег» отбрасывает отрезвляющий свет и на прежние представления о буржуа. События, описанные в «Блеске и нищете куртизанок» (как и действие «Банкирского дома Нусингена»), приходятся на дни Реставрации, но Бальзак здесь уже отказывается сравнивать Нусингена с Бонапартом: он для Бальзака уже не титан.

Развенчание буржуазного титанизма достигает своеобразного апогея в «Депутате от Арси». Тут коммерческие успехи тупицы Бовизажа сопоставляются с наполеоновскими кампаниями ради сатирического снижения того и другого.

Разрушительность капитализма по отношению к нравственности, его чуждость всему человеческому в человеке никогда не была секретом для Бальзака. В этом смысле он был и оставался критическим реалистом. Однако на исходе 30-х годов писатель начинает замечать, что капитализм становится разрушительным и по отношению к самому себе. Это дает новый толчок критицизму, сообщая ему новое направление. Бальзак более не испытывает к своему XIX в., к своей Франции ненависти, смешанной с восторгом и обожанием; он их презирает. Теперь буржуазный мир нередко выходит из-под его пера в виде шутовском, водевильном, хотя многие маски этой клоунады ужасны.

Все эти бальзаковские прозрения, весь новый бальзаковский пессимизм не могли не сказаться на форме, стиле, строе поздних произведений писателя. Самое в этот смысле среди них показательное – «Комедианты неведомо для себя», некое ревю, опирающееся на зачатки условного сюжета. Однако «Комедианты неведомо для себя» и самая слабая книга Бальзака этого периода. Книги более сильные и сложные – «Утраченные иллюзии», «Блеск и нищета куртизанок», «Кузен Понс», «Кузина Бетта», «Крестьяне» – не обнаруживают столь явственных особенностей периода (что, между прочим, свидетельствует о том, что между периодами бальзаковского творчества нет четкой границы; «манеры» автора «Человеческой комедии» взаимопроникаемы).

«Индивидуум постоянно борется с системой, которая его эксплуатирует, меж тем как он стремится эксплуатировать ее в своих интересах» – на эту тему, сформулированную еще в «Турском священнике», и написаны «Утраченные иллюзии», точнее, те части романа, главным героем которых является Люсьен Шардон. Красавец, поэтическая натура, наделенная многими талантами, он жаждет завоевать общество, занять подобающее место под солнцем. И терпит поражение. От неизбежного в финале самоубийства его чудом спасет Жак Коллен, явившийся в облике аббата Эрреры и превративший Люсьена – уже на страницах «Блеска и нищеты куртизанок» – в послушное орудие своего дьявольского честолюбия. Растиньяк, начавший свой путь в «Отце Горио» и прошагавший по многим произведениям «Человеческой комедии», из наивного и нищего провинциала превратился в богача и члена кабинета министров. А Люсьен свою схватку с социальной системой проиграл. Почему выиграл именно Растиньяк, можно только догадываться: он не показан в самом процессе карьеры или показан лишь в отраженном свете – в «Банкирском доме Нусингена», о его успехах повествует Биксиу. Но поражение Люсьена прослежено на всех этапах. И причины его – в неумении, а подчас и нежелании героя целиком приспособиться к продажности, подлости, равнодушию окружения. Люсьен – натура непостоянная, разорванная, слабая, однако по-своему незаурядная.

«Утраченные иллюзии» – большой роман не только по художественному охвату, но и по объему. И это, по мнению ряда исследователей, – одна из примет позднего периода в творчестве Бальзака. Б. Грифцов, например, относит к ним «крупный объем, захват огромного количества действующих лиц, чередование мелких сцен ... растяжимость сюжета и, наконец, более острую саркастичность».

