Текст книги "История всемирной литературы Т.6"

Автор книги: Георгий Бердников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 102 страниц)

Отдавая предпочтение «безыскусственности рассказа» перед изысканным стилем литературного повествования, о чем сообщается в предисловии к роману, писательница предоставляет слово неграмотному слуге Тэди Квэрку, который «передает историю семейства Рэкрент тем языком, на котором говорят в его краях». Речи ирландского крестьянина, заговорившего на английском языке, писательница придала особый национальный колорит, проявляющийся не столько в ирландизмах или в грамматических неправильностях, сколько в склонности к метафоре, гиперболе, к свободному синтаксису.

За лаконичным, хроникальным стилем «Глоссария» – он написан от имени анонимного «издателя» мемуаров Тэди, – объясняющего запутанные земельные отношения, описывающего и изображающего в сценах и диалогах погребальные плачи или обильные чаепития, встает горькое сожаление писательницы по поводу уходящих в прошлое обычаев, понимающей, что вместе с ними может исчезнуть народная самобытность.

На протяжении немногих лет Эджуорт опубликовала шесть романов, составивших две трехтомные серии «Рассказов из светской жизни» (1809, 1812). Выдвинутая в них на первый план этическая проблематика большей частью воплощается в схематическом противопоставлении «добрых» и «злых» персонажей и в нравоучительных сентенциях, адресованных живущим в Англии ирландским землевладельцам. Лишь в отдельных эпизодах писательница вновь проникается ирландским юмором и создает яркие характеры.

«Высшие сословия... в разных странах более или менее сходны между собой, тогда как в низших можно найти немало особенных свойств». Это замечание Эджуорт, высказанное в романе «Отсутствующий» (1812), во многом объясняло ее собственные творческие удачи и художественные просчеты. Рядом с добрым и веселым плутом Теренсом О’Феем, неунывающим возницей Ларри Брейди бледной тенью стоит лорд Коламбр. Столь же условным выглядит образ Гарри Ормонда («Ормонд», 1817) в сопоставлении с предводителем клана «королем» Корни О’Шейном и его нищим «двором» – крестьянами, согнанными со своих земель на болота, в горы и, наконец, на далекий остров, но сохранившими, несмотря на трагичность своего положения, мужество, душевную щедрость и неиссякаемое чувство юмора.

Почти все свои произведения Эджуорт создала в первые два десятилетия XIX в. Последующие годы были для писательницы временем глубокого творческого кризиса: действительность не подтвердила надежды на добрососедский союз Англии и Ирландии, на единство внутринациональных сил, на «взаимную помощь» землевладельца и крестьянина. Мир, созданный ее воображением, рушился на глазах; то, что она видела вокруг себя, требовало не социальных зарисовок, а критического социального анализа, необходимость которого понимал и подсказывал ей Скотт. «Ирландию, как она сейчас есть, невозможно изобразить в художественном произведении, – объясняла Эджуорт свое молчание в письме к брату от 7 февраля 1835 г., – факты слишком страшны, страсти партий необузданны, чтобы набраться смелости их изобразить или вообще пожелать увидеть в зеркале...»

Творчество Эджуорт, в первую очередь ее роман «Замок Рэкрент», стало заметным явлением европейской литературы начала века. Писательница открыла для литературы новую страну – Ирландию, «подняла, – по словам Скотта, – свою нацию во мнении публики и познакомила всю остальную Британскую империю с интересным и своеобразным характером народа, так долго остававшегося в небрежении и так жестоко угнетаемого». Скотт особенно высоко оценивал умение Эджуорт создавать «превосходные ирландские портреты», передавать «сочность и простоту... ирландского юмора и характера» и признавал, что ее произведения подали ему мысль о создании романов из шотландской истории.

Как М. Эджуорт стала первой ирландской романисткой переходной эпохи, так Томас Мур (1779—1852) стал ее первым поэтом. Начав с легкой жизнерадостной лирики в духе «анакреонтики» XVIII в. («Оды Анакреона», 1800), Т. Мур обратился затем к записям старинной ирландской музыки, сделанным на основе последнего традиционного состязания арфистов 1792 г., которые легли в основу его «Ирландских мелодий» (1807—1834).

