Текст книги "Последние хозяева кремля. «За кремлевскими кулисами»"

Автор книги: Гарри Табачник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 55 страниц)

Все это не остается незамеченным, и тридцатипятилетний Суслов в роковой для многих тридцать седьмой год становится секретарем Ростовского обкома партии. Так он появляется в тех краях, где родился Андропов. Ходят слухи, что они – родственники.

Проходит всего два года, и Суслов делается полновластным владыкой всего Ставропольского края. Здесь его застает война и здесь он вновь встречается с Берией. Оба были в то время членами военных советов фронтов. Деятельность Суслова, как и деятельность его будущего протеже Андропова, в военный период не отмечена боевыми заслугами. Оба на фронте не воевали, а воюют в тылу с теми, кого режим считает своими противниками. Будущий „теоретик” занимается применением сталинизма на практике – руководит выселением чеченцев, ингушей, карачаевцев. Целые народы, включая женщин и детей, обвиненные Сталиным в сотрудничестве с Гитлером, загоняются, как скот, в товарные вагоны и вывозятся с Кавказа. То, что обернулось страданиями и смертью для многих, для Суслова лишь очередная ступенька в карьере.

Его влиятельные друзья – Берия и Маленков – рекомендуют именно ему поручить проведение советизации Прибалтики. Депортировав примерно четвертую часть населения... в Сибирь, Суслов доказал, что ему можно доверить любой пост.

Суслова делают секретарем ЦК, и для того чтобы уравновесить влияние Жданова, ему поручают агитационно-пропагандистскую работу.

Первым его выходом на международную арену был его доклад на заседании Коминформа в июне 1948 года с осуждением югославской компартии. Вынесение спора на всеобщее обозрение означало, что все попытки Сталина справиться с вдруг проявившим самостоятельность югославским диктатором потерпели провал. Решение сместить Тито

Сталинпринимает в 1947 году. Именно тогда, когда стало известно о плане Маршалла, направленном на восстановление Европы, Сталину при ходитмысль оградить свою империю от Европы, которая, как он угады вает,с американской помощью станет притягательным магнитом для егонедавних восточноевропейских приобретений. Для этого ему необхо димопосадить там таких правителей, которые своей властью обязаны былибы не своим личным заслугам, а только ему. Тито он не может простить полученную им во время войны телеграмму, в которой новоиспеченный маршал довольно грубо писал: „Если вы не можете нам по мочь,то хоть не мешайте своими бесполезными советами”.

Такое „кремлевский горец” (как однажды назвал Сталина Мандельштам) никогда не забывал.

В Москву приглашаются Джилас и Кардель. Один из них должен заменить Тито. Но прошедшего сталинскую школу Тито Сталину провести не удается. Когда к лету 1948 года стало очевидным, что сталинская политика потерпела провал, оставалось только ждать, как это отразится на тех, кому было поручено ее осуществление. Вопрос заключался лишь в том – кто и когда?

Ответ на заставил себя долго ждать. 31 августа в газетах публикуется некролог Жданова. Официально причиной внезапной смерти была объявлена болезнь сердца.

А Москва полна слухами о том, что его застрелили во время охоты, куда он отправился с другими вождями. Может, пятидесятидвухлетнего Жданова приняли за дичь какой-то неведомой породы, вдруг попавшей на мушку? Интересно, кто же был охотником, спустившим курок?

О том, что эти слухи не лишены были оснований, показали вскоре последовавшие удары по ненавидимому Сталиным бывшему Петрограду. Он, видимо, никак не мог простить этому городу, что тот помнил его ничтожным, неотесанным, и то чувство, которое возникло у него, некогда впервые увидевшего блестящую имперскую столицу. Он мстил Питеру, ворвавшись в него на следующий день после им же организованного убийства Кирова. Он мстил ему и сейчас. Убивая, он в то же время выстреливал и по тем, кого его пули уже настигнуть не могли. Ведь, расстреливая в 34-м, он стрелял и по Кирову. Расстреливая участников сфабрикованного по его приказу ленинградского дела, он стрелял и по Жданову. На сей раз только в Питере было уничтожено свыше тысячи человек. Главным образом, это выдвиженцы и сторонники Жданова.