Если, однако, учесть, что и «Утраченные иллюзии», и «Блеск и нищета куртизанок» постепенно сложились из отдельных повестей (каждый роман – из трех), то более надежными покажутся другие признаки. В частности, то, что интерес к «процессу борьбы» порождает сквозную, почти детективную интригу, вовлекающую в свою орбиту множество лиц и событий. В «Музее древностей» (Д. Обломиевский полагает, что им открывается «третья манера» Бальзака) это козни дю Круазье, буржуазного выскочки, ненавидящего д’Эгриньонов за отказ с ним породниться; в «Кузине Бетте» – осуществляемая руками г-жи Марнеф месть заглавной героини семейству Юло, месть обиженной бедной родственницы; в «Кузене Понсе» – возня вокруг картин умирающего коллекционера.

Особенно социально значима такая интрига в «Крестьянах». Бывший наполеоновский вельможа генерал Монкорне выгнал Гобертена, прежнего управляющего купленного им имения. Снюхавшись с сельским ростовщиком Ригу и бывшим жандармом Судри, натравливая на помощника крестьян, издавна воровавших в его лесах дрова, а на полях – колосья, Гобертен в конце концов выживает генерала. Здесь перевешивает не столько обида, чувство мести, сколько жажда наживы. Лесоторговец Гобертен и его компаньоны – сущие посредственности (если не считать Ригу, обнаруживающего отдаленное сходство с Гранде) – представляют страшную силу. На троне еще сидят Бурбоны, и Монкорне не лишен влияния: у него родственные и дружеские связи в префектуре, в правительстве. Но это лишь тень власти. Настоящая власть у враждующего с ним «триумвирата». Как раковая опухоль, она проела мэрию, административные инстанции, судебные присутствия.

Бальзак не на стороне генерала (тот тоже по-своему нувориш), но он – враг его врагов.

В поздних вещах Бальзака – особенно в «Блеске и нищете куртизанок» и «Кузине Бетте» – неожиданно возрождаются элементы «неистовой» поэтики. Правда, в своеобразном преломлении: более или менее упорядоченный аристократически-буржуазный мир насильственно сталкивается (через Жана Коллена и страшную старуху Сент-Эстэв) с подпольным, «готическим» миром преступности. Обращение Бальзака 40-х годов к детективным сюжетам и урбанистической «экзотике» иногда объясняют уступкой правилам «романа-фельетона»: с тех пор как Эмиль де Жирарден ввел в своей «Прессе» раздел романа-фельетона, Бальзак, постоянно нуждавшийся в деньгах, охотно печатал свои книги отрывками в газетах. Таким путем была опубликована, например, большая часть «Блеска и нищеты куртизанок».

К синтезу, к единству замысла и его воплощения Бальзак тяготел чуть ли не с самого начала, тяготел в качестве историка общества и в качестве художника. Уже первое издание «Сцен частной жизни» мыслилось как цикл, с 1831 г. зреют планы циклизации еще более широкой. В 1834—1836 гг. они реализуются в форме 12-томного собрания «Этюдов о нравах XIX века». Наконец, в 1840—1841 гг. (в двух письмах к Э. Ганской) определилось окончательное название труда всей творческой жизни Бальзака: «Человеческая комедия». В знаменитом предисловии к ней писатель изложил и обосновал строение своей гигантской эпопеи: первая часть – «Этюды о нравах», вторая – «Философские этюды», третья – «Аналитические этюды».

«Человеческая комедия» – это прежде всего «Этюды о нравах». Они делятся на «Сцены частной жизни», «Сцены провинциальной жизни», «Сцены парижской жизни», «Сцены политической жизни», «Сцены военной жизни», «Сцены сельской жизни» и представляют собой не только самую большую, но и самую весомую часть колоссального бальзаковского сочинения.

Значение всех этих «сцен» не исчерпывается темой, материалом, его социальной насыщенностью, многообразием людских типов и аспектов наблюдения исторической действительности. Хотя и с такой точки зрения содеянное Бальзаком – подвиг.

