Текст книги "История всемирной литературы Т.6"

Автор книги: Георгий Бердников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 102 страниц)

Такой Моска, как Жюльен Сорель, может быть вполне понят, если брать его в обоих измерениях, внешнем и внутреннем, как актера придворной трагикомедии и как человека, проясненного всеми оттенками психологического анализа, да еще в сцеплении, взаимодействии со всей структурой романных образов и событий. С Джиной, которую любит и за которую боится, с Фабрицио, которому помогает ради нее и к которому ее ревнует, и даже с той широкой исторической перспективой, которую создает намеченная первыми главами экспозиция.

Бальзак в уже упоминавшемся «Этюде о Бейле» дал «Пармскому монастырю» чрезвычайно высокую оценку. Но он предложил автору свести до минимума экспозицию и отбросить последние страницы романа, ибо, по его мнению, конец наступил, «когда граф и графиня Моска возвращаются в Парму и Фабрицио назначен архиепископом. Великая придворная комедия (которую Бальзак считал истинным сюжетом этого романа. – Д. З.) окончена». А последующая история любви Фабрицио и Клелии и их смерть не имеют к ней прямого касательства. Стендаль, обрадованный и смущенный восторженным отзывом популярного писателя, попытался провести соответствующую правку. Но без успеха: у него ведь имелось свое представление о романной композиции и романной логике. Однако с одним критическим замечанием Бальзака Стендаль сразу же и весьма решительно не согласился. Оно касалось стиля.

Разногласия сводились к следующему: Стендаль смотрел на стилистическое оформление исключительно как на средство донести до читателя мысль, а Бальзак оставлял за слогом известную самостоятельность – слог должен быть «закругленным», «хорошо построенным», т. е. украшающим, независимо от конкретного своего наполнения.

Стендаль не принимал романтический стиль по причине его выспренности, ложной патетичности, «красивости». Впрочем, по той же причине не устраивал его и стиль Руссо, даже «Жак Фаталист» Дидро. Его отвращала не определенная школа, а более общая тенденция. Он стремился к правдивости, ясности, точности («Сочиняя «Монастырь», – писал он Бальзаку, – я прочитывал каждое утро, чтобы найти надлежащий тон, две или три страницы Гражданского кодекса»). Однако достигал он большего – согласованности между содержанием рассказываемого и его формой, формой не только словесной, но и эмоциональной.

Последний свой роман «Ламьель» Стендаль не закончил. Но на этот раз точку поставила не изменчивость настроений или исчезновение интереса, а апоплексический удар, последовавший 22 марта 1842 г.

БАЛЬЗАК

Оноре де Бальзак (наст. фамилия – Бальса, 1799—1850) начал писать немногим позже Стендаля. Ему не довелось сопровождать наполеоновскую армию в ее успешных и безуспешных походах, вообще не пришлось тратить годы на какую бы то ни было военную и государственную службу. Окончив парижскую Школу права, прослушав курс литературы в Сорбонне, он решил стать писателем. С этого момента и до конца жизни (если не считать краткого периода между 1826 и 1828 гг., когда он пытал счастья на издательском, газетном, типографском поприщах) Бальзак по преимуществу занимался сочинением романов, рассказов, повестей, очерков, пьес, статей. Он – классический тип профессионального писателя нового времени.

За литературную работу он взялся ради заработка, надеясь, что это приведет к успеху быстрее и надежнее, чем трудное продвижение по иерархической лестнице адвокатской конторы. И начал (после нескольких незавершенных проб пера) с того, что, как ему представлялось, лучше всего удовлетворит спрос, но что было органически чуждо его таланту: со стихотворной классицистической трагедии «Кромвель». Она провалилась. Впрочем, немногим больше счастья принесли ему и первые прозаические опыты. То были по преимуществу «готические» романы, сочинявшиеся в подражание Радклиф и Уолполу поначалу в соавторстве с поднаторевшими ремесленниками, а затем и самостоятельно, – «Бирагская наследница» (1822), «Арденнский викарий» (1822) и др. Декорацией там служили обветшалые замки, скелеты, тайны, действовали кошмарные злодеи, совершались кровавые убийства, господствовали сатанинские страсти и романтически-бестелесная любовь. В 1836 г., уже став знаменитым, он переиздал некоторые из этих романов, но под псевдонимом Орас де Сент-Обен. Хотя псевдоним был не более как секретом полишинеля, Бальзак так и не решился признать книги эти своими.