Музыка во многом определила не только ритм, строфику, характер ассонанса в произведениях Мура, но и сам их поэтический настрой – лирическую страстность. Он чувствовал в музыке «правдивый комментарий» к ирландской истории. Ее боевые или грустные напевы вызывали воспоминания о славных битвах, страданиях родины, о несчастной судьбе изгнанника. Привычные темы и символы народной поэзии (родина-возлюбленная, зеленый трилистник, прощальная песнь изгнанника) послужили поэту основой для создания нового романтического идеала, оказавшего большое влияние на современников.

Песни Мура напоминают о героической истории Ирландии («Пусть помнит Ирландия прежние дни», «Мы храброму Брайену славу поем»), в них оживают образы ирландской мифологии – дочь Лера, превращенная злыми чарами в лебедя («Песнь Фионнуалы»), сыновья Уснеха, предательски убитые королем Конхобаром («Разящий и светлый»). Глубоким волнением дышат стихотворения, посвященные памяти друга поэта Роберта Эммета, казненного после неудавшегося выступления 1803 г. («О, не шепчи его имя»).

Мур стал «музыкальным голосом Ирландии», «нежнейшим лириком ее печали», как называл его Шелли. В России Мура высоко оценили декабристы. «Вечерний звон» Мура в переводе И. Козлова стал популярной русской песней. «„Ирландские мелодии“ Мура, – писал датский критик Г. Брандес, – его грамота на бессмертие...»

Рядом с лирикой «Ирландских мелодий» важное место в творчестве Мура занимают сатирические произведения. Даже повествовательную поэму «Лалла Рук» (1817), которую часто приводят как пример свойственной Муру слащавой сентиментальности, отличает ироничность тона, проявляющаяся прежде всего в прозаических интерлюдиях, не только связывающих, но и комментирующих ее поэтические части.

Объектами сатиры Мура были тирания, рабство, эксплуатация детского труда, религиозный фанатизм (циклы 1808—1809 гг. – «Коррупция», «Нетерпимость», «Скептицизм»). Нравы торийской знати и англо-ирландских землевладельцев высмеяны в эпистолярных сатирах «Перехваченные письма, или Почтовый мешок» (1813) и «Семейство Фаджей в Париже» (1818). Сатирическим негодованием проникнуты «Сказки о Священном союзе» (1823), посвященные Байрону. Сатира сочетается у Мура с мечтой о будущем человечества. В волшебном зеркале поэт видит нации, передающие друг другу чудодейственный факел свободы, свет которого уничтожит мрак рабства.

Горечью и гневом проникнута сатирическая повесть Мура «Мемуары капитана Рокка» (1824). Годы правления Англии описаны в ней как страшная история утраты ирландцами гражданских прав. Образ капитана Рокка, ирландского Робина Гуда, имеет фольклорное происхождение. От его лица Мур говорит о силе повстанцев и их праве на борьбу.

Реалистические литературные традиции Просвещения и романтическая поэтика, воспринятые от английской литературы, на ирландской национальной почве обрели новые черты в произведениях Эджуорт и Мура. Объективной оценке национальной природы их творчества долгое время мешало прямолинейное представление о том, что они писали «об Ирландии для англичан». В названиях произведений («Ирландская повесть» – подзаголовок «Замка Рэкрент», «Ирландские мелодии») подчеркивалась их национальная принадлежность, а не только тема, которая должна была заинтересовать «неирландского читателя». Снабжая свои произведения специальным аппаратом (предисловия, послесловия, глоссарии), авторы обращались не только к англичанам, но и к ирландцам, которые заново познавали свою страну.

Важное место в ирландской литературе первой половины XIX в. принадлежит историческим романистам. Наиболее талантливый среди них Джон Бэним (1798—1842) в своей тетралогии («Воды Бойна», 1826; «Последний барон Крэна» и «Конформисты», 1830; «Стриженый» – в соавторстве с братом, – 1828) воспроизводил драматическую историю Ирландии на протяжении последних двух столетий: соперничество королей, избравших полем битвы многострадальную Ирландию, карательные законы, лишавшие ирландцев элементарных прав, восстание 1798 г. Бэним развивался под сильным влиянием Скотта. Однако до изображения духа и нравов эпохи в их социально-исторической обусловленности Бэним не поднялся, ограничившись идеализацией гэльской старины.

