Текст книги "История всемирной литературы Т.6"

Автор книги: Георгий Бердников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 102 (всего у книги 102 страниц)

Содержание поэмы, ее построение, типичный для старинных тенди поэтический язык и некоторые другие детали заставляют и в этом случае предполагать, что создание подобных поэм-наставлений могло относиться к более раннему периоду, чем принято считать. Традиция опять-таки могла лишь приписать конкретному лицу, т. е. Мване Купоне то, что было создано значительно раньше не одним поколением сказителей.

Таким образом, для суахилийской литературы начала XIX в. характерно сосуществование и активное взаимодействие двух традиций – устной и письменной. Развитие последней, обусловленное во многом расширением функций письменного слова, привело к возникновению собственно «авторской» литературы.

*Глава четвертая*

ЭФИОПСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Мрачно начался XIX век для эфиопского государства. В 1800 г. в шестой и последний раз был низложен Такла Гиоргис, «царь царей Эфиопии» по имени и игрушка в руках могущественных военачальников по сути, получивший печальное прозвище «Конец государства». В столичном городе Гондаре вечно враждующие феодалы все еще возводили на престол своих бессильных ставленников, которые, однако, уже не пользовались ни малейшим авторитетом или властью и скоро менялись в зависимости от военного счастья поставивших их. Гондар оставался самым большим городом со множеством церквей и монастырей, однако навсегда утратил свое былое значение политического центра страны. Не в лучшем положении находилась и эфиопская церковь, христологические споры внутри которой дошли до крайней степени ожесточения и привели к фактическому расколу. А мятежные феодалы пренебрегали традиционной верностью очередному номинальному царю, бросая тому упрек в «неправославии».

Все это не могло не отразиться на эфиопской литературе, остававшейся по своему характеру типичной средневековой литературой. Она создавалась на мертвом церковном языке геэз и была тесно связана прежде всего с интересами царской власти и церкви. Поэтому первая половина XIX в. считается самым бесплодным временем в истории эфиопской литературы. Отчасти это действительно справедливо. К началу XIX в. царская официальная историография и агиография раздираемой расколом церкви находилась в полном упадке. Практически прекратилась и переводческая деятельность, благодаря которой в свое время эфиопские книжники смогли ознакомиться с лучшими произведениями христианского Востока. Литература, как и все эфиопское общество, переживала глубокий кризис.

Как ни парадоксально, этот период в истории эфиопской литературы интересен именно вследствие кризиса общества. Страна находилась в состоянии распада. Беспрерывные усобицы, сопровождавшиеся взаимным истреблением и грабежами, доводили народ до отчаяния. Все это заставляло эфиопов в поисках выхода и надежды обращаться к собственной истории. Не случайно единственными оригинальными произведениями этого периода были произведения историографического жанра, которые по характеру своего изложения стали приближаться к публицистике – жанру дотоле неизвестному эфиопской литературе. Происходило это вполне естественно и неосознанно.

С упадком царской власти и двора исчезла и прежняя должность царского историографа с целым штатов писцов. Поэтому продолжать составление царских анналов было не так-то просто. Один летописец просит извинения у читателей: «Тогда пребывал я в пленении и скорби в другой стране и не был в стане царском. Коль не было у меня того, кто поведал бы мне, что творилось в стане царском и во всех странах, то не скорбите, господа мои, отцы мои и братья мои, ибо не от невежества своего писал я, а дабы не погибла история царей».

Этот отрывок интересен во многих отношениях. Во-первых, он показывает интерес к истории как таковой. Во-вторых, отныне летописец ориентируется уже не на придворный круг (включая самого царя), а на свой собственный («отцы мои и братья мои»). Это значительно приближает прежнюю официальную историографию к публицистике. В эфиопской литературе прямое обращение к читателю (не в колофоне, а в самом тексте произведения) было свойственно, главным образом, житийному жанру, так как жития предназначались для церковного чтения в день памяти святого. В историографии подобные обращения встречались лишь в пространных хрониках и носили риторический, искусственный характер. Для летописания они были несвойственны. Здесь же летописец не только взволнованно обращается к своим читателям, но и делится с ними собственным пессимистическим взглядом на будущее страны: «А коль скорбел я о притеснениях царей, то потому, что стали господа рабами, а рабы господами. Но не будем печалиться, ибо слышал я прежде от святого Писания: „Золото посрамится, а серебро возвеличится“. Золото же означает царей, а серебро означает рабов».