У исследователей не раз возникало искушение вовсе отсечь ранние сочинения от бальзаковского творчества. Однако без них образ писателя полным не будет. Кроме того, они сыграли роль своеобразного опытного поля, поскольку после них и после перерыва, заполненного заботами об издательстве и типографии (во время которого, правда, была в основных чертах набросана «Физиология брака»), Бальзак явил себя миру в качестве сочинителя столь зрелого, что у некоторых его интерпретаторов появилось другое искушение: считать, будто начиная с «Последнего шуана, или Бретани в 1800 году» (1829) и особенно со «Сцен частной жизни» (1830) как художник он уже почти не рос.

«Последний шуан» – первое произведение Бальзака, подписанное его настоящим именем. Об этом романе он заметил Ганской в 1843 г.: «Здесь – весь Купер и весь Вальтер Скотт и сверх того – страсть и своеобразный дух, которых нет ни у одного из них». Тем самым намечены традиции, на которые он опирался и которые преодолевал. От Купера в романе меньше (по преимуществу это подробное описание быта бретонских крестьян, выполненное в подражание куперовской «индейской» экзотике); от Скотта – больше.

Здесь, вслед за Купером и Скоттом, Бальзак нагромождал подробности видимого, материального бытия, вслед за Скоттом связывал судьбу любящей пары с общественной ситуацией (в данном случае с роялистским восстанием в Вандее и Бретани, с усилиями республики его подавить, с противоречиями самой республики, приведшими к перевороту 18 брюмера, с кознями и предательством Фуше и ему подобных). Однако в смысле изображения страсти Бальзак не пошел за Скоттом. «Роковая» страсть выдвигается на передний план романа. Оба героя – натуры непоследовательные, порывистые, легко переходящие от пламенной любви к жгучей ненависти, – в финале оказываются жертвами своей благородной страсти.

«Шуаны» – своего рода переход от Бальзака раннего к Бальзаку зрелому, можно бы сказать – от романтика к реалисту, если бы своеобразный бальзаковский романтизм не жил, так или иначе трансформируясь, во всем его последующем творчестве.

«История быстро старела, ибо возникали все новые жгучие интересы», – сказано в «Темном деле» (1841). А вот что сказано в «Мелких буржуа», неоконченном романе, над которым Бальзак работал в 1843—1844 г.: «То, что было уместно в 1806 году, в 1826-м выглядело смешным». Эти сентенции (их число можно бы значительно умножить) свидетельствуют о наблюденной писателем изменчивости социальной жизни, о быстроте исторического движения. Это видели все. Но далеко не все разглядели истинный смысл событий, их внутреннюю диалектическую связь. А Бальзак прозрел суть эпохи: она состояла в грандиозном, решительном и бесповоротном перераспределении богатств, собственности, т. е. в феномене прежде всего экономическом, повлекшем за собой постепенный переход власти из рук дворянства в руки буржуазии. На сцене жизни маячили красные шапки санкюлотов, строгие складки республиканских тог с полотен Давида, сюртуки членов Директории, наполеоновские орлы и расшитые золотом маршальские мундиры, плюмажи королевской кавалерии и черные сутаны священников, а в тени этих меняющихся декораций шла «настоящая» жизнь: макаронщики спекулировали мукой, виноградари скупали земли, ростовщики давали деньги в рост, банкиры наживались на мнимых банкротствах, владельцы газет, содержавшие свору наемных писак, формировали общественное мнение, управляющие имениями обкрадывали их владельцев, и все они вместе теснили, загоняли в угол, пускали по миру бывших хозяев положения – герцогов и графов, старых, королевских или новых, имперских.