Книга Т. К. Крокера «Волшебные легенды и рассказы южной Ирландии» (1825) произвела огромное впечатление на современников (в том числе на Скотта и Гримм). Она стала в значительной степени итогом прошедших десятилетий, обобщив первый этап усвоения фольклорных традиций. Вместе с тем это издание способствовало превращению в штамп романтической стилизации народных песен и рассказов, сделав очевидной необходимость художественного обновления.

Литераторы, сгруппировавшиеся вокруг созданного в 1842 г. еженедельника «Нация», составили радикальное направление буржуазной либерально-национальной оппозиции, названное «Молодой Ирландией» – по аналогии с «Молодой Германией» и «Молодой Италией». На страницах еженедельника печатались народные и литературные баллады, исторические этюды, рассказы из крестьянской жизни. Журнал знакомил своих читателей и с творчеством английских романтиков. Его общепризнанным лидером стал историк и поэт Томас Дэвис (1814—1845), провозгласивший в качестве эстетической программы журнала возрождение национальных традиций в языке, литературе и истории. Публицистика и поэзия Дэвиса обращены к тем эпизодам истории Ирландии, которые должны были «пробудить гордые воспоминания» народа. В балладах главного редактора «Нации», поэта и историка движения младоирландцев Чарльза Гэвена Даффи (1816—1903), прослеживается тесная связь с народной поэзией, с так называемой «политической» и «уличной балладой».

Крупнейшим поэтом, связанным с движением «Молодая Ирландия», был Джеймс Кларенс Мэнган (1803—1849). Его творчество развивалось по пути сближения фольклорных традиций с искусством европейского романтизма. Он внимательно следил за английской поэзией, увлекался переводами немецких романтиков. Но особенно большое место в его творчестве заняли переводы с ирландского, ставшие для него школой освоения национальной поэтики. За переводами последовали стихи «по мотивам» оригинала, своего рода «подражания», характерные для многих поэтов-романтиков, осваивавших таким образом фольклорные традиции разных народов. Пример творческой переработки фольклорной песни о родине-возлюбленной – стихотворение «Темнокудрая Розалин», по существу оригинальное произведение Мэнгана, в котором традиционный мотив окрашен личным чувством.

В произведениях Мэнгана выражено отчаяние человека, разуверившегося в любви и дружбе, разочаровавшегося в мире, где «гений, любовь и достоинство» «как одинокие призраки» затерялись в равнодушной толпе. Поэт сопротивляется его разрушительной власти и бросает вызов: «Холодный мир, я не умру твоим рабом!» Сознание ответственности не только перед самим собой, но и перед людьми придает особую выразительность самому трагическому стихотворению Мэнгана «Безымянный». Поэт говорит о постигших его несчастьях: его «детство прошло как одна мрачная ночь», его «попирали, осмеивали, ненавидели», «он измучен своей слабостью, болезнью, заблуждением», его «талант растрачен», «дружба предана», «любовь одурачена», «ум помутился». Но в этом стихотворении, напоминающем эпитафию, поэт видит самооправдание своей жизни в том, что он звал народ к борьбе.

В преддверии революционных событий 1840-х годов главным источником вдохновения для Мэнгана становится гражданственный идеал служения родине и надежда на перемены, которые принесут свободу миру и Ирландии. Вслед за переводом «Марсельезы» он пишет «Ирландский национальный гимн», выражает уверенность, что «древняя и всегда молодая» Ирландия «еще пробудится и потрясет нации всего мира». Шквал революций прокатился по Европе и стих. Но поэт не теряет надежду: «Борющийся мир еще будет свободным, будет жить по-новому».

Судьба его собственной страны воспринимается в связи с общей революционной ситуацией. В стихотворении «Сибирь» Мэнган солидаризируется с русскими декабристами, скорбит о трагической судьбе изгнанников. В год начавшегося в Ирландии голода поэт обращается к молодежи со словами поддержки, с призывом к решительным действиям, он возвещает скорый приход «красной пучины революции» («Звук новой трубы»).

В группу еженедельника входил также крупнейший ирландский прозаик XIX в. Уильям Карлтон (1794—1869), в творчестве которого, органически связанном с фольклорными традициями, наметился путь перехода ирландской прозы от романтизма к реализму.