В это смутное время лишь одна провинция в Эфиопии была избавлена от жестоких последствий междоусобиц. Это была Шоа, отделенная от центральных областей воинственными племенами галла (оромо). К началу XIX в. там прочно утвердилась местная династия, что обеспечивало Шоа политическую стабильность. Представители этой династии также возводили свое происхождение к эфиопскому царскому роду. В начале XIX в. шоанский властитель Сахле Селасе (1813—1847) провозгласил себя царем Шоа, однако благоразумно не стал вмешиваться в борьбу за гондарский престол, а удовлетворился постепенным расширением собственных владений. В Гондаре не признавали его притязаний, но были бессильны пресечь их оружием. Эти шоанские притязания самым непосредственным образом повлияли и на дальнейшее развитие эфиопской литературы.

Дело в том, что еще в XVIII в. в эфиопской литературе появился жанр так называемых «кратких хроник», которые, собственно говоря, были не столько хрониками, сколько историческими сводами, дававшими сжатое и компилятивное изложение всемирной истории «от Адама» в духе христианских средневековых воззрений. Единого общего названия в среде эфиопских книжников они не имели и назывались составителями по-разному: «История царей», «Родословие царей», «Книга истории». В качестве довольно типичного по композиции, хотя и крайне сжатого по объему подобного памятника можно привести «Историю царей», рукопись которой хранится в рукописном отделе Института востоковедения АН СССР в Ленинграде. Текст произведения занимает только 104 страницы и делится на пять глав: I глава – история патриархов (4 стр.), II глава – история царей иудейских (5 стр.); III глава – история царей самарийских (4 стр.); IV глава – история «царей римских», т. е. византийских (6 стр.) и V глава – история царей эфиопских (89 стр.). Первые четыре главы представляют собою чрезвычайно краткий конспект «Истории» ал-Макина, весьма популярного арабского христианского писателя, известного в Эфиопии под именем Георгия сына Амидова. Последняя глава, занимающая большую часть рукописи, содержит собственно эфиопскую историю, представляющую для составителя главный интерес повествования, которое, однако, ведется в общем контексте истории «всемирной».

Компилятивный характер подобных «всемирных историй», большое внимание, уделяемое их составителями истории священной и церковной, широкое заимствование сведений из произведений Иосифа Флавия, ал-Макина, ал-Батрика и вообще арабской христианской литературы, а главное, осознание истории Эфиопии как продолжения и завершения истории христианских народов (эта хорошо знакомая русскому читателю идея «третьего Рима», получившая в Эфиопии свое выражение в особом трактате «Слава царей», часто включаемом в сокращении в подобные своды) – все это придает рассматриваемым памятникам характер хронографа. Кстати, одно из обычных названий, даваемое составителями этим произведениям, – «Книга историй» – и означает буквально «хронограф». Очевидная, хотя и непростая зависимость этих памятников в разделе истории эфиопской от эфиопского летописания, их примечательная долговечность (последнее из известных произведений такого рода доводит свое изложение до 1917 г.) также сближает их с хронографами. Именно этому жанру и суждено было новое развитие в Шоа в первой половине XIX в.

Причина этого развития жанра хронографов в Шоа как раз в то время, когда эфиопская литература в Гондаре пришла в упадок, заключается в том, что притязания шоанских владык на царский титул нуждались в историческом обосновании. Это была нелегкая задача, в особенности для книжников Шоа, области, которую в столичном Гондаре всегда третировали как глухую провинцию. Для ее выполнения нужно было заново пересмотреть, переосмыслить и переписать всю эфиопскую историю.

Шоанские летописцы решали свою задачу главным образом путем тенденциозной редактуры всего историографического наследия. Так появились «интерполированные хроники», получившие в научной литературе это название потому, что они часто прерываются вставками множества легенд и преданий, на первый взгляд никакого отношения к основному повествованию не имеющими. Поэтому эти произведения и рассматривались лишь как стилистические варианты гондарских «кратких хроник». Однако, как заметил недавно В. М. Платонов, «как содержание, так и бросающаяся в глаза тенденциозность интерполированных хроник приводит к убеждению, что различия между Краткой и интерполированными хрониками гораздо более глубокого порядка, нежели только стилистические».