«Этюды о нравах» – это не только удивительная энциклопедичность, это и беспримерная цельность, органическое внутреннее взаимодействие всего в них собранного. «...Каждая книга автора, – писал о себе Бальзак, – всего лишь глава грандиозного романа об обществе». Общество едино, и уже одно это способно сплотить посвященную ему хронику. Но не сделать ее романом. А «Человеческая комедия» – и правда «роман», который в себе растворяет, наново переплавляет отдельные, в разное время, даже по разным частным поводам, написанные куски. Но, попав в него, они как бы жертвуют своей особостью, включая и особость жанровую, – это уже «главы» некоего более крупного произведения.

В «Отца Горио» из «Шагреневой кожи» пришел Растиньяк, из «Гобсека» – семья де Ресто и Максим де Трай. Они первые «возвращающиеся» персонажи «Человеческой комедии». С каждой последующей книгой таких героев становится все больше, их связи усложняются и укрепляются. Так устанавливается своеобразная непрерывность действия. Сюжеты отдельных романов, повестей, рассказов, составляющих «Человеческую комедию», отступают на задний план, а на передний выходит бесконечное, как сама жизнь, движение – разнонаправленное, хаотичное и в то же время закономерное, движение, на пути которого что-то обрывается и снова сцепляется, которое отклоняется в сторону, упирается в тупики и опять попадает в колею.

Здесь и следует в первую очередь искать объяснения бальзаковскому недоверию к развязкам: оно продиктовано в значительной мере структурой «Человеческой комедии» как синтеза, как единства.

Бальзак критиковал Стендаля за то, что тот не поставил в «Пармском монастыре» точку, когда Фабрицио дель Донго стал архиепископом, но, решая собственные архетектонические проблемы, поступал в принципе не иначе. Он вообще предпочитал не ставить точек внутри «Человеческой комедии».

Там сталкиваются два встречных потока: произведение, которое требует для себя определенной – в том числе и жанровой – формы, и огромный «роман», все эти формы ломающий. Первое приносится в жертву второму. Более того, изначально (во всяком случае, с тех пор, когда мысль о единстве уже достаточно созрела) Бальзак предпочитал формы «открытые», такие, что легко разнимаются и складываются вновь. Может показаться странным, что у писателя, так стремившегося к цельности, повесть «Тридцатилетняя женщина» сложена из трех совершенно разных рассказов, что части романов «Утраченные иллюзии» и «Блеск и нищета куртизанок» поначалу печатались в виде отдельных повестей, над которыми он одно время работал параллельно. Бальзак вообще легко соглашался на публикацию отрывков. Шел он на это ради денег, но мог позволить себе потому, что был безразличен к внутренним, частным структурам, держа в голове структуру общую, совпадавшую в основном своем ритме с тяжеловесной и неравномерной поступью жизни. Присутствие в последующих книгах героев, известных читателю, уже само по себе создает ощущение невыдуманности, чуть ли не документальности повествования. Однако Бальзак изыскивает средства, способные еще усилить эффект. Ради иллюзии достоверности всеведущий автор то и дело напоминает нам о событиях, случившихся в его книгах, как о чем-то несомненном, само собой разумеющемся, придавая всему ту естественность, которая невольно побуждает не замечать вымысла, не принимать во внимание условность, нарочитую выстроенность мира «Человеческой комедии», сопереживать его героям, проникаться писательским чувством гнева или радости, повиноваться власти сочинителя, идти за ним.

В написанном в 1839 г. предисловии к первому изданию тома «Дочь Евы» – «Максимилла Дони» – Бальзак обращает внимание на то, что образы многих героев «Человеческой комедии» при последовательном ее чтении будут являться не в виде завершенных биографий, а как нечто раздробленное, хронологически неупорядоченное. «Словом, – продолжает он, – вы будете знакомиться с серединой жизни персонажа до ее начала, с началом – после конца, с историей смерти – до истории рождения». Он называет это «пороком», однако добавляет, что «быть может, позднее его будут воспринимать как достоинство»