Таким образом, главные, решающие перемены происходили (или, по крайней мере, подготавливались) не в тронных залах, не на полях сражений, не на конгрессах дипломатов, а, так сказать, в сфере быта – в гостиных, в нотариальных конторах, в будуарах певичек, посреди семейных драм и идиллий. Частная жизнь приобретала первостепенное значение, но не как собственно частная, а как слагаемое, даже как специфическая форма жизни общественной, форма, порождаемая новым буржуазным идолом – всепроникающим индивидуализмом.

Этот взгляд на эпоху определял бальзаковское мироощущение, оказывал влияние на характер бальзаковского реализма. Примат экономики обусловливал весомость, ясную определенность материального мира; взаимозависимость между бытием сугубо приватным и сугубо официальным побуждала строить причинно-следственные ряды, устанавливать связи, упорно, настойчиво, последовательно искать сцепления, объединяющие лица и события; это, в свою очередь, диктовало восприятие действительности – и прежде всего социума – в виде нерасторжимого единства; а сознание динамичности исторического существования сообщало этому единству сложность, неустойчивость, делало его в каждый данный момент самому себе неравным; и личность виделась атомом неустанного движения, им подхваченным, им формируемым.

Бальзак осознавал необратимость революционных завоеваний, обнажал их прежде всего экономическое значение, констатировал, что в новых – мирных – формах революция все еще продолжается. Революция 1789 г. – точка отсчета для всей эпохи и одновременно основа ее единства. И единство, подмеченное Бальзаком на сравнительно ограниченном отрезке политической истории, дает толчок к исканиям более универсального, философского характера. В «Поисках абсолюта» (1834) Вальтасар Клаас, занимаясь своими химическими опытами, не столько жаждет овладеть тайной изготовления алмазов, сколько тайной сущего, проникнуть к началам всех вещей.

О. де Бальзак

Гравюра (с дагерротипа 1842 г.)

Изначальное единство мира декларирует и Луи Ламбер, герой одноименной повести (1832).

Но как бы ни увлекало Бальзака единство, оно не виделось ему нечленимым монолитом. Старый нотариус Шенель из романа «Музей древностей» (1838), размышляя о «разрушительнях деяниях» 1793 г., думает: «После пахоты и сева наступило время жатвы». Это и есть время, которое застал Бальзак.

Истинное бальзаковское творчество началось на пороге революции 1830 г., и оно замыкается периодом Июльской монархии. Но значительная часть его произведений имеет своей темой Реставрацию. Вот лишь некоторые из них: «Гобсек» (1830—1835), «Шагреневая кожа», «Полковник Шабер» (1832), «Покинутая женщина» (1832), «Турский священник» (1832), «История тринадцати» (1834), «Отец Горио» (1835), «Лилия долины» (1835), «История величия и падения Цезаря Бирото» (1837), «Музей древностей», «Утраченные иллюзии» (1837—1843), «Блеск и нищета куртизанок» (1838—1847), «Крестьяне» (не окончен, 1837—1844). Как видим, в списке этом оказалось большинство самых прославленных произведений писателя.

Через много лет после создания «Сцен частной жизни» Бальзак написал в «Предисловии к „Человеческой комедии“»: «...я придаю... событиям личной жизни, их причинам и побудительным началам столько же значения, сколько до сих пор придавали историки событиям общественной жизни народов». Реализация этого тезиса начата в «Доме кошки, играющей в мяч», в «Загородном бале», в «Побочной семье». Художник влюбился в дочь торговца сукном, они поженились, но брак их несчастлив, потому что искусство и мещанство несовместимы; юная аристократка пренебрегла любовью молодого человека, служившего в магазине, ибо мечтала о муже – пэре Франции и была наказана: молодой человек унаследовал пэрство; высокопоставленный судейский чиновник, не найдя взаимопонимания с женой, завел содержанку, скромную девушку-сиротку, дочь погибшего наполеоновского офицера, но в конце концов идиллия рухнула: «побочная жена» влюбилась в другого, и ревность иссушила графа.