Для находящегося в ссылке Маленкова весть о смерти соперника прозвучала как бравурный марш. Вскоре он опять оказывается в Москве. Ему кажется, что теперь у него соперников нет. Он еще не знает, что в лабиринтах Кремля зреет уже другая интрига.

НОВЫЕ ЛЮДИ

Обед в Георгиевском зале в честь парада Победы подходил к концу. Славословиям Сталина, казалось, не будет конца. Его уже предложили наградить вторым орденом Победы, присвоить звание Героя Советского Союза и, наконец, возвести в ранг генералиссимуса. Вдруг Сталин, всегда любивший поиграть в скоромность, встал и сказал:

– Мне идет уже шестьдесят седьмой год. Ну сколько я еще смогу поработать... Года два-три. Потом должен буду уйти.

Были ли эти слова искренни или, как полагает рассказавший об этом эпизоде адмирал Кузнецов, ему „просто хотелось посмотреть, какой эффект на окружающих произведет столь необычное заявление”?

Кому из сидевших в сверкавшем праздничном зале Кремля могло прийти в голову, что присутствуют они при завязке очередной сталинской интриш, развязка которой наступит через несколько лет?

После того как исчез Жданов, оставались другие, кто слова Сталина о скорой отставке мог принять всерьез. Теперь подошла их очередь. Диктатор решил избавиться от своих многолетних соратников. Следуя испытанному плану, он, как и перед началом террора тридцатых годов, начинает выдвигать на ключевые позиции новых, „своих” людей. В их числе – Патоличев, ставший в 1946 году на короткий срок секретарем ЦК. Однако на его протеже Андропова это не влияет. Он по-прежнему остается в Петрозаводске. Положение другого будущего генсека выглядит еще более безнадежным. Он в еще более захолустном углу – в Пензенском обкоме, секретарем которого он стал после окончания партийной школы в Москве.

Правда, Патоличев не забывает об Андропове, и в 1947 году тот делает небольшой шаг вперед, став вторым секретарем карельского ЦК партии. И опять затишье.

А Черненко пока влиятельных покровителей не нашел. Он настолько бесцветен, что никого не интересует. Никто из власть предержащих пока ещене видит в нем для себя никакой пользы. Его таланты терпеливого канцеляриста-столоначальника в то время еще высоко не оценивались. Они найдут свое применение в иную эпоху, когда, устоявшись, власть захочет покоя, при котором единственным разрешаемым шумом будет шелест перекладываемых со стола на стол бумаг, когда деятельность будет подменяться ее видимостью – движением входящих и исходящих. Тогда станет главным талант столоначальника, не правящего, а создающего видимость правления. А пока единственно чего сумел добиться Устиныч, так это перебраться в солнечную винную Молдавию. Это даже нельзя было считать повышением. Должность заведующего агитпропом республиканского ЦК вряд ли можно было рассматривать как продвижение после того, как он уже занимал посты секретаря крайкома и обкома. Видимо, ни учеба, ни связи, установленные в Москве, не помогли. Говорят, что пил он в эти годы изрядно, благо и вина, и водки было достаточно. По всей вероятности, был уверен в том, что карьера его зашла в тупик. Не думал и не гадал, что, не окажись он в Кишиневе – так и кануть бы ему в неизвестность.

Андропову в Петрозаводске тоже кажется, что забыт он, что если и будут какие-либо изменения в его карьере, то ждать их следует не скоро.

Но в это время на одном из своих ночных застолий Сталин принимает решение создать в ЦК специальный отдел по контролю над партийными организациями, который наделяется почти неограниченными полномочиями.

Так появляется в партии группа инспекторов, которые хотя и обязаны своими полномочиями ЦК, ему неподотчетны. Это особая сталинская гвардия, действующая только по его указанию. Они, как опричники Ивана Грозного, выезжают на места, где чинят суд и расправу. Они могут сместить, за исключением членов Политбюро, партийного работника любого масштаба. Во главе этого отряда партийных опричников диктатор ставит Патоличева. Через посредство Патоличева он устанавливает связь с тем, кого называют „братством”.