Части «Человеческой комедии», в большинстве случаев писавшиеся, как уже упоминалось, порознь, затем складывались в согласии с позднее возникшим планом, который не желал, да и не мог уже, считаться с отдельными внутренними сюжетами. Кое-что в процессе подготовки новых изданий переделывалось, так или иначе друг к другу подгонялось (некоторые «возвращающиеся» персонажи возникали, так сказать, задним числом: например, дю Геник в «Шуанах» явился из позднее написанной «Беатрисы»). Но переделывалось и подгонялось далеко не все. Оттого Растиньяк сначала показан в «Шагреневой коже» готовым светским человеком, а потом в «Отце Горио» наивным провинциалом, делающим первые шаги. «Впрочем, ведь так бывает и в жизни, – объясняет Бальзак. – ... Нет ничего цельного в нашем мире, все в нем мозаично. Можно излагать в хронологической последовательности лишь события, случившиеся в прошлом; этот метод неприменим к настоящему времени, которое непрерывно движется. Образцом для автора является XIX век ...»

«„Человеческая комедия“, – писал Золя, – походит на Вавилонскую башню, которую архитектор не успел, да и не имел бы времени когда-либо окончить. Отдельные части стены как будто готовы рухнуть от ветхости, загромоздив землю обломками. Рабочий употреблял в дело первый попавшийся под руку материал – известь, цемент, камень, мрамор, песок, даже простую грязь. Работая своими грубыми руками при помощи этих материалов, взятых иногда совершенно случайно, он построил колоссальную башню, не заботясь о гармонии линий и пропорциональности ее частей». Натуралистическая доктрина подсказывала Золя представление о Бальзаке как о гении только грубом и только стихийном. Это представление ложное. Бальзак непрестанно обдумывал свои книги, заботясь прежде всего о завершенности целого. Он в этом смысле работал как ученый, как историк. Но в качестве творца не в меньшей степени, чем на мысль и план, полагался на самое жизнь, на ее материал и на те законы художественности, законы реализма, которые предполагают саморазвитие произведения искусства. «Человеческая комедия» – плод такого саморазвития. Это не умаляет ее величия, скорее его умножает.

МЕРИМЕ

Проспер Мериме (1803—1870), в отличие от Стендаля и Бальзака, не стал властителем дум целых поколений; воздействие, оказанное им на духовную жизнь Франции, было менее мощным. Однако значение его творчества велико.

Писатель прошел длинный и сложный творческий путь. Как художник он завоевал известность и признание раньше Стендаля и Бальзака, в годы, когда романтики еще только поднимались на штурм твердыни классицизма, а литература критического реализма давала первые ростки. А предпоследняя новелла Мериме «Локис» увидела свет в 1869 г., за два года до событий Коммуны, одновременно с «Воспитанием чувств» Флобера и сборником стихотворений Верлена «Галантные празднества».

Внутренний облик Мериме, присущие его мироощущению противоречия, особенности его художественной манеры невозможно постичь, не учитывая своеобразия пережитой им эволюции. Художественное развитие Мериме оказалось теснейшим образом связанным с ходом общественной жизни страны, хотя сам писатель и не стремился эту связь теоретически обосновывать и публицистически декларировать. Объективно, однако, основные вехи творческой деятельности писателя совпадают с переломными, ключевыми моментами истории Франции, и прежде всего с революциями 1830 и 1848 гг.

Интерес к самостоятельному литературному творчеству стал проявляться у Мериме еще в начале 1820-х годов, в студенческую пору. Чрезвычайно важную роль в становлении творческого облика Мериме (хотя сам он впосследствии и пытался приуменьшить значение этого воздействия) сыграло знакомство в 1822 г. со Стендалем, к тому времени человеком сложившимся, обладающим незаурядным жизненным и литературным опытом.

