Текст книги "Последние хозяева кремля. «За кремлевскими кулисами»"

Автор книги: Гарри Табачник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 55 страниц)

Приходится режиму пересмотреть и свое отношение к синагоге. В 1921 г. в Киеве, в том самом зале Окружного суда, где за 10 лет до того проходил процесс над Бейлисом, состоялся суд над иудаизмом. Известный в то время общественный деятель М. Розенблат выступил с такой речью: „Вы, красные судьи, ничему не научились и ничего не забыли. Черносотенные судьи пытались очернить еврейскую религию... Теперь вы, как истинные антисемиты и ненавистники евреев, повторяете те же наветы на еврейскую религию и на еврейские духовные ценности”. Судья тут же приказал арестовать неожиданного защитника, и еврейской религии был вынесен „смертный приговор”.

Этот суд и этот приговор могли бы восприниматься как курьез, если бы они не служили прологом к последующему наступлению советской власти и на еврейскую религию, и на еврейскую культуру. В разгар НЭПа видный деятель сионистского движения Д. Пасманик писал, ^что „духовный разгром иудаизма большевиками куда опаснее для русского еврейства, чем все погромы”. В погромах гибли единицы, духов-

ный разгром вел к уничтожению народа как такового. Факты говорили сами за себя. Если только в Одессе при царском правительстве и во времена погромов было 103 синагоги, то, как писал журнал „Форин аф-фэрс”, к 1963 г. во всем Советском Союзе, где тогда насчитывалось около двух с половиной миллионов евреев, оставалось всего 60—70 синагог. Журнал констатировал: „Все вероисповедания в Советском Союзе ведут неустойчивое существование из-за враждебного отношения коммунистической идеологии к религии вообще. Однако иудаизм дискриминируется больше других”.

Не так давно по советскому телевидению показали фильм „Храм”, и впервые советские люди увидели, как уничтожались стоявшие веками храмы. А ведущая фильма обратилась к ним с такими непривычными для них словами: „Надо верить в Бога. Без этого человек мертв. Религиозная идея поддерживает в нем жизнь”. То, что эти слова было позволено произнести, свидетельствуют о том, что советский режим опять оказался в такой же опасной ситуации, как и во время Второй мировой войны. Хотя в своем закрытом докладе Харчев был в достаточной степени откровенен и признал силу религии, однако он обронил фразу, которая настораживает. „Партия, – сказал он, – заинтересована в новом типе русского священника”. Заинтересованность полностью скомпрометировавшей себя партии может служить подтверждением того, что она нуждается в союзниках, и выражением намерения создать более отвечающий современным требованиям тип священнослужителя, более тонко проводящего официальную линию. Харчев приоткрывает завесу над причиной заинтересованности, когда сетует, что о том, что сейчас „творится в приходе, ни уполномоченный (Комитета по делам религий), ни партия не знают”. Вот в этом-то и суть. Слова Харчева свидетельствуют о желании партии по-прежнему сохранить за собой если не руководство, то влияние в церковных делах.

О том, что это влияние сейчас осуществляется не только через Комитет по делам религий, но и путем засылки в ряды священнослужителей людей с партийным билетом, давно не секрет. Не секрет и то, что диапазон уровня русских священнослужителей велик. На одном краю его встреченный мною в деревне Казромановка под Москвой поп, вполне соответствовавший однажды выраженному Победоносцевым нелестному мнению о русских священниках. На другом – опровергавший это мнение молодой, энергичный, умеющий интересно и остроумно вести беседу священник в Судиславде за Костромой. Так что создание нового типа русского священника действительно может быть в интересах партии, решившей прибегнуть к помощи церкви, чтобы спасти свое положение. Вопрос заключается в том, чьим интересам будет служить священник?