Не надо думать, что принадлежавших к нему, подобно членам средневекового ордена, связывала взаимная клятва, какие-то особые ритуалы и секретные знаки. Их связывало то, что в советских условиях намного важнее любой клятвы, – стремление совместными усилиями выжить и обеспечить себе руководящее положение в партии. Они не верят ни в какие клятвы, так как хорошо знают друг друга и понимают, что предательство – в крови каждого из них. В то же время они приходят к заключению, что если взаимное предательство будет продолжаться, то они все погибнут в очередной волне террора, и потому, для того чтобы выжить, надо объединиться. Если Джилас советскую партийную бюрократию называет „новым классом”, то „братство” – это элита этого нового класса. Главное для нее – удержать за собой командные позиции. Это не старые большевики, порой сохраняющие еще некоторую воспитанную годами дореволюционной жизни сентиментальность и чей дореволюционный партийный стаж выделяет и отделяет их от остальных, вызывая зависть. Это не участники гражданской войны, чьи боевые ордена и шрамы ставили их в особое положение. И старые большевики, и участники гражданской войны в то время уже были меньшинством в партии, в основном состоящей из хлынувших в нее крепких хитрых крестьянских мужичков, мало что знающих, но зато умеющих, не думая, выполнять любые приказы пролетариев. „Братство” – плоть от плоти именно этой части партии и потому оно было неистребимо. Мог обновляться его состав, но само оно продолжало свой путь к власти. Это был путь к власти новых сил, вызванных к жизни самим ходом истории. Им плевать было на революционные заслуги и шрамы гражданской войны. Для них это было прошлое. Они олицетворяли собой настоящее. Они делали все возможное, чтобы стать и будущим.

Они захватывают одну за другой руководящие должности в центральном партийном аппарате. Их сила теперь такова, что когда их переводят из Москвы, они в состоянии передать оставляемые ими посты своим ставленникам.

Но на Черненко это все никак не отражается. Он мог бы до конца своих дней продолжать пить молдавское вино и в перерыве между перелистыванием старых газет и новых циркуляров наигрывать на своей любимой балалайке, если бы не занесла партийная судьба в пыльный Кишинев любителя поиграть на гармонии, хорошо выпить и погулять, бывшего политотдельца с густыми черными бровями. Эта встреча „гармонии” и „балалайки” определила все. Два ничем не примечательных партаппаратчика поняли, что необходимы друг другу. Внешне тусклый Черненко обладал недюжинными лакейскими способностями. Он умел на лету схватывать желание хозяина. Более того, он умел его предугадывать.

Пока это, в основном, заключалось в том, чтобы угадать, какую очередную девицу отправить в спальню хозяина.

Так он становится поверенным Брежнева и посредником, через которого тот осуществляет более серьезные дела. Любящему хорошо и широко пожить первому секретарю молдавского ЦК требовались дополнительные средства. В Кишиневе уже известно, что он не исключение из общего правила и что,как почти все остальные молдавские руководители любого ранга,взятками не брезгует и берет как натуральным про дуктом,так и деньгами. Но существуют определенные правила дачи взятки,своеобразный этикет. Так, занимающему высокий пост начальст вувпрямую из рук в руки дают редко, только особо доверенные. В остальных случаях для дачи взятки необходим посредник. Иногда цепь посредников. В этой ведущей в кабинет первого секретаря ЦК партии Молдавии цепи важное место отводится Черненко. Брежнев всецело доверяет ему и в этом.

К тому же Устиныч обладает еще одним незаменимым для Брежнева качеством. Он работоспособен. Брежневу, стремящемуся работать как можноменьше и при этом сохранять видимость активности, это как раз то,что нужно. Сидя в захолустье и строя планы, которые им тогда казались неосуществимыми, о том, как перебраться в Москву, они не знали, что наступает такое время, когда сама их серость и безликость становятся залогом их успеха, что закрепившей свою власть партии больше не нужны будут яркие личности. Она как огня боится их. Они причиняют беспокойство, а ей нужны спокойствие и обеспечивающая его посредственность.

А для этого надо провести очередное выпалывание всех, кто выделяется из общей массы. Ведь к этому времени уже подросло новое поколение, которое может начать претендовать на участие в управлении страной. Среди него, хотя оно и выросло при советской власти, могут оказаться и самостоятельно мыслящие люди, чье мышление не укладывается в предписываемые партией стандарты. Это неразрешимое противоречие, из которого партии не выпрыгнуть. С одной стороны, для дальнейшего развития ей нужны самостоятельные и инициативные люди, с другой стороны, она боится их, так как от них исходит главная угроза власти. В конце концов власть решает не рисковать. И в ничего еще не подозревающей стране готовится новая кровавая баня. Сталин собирает кадры, которые повторят тридцать седьмой год. В корпус этих сталинских исполнителей нового террора в начале пятидесятых годов входит и Андропов. Покровительство высокопоставленных друзей наконец-то помогает ему перебраться в Москву и стать одним из инспекторов ЦК. Ему 36 лет. Так и не ставший „первым”, он теперь получает в свои руки власть, перед которой власть „первого” – ничто.