Интерес к бытовому, обыденному, современному на переломе 20—30-х годов отличал не только творчество Бальзака; присущ он, скажем, и таким романам Ж. Жанена, как «Мертвый осел» (1829), «Исповедь» (1830). Однако бальзаковское решение темы отмечено самобытностью.

«Чтобы понять сущность этой сцены, надо на время забыть об ее действующих лицах и выслушать рассказ о предшествующих событиях ‹...›. Тогда из этих двух частей получится единая история, которая по законам парижской жизни пошла по двум различным направлениям» – так в «Побочной семье» вводится предыстория графа де Гранвиля. Подобного рода авторское вмешательство весьма характерно для манеры Бальзака; оно прослеживается по всей «Человеческой комедии». Его функция – по возможности обнаружить, выявить для всех следствий все причины.

Этот метод требует описаний внешности персонажей, потому что внешность выдает личность; одежды, потому что одежда – не только примета времени, но и зеркало имущественного, социального положения; интерьера, потому что, «если права поговорка, что о женщине можно судить по двери ее дома, то обстановка квартиры должна еще лучше отражать характер хозяйки»; улиц и зданий, потому что, «ежели когда и была доказана истина, что архитектура является выразительницей нравов, то уж конечно после восстания 1830 года в царствование Орлеанского дома».

Работая над «Сценами частной жизни», Бальзак все еще продолжал симпатизировать республиканцам и либералам. Это сказывалось на его отношении к буржуазии и дворянству.

Революцию 1830 г. он встретил не без энтузиазма. Однако вскоре пришло отрезвление. «После бойни, – писал он в очерке «Две встречи в один год» (1831), – победа; после победы – дележ; и тогда победителей оказывается больше, чем было сражавшихся».

Между 1830 и 1837 гг. Бальзак написал произведения, которые позднее составили «Философские этюды». Ведущий, с точки зрения Бальзака, признак всех этих вещей – философская насыщенность. Но если на «Шагреневую кожу», «Луи Ламбера», «Поиски Абсолюта» он распространим безоговорочно, а на «Неведомый шедевр» (1831), «Эликсир долголетия» (1831), «Прощеного Мельмота» (1835), «Серафиту» (1835) – с известными оговорками, то «Прощай!», «Иисус Христос во Фландрии» (1831), «Красная гостиница» (1831), «Мэтр Корнелиус» (1831), «Мараны», «Драма на берегу моря» (1835), «Проклятое дитя» (1831—1836), «Гамбара» (1836) могут быть названы сочинениями философскими лишь в смысле, какой обычно придавали этому слову поэты немецкого романтизма.

Другим признаком будущих «Философских этюдов» обычно считают фантастику. Но она присутствует только в «Шагреневой коже», «Эликсире долголетия», «Прощеном Мельмоте», «Серафите» и, может быть, в «Поисках Абсолюта», да и то в разной степени, функции, форме.

В «Шагреневой коже» фантастична лишь центральная сюжетная посылка – мифотворческий символ и своеобразный deus ex machina романа: покрытый древними письменами кусок шагрени, выполняющий все желания владельца, но при этом сжимающийся, так что каждое желание становится шагом к роковому концу. В остальном же роман, если и лишен черт бытовизма, то никак не лишен исторической достоверности. История Рафаэля де Валантена – это история растления и убиения молодого человека равнодушным, корыстным, эгоистическим обществом, один из вариантов «утраты иллюзий».