Во времена бывшего с 1880 по 1905 г. обер-прокурором Священного Синода К.Победоносцева,которого британский историк Парес характеризует как „человека тонкого ума и безупречной честности”, священнослужители, заподозренные в вольнодумстве, обязаны были заранее представлять тексты своих проповедей на рассмотрение церковных цензоров. Сельские священники должны были информировать полицию обо всех подозрительных. Советский режим все это развил и усилил многократно. Если перевод обер-прокурором Синода „Подражания Христу” Фомы Кемпийского свидетельствовал о его личной глубокой вере, окрашивавшей все его поступки, то отсутствие веры у советских вождей придавало их выступлениям против религии особо зловещий характер, подтверждая выраженное Победоносцевым в его „Московском сборнике” глубокое неверие в человеческий разум и добродетель.

Нынешняя ситуация в Советском Союзе до известной степени повторяет то, что происходило в России в начале века, когда тоже стала ясной необходимость проведения церковных реформ, обновления религиозной жизни, духовного возрождения. Тогда митрополит Санкт-Петер-бургский Антоний в записке на имя императора Николая П тоже писал, что надо ослабить государственный контроль над церковью, указывая, что это лишь затрудняет выполнение ее миссии. „Не лучше ли предоставить церкви самой разбираться в своих делах и тем увеличить свою жизненность?” – задавал вопрос митрополит Антоний. Самодержавие пошло навстречу пожеланиям церкви. Возможно, что нынешнее партийное самодержавие решило учесть этот опыт.

Но даже если это так, если это не окажется очередным маневром, вроде сталинского заигрывания с церковью, это может стать первым шагом к приобщению к исповедуемым западными демократиями ценностям иудео-христианской культуры, шагом к созданию большей общности с этой частью мира, осознанием принадлежности к одной культуре. Откол от нее сыграл роковую роль в русской истории. Но при этом важно, чтобы церковь не забывала о том, что так красноречиво выразил в своем письме из заточения В. Русак: „Я люблю мою Церковь. Я опечален ее судьбой. Я хочу служить ей, но только не ценой подчинения”. Церковь, если она не хочет быть противником режима, может стать его союзником, но она никогда не должна превращаться в служанку. Перестав стоять за правду, она не только перестает служить людям, но и Богу.

МАРТОВСКИЕ ИДЫ

Отправляясь в Югославию, Горбачев не предполагал, что в его отсутствие может произойти что-либо неожиданное. Конечно, он мог вспомнить, что в то время как в 1957 году ничего не подозревавший министр обороны маршал Жуков охотился с Тито на берегах Адриатики, в Москве решилась его судьба. Хрущев обвиняет маршала в бонопартизме, что на партийном языке означало попытку захватить власть, и таким образом избавля ется от очередного соперника.

О том, что в Кремле что-то произошло, советские люди могли догадаться, только увидев на последней странице газет коротенькое сообщение о возвращении маршала Жукова без упоминания о том, что он является министром обороны. Но он им уже и не был.

Горбачев был настолько уверен в прочности своего положения, что, уехав, позволил отлучиться из Москвы и своему союзнику А. Яковлеву, отправившемуся в Монголию, – место ссылки изгнанного с помощью Жукова из президиума ЦК Молотова. И тут происходит то, чего никто не ожидал. Развернувшиеся в эти дни за кремлевскими кулисами события показывали, что Горбачев был весьма близок к тому, чтобы разделить судьбу Жукова и Молотова.

За день до отъезда генсека в Югославию 13 марта газета „Советская Россия” публикует статью некой Нины Андреевой. Появившись под рубрикой „Письма читателей”, занявшая всю полосу статья под заголовком „Не могу поступиться принципами”, первоначально привлекла к себе внимание тем, что ей было отведено такое важное место.

Однако по прочтении становилось ясно, что письму никому не известной преподавательницы Ленинградского технологического института явно отводилась роль манифеста сил, требующих прекратить нападки на Сталина и выпестованную им систему, а следовательно, остановить попытки реформ.

Советские читатели письма Андреевой, знающие, как низок уровень знаний советской гуманитарной, не говоря уже о технической, интеллигенции, были поражены эрудицией ленинградской преподавательницы, цитировавшей Черчилля и изданную в 1935 году в Париже книгу Б. Суварина, принадлежащего к кругу авторов, чьи работы в СССР не издавались и распространение которых было запрещено, и религиозные труды профессора Виппера, и статистические работы П. Сорокина.