Перед ним впервые открывается жизнь огромного города, отличающаяся от жизни всех остальных городов страны. В это время здесь возводятся высотные здания на Смоленской площади, у Красных Ворот, на Котельнической набережной, неподалеку от Киевского вокзала и новое здание Московского университета.

Но большинство факультетов по-прежнему находилось в старом, построенном Д. Жилярди после пожара 1812 года здании на Моховой, напротив Кремля.

В те дни у его входа появился крестьянский парень в кубанке и, по всей вероятности, с деревянным, а в лучшем случае дерматиновым чемоданом. Столице такого рода парни были не в диковинку. Их много хлынуло в первые послевоенные годы на учебу в московские вузы по разным льготным путевкам – как демобилизованные фронтовики, дети погибших, передовики труда. Пришедший в Московский университет осенью 1950 года девятнадцатилетний парень обладал несколькими льготами, намного облегчавшими ему поступление в университет. Он был сыном фронтовика, его отец и дед были коммунистами, сам он отличился, работая комбайнером, за что в 18 лет был удостоен ордена Трудового Красного Знамени, а кроме того, он еще окончил школу с серебряной медалью. Хотя это последнее обстоятельство не обязательно свидетельствует о выдающихся достижениях. В школах заранее намечали, кого, как говорило начальство, надо „тянуть на медаль”. Иными словами, кому надо было ставить повышенные оценки. А такими обычно были дети заслуженных родителей, передовики труда и активные комсомольцы. В общем, кому не только знания, но и биография дают право на медаль, а с ней и на преимущественное поступление в высшие учебные заведения. У Горбачева как раз и была такая идеальная по советским стандартам биография. Позднее в интервью с итальянскими журналистами он будет вспоминать, что стоял перед университетом, не зная, какой факультет выбрать.

– Я хотел поступить на физико-математический. Мне очень нравилась математика. Но меня также привлекали история и литература, – рассказывал Горбачев.

В конечном счете он остановил свой выбор на юридическом факультете.

ВСТРЕЧА С ЮРИСПРУДЕНЦИЕЙ

На тех самых полях, на Воробьевых горах, куда мы мальчишками приезжали подбирать оставшуюся на полях картошку, в 1949 году начали возводить помпезные башни новых корпусов Московского университета. Юридический факультет же еще оставался на прежнем месте, на Моховой. В то время, когда сюда прибыл колхозник из Ставрополья Горбачев, число поступающих в университет намного превышало количество тех, кого примут. Иногда на одно место было по одиннадцать-двенадцать претендентов. Но надо было не только выдержать экзамены. Пожалуй, даже их результат не являлся решающим. Автор, закончивший этот университет в шестидесятые годы, знает немало случаев, когда тех, кого было приказано принять, переэкзаменовывали еще раз, помогали получить нужную оценку. Кроме детей высокопоставленных родителей, такое внимание проявлялось к тем, кто был оснащен соответствующими рекомендациями местных и партийных организаций. У Горбачева они были, и его приняли на юридический факультет Московского Государственного университета имени Ломоносова, несмотря на то, что при заполнении необходимой анкеты он на важный вопрос, „находились ли вы или ваши родные на оккупированной территории?”, ответил „да”.

Основанный по замыслу Ломоносова и по высочайшему повелению императрицы Елизаветы Петровны 12 января 1755 года, Московский университет, ректором которого был ученый-химик А. Несмеянов, в 1950 году стал крупнейшим учебным заведением Советского Союза, в котором наряду с факультетами точных наук было и несколько гуманитарных: исторический, философский, филологический и юридический. Почему же Горбачев выбрал юридический? Судя по тому, что он ни одного дня в юридической области не проработал, юриспруденция как наука его, видимо, мало интересовала. Но юридический, в отличие от других гуманитарных факультетов, предоставлял возможности для работы в прокуратуре, в суде, в милиции и, уже если повезет, то и в КГБ. Горбачеву, к тому времени уже наверняка помогавшему милиции у себя дома, что было его комсомольской обязанностью, юридическое образование открывало путь еще к одной карьере.