С ирландским фольклором Карлтон знакомился не по книгам. Он вышел из крестьянской среды, бедным учителем, паломником, рассказчиком исколесил дороги Ирландии. Жизненный опыт, отличное знание крестьянской среды легли в основу пятитомного собрания рассказов Карлтона – «Зарисовки и рассказы из жизни ирландского крестьянства» (два тома – 1830; три тома – 1833), в которых драматические эпизоды и трагические истории перемежались с жанровыми сценками и комическими ситуациями. С этого произведения, по словам У. Б. Йейтса, начинается современная ирландская проза: история нации представлена в нем не парламентскими дебатами и описаниями сражений, а народной жизнью.

Карлтон ввел в орбиту английской письменности потаенный мир Ирландии, скрытый от глаз земельной аристократии и городской интеллигенции. Он создал новый реалистический образ Ирландии, в котором бурные чувства – негодование и смех – заменили традиционные «слезу и улыбку». Продолжая национальную традицию устного рассказа, Карлтон вносит новое содержание и совершенно преобразует закрепившуюся схему «рассказа у очага». Его рассказчики – не одетые в романтические лохмотья простолюдины, а реальные крестьяне, заговорившие на живом, народном языке: на псевдобогословском, с искаженными латинскими фразами языке молодых священников и учителей деревенских школ, грубом крестьянском жаргоне, пересыпанном ирландизмами, в котором поэтическая метафора не выглядит чужеродным телом. Богатый модуляциями голос рассказчика легко переходит от сардонического тона к трагическому.

Почти все ирландские романы XIX в. были «романами о земле». Ирландский вопрос, которому национальные лидеры придавали прежде всего политический и религиозный характер (лозунги отделения от Англии и католической эмансипации), по сути своей был земельным, т. е. социальным, вопросом. Эта сторона национальной жизни, оставленная без должного внимания революционными деятелями XIX в. (на что указывал наиболее последовательный из них Дж. Ф. Лалор и что обрекало на поражение их вооруженные выступления), оказалась в центре ирландской литературы.

Проблема земли, рассматриваемая с точки зрения самих ирландских крестьян, стала центральной в романах Карлтона «Валентин Мак-Клатчи, ирландский агент, или Хроника замка Камбер» (1845), «Сквондеры из замка Сквондеров» (1852) (Сквондер – фамилия владельцев замка, обозначающая в переводе с английского «расточитель»). Намеренная параллель с «Замком Рэкрент» предполагает внутреннюю полемику с идеями его создательницы. Карлтон показал борьбу за землю как естественный результат колониальной политики. Лендлордам, земельным агентам, церковникам и стряпчим писатель противопоставляет ирландских крестьян, для которых земля – единственное средство существования. Со страниц романов встают образы крестьян, далеких от республиканских идей, но готовых драться насмерть за принадлежащую им по праву землю.

Роман «Черный пророк» (1846), написанный в годы начавшегося в Ирландии голода, который на этот раз приобрел масштабы небывалого бедствия, стал трагическим документом эпохи. Обратившись к недавнему прошлому – голодному 1818 г., Карлтон, называвший себя «историком ирландских крестьян», создал потрясающую картину страны, приговоренной к смерти. Чуждый идеализации гэльской старины, он обращает внимание не на остатки патриархального уклада, а на контрастные по отношению к живописным картинам природы уродливые стороны действительности. В своих героях он показывает способность к сопротивлению колонизации, но не скрывает и те черты, которые были порождены веками рабской униженности народа.

Реалистическое изображение ирландской жизни в произведениях Карлтона отметил Энгельс, который обращался к ним как к одному из достоверных источников для анализа земельных отношений в Ирландии. В его рукописном наследии имеется подробная рецензия на роман Карлтона «Сквондеры из замка Сквондеров».

Первая половина XIX в. была важным этапом в расширении и углублении национально-освободительного движения и в становлении новой ирландской литературы на английском языке, в которой развитие фольклорных традиций ирландского народа соединялось с усвоением опыта английской литературы.