Действительно, в самом подборе этих вставок можно обнаружить немало любопытного. Не имея прямого отношения к летописному повествованию о царствовании того или иного эфиопского государя и сообщая о нем сведения, которые оказываются явно недостоверными, они тем не менее несут важную идеологическую нагрузку. Древних царей в этих интерполяциях возвеличивают, других же (начиная с XVI в.) последовательно компрометируют. Так, Лебна Денгель (1508—1540), в чье царствование по Эфиопии прокатилась сокрушительная волна мусульманского нашествия, оказывается поклонником языческих обрядов. Гибель его сына Клавдия, следующего эфиопского царя (1540—1559), объясняется приписываемой ему склонностью к «римской ереси» и т. д. Такая компрометация получает объяснение при сравнении «интерполированных хроник» с появившимся в Шоа в начале XIX в. и пользовавшимся широкой популярностью так называемым «Трактатом Рагуила». Этот «Трактат» представляет собой довольно запутанное пророчество, изреченное архангелом Рагуилом знаменитому своими несчастьями Лебна Денгелю, к которому возводили свое происхождение и шоанская, и гондарская, и тигрейская ветви царской династии, относительно грядущей судьбы его потомков. Судьбы их предрекаются иносказательно, но коротко суть состоит в том, что все ветви, кроме шоанской, не сохранят чистоты веры, за что и подвергнутся разнообразным несчастьям. В конце же концов из рода шоанской ветви восстанет царь, который восстановит мир и благополучие в стране и покорит «язычников».

Однако шоанские летописцы не были самостоятельными авторами своих «всемирных историй». Подавляющее большинство всего эфиопского материала (то, что исследователи и называли «основной линией повествования») было дословно переписано с гондарских »кратких хроник». Шоанским редакторам принадлежала общая компоновка сводов и вставки, причем стоит отметить, что очень часто языком этих вставок, или интерполяций, был не книжный геэз, а разговорный амхарский. Вряд ли это свидетельствует просто о недостаточно высоком уровне традиционной образованности шоанцев: они учились в тех же знаменитых монастырских центрах столичной образованности, что и гондарцы. К тому же, не владея свободно языком геэз, нельзя было проделать и той большой редакционной работы, которая столь разительно отличает интерполированные хроники от кратких. Обращение к разговорному языку скорее свидетельствует о стремлении авторов сделать свои мысли известными и за пределами неширокого круга книжников, которые владели древним языком. Это совершенно новая черта для эфиопской литературы. В дальнейшем эта тенденция будет расширяться и углубляться.

В условиях кризиса, который переживали эфиопское государство и эфиопское общество в целом, стремление переосмыслить свою историю не могло не отразиться на эфиопской литературе. Настроения тревоги за свою родину и неуверенности в будущем побуждали летописцев прерывать повествование и прямо обращаться к читателям, поверяя им свои наболевшие мысли и чувства. Так зарождается если не публицистика, то по крайней мере потребность в таковой. До настоящей публицистики еще далеко. У нее еще нет ни своих писателей, ни читателей – грамотных горожан. Круг же читателей и церковных трактатов, и монастырских летописей пока строго ограничивается небольшим числом знатоков древнего книжного языка, т. е. не выходит за пределы образованной части духовенства. Таким образом, здесь мы имеем дело не столько с публицистикой, сколько с публицистическим звучанием некоторых произведений традиционных жанров.

Все это, однако, влияло на форму этих литературных произведений. В результате такие два жанра традиционной литературы, как богословский трактат и летопись, причудливым образом соединились в интерполированных хрониках. Здесь историческое повествование на древнем языке геэз составило канву произведения, а частые вставки на разговорном амхарском языке (будь то сокровенные пророчества, будь то предания и легенды) придавали всему произведению ту тенденциозную направленность, которая и обеспечивала новую, современную »интерпретацию истории». Так шоанские книжники, не ведая того, сделали еще один шаг на пути к созданию новой литературы – они воспользовались живым разговорным языком, хотя и в рамках старой жанровой системы.

Таким образом, первая половина XIX в. являет не только упадок эфиопской средневековой литературы. В это же время зарождаются и те пока еще редкие и мало заметные черты, из которых впоследствии сложилась новая эфиопская литература на амхарском языке. Для этого, впрочем, потребовался еще целый век развития.