... Сентябрь пятидесятого. В газетах все еще печатается поток приветствий по случаю семидесятилетия Сталина. Без упоминания его имени, без цитаты из его речи, без ссылки на его „гениальные” труды не обходится ни одно выступление. Без этого карьеру не сделаешь. Особенно, если знаешь, что в науке соревнования не выдержишь, что знаний не хватает, что можешь провалиться на зачетах. В таком случае выход один – прорывайся в комсомольские чины. Крестьянская смекалка не подвела Горбачева, а подсказала ему единственно верный путь наверх. Он, как говорится, с порога ринулся в борьбу за должность. Маленькую, всего лишь первое звено в длинной цепи, но если за него ухватиться, то, следуя сталинскому правилу, можно вытянуть и всю цепь. Таких комсомольских должностей было несколько. Можно было стать комсоргом группы, членом курсового бюро или его секретарем, членом бюро факультета и, при удаче, то и его секретарем. Выше этого был комитет комсомола МГУ, райком, горком, обком, ЦК ВЛКСМ. Конечно, не только один Горбачев стремился заполучить для себя место под комсомольским солнцем. У него были соперники из вчерашних фронтовиков, гремевших орденами и медалями на своих кителях со следами споротых совсем недавно погон. Были и другие, такие же, как он, выдвиженцы, прибывшие по заводским и колхозным разнарядкам. То, что юный ставрополец сумел обойти их всех и зацепиться за первую ступеньку, ведущей наверх лестницы, свидетельствует не только о его умении пробиться, но и о его умении правильно выступить. Потому что как еще могли судить о новичке? Ведь сделать-то он ничего еще не успел, учебный год только начался. А комсомольские руководители должны быть на своих местах. Для этого вначале в группах, а затем на курсе и факультете проводят комсомольские собрания. Вот тут-то и есть возможность себя показать тем, кто рвется в руководители. Учившиеся с Горбачевым вспоминают о его любви к речам. Спустя много лет эту его особенность отметят и иностранные журналисты, после его речи во Владивостоке писавшие, что говорит он, упиваясь звуком собственного голоса. Но до владивостокской речи еще далеко, а пока Миша Горбачев выступает в местном масштабе, обильно цитируя Сталина, призывая студентов следовать сталинскому примеру в выполнении своего долга перед партией и страной...

Что его выступления не остались незамеченными и не неотмеченными, свидетельствует то, что через некоторое время он стал секретарем факультетского бюро, а значит, и членом комитета комсомола МГУ. Это уже весьма значительный скачок. Следует учесть и то, что спустя всего лишь год после поступления в университет Горбачев становится кандидатом, еще через год, в пятьдесят втором году, и членом партии. Однако как бы ни было важно занимаемое им положение, а посещать занятия он был все ж таки обязан. Что же представляла собой юридическая наука в то время, когда гранит ее грыз Горбачев?

Она еще не дошла до того, чтобы полностью игнорировать такое понятие, как закон, заменив его планом, как в тридцатые годы предлагал советский юрист Евгений Пашуканис, испытавший на себе действие сталинского плана и сгинувший в лагерях. Но хотя формально закон отменен не был, руководствоваться советская юриспруденция должна была не им, а революционным правосознанием. В уголовном праве краеугольным камнем было сформулированное еще Лениным положение о том, что главным при определении вины является не содеянное, а политическая целесообразность. Иными словами, не преступление было важно, ато, кто его совершил.

Если политические цели, политическая обстановка требовали, то суду можно было предать и не за преступление, а за возможность его совершения лицом, которое по своему происхождению или своим взглядам могло принадлежать к тем, кто такого рода преступления совершает. Изучая право, я понял (и ужаснулся), что арестовать в Советском Союзе можно было практически за все. Человек живет с сознанием этого. Он доволен уже тем, что не арестован, что он еще на свободе. Но власти этого мало. Она хочет, чтобы он за это испытывал к ней еще и благодарность.