В «Шагреневой коже» не столько представлены язвы общества времен Реставрации, сколько выражена их убийственная суть: погоня за деньгами, за карьерой, за чувственными наслаждениями, суета, не приносящая ни достойного человеку удовлетворения, ни духовной свободы. Когда Рафаэль узнает, что стал наследником шести миллионов, и видит, что шагреневая кожа уменьшилась в размерах, Бальзак замечает: «Мир принадлежал ему, он все мог – и не хотел уже ничего».

Вычленив ситуацию де Валантена из естественного, жизнеподобного причинно-следственного ряда, Бальзак получил возможность довести ее до крайности и тем самым до абсурда, сделать осязаемым свидетельством того распада социальной системы, который тогда еще не наступил, но который уже грезился писателю где-то в конце ее вероятной эволюции.

В «Прощеном Мельмоте» функция фантастики иная. Сюжетный ход из «готического романа» английского писателя Ч. Р. Метьюрина «Мельмот Скиталец» (1820) – повести о человеке, продавшем душу дьяволу, – использован для обнажения власти денег. И фантастика здесь пародийно снижена. О том свидетельствует озорная концовка рассказа: дьявольская сила, при перепродаже душ переходившая из рук в руки, в конце концов затерялась: чрево парижского быта переварило демонологию...

«Поисков Абсолюта» фантастика (ее можно бы назвать «научной») лишь слегка коснулась: ведь так и остается неясным, создал ли Вальтасар Клаас искусственный алмаз, постиг ли перед смертью тайну Абсолюта, или это только так казалось – другим и ему самому. В сущности, оно и не важно. Важен не результат, а процесс – то, что Клаас, забросив жену, разоряя детей, десятилетиями не может думать ни о чем, кроме своих химических опытов, всю жизнь проводит у реторт и тиглей.

Маниакальная страсть не является индивидуальной особенностью этого персонажа. Ею заражено большинство героев «Философских этюдов» – и старый художник Френхофер, исступленно работающий над своим «неведомым шедевром», постепенно превращающий его в «беспорядочное сочетание мазков», и старый композитор Гамбара, фанатически преданный своей «нелепой музыке», и патологический скряга Корнелиус, и генерал де Сюси из рассказа «Прощай!», застрелившийся посреди полного благополучия с тоски по любимой, и юный Луи Ламбер, доведший себя до безумия непосильным умственным трудом.

Однако невольники страсти населяют и бальзаковские произведения, написанные в те же годы, но в несколько ином ключе.

Бальзак указывал на дядю Тоби из «Тристрама Шенди» (1759—1767) Лоренса Стерна как на модель, по которой лепил характеры своих героев. Стерн делал это «на основании... конька», т. е. некоей примечательной особенности, из ряда вон выходящего чудачества. Так же поступал и Бальзак: Гранде у него прежде всего скряга, Гобсек – скупец, Горио – чадолюбивый отец. Сказалось здесь и влияние очень им высоко ценимого Мольера. Но в первую очередь Бальзак – сын своего века, эпохи высвобождения колоссальной человеческой энергии. И для него, как и для Стендаля, страсть – проблема не просто художественная, а и мировоззренческая. Однако если Стендаль всегда и безоговорочно на стороне страсти, то Бальзак испытывает к ней двойственное отношение. С одной стороны, по его мнению, «страсть сообщает самому изнеженному, самому слабому по внешности человеку силу сопротивления, превышающую все естественные силы», и потому «убить страсти значило бы убить общество...». А с другой – «страсть – это крайность, это зло». Так он ее и изображает. Не осуждает окончательно даже Гобсека и Гранде, хотя они жрецы Мамоны, и не оправдывает слепоту Горио. Еще сложнее дело обстоит с Френхофером и Гамбара. Оба – большие художники; в их уста писатель вкладывает немало своих мыслей об искусстве, но их творческий экстремизм маниакален, разрушителен. Сказанное относится и к ученым – Вальтасару Клаасу, Луи Ламберу: их великая цель не освящает средства.