*Глава пятая*

ЛИТЕРАТУРА НА ЯЗЫКЕ АФРИКААНС

Литература европейских поселенцев Южной Африки, первоначально служащих Ост-Индской кампании, обосновавшихся здесь в XVII в., создавалась при своем зарождении на языке Нидерландов того времени. Постепенно под влиянием различных диалектов, на которых говорили малограмотные в своей массе переселенцы из метрополии, т. е. «испорченного» голландского, а также родных языков других иммигрантов: французских, немецких и (с конца XVIII в.) особенно английских – голландский язык в Южной Африке значительно эволюционировал и превратился в современный африкаанс. Уже с первой половины XVIII в. африкаанс начинает фигурировать как разговорный язык, в том числе в дневниках поселенцев, в их переписке и т. д. Голландский, сохраняя авторитет литературной нормы, остается языком официальной сферы, церкви, прессы. В 1824 г. была основана первая «Нидерландская Южноафриканская газета», одним из активных авторов которой был «бурский Билдердейк», фриз Меент Борхердс, писавший лирико-дидактические стихи.

Однако уже с конца XVIII в. и особенно с 1814 г., когда нидерландские поселения были оккупированы Великобританией и началась ожесточенная борьба за превращение английского в единый государственный язык (декрет 1825 г.), делаются попытки внедрения языка африкаанс как литературного. Старейший из ныне известных литературных памятников на африкаанс – сатирическая «Песня в честь Свеллендамских и разных других героев кровавой баталии под Мейсенбергом 1795 года августа 7 дня», сочиненная неизвестным автором, вероятно, вскоре после этого события. Африкаанс представлен также отдельными вкраплениями в нидерландских текстах – диалогами в автобиографической книге фриза Теенстра «Плоды моих усердствований» (1825), в сатирической пьесе «Новый рыцарский орден, или Умеренные» (1832) француза Шарля-Этьена Бонифаса, первого редактора «Нидерландской Южноафриканской газеты». На этом языке в пьесе Бонифаса говорят комические персонажи – готтентоты. Сходным образом использован африкаанс в комической пьесе Эндрю Бейна и Джорджа Рекса «Сварливая Катье, или Жизнь среди готтентотов» (1839), где стихотворные эпизоды, написанные на смеси африкаанс и английского, чередуются с прозаическими на африкаанс. В обеих пьесах, отмеченных расистскими настроениями и направленных против представителей «белой интеллигенции», симпатизирующих чернокожим, африкаанс выступает как дополнительное средство отрицательной характеристики последних.

Со временем ироническое отношение к африкаанс в официальных литературных кругах уступает место признанию его права на существование, однако по-прежнему его рассматривают как язык низших и неграмотных слоев, среди которых официальный английский не имел хождения. Тот же Ш.-Э. Бонифас, анализируя в своей статье 1844 г. расхождения между нидерландским и африкаанс, иллюстрирует последний диалогом сельских жителей. Английский «Литературный журнал Мыса Доброй Надежды» в 1848 г. опубликовал заметку «День в Дурбане» с живым описанием конных скачек, во время которых некоторые зрители обмениваются замечаниями на африкаанс. В 1844—1850 г. издатель Луи-Анри Меран опубликовал в своей газете «Капский пограничный листок», издававшейся на нидерландском языке,

ряд очерков на темы дня и развлекательных сценок на африкаанс. Но все это были эпизодические публикации, где сам язык – африкаанс – определял снижение стиля. Лишь во второй половине XIX в. к 60-м годам, африкаанс активно проникает в публицистику, поэзию, детскую литературу.

Особняком в литературе рассматриваемого периода стоят дневники, путевые записки, воспоминания участников так называемого «Великого похода», экспансии буров на север от Каапстада, начавшейся примерно в 1834 г. в поисках «жизненного пространства» и приведшей к образованию независимых от английской короны Трансвааля и Оранжевой республики. Среди летописцев «Великого похода» выделяется Луис Трихардт («Дневник», 1836—1838) и Эразмус Смит («Дневник», 1836—1839). Как и дневники первых поселенцев, относящиеся к XVII—XVIII вв. (см. IV—V тома наст. изд.), эти записи, особенно «Дневники» Л. Трихардта, отличаются подлинностью и достоверностью человеческого документа, романтическим духом первооткрывательства, борьбы с суровой и прекрасной природой, остротой и обстоятельностью наблюдений, живой конкретностью деталей.