Партия могла объявить преступником любого. И суду предавать его было не обязательно, можно было и держать в заключении и расстрелять без соблюдения судебных формальностей. И представление доказательств было необязательным. Вышинский, чьи взгляды тогда главенствовали, утверждал, что достаточно признания обвиняемого. А раз так, то получение признания и составляет главную задачу следствия. То, что Горбачев это усвоил, покажет его поведение во время дела американского журналиста Николаса Данилоффа. Тогда, не дожидаясь окончания следствия, он объявит его шпионом, а советская пресса задолго до суда признает его виновным.

Но мы забегаем вперед.

Вскоре Горбачев станет свидетелем первой попытки реформировать советское общество „сверху”. Когда 25 декабря 1958 года было опубликовано новое законодательство по уголовному праву, в стране развернулась первая за все годы советской власти дискуссия по юридическим вопросам. Выпускник юридического факультета Горбачев мог убедиться в бесполезности ее, поскольку практически мало что могло быть осуществлено в стране, где режим не мог существовать, опираясь на закон. Новое законодательство так и осталось на бумаге. Применение его означало бы первый шаг к независимому суду. И при Хрущеве не было ни единого случая, чтобы суд вынес оправдательный приговор по политическому делу, тем самым продолжая служить не праву, а партии.

Столица жила своей особой жизнью. Несмотря на грандиозные сталинские стройки, возводимые трудом заключенных и немецких военнопленных и требовавшие огромных сумм, она все еще оставалась городом скученных коммунальных квартир и готовых рухнуть каждую минуту деревянных домов. Но сверкали витрины на главных улицах, полны продуктов магазины, будто нет в стране нехватки, и тому, кто не знает, как живет остальная страна, кажется, что так повсюду, что все живут, как москвичи.

Чтобы убедить всех, как хорошо и богато живется колхозникам, на экраны выпускается пырьевский фильм „Кубанские казаки”. Его герои-станичники, а значит те, чью жизнь хорошо знает Горбачев. Как вспоминает учившийся с ним на одном курсе Зденек Млынарж, он смотрел этот фильм вместе с Горбачевым, которого не могли обмануть раскрашенные, как лубочные картинки, кадры с напоминавшими голливудских звезд доярками, скакавшими на откормленных рысаках по напоминавшим американские фермы станицам под аккомпанемент романса о цветущей у ручья калине. Он знал, как обстоят дела в его родных местах. А ведь их война по-настоящему не затронула, и то ему приходилось, работая, укрываться от холода соломенной накидкой. Он, как о том пишет в своей книге Млынарж, мог видеть людей и через пять лет после войны донашивавших свою старую военную форму, поскольку другой одежды было не достать. Он видел ютящихся в одной комнате несколько семей, валявшихся на улицах пьяных, через которых равнодушно перешагивали прохожие. Молодого чешского коммуниста все это потрясло. Потом в своей книге „Холодом веет от Кремля” он напишет, что приехал в Москву, чтобы увидеть будущее. В отличие от американского журналиста-некоммуниста Стеффенса, побывавшего в Советской России через два года после захвата власти большевиками, коммунист Млынарж увидел, что оно, это будущее, не работает и почти через три десятилетия после октября 1917-го. Позднее это приведет его в ряды активных участников Пражской весны.

Но тогда, в начале пятидесятых годов, он такой же сталинист, как и все, с кем он встречается. Их идеологией был марксизм, и вся его мудрость заключалась в „Вопросах ленинизма” Сталина , его статье „О диалектическом и историческом материализме”, входившей в „Краткий курс истории ВКП/б/”, ’’Коммунистическом манифесте”, ’’Анти-Дюринге” Энгельса, ’’Государстве и революции” Ленина. Конечно, на факультете, где в то время преподавали такие ученые, как Трайнин и Строгович, немало внимания уделялось изучению и других дисциплин. Но марксизм-ленинизм определял все. То, как студент преуспевал по этому курсу, во многом решало и остальное. Кроме того, изучение этой псевдонауки создавало ложное чувство овладения всей суммой человеческих знаний, спрессованных в несколько брошюрок. Достаточно, дескать, выучить только то, что содержится в них, и все познано, все закономерности мира, его движение, развитие, история становятся простыми и ясными. Отпадают всякие сомнения. Даже если не все понятно в брошюрках, и они часто противоречат друг другу и никак все вместе не согласуются с тем, что видишь в жизни, задумываться не следует. Главное – зазубрить цитаты классиков марксизма и без запинки выложить их на экзамене.