«Философские романы и повести» Бальзака обнаруживают генетическую связь с эстетикой и поэтикой романтизма, особенно, в отличие от Стендаля, с их немецким вариантом. Однако у Бальзака связь эта противоречива. Она включает в себя и элементы притяжения к романтическому методу, и одновременное отталкивание от его постулатов. Это, так сказать, романтизм, состоящий на службе у складывающегося реалистического метода Бальзака.

Реакция Бальзака на исход Июльской революции не ограничилась «Философскими романами и повестями» и другими произведениями, написанными в манере «неистовой школы», такими, как, например, «История тринадцати», где действуют люди из могущественного тайного общества, льется кровь, совершаются леденящие душу преступления. Параллельно он продолжал начатое «Сценами частной жизни».

То, что происходит в «Евгении Гранде», по словам самого Бальзака, – «буржуазная трагедия без яда, без кинжала, без пролития крови, для действующих лиц более жестокая, чем все драмы, происходившие в знаменитом роде Атридов». Обстоятельства, посреди которых развертывается действие этого романа, столь же материальны, прозаичны, банальны, что и в «Доме кошки, играющей в мяч» или «Загородном бале». Но нечто новое в нем все-таки есть. Уроки революции существенно изменили отношение, подход автора к буржуазии: не случайно творящиеся в тиши ее быта трагедии, по его разумению, затмевают и убийство Агамемнона, и ярость эриний, которые гонят Ореста.

Теперь Бальзак склонен был отождествлять либерализм с кликой наглых, жадных временщиков, окруживших трон Луи-Филиппа, «короля банкиров». Он отдалился от республиканской «Карикатюр», в которой некоторое время сотрудничал, сблизился с легитимистами, печатался в их газетах, даже написал в 1831 г. рассказ «Отъезд», в котором выражал симпатии к Карлу X и сетовал на его изгнание.

Бальзак был, однако, легитимистом не слишком последовательным – не столько другом свергнутой династии, сколько врагом ее врагов. Он ставил на Бурбонов как на «меньшее зло». Через посредство ряда своих героев – Даниеля Д’Артеза («Утраченные иллюзии», «Тайны княгини де Кадиньян», 1839), доктора Бенаси («Сельский врач»), кюре Бонне и инженера Жерара («Сельский священник», 1839—1841) – он защищал монархию и католицизм, возможно, не веря в бога и уж, во всяком случае, не испытывая никаких верноподданнических чувств. Самодержец и церковь для него политические плотины, призванные удержать бурный общественный поток от непоправимого разлива. Но сам этот поток виделся ему буржуазным и никаким иным.

В «Сельском враче» – романе, не претендующем на особые художественные достоинства, однако программном и поэтому выдержавшем несколько изданий еще при жизни автора, – Бенаси, который своими реформами облагодетельствовал глухой и нищий горный край, подробно излагает собственные (они же и бальзаковские) взгляды, как политические, так и экономические. Сильное элитарное государство; незыблемость сословных преимуществ; избирательное право только для тех, кто обладает деньгами, умом и талантом, – вот кредо политическое. Опираясь на него, Бенаси критикует жизнь современной Франции.

Однако в то же время он говорит, что «ныне все изменилось, и мы должны принять наше время таким, каково оно есть», иными словами, что с буржуазными победами следует считаться как с неизбежностью. Они – при всем ими творимом зле – пока еще слагаемое социального прогресса, даже движущая его сила. Бальзак бичует пороки века, выставляет напоказ его язвы, но он и влюблен в него, в его контрасты, в его мрачную поэзию, в его беспримерную подвижность.