Было ясно, что преподаватели химии таких йисем не пишут, и возникал вопрос, а была ли вообще она, эта загадочная учительница химии? Позже журналисты выяснили, что Нина Андреева существует и она, действительно, автор письма. Но какого? Принадлежит ли ей авторство именно этого письма? Писала ли она его в одиночку? И почему вдруг тогда, когда генсек направляется в аэропорт, газета решает печатать письмо, да еще на таком видном месте? Кто стоял за всем этим?

Теперь вновь вернулись к тому, что произошло в феврале, когда наконец-то подтвердились слухи и Ельцин был официально снят с занимаемых им постов. Ограничиться только сообщением об этом кому-то показалось недостаточным. Было устроено настоящее судилище, напомнившее о том огромном арсенале средств, которые накопил режим в деле расправы над ему не угодившими. В данном случае на свет было извлечено то, что напоминало о событиях пятидесятилетней давности. Хотя только что было объявлено о реабилитации Бухарина, Рыкова и многих других расстрелянных полвека назад, на пленуме московского горкома повторялось то же самое, что предшествовало казни ныне реабилитированных. В зале царила та же атмосфера истерии, нежелания хладнокровно, без эмоций обсуждать факты, слушать оппонентов. Читающему речи обвинявших Ельцина казалось, что время обернулось вспять. Поражало, как легко происходило перевоплощение людей. Они напрочь были лишены каких либо принципов и убеждений. И это ставило под сомнение программу Горбачева. Готовых осуществлять ее среди занимавших высокие посты партаппаратчиков было ничтожно мало.

Ельцину, когда он слушал выступавших, наверное, казалось, что он присутствует при повторении давно пройденного, о чем он знал по партийным учебникам, но участником чего вдруг стал сам. Он видел, как те, кто вчера еще так любезно и заискивающе улыбались ему, кто соглашался с ним во всем, кто стремился угадать каждое его желание, сегодня превратились в маленьких инквизиторов, нещадно обличавших его во всех смертных грехах, возбуждающих себя громовержъем слов, явно рассчитанных на одобрение великих инквизиторов, занявших места в президиуме. И в этом они показали себя достойными учениками Ленина, подлинными диалектиками. Они внимательно прочитали доклад генсека, произнесенный им по случаю 70-летия большевистского переворота, в котором он приводит слова основателя советского государства о том, что Бухарин никогда не понимал диалектики. „Жизнь подтвердила ленинскую правоту”, сказал Горбачев. И все еще раз вспомнили, что ленинская диалектика состоит в том, что надо, не моргнув глазом и не чувствуя никаких моральных препон, сегодня отказаться от того, что защищал вчера, что во имя удержания власти надо уметь пожертвовать и пойти на все и как ненужный балласт отбросить и тех, кто числился в друзьях и союзниках, если они становились неудобными, а главное – если теряли пользу.

И эта диалектика по-прежнему является путеводной звездой партийной политики. По-прежнему, несмотря на провозглашенную гласность, незыблемой остается идея социальной тирании, расправляющейся с неугодными по знаку своих лидеров.

Эта идея разрабатывалась на протяжении многих десятилетий. От общественного договора Руссо до коммунистического манифеста. И в результате было решено, что совершать преступления во имя коллектива можно, во имя его, как в свое время подметил русский философ Б. Вышеславцев, все позволено. Ельцин опять в этом убедился. Трудно понять, делали ли нападавшие на Ельцина это по приказу или потому, что в его лице нападали и подвергали критике программу реформ. Ведь и в 37-м некоторые из тех, кому было поручено уничтожение старых большевиков, делали это с удовольствием, мстя им за совершенные ими, нынешними жертвами, ранее преступления. Они, действуя от имени советской власти, мстили им, эту власть установившим.

Письмо также показывало, где ищут союзников одобрившие его публикацию. Слова о том, что „именно русский пролетариат совершил, по словам Ленина, три русские революции, что в авангарде битвы человечества с фашизмом шли славянские народы”, свидетельствовали о том, что ревнители памяти Сталина намерены связать русский коммунизм с русским национализмом, т. е. на свет вытаскивалась все та же родившаяся в 20-е годы теория „смены вех” и „Советская Россия” повторяла зады из сборника статей „В борьбе за Россию” Николая Уст-лова.