А лучше всего любой зачет, экзамен или курсовую работу начинать с фразы: „Как говорил (или писал) товарищ Сталин или Ленин...” и т.д. Собственного мнения никто не высказывал, но зато все, как пишет Млы-нарж, умели с уверенностью рассуждать о том, о чем не имели ни малейшего представления. Вот так формировался мир студентов. Это был узкий, ограниченный мир. Без знания того, что происходит за его пределами. Многие искренне верили, что они живут лучше, чем трудящиеся под пятой капитала. Лишь только по какому-то недоразумению не брошенные Сталиным за решетку, побывавшие за рубежом фронтовики знали, что это не так. Но и они молчали, и только водка развязывала им язык.

Млынарж рассказывает, как однажды ночью его разбудили спорщики. Один из них, бывший солдат, доказывал, что в Чехословакии дома у крестьян каменные с черепичными крышами. Студент-колхозник этому не верил. Он не мог понять, как у крестьян могут быть такие дома, а не мазанки, крытые соломой, или, на худой конец, деревянные избы. Имени неверившего Млынарж не называет. А мы задаемся вопросом, не был ли это Горбачев? Ведь и он тоже ничего, кроме мазанок и деревянных изб, вдеревнях не видел.

Главное, надо было верить в то, что заучиваешь. И чем малограмотнее был студент, тем скорее он верил в это, потому что вера подменяла необходимость работать над приобретением знаний.

Относился ли комсорг Горбачев к числу именно таких студентов, 3. Млынарж не пишет. Он замечает, что его приятель отличался неплохими способностями, и несмотря на то, что он впервые в своей жизни встретился с иностранцем, в нем не чувствовалось обычной для советских ^людей скованности в общении с ним. В то же время он считает, что Горбачеву никогда бы не разрешили жить с ним в одной комнате, если бы он не пользовался доверием органов. Он обязан был следить за ним и докладывать в деканат и о поведении, и о речах „демократов”, как называли между собой студентов из союзных стран их советские коллеги. Другие учившиеся с Горбачевым вспоминают звучавший в его речах металл, когда он требовал исключения из комсомола за малейшее нарушение. В том, что разные люди вспоминают о различных чертах студента Горбачева, нет ничего удивительного. Любой советский партийный и комсомольский деятель любого масштаба имеет запас масок, которые он надевает в зависимости от обстановки. С иностранцем надо было вести себя иначе, чем со своими.

Млынарж не оставляет сомнений в том, какой была атмосфера в эти последние сталинские годы на юридическом факультете. Он вспоминает о том, с каким рвением принялись писать друг на друга доносы чешские студенты, когда в Праге начался процесс Сланского.

Неизвестно, продолжал ли Горбачев поддерживать с ним отношения после того, как в ответ на очередной донос Млынаржа сняли с парторгов. Общаться с опальными в советском обществе не принято. Но почему-то бывшего парторга из университета не отозвали, и он продолжал учиться и жить в студенческом общежитии на Стромынке.

Это было огромное здание, при Петре Первом служившее казармой Преображенского полка. При советской власти надстроили два этажа, и здание стало вмещать около 10 тысяч студентов. В комнатах жило по 7 -15 человек. На каждом этаже, где размещалось несколько сот студентов, был один общий туалет с умывальниками и кухня. Во дворе -большая баня. Вот в таком общежитии, которое отнюдь было не из худших, и поселился Горбачев.

Общежитие еще было известно и тем, что здесь обитали весьма сговорчивые студентки, к которым можно было завалиться в любое время, если только иметь неизменную бутылку водки. Вино они называли водицей и, отпив его, спрашивали: „А другой воды у тебя не найдется?” Вряд ли было иначе в те времена, которые описывает Млынарж. Он рассказывает, что выпивки в общежитии были делом обычным. Тон задавали вчерашние фронтовики. Начинали с двухсотграммового стакана, который выпивали залпом. Это, как артподготовка, служило сигналом к началу настоящего застолья. Пили по разным поводам и без повода.

Например, пили по случаю приобретения– веника, а другой раз, когда кто-то купил спортивные тапочки. Водка нужна была,как штопор, которым можно было выдернуть из души пробку и дать возможность вылиться наружу тому, что невозможно было высказать в трезвом