*Глава пятая*

ФРАНЦУЗСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

ОСНОВНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ РАЗВИТИЯ РОМАНТИЗМА И ЕГО НАЦИОНАЛЬНАЯ СПЕЦИФИКА

Своеобразие судеб романтизма во Франции заключается прежде всего в том, что именно в стране, создавшей на рубеже XVIII—XIX вв. общественно-исторические и духовные предпосылки для возникновения и развития этого общеевропейского движения, романтизм как мировоззренческая и художественная система обрел законченные формы позже, нежели в других крупных европейских литературах – немецкой и английской. Во всяком случае, общенациональным явлением он становится лишь в 20-е годы и только с конца их и в течение 30-х годов демонстрирует широкую палитру специфических художественных средств выражения, присущих этому методу. Причины этого коренятся в особенностях национальной судьбы романтизма во Франции.

Романтизм в его зрелом выражении предполагает прежде всего идею противостояния личности объективному миру и социуму, предельно обостренную осмыслением новых, буржуазных форм общественного бытия. Личность мыслится при этом как последнее прибежище духовности, как единственный возможный источник преобразования мира (каким бы проблематичным оно ни представало в иных персональных вариантах романтического мироощущения). Романтическая концепция личности как к абсолютной истине тяготеет к идеалу личности гениальной, и знаком гениальности становится прежде всего творческий дар, делающий индивида потенциально всемогущим, по сути, аналогом и истинным наместником творца на земле. Кстати, именно в силу подобного преклонения перед принципом духовности логика романтической мысли оказывается легко восприимчивой к религиозным системам мышления, обычно строящимся на постулатах «царства не от мира сего» и тем самым вполне отвечающим романтическому структурному принципу «двоемирия».

Для подобного мироощущения общественная атмосфера Франции рубежа XVIII—XIX вв. создала специфические условия. Если в самом общем, всеевропейском плане события буржуазной революции, безусловно, стимулировали – особенно на первых порах – окрыляющее ощущение всесилия человека, высвобожденности индивидуальной энергии, то именно во Франции, где эти события происходили, идею личной свободы с самого начала ограничивала реальная, конкретная вовлеченность индивида в водоворот массовых движений, общественных, надличностных страстей. Сама головокружительная быстрота и бурность социально-политических перемен, затрагивавших и переворачивавших буквально все и вся, мало благоприятствовала идее суверенности и всесилия личности, и тем более личности артистической, «не от мира сего». Поэтому в истории французского романтизма идее всесилия личности скорее предшествовала – или изначально нейтрализовала ее – мысль о власти необходимости и «судьбы» над свободной волей, о тщете индивидуальных дерзаний (Шатобриан, Сенанкур, ранний Ламартин). Эту мысль подкрепил, между прочим, и урок наполеоновской судьбы – путь от владычества над «полумиром» до затворничества на острове Святой Елены.

Для понимания специфического характера эволюции французского романтизма важна и другая сторона вопроса. Романтизм как мироощущение, противопоставляющее индивида «внешней реальности и вообще мирскому» (Гегель), не случайно возник именно в эпоху, открывающуюся Французской буржуазной революцией. То, что это была революция, окрылило романтиков; то, что это была революция буржуазная, их довольно скоро насторожило. В бунте романтической личности против «вообще мирского» изначально заложено это – нередко чисто интуитивное – ощущение угрозы, исходящей от вполне конкретных тенденций современного общественного развития. В этом смысле романтическая апология индивидуальности и духовности, какие бы частные формы она ни принимала, в конечном счете всегда коренится в своего рода антибуржуазной утопии. Только буржуазность при этом толкуется романтиками не только и не столько в конкретно-историческом классовом аспекте (к этому придут реалисты), сколько в аспекте обобщенно-духовном: как некая всеобщая усредненность, нивелированность, как бездуховная круговая порука чисто материального, «практического» интереса. И вот отрицание толкуемой таким образом буржуазности, которое можно считать одним из главнейших катализаторов романтического мироощущения, в первые два десятилетия XIX в. лишь начинало активизироваться в сознании французской интеллигенции.