В своей вышедшей в 1920 году в Харбине книге он доказывал, что большевистский переворот был национальной русской революцией и что только большевики „способны восстановить русское самодержавие”. И хот в ответ на комплимент „Правды” Устрялов отвечал, что сменовеховцы не являются „без пяти минут коммунистами”, из его статей следовало, что теперь их идеологией должен стать национал-большевизм, поскольку большевизм с их точки зрения – явление русское, а коммунизм привнесен извне.

Все это было очевидно. Загадкой оставлось, кто же стоит за опубликованием письма? Хотя известно было, что каждое столичное издание просматривается одним из членов Политбюро и что „Советскую Россию” курирует Лигачев, доказательством это одно еще служить не могло.

Было ясно, что зреет заговор. И как в пьесе Шекспира судьба Цезаря должна была решиться во время мартовских ид. Чем завершатся они?

Завеса приоткрылась, когда вскоре после публикации Лигачев созвал совещание редакторов газет, на которое, однако, не были приглашены те, кто был известен своими симпатиями к Горбачеву. Он высоко отозвался о письме Андреевой, охарактеризовав его, как подлинное отражение „народных дум”, и призвал следовать ему. Письмо было рекомендовано как установочное. А раз так, раз второй человек в партии делает такие заявления, у присутствовавших не оставалось сомнений в том, что его линия одержала верх, и теперь его взгляды и есть линия партии.

Сторонников генсека охватила паника. В „Известиях” главный редактор И. Лаптев созывает сотрудников:

– Настал момент решать, кто с кем. Я от своей поддержки Горбачева не отказываюсь, – говорит он. – Но мне скоро на пенсию. Если кто-то из тех, кто помоложе, примет иное решение, я это пойму.

В „Правде” главный редактор В. Афанасьев выразил недовольство тем, что „Советская Россия” обошла их и что редакция не сумела оценить значение письма, которое, как выяснилось, было получено и ею.

ТАСС шлет телекс в редакции местных газет, разрешающий им перепечатку письма Андреевой. Смышленым редакторам долго объяснять не надо было. Срабатывал привычный рефлекс. Если разрешается, значит надо печатать. Пока известно, что лишь одна газета в Тамбове не воспользовалась разрешением и не только отказалась напечатать его, но и выступила с критикой письма ленинградского химика. Повсюду царили растерянность, паника и пораженчество.

Происходившее служило подтверждением того, что, захватив инициативу на не поддержавшем Ельцина Пленуме ЦК в октябре прошлого года, развив успех в январе, когда Политбюро отвергло предложение о предоставлении более широких прав кооперативам, и устроив из снятия Ельцина показательный процесс со всенародным его покаянием, Лигачев по-прежнему наступает.

КОМУ СУШИТЬ СУХАРИ

„До 13 марта сего года я не раз задумывался, не пора ли сушить сухари. Особенно настойчиво эта здравая мысль просилась в те дни, когда публично заверялось, что годы, называемые нами годами застоя, были неплохими годами жизни”. Так начнет позже, когда обстановка прояснится, свою статью в газете „Московские новости” А. Стреляный. После опубликования письма Андреевой автор приходит к выводу, что пора заготовленный хлеб „поставить в духовку”. Опять же после боя драматург М. Шатров вспомнит о трусости тех, кто за день до того клялся в своей верности перестройке и утверждал, что избавился от страха и перестроился.

В общем, интеллигенция готовилась к посадке, в который раз доказывая, что может действовать только по команде, что сама выступить на защиту своих интересов и интересов страны не способна. Пока властители дум и инженеры человеческих душ трусили и безмолвствовали, Горбачев пребывает в Югославии, а его верный помощник А. Яковлев – в Монголии. Но не надо забывать, что Монголия была не только местом ссылки Молотова, но что отсюда двинулись сметавшие своих противников тучи Чингисхана, а Югославия была первой коммунистической страной, отколовшейся от сталинского лагеря и проявившей самостоятельность. Путешествуя по ней, Горбачев мог еще раз убедиться в справедливости замечания Тито о том, что „экономические реформы в коммунистических странах невозможны. Возможны только политические реформы с экономическими последствиями”. Положение в Москве подтверждало это.