Бальзак явственно предпочитает аристократию буржуазии – прежде всего как обладающее традиционными преимуществами сословие, без которого, в его представлении, никакое социальное равновесие немыслимо. Однако аристократы еще и лучшие, более совершенные человеческие особи не столько даже как носители утонченной культуры (так было у Стендаля), а как воплощения веками воспитывавшейся нравственности, чуждой заботам о пользе, о низменном расчете. Таковы старый маркиз д’Эгриньон из «Музея древностей», маркиз д’Эспар из «Дела об опеке» (1836), Феликс де Ванденес – но не из «Лилии долины», а из «Дочери Евы». Нет, и они неидеальны: д’Эгриньон – это наивный, полный предрассудков анахронизм; д’Эспар, во что бы то ни стало жаждущий исправить зло, содеянное предками, по-своему маниакален; де Ванденес, спасая жену, охваченную страстью к дутой литературной знаменитости, плетет искусную интригу. И все же д’Эгриньон – величественен, д’Эспар – благороден, де Ванденес – всепонимающе терпим.

Б. Реизов называет еще одну причину бальзаковской симпатии к аристократам: она соответствовала той части его философии, которая опиралась на взгляды консервативного писателя виконта де Бональда и прежде всего на их антииндивидуалистический пафос. «Я рассматриваю, – писал Бальзак, – как подлинную основу общества семью, а не индивида». Но что же полнее воплощает идею семьи, как не дворянский род, как не монархия, возглавляемая «отцом отечества»?

Не исключено, наконец, что во всем этом присутствовала и некая толика снобизма. И все же не вполне был прав Белинский, когда иронизировал: «...этот господин де Бальзак, Гомер Сен-Жерменского предместья, знакомого ему только с улицы...», ибо господин де Бальзак знал свою аристократию, видел и ее «блеск», и ее «нищету». «Его великое произведение, – писал Энгельс, – нескончаемая элегия по поводу непоправимого разложения высшего общества; все его симпатии на стороне класса, осужденного на вымирание. Но при всем этом его сатира никогда не была более острой, его ирония более горькой, чем тогда, когда он заставлял действовать именно тех мужчин и женщин, которым он больше всего симпатизировал, – дворян» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 37. С. 35—37).

Вряд ли все это возможно толковать как взгляды идеолога буржуазии, скорее – как позицию независимого реалиста, хотя и противоречивого в своем осмыслении творящейся на глазах истории.

Водонос Буржа из «Обедни безбожника», опекавший будущее светило медицинской науки Деплена, когда тот был еще молод и нищ, выписан с искренней теплотой; то же можно сказать и о старом солдате Верньо из повести «Полковник Шабер», который приютил героя этой удивительной и типичной истории (тот числился убитым при Эйлау и не был признан женой, завладевшей его громадным состоянием). Легенда «Иисус Христос во Фландрии» целиком построена на противопоставлении добрых бедняков злым богачам. Да и в романе «Крестьяне» читаем: «Крестьянин велик своею тяжелою жизнью, а богач ничтожен своими смешными притязаниями...» Бальзак на страницах многих своих сочинений не раз (хотя и мельком)

упоминает о притеснениях, об эксплуатации трудящихся, о нарастающем гневе, чреватом взрывом.

И все же переоценивать его народолюбие тоже не нужно. В предисловии к только что цитированному роману «Крестьяне» он насмехался: «Мы поэтизировали преступников, мы умилялись палачами, и мы почти обоготворили пролетария!» А крестьянство охарактеризовал так: «Этот противообщественный элемент, созданный революцией, когда-нибудь поглотит буржуазию, как буржуазия в свое время пожрала дворянство...»

В немалой степени бальзаковские симпатии и антипатии выражают персонажи, которых можно было бы назвать положительными в более узком и строгом смысле. Чаще всего персонажи такие периферийны. А у Бальзака это означает, что они в большей мере взяты из жизни, наблюдены автором, чем обобщенные и типизированные центральные герои. И примечательно, что среди них немало республиканцев, вроде Мишеля Кретьена («Утраченные иллюзии», «Тайны княгини де Кадиньян»), героя, павшего на баррикаде, или Низрона («Крестьяне»), этого воплощения честности и прямоты.