Стендаль увлек Мериме боевым духом своих политических убеждений, непримиримостью вражды к режиму Реставрации. Именно он, знакомя Мериме с учением Гельвеция и Кондильяка, с идеями их последователей Дестюта де Траси и Кабаниса, и направил по материалистическому руслу эстетическую мысль будущего автора предисловия к «Хронике царствования Карла IX». Мериме начал литературный путь под знаменем романтизма (его художественным завоеваниям он оставался многим обязан на протяжении всего творческого пути). Именно Стендаль привил своему младшему соратнику вкус к романтизму, проникнутому либеральным духом, острой политической злободневностью, враждебностью к феодальной и клерикальной реакции, стремлением использовать в своей борьбе идейные заветы Просвещения. Под воздействием Стендаля складывалось у Мериме и тяготение к реалистическому переосмыслению эстетических открытий, осуществленных романтизмом. Но эти черты со всей очевидностью обозначились не сразу, а развивались постепенно.

Характерный пример тому «Гузла, или Сборник иллирийских песен, записанных в Долмации, Боснии, Хорватии и Герцеговине» (1827) – произведение с ярко выраженной романтической окраской. Первое издание «Гузлы» («Гуслей») состояло из 29 прозаических баллад, сочиненных самим Мериме, и одной поэмы – перевода сербской народной песни. Но Мериме выдал всю книгу за сборник подлинных творений сербского фольклора. (В тяге автора «Гузлы» и «Театра Клары Гасуль» к мистификациям сказывались, помимо всего прочего, обостренное самолюбие и ранимость, свойственные писателю и побудившие этого чувствительного по природе человека воспитывать в себе внешнюю жесткость, скрытность, стремление «носить маску».) Замысел Мериме увенчался блестящим успехом. Пушкин и Мицкевич приняли эти произведения за создание славянской народной поэзии и переложили их на родной язык (Пушкин включил в свои «Песни западных славян» переработку 11 стихотворений «Гузлы»).

Восприятие фольклора как источника высочайших художественных ценностей – характерная черта эстетики романтизма. Увлечение фольклором было неизменно присуще Мериме. В «Гузле», прибегая к художественным средствам, свойственным фольклору, Мериме стремился создать поэтический образ народа, величественного в своем единстве и героического в борьбе за свободу против иноземных поработителей. Мериме воплощал свою задачу, однако, отнюдь не для того, чтобы увести читателя в мир далекого прошлого. В 20-х годах XIX в. в условиях подъема национально-освободительного движения на Балканах, в Греции, на Пиренеях эти мотивы звучали политически очень остро.

Ведущее место в творчестве Мериме 1820-х годов занимает, однако, драматургия. Впервые Мериме привлек к себе внимание, опубликовав в 1825 г. сборник «Театр Клары Гасуль». Позднее, в 1830 г., Мериме добавил к сборнику, состоявшему из шести драматических произведений, еще две пьесы. И это произведение молодого писателя было связано с мистификацией, вызвавшей немало толков. Мериме выдал свой сборник за сочинение некоей – придуманной им – испанской актрисы и общественной деятельницы Клары Гасуль.

Пр. Мериме

Рисунок Девериа. 1829 г.

«Театр Клары Гасуль» – весьма самобытное явление во французской драматургии 20-х годов XIX в. Пьесы Мериме звучали задорно, дышали верой в неизбежность победы передовых общественных сил. Произведение начинающего писателя было вместе с тем одной из самых ранних и наиболее решительных попыток низвергнуть иго окостеневших в своем догматизме эпигонов классицизма, которые продолжали господствовать на французской сцене. В то время как наиболее известные драматурги тех лет (Лебрен, Казимир Делавинь) отважились лишь на частичные робкие отступления от классицистических канонов, Мериме за несколько лет до выхода в свет «Кромвеля» Гюго выступил с пьесами, знаменовавшими собой ломку освященных классицистической эстетикой представлений о законах драматургии.

Современных читателей, привыкших к пространным рассуждениям и растянутым, выспренним монологам драматургов-классицистов, поражало в пьесах Мериме стремительное развитие действия, непрерывное чередование кратких выразительных сцен, полное игнорирование правил о трех единствах, неожиданные и резкие переходы от сатирических эпизодов к пассажам, насыщенным высокой патетикой и трагизмом.