Чего же добивался Лигачев? Сказать, что в эти мартовские дни вышли на битву две силы – одна консервативная, а другая прогрессивно-реформаторская, было бы упрощением. Обе эти группы подвижны. Как во времена древней Руси, когда удельные князья меняли свою лояльность и „отъезжали” или „переметывались” от одного великого князя к другому („претерпев, как писал князь Курбский, от него гонений”) или же решив, что новый союз сулит больше выгод, так и во времена обкомовских удельных князей полагаться на верность сподвижников, с тех пор как власть диктатора ослабела, было нельзя.

Устойчивых границ между двумя группировками не существовало. Выступавшие за реформы в экономике, к примеру, могли быть ярыми противниками какой бы то ни было либерализации режима. Сторонники изменений внутри могли по-прежнему оставаться приверженцами проведения имперской внешней политики.

Лигачеву, как и остальным в руководстве, было ясно, что брежневское правление завело страну в тупик. Поэтому он и поддерживал выдвижение в генсеки Горбачева. Через три месяца на партконференции он скажет, что выбор мог быть иным, и поведает, что своим избранием Горбачев, кроме него, обязан Громыко, Чебрикову и Соломенцеву.

Так почему же, поддержав кандидатуру Горбачева, через три года Лигачев предпринимает наступление против него? Сказанное Громыко о том, что они голосовали за человека, а не программу, раскрывает суть происходив шего в Кремле и доказывает, что Горбачев никакой своей программы не выдвигал. Да этого от него никто и не ожидал. Более того, выдвини он или кто-либо другой свою программу, шансы на избрание у него были бы нулевыми. Политбюро нужен был человек, способный более решительно проводить в действие принятую программу, и наиболее подходящим для этого на фоне всех остальных представал Горбачев.

Горбачев вначале намерен был следовать методам своего ментора Андропова, пытаясь исправить положение в экономике подстегиванием и укреплением дисциплины. Суть их в свое время сформулировал Ключевский, по поводу реформ Петра 1 заметивший: „Он надеялся грозою власти вызвать самодеятельность в порабощенном обществе... хотел, чтобы раб, оставаясь рабом, действовал сознательно и свободно”.

Советская действительность конца 80-х годов вынудила Горбачева предпринять такие, шаги, о которых он первоначально и не думал. Убедившись, что и этого недостаточно, он начинает призывать к реформам политической системы. Вот тут он и столкнулся с сопротивлением группы Лигачева, выражающей идущую от Ленина к Троцкому и от него к Сталину и Андропову тенденцию решать проблемы полицейско-диктатор-скими методами. Лигачев опять хочет испробовать все тот же половинчатый метод ограниченных реформ.

Коммунистам всегда кажется, что в основном все правильно, но где-то и в какой-то момент кем-то была допущена небольшая ошибка, и отсюда все беды. Если попытаться вновь и устранить эту ошибку, а то и пострелять тех, кто допустил ее, то все пойдет как надо. Если и на этот раз выйдет не так, опять надо кое-что исправить и опять пострелять тех, кто на сей раз допустил ошибку. И так до бесконечности. Если следовать логике коммунистов, иного пути быть не может. Выступая за медленное и ограниченное лишь экономикой проведение реформ, Лигачев показыва-ал, что он не только против исправления политической системы, но и против устранения даже наиболее проржавевших балок, подпирающих ее. Он принадлежит к тому поколению, для которого сделать это – значит признать, что какая-то часть их жизни, а может, и вся жизнь была ошибкой.

Другая тенденция тоже опирается на Ленина, указывая на его терпимость к плюрализму в годы НЭПа, но забывая о том, что это была терпимость вынужденная, что распространялась она только на экономику, что при Ленине в изгнании оказались все, абсолютно все политические партии России от правых до левых. Эта тенденция снижает роль полицей-ско-административных методов, выдвигая на первое место амальгаму, состоящую из пропаганды новых лозунгов, дающих очередной рецепт наиболее верного решения всех проблемки перестройки аппарата и перетасовывания кадров. Все это создает видимость активной деятельности руководства.