Факт свершения буржуазной революции во Франции этому нисколько не противоречит. Напротив, сама «близость дистанции» сыграла в этом решающую роль. Наглядная динамика революционных и послереволюционных перипетий не просто «не давала опомниться» – хотя для социальной психологии и это существенно; взаимоистребление борющихся за власть партий на исходе революции, последовавшее торжество термидорианства – события, которые могли бы пролить свет на буржуазный характер всей революции, – как бы нейтрализовались бесчисленными свидетельствами общенационального одушевления, индивидуального и массового самоотвержения и героизма; начертанные на революционных знаменах лозунги свободы, равенства и братства воспринимались как общечеловеческие, а не только буржуазные; буря истории представала сокрушительной и очистительной попеременно и одновременно, вселяла не только трепет, но и надежду, как о том свидетельствуют штудии французских историографов и исторические размышления самих романтиков в эпоху Реставрации.

Так и получилось, что в радикальном отрицании современности, осознаваемой как буржуазная по сути или в тенденции, французских романтиков опередили романтики Германии и Англии. Англичане – как представители нации, для которой буржуазный строй уже приобрел классические очертания. Немцы, напротив, на опыте пресловутого отечественного «филистерства», которое в эту пору если и не вершило буржуазной революции, то все-таки уже входило, а вернее, может быть, будет сказать – вползало в буржуазную стадию своего развития, вползало медленно, без пафоса и героизма, усваивая тот самый прозаический, бескрылый практицизм, к которому особенно чувствительны были романтические натуры в своем неприятии буржуазности. Для немцев сама отсталость их социального окружения стимулировала подобное романтически обостренное и отвлеченное отрицание буржуазности; им в эту эпоху не приходилось столь часто, как французам, наблюдать вспышки героизма буржуа.

Поэтому-то, если романтические утопии в Германии и в значительной мере в Англии располагались преимущественно вне современного мира, над ним или в отдалении от него – временно́м или пространственном, – то построения французского романтизма поверялись в первую голову современностью. «Романтизм во Франции – стране обостренной политической борьбы – требовал, как нигде, прикрепления к той или иной политической партии и с ней обязательно связывался» (Л. Г. Андреев). Даже если в нем конституировался тип личности, противопоставляющей себя обществу, речь шла опять-таки о современном человеке в современном обществе. Не случайно именами «детей века» прямо назывались произведения, обозначившие собою вехи развития романтизма во Франции: «Дельфина», «Оберман», «Коринна», «Адольф», – и в этом ряду абсолютно современным воспринимался и шатобриановский Рене, хотя «по тексту» он жил чуть ли не столетием раньше. Эта тенденция заметна еще и в 30-х годах («Индиана», «Валентина», «Жак», «Стелло», «Жослен», «Мардош»). Ни в немецком, ни в английском романтизме не было такой представительной галереи современных героев.

Герой французского романтизма не только более современен, но и как психологический тип более «обыкновенен», нежели излюбленные герои английских и немецких романтиков. У немцев предпочтительный интерес сосредоточен на личности художника – выражаясь по-гофмановски, «энтузиаста»; англичане тяготели к изображению личности бунтарской, героической, даже титанической, – во всяком случае, резко приподнятой над фоном; внимание же французских романтических скорбников, особенно в первые десятилетия века, приковано прежде всего к чисто человеческому страданию утонченно-чувствительной души, обреченной ежеминутно соприкасаться с фоном, со средой. Лишь в пору высокого романтизма – начиная с 20-х годов – к таким героям присоединятся и гении и титаны (причем не без влияния Гофмана и Байрона); но даже и в общей панораме французского романтизма герои типа Сбогара у Нодье или Моисея у Виньи выглядят скорее исключением. И показательно, что собственно поэтические натуры столь часто оказываются инонационального происхождения – от «Живописца из Зальцбурга» у Нодье и Коринны у Сталь до Чаттертона у Виньи и героев Жорж Санд (Стенио, Консуэло, Альберт фон Рудольштадт, Лукреция Флориани). Вообще вопрос о роли поэта и искусства и об их отношениях с обществом встанет во всей своей «романтической» остроте лишь в 30-е годы.