Тем не менее Бальзак обычно не закреплял человеческие достоинства за тем или иным исповеданием веры. Взять хотя бы знаменитое Содружество ученых и поэтов из романа «Утраченные иллюзии». В него входили республиканцы Кретьен, Жиро, Бьяншон, но душа кружка – монархический писатель д’Артез, соединение таланта и благородства, д’Артез, который, возможно, есть идеализированное зеркало своего создателя.

Легитимизм и народолюбие, историзм и «экономизм» Бальзака, его симпатии к аристократии и восхищение сокрушившим ее XIX веком, взятые вместе, очерчивают его концепцию главной социальной силы эпохи – буржуазии.

В бальзаковских произведениях 30-х годов перед нами предстает нравственная критика целой эпохи, но именно как эпохи буржуазной, поставившей деньги во главу угла и тем самым извратившей, обесчеловечившей человеческие отношения. И это весьма характерно для Бальзака-реалиста. Не только каждого человека он берет в его разнообразных связях, но и класс, сословие, общественную прослойку рассматривает в контексте окружающей действительности и оценивает, исходя из ее исторической роли в тот или иной момент развития.

«В коммерции г-н Гранде был похож на тигра и на боа: он умел лечь, свернуться в клубок, долго вглядываться в свою добычу и ринуться на нее; потом он разевал пасть своего кошелька, проглатывал очередную долю экю и спокойно укладывался, как змея, переваривающая пищу; все это проделывал он бесстрастно, холодно, методически». Гранде – типичнейший буржуазный хищник, лишенный совести, жалости, вообще каких бы то ни было человеческих чувств. «Не был ли он, – вопрошает Бальзак, – воплощением единственного божества, в которое верит современный мир, олицетворением могущества денег?» Сомюрский миллионер – фигура незаурядная, даже величественная в своей цельности, в той абсолютной последовательности, которая побуждает его предсмертным «страшным движением» схватить золотой крест, поднесенный священником.

Из породы бальзаковских титанов и барон Нусинген. Его злостные банкротства – род воровства, за которое рядовых членов общества ссылают на каторгу. Но именно в воровстве проявляется финансовый гений барона; и в этом смысле Бальзак сравнивает своего Нусингена с Наполеоном. Император французов, завоевавший и перекроивший Европу, создавший наиболее рациональный в своей тотальности государственный механизм, вообще своего рода символ титанизма буржуазной эры. Оттого выдающийся преступник Жак Коллен (он же Вотрен, он же испанский аббат Карлос Эррера), действующий в «Отце Горио», «Утраченных иллюзиях», «Блеске и нищете куртизанок» и пьесе «Вотрен» (1839), именуется «Наполеоном каторги». Он – тоже титан, хотя исследователи Бальзака до сих пор спорят о том, является ли он силой асоциальной, бунтующей против господствующей системы, или силой, интегрированной в систему.

Бальзаковские титаны диктуют свою волю не только соприкасающимся с ними персонажам, но и, как правило, всему строю вмещающих их романа, повести, рассказа. Это обычно небольшое по объему произведение биографического типа, наполненное описаниями, материей, финансовыми выкладками или, соответственно, теоретическими рассуждениями. Оно будто грубо вытесано из единой скальной глыбы. Таковы, в первую очередь, «Евгения Гранде» и «Гобсек» (хотя последний рассказ и разжижен несколько сентенциями повествователя Дервиля и замечаниями его слушателей), а в какой-то мере «Поиски Абсолюта» и «Луи Ламбер».

Однако Бальзак 30-х годов строил свои книги не только так. Более для него органичным (по крайней мере, более распространенным) было сочинение, концентрировавшееся не вокруг фигуры буржуазного хищника, а вокруг результатов его опустошительной в нравственном отношении деятельности.