Страна вновь наполняется звуками бравурных маршей. Все вроде бы приходит в движение. Его иллюзия может оказаться даже настолько сильной, что никто и не заметит, что все стоит на месте и никуда не двигается.

Однако во всех случаях диктатура не перестает оставаться диктатурой. При Ленине она щеголяет в кожаных куртках чекистов, Сталин надевает ежовые рукавицы, Хрущев снимает их, Брежнев предпочитает действовать в бархатных перчатках, в дрожащих руках Андропова появляется плетка. О том, как ее применять, какими должны быть масштабы ее применения, а следовательно и роль полицейско-охранительного аппарата, будет ли его деятельность введена в границы законности, вот это, и было главным камнем преткновения разногласий между Лигачевым и Горбачевым. Но цель у них оставалась общей. И тот и другой стремятся спасти социализм. Они, как еретики, молящиеся одному богу, но готовые перегрызть друг другу глотку из-за расхождений в тексте молитвы. Это борьба двух еретических групп, утверждающих правильность своего прочтения общего бога – Ленина. Нечто похожее происходило в XVI веке – так же яростно выступали друг против друга Иосиф Волоцкий и Нил Сорский. Коммунизм ведь не столько привносит в мир

новое, сколько развивает и опирается на то, что уже давно знакомо.

Публицист Иван Санин, вошедший в историю под именем Иосифа Волоцкого, – сторонник твердой безграничной власти, преследования и казни отступников и „враг всякой свободы”. Монах Сорский терпим к еретикам, или, как бы мы сказали сегодня, инакомыслящим; он за то, чтобы истина была воспринята душой.

Бердяев называет его „защитником свободы по понятиям того времени”. Борьбу этих двух тенденций можно проследить в разных странах, в разные века на всем протяжении человеческой истории. Одна опирается на принуждение силой, другая полагается на убеждение словом.

То, что при характеристике современного положения в Советском Союзе приходится ссылаться на ХУ1 век, удивления вызывать не должно. Советское государство с его назначенными центром воеводами – секретарями обкомов, у которых есть свои, зависящие от них, а не от волеизъявления населения, вассалы, – вся эта типично средневековая пирамида – повторение той же начавшей складываться в ХУ1 веке и получившей завершение при Иване Грозном системы государственной власти. Выдвинутое тогда требование писателя и дипломата боярина Федора Карпова о том, чтобы „всякий град и всякое царство, как писал Аристотель, управлялось бы начальником по правде и известно было бы законами праведными, а не терпением народным”, злободневно звучит и ныне. Именно тогда, в ХУ1 веке начала складываться „психология доносительства” ставшая одной из основных черт советского режима.

Один из теоретиков ее вопрошал: „Тот ли добр, который что слышал, да не скажет?”

Хотя за Лигачевым стоят значительные силы его вассалов (ведь трудно даже представить, чтобы партия столь быстро переменилась), дать открытый бой он не решался. Он выжидает.

Между тем, выступая перед сотрудниками ленинградского телецентра, лектор, называя Горбачева по имени, возлагает на него вину за события в Армении и Азербайджане, поскольку, дескать, он попал под влияние своего советника армянина Аганбегяна, сделавшего ряд националистических заявлений. Письмо ленинградского химика получает поддержку политотдела армии, его широко пропагандируют на политинформациях, а московский горком распространяет его во множестве копий. Атмосфера накаляется, но зато выясняется, кто с кем, кто как представляет себе будущее страны. Спор о будущем, как это часто бывает, ведется на страницах истории прошлого.

В то время когда Горбачев был в Вашингтоне, Лигачеву удалось заблокировать реабилитацию Бухарина. Он бы охотно реабилитировал „любимца партии”, если бы речь шла о той его ипостаси, которая отразилась в его высказанной в поддержку Троцкого фразе: „Принудительный труд при капитализме представляет собой противоположность принудительному труду при диктатуре пролетариата: первое есть закрепощение рабочего класса, второе есть самоорганизация рабочего класса”. В конечном счете именно такое жонглирование словами и привело к созданию в стране обстановки, при которой его шествие на эшафот сопровождалось одобрительными аплодисментами.