Работа над «Театром Клары Гасуль» была неразрывно связана с увлечением Испанией, которое зародилось у Мериме в начале 20-х годов. Революционные события в этой стране пробудили в Мериме (как и в Пушкине) живой интерес к цивилизации испанского народа, его национальному характеру, его художественной культуре, и в первую очередь к драматургии XVII в. В наследии Лопе де Вега и Кальдерона Мериме увидел художественные устремления, близкие собственным эстетическим пристрастиям: сжатость художественных характеристик, широкий охват действительности, драматическую напряженность, бурное и острое развитие сюжета. В литературных традициях испанской драматургии XVII в. Мериме искал опору для осуществления смелых сценических нововведений.

Характерная для эпохи романтизма попытка проникнуть во внутренний облик другого народа, иной национальной культуры, «Театр Клары Гасуль» остается в то же время произведением, органически связанным с современной французской действительностью. Наглядное свидетельство тому мы находим прежде всего в сатирических тенденциях, пронизывающих пьесы Мериме. Годы Реставрации были периодом расцвета сатирической литературы. В это время ожесточенной борьбы за окончательное низвержение ненавистной народу власти церковников и вернувшихся из эмиграции «маркизов де Караба» даже литературные трактаты перерастали в памфлеты. Наглядный пример тому – «Расин и Шекспир» Стендаля. «Театр Клары Гасуль», сатирические персонажи которого воплощают черты, типичные для реакционных кругов французского общества эпохи Реставрации, был наряду с песнями Беранже и памфлетами Курье одним из наиболее блестящих проявлений этого расцвета сатиры во французской литературе 1820-х годов.

Сатирический аспект «Театра Клары Гасуль» показателен еще в одном отношении. Он убедительно свидетельствует о теснейшей связи творчества Мериме с лучшими достижениями французской сатирической традиции XVII—XVIII вв. (Мольер, Лесаж, Вольтер). С особенной очевидностью национальные истоки сатиры Мериме выступают в одноактной комедии «Карета святых даров» (1829). Эта пьеса тонкого психологического рисунка, озаренная иронической, лукавой усмешкой, могла быть создана только писателем, воспитанным на литературных традициях таких замечательных комедиографов, как Мариво, Лесаж и Бомарше.

Большинство пьес «Театра Клары Гасуль» построено на резком противопоставлении света и тени, отрицательных и положительных персонажей. Разработке образов положительных героев, утверждению романтики светлых человеческих устремлений Мериме уделял не меньше внимания, чем сатирическому разоблачению зла. С годами поиски в окружающей действительности героических чувств все более отчетливо приобретали у Мериме реалистический характер. Очень ясно это выявилось в пьесах «Инес Мендо, или Посрамленный предрассудок» и «Инес Мендо, или Торжество предрассудка». Эта дилогия начинает творческую полемику Мериме с романтизмом и его эстетическими принципами. Полемика эта построена в виде непосредственного сопоставления романтического и реалистического решения одной и той же темы. Первая из двух пьес представляет собой некое выдержанное в романтической манере утверждение прекраснодушных либеральных мечтаний. Вторая же содержит одновременно и реалистический пересмотр, и углубление той художественной концепции, которая заключена в вводной части.

Дилогия «Инес Мендо» подготавливает переход Мериме к созданию широких социальных полотен, к подчеркнуто объективному осмыслению общественных противоречий. Историческая драма «Жакерия» и роман «Хроника царствования Карла IX» – яркие свидетельства и этой тенденции, и того живого интереса к национальной истории, который характерен для многих французских писателей во второй половине 20-х – начале 30-х годов XIX в. Этот период – своеобразная вершина в развитии исторического жанра во Франции (достаточно вспомнить в этой связи исторические романы и драмы, созданные в те годы Бальзаком, Гюго, Виньи, Дюма и др.).