В начале же века предромантические и романтические гении Франции, по сути, даже и не допускают мысли о противоположности искусства и общественной жизни. Вполне в духе просветительской традиции пишут трактаты о политике, об общественной нравственности, о литературе «в отношении к общественным установлениям» и Сталь, и Шатобриан, и Констан, и Балланш, и даже самый «нелюдимый» из них Сенанкур. Эту свою заинтересованность злобой дня французские романтики проносят и сквозь последующие десятилетия; она выступает в разных аспектах (например, в 20-е годы французский романтизм предстанет историческим, т. е. по видимости «несовременным», – но по сути останется острополитическим и актуальным), меняется раскладка политических симпатий и антипатий (характерное «полевение» романтизма в 30-е годы – Гюго, Ламартин), но неизменной остается повышенная возбудимость в политических вопросах. И в данном случае имеется в виду не только то, что, скажем, к политике приходит «серафический» Ламартин или что постоянно выступают как политические и социальные художники Гюго и Жорж Санд. Не менее существенно и то, как выражается иная, так сказать, антиполитическая установка.

Она набирает силу с начала эпохи Реставрации; но еще и раньше были предвестия; уже герой Шатобриана сетовал на тяготы социальной жизни; Сталь в своей книге «О Германии» с явственным сочувствием отзывалась о преимуществах, даваемых немцам их «частным» характером жизни, и ее опубликованные посмертно «Размышления о главнейших событиях Французской революции» (1818) создают соответствующий идейный фон для такого сочувствия. А затем статус человека как zoon politicon становится трагической проблемой творчества Виньи – от «Сен-Мара» и «Стелло» до повестей цикла «Неволя и величие солдата». В 30-е годы, в связи с обострением романтической антибуржуазности, до предела накаляется и отношение к политике. Если Гюго и Жорж Санд в борьбе с буржуазностью начинают искать новые демократические и революционные пути преобразования общественных порядков, то другие романтики здесь-то и провозглашают лозунг полной несовместимости искусства и духовности с политикой.

Но с каким боевым, поистине агрессивным, менее всего отрешенным и «потусторонним» пылом этот лозунг провозглашается! В «аполитичности» французских романтиков 30-х годов таится не эстетская холодность, а жар обманутой души, романтически поспешное разочарование в недавних кумирах; не с чужой, а с собственной верой в социальную миссию поэта они воюют в приступе отчаяния, гражданственного в своей основе или, во всяком случае, страстно антибуржуазного, – ярчайший пример тому Мюссе. Во всем французском романтизме существует прочная диалектическая взаимосвязь между полюсами искусства социального и искусства «чистого».

Без учета всего этого невозможно в полной мере осознать логику принципа «чистого искусства» во Франции, его последующее развитие и его диалектику в творчестве и эстетических суждениях Бодлера, Леконта де Лиля, Флобера; даже радикальный и внешне безмятежный эстетизм зрелого Готье непонятен без «Раздела добычи» Барбье и «Лоренцаччо» Мюссе, ибо и он психологически подготовлен тем гражданским отчаянием, которое столь ярко выразилось в указанных произведениях. Еще свидетельство тому – дух дружбы, солидарности, который объединял большинство французских романтиков, при всем различии убеждений, как объединял он, заметим кстати, и романтиков с реалистами.

В свете всего этого глубокий смысл обретает тесная связь французского романтизма с другими идейно-художественными системами – классицизмом, Просвещением, реализмом, – если учесть, что то были системы рационалистического, объективного склада. Их «силовое поле» было во Франции столь же влиятельно, сколь сильна была в Германии притягательность идеалистических философских систем. Большая посюсторонность и политизированность французского романтизма получает здесь дополнительное обоснование. Ведь не случайно, конечно, авторитет классицистической традиции был окончательно поколеблен лишь к концу 20-х годов, когда в Германии и Англии романтизм уже перешел за свой зенит. Но даже и тогда излучение «классического века» во Франции не прекратилось. Романтики ниспровергли тиранию «правил» и табу, перестали быть данниками давно состарившегося «хорошего вкуса» – однако дух и пафос творений великих писателей XVII в. не только остается для них священным национальным достоянием, но и легко обнаруживается в творчестве многих из них, начиная от Шатобриана и кончая Виньи, Ламартином, Гюго. Он живет в торжественной и страстной элоквенции, в приверженности гражданственной идее, в пристрастии к поэтике антитез, к конфликтам чувства и долга; даже в самой метафорике романтического стиля маячат явственные тени столь бесповоротно, казалось бы, скомпрометированных и самими же романтиками осмеянных перифраз.