Перипетии «Великого похода», имена его участников стали позже объектом восхищенного внимания многих африканерских прозаиков и поэтов, хотя лишь отдельным из них удалось различить ту мрачную тень расизма, которую он бросил на всю борьбу африканеров за национальную независимость. «Великий поход» нес для местных жителей: готтентотов, бушменов и других африканских племен – ту же судьбу, что и освоение Дальнего (Дикого) Запада молодой и предприимчивой американской нацией коренному индейскому населению с той лишь разницей, что напор буров был жестче, так как их самих теснили англичане.

Хроники «Великого похода» написаны на смеси «испорченного» голландского и африкаанса. В жанровом отношении к ним близок «Дневник комманданта Схеперса» (издан в 1938 г.), который вел на нидерландском языке молодой офицер. Страницы дневника говорят о душевном благородстве и моральной стойкости автора.

Таким образом, в первой половине XIX в. еще не были созданы собственно литературные произведения на языке африкаанс, который в ту пору завоевывал права гражданства.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Освещенная в настоящем томе эпоха была одной из самых богатых в истории мировой литературы и оставила гигантское неумирающее наследие. Сколько знакомых каждому с детства, дорогих любому человеку на земле образов, сколько глубоких мыслей, которые и сегодня заставляют нас истолковывать их, спорить и размышлять.

Конечно, каждая эпоха завещает будущему человечеству свои высочайшие ценности. В этом смысле первая половина XIX века не была исключением. Но есть у нее одна особенность. Эта эпоха, если взглянуть на нее из нашего дня, обладала особой перспективностью. Она как бы содержала завязь будущих ростков. Выявились новые национальные литературы, развивающиеся и по сей день: в Центральной и Южной Европе, на территории России, в Латинской Америке, Австралии, Африке, Канаде, в Азии.

Начался взлет русской литературы, которая уже во второй половине XIX века выдвинулась в центр мирового художественного движения.

Были заложены, либо выявились с максимальной полнотой и четкостью ранее возникшие художественные явления. Наступила эпоха классического реализма, произошло становление революционно-демократической литературы. Да и романтизм продолжал развиваться уже за пределами изучаемой в данном томе эпохи, а многие его тенденции живы и сегодня. На рубеже XIX—XX вв. противоречия внутри романтического метода раскрылись совершенно по-новому, выявилась и проницательность романтиков и живучесть иллюзий, им свойственных. Вся утопичность романтизма, о которой шла речь во введении к западноевропейскому разделу и во многих главах нашего тома, была унаследована литературными течениями XX века, только утопии эти – утопия национального единства, утопия самодостаточности личности, утопия единения человека и природы и др. – еще быстрее и непоправимее потерпели сокрушительное поражение, выявив свою несовместимость с буржуазным прогрессом. Судьба течений, унаследовавших противоречия романтизма – неоромантизма, затем символизма, футуризма, сюрреализма – оказалась еще драматичнее, нежели судьба самого романтизма; время уже наступило другое, более катастрофичное и враждебное искусству. Но романтизм подтолкнул к жизни и другое искусство, сумевшее справиться с противоречиями действительности и подготовить человека к участию в революционном преобразовании мира.

Что касается критического реализма, то он развивался и в течение второй половины века, достигнув в творчестве великих русских реалистов своего пика, и в нашем столетии, обогатившись новыми чертами (первостепенный интерес к внутреннему миру человека, к его духовным и нравственным проблемам, нередко в ущерб социальному бытию, поглощавшему внимание реалистов в XIX в.).

В изучаемый период возникла «мировая литература», тогда еще скорее как идея, как теоретическая посылка, подытожившая долгий путь искусства слова. Но идея эта была адекватна направлению исторического процесса. И дело не только в том, что в дальнейшем взаимосвязи литератур безгранично умножились путем распространения переводов, усиления взаимовлияний и личных контактов писателей.

Происходит еще и процесс выравнивания и универсализации литературного развития. В главах нашего тома прослежено, как у ряда народов вместо средневековой литературы (нередко параллельно ей) начинает складываться литература современная, условно говоря, европейского типа. Особенно этот процесс заметен на Востоке и в Южной Европе. А это, в свою очередь, облегчало контакты и взаимовлияния.

Во всех этих отношениях первая половина XIX в., которой посвящен данный том, была эпохой истоков, ключевой для литературного процесса последующих десятилетий, вплоть до конца XX в.

notes

1

Описка у А. С. Пушкина, нужно: Аристарх

2

В XIX в. в состав Сирии входили также территории Ливана и Палестины