Но Горбачев, отодвигая в тень это, а заодно и участие Бухарина в уничтожении своих политических противников, выдвигал на первый план другого Бухарина – экономического реформатора, рассматривавшего НЭП „как правильную экономическую политику, благодаря которой в России социализм будет постепенно построен”.

Этого было вполне достаточно, чтобы помешать реабилитации Бухарина.

Вернувшему из Вашингтона в ореоле триумфа генсеку удалось настоять на своем, и через полвека после его расстрела чекистами Бухарин был наследником главы чекистов восстановлен в партии. Сталину был нанесен удар. Рикошет его пришелся по Лигачеву.

Уместно задать вопрос: противился ли бы сталинским методам Горбачев, если бы с их помощью можно было вывести страну из кризиса? Сталинизм – это администрирование плюс кровавый террор. Это его формула. Она может быть осуществлена только целиком. Прошедшее с тех пор как Горбачев пришел к власти время показывает, что он понял, что без сопутствующего ему кровавого террора формула сталинизма не работает. Только одно администрирование успеха ему принести не могло и его ждала судьба Хрущева. Спасти себя он мог, только избрав иные методы, а для этого нужны были иные люди. В этом он обязан был следовать Сталину, как известно, провозгласившему: „кадры решают все”. Но Горбачеву нужны были свои кадры. Вот тут он и встретил сопротивление поднявших бунт партаппаратчиков, вросших в свои уделы, кормящихся с них и готовых на борьбу за них. Победа Лигачева была бы их победой.

Для Горбачева это были беспокойные дни. Мартовские иды еще не кончились. 27 марта, дождавшись отъезда главного заговорщика в Вологду, генсек тут же созывает новое совещание руководителей средств пропаганды, которые были поражены тем, что он почти слово в ело во повторил не так давно сказанное Ельциным, назвав второго секретаря по имени, обвинил его, как и снятый за это обвинение бывший первый секретарь московского горкома, в том, что Лигачев препятствует перестройке. Поторопившиеся поставить на другую лошадь теперь начали думать о том, как им выйти из создавшегося положения.

Проходит еще четыре дня, и в „Правду” доставляется ответ на статью в „Советской России”. Знавшие об этом на следующий день с нетерпением разворачивали газету. Ответа в ней опубликовано не было.

Это было 1 апреля, и его отсутствие в этот день можно было объяснить нежеланием публиковать такую серьезную статью в день дураков. Но когда ответ не появился и в субботу, и в воскресенье, и в понедельник, сторонники Горбачева начали думать, не остались ли они в дураках.

Между тем генсек не тратит время попусту. Происходит обработка каждого члена Политбюро в отдельности. И когда они собираются, генсек покидает зал заседаний, предоставляя Политбюро самому принимать решения.

Вышедший 5 апреля номер „Правды” свидетельствовал о победе Горбачева. Всю полосу занимала статья „Принципы перестройки”, уже заголовком показывая, что вот этими, а не какими-то еще принципами нельзя поступаться. Принадлежавшая перу А. Яковлева статья, давая ответ на письмо химика, выносила на обсуждение „перестроечный вариант” спасения социализма. Повторив, что по-старому жить нельзя, что страна в предкризисном положении, „Правда” задает вопрос: „Как нам быстрее возродить ленинскую сущность социализма, очистить от наслоений и деформаций, освободить от того, что сковывало общество и не давало в полной мере реализовать потенциал социализма?”

Говоря об ошибках прежнего руководства, статья не дает вразумительного ответа на вопрос Андреевой, „зачем нужно, чтобы каждый ведущий руководитель партии и советского государства после оставления им своего поста был скомпрометирован, дискредитирован в связи со своими действительными и мнимыми ошибками?”

Но как можно ответить на этот вопрос и на вопрос о том, „признавать или не признавать руководящую роль партии”, как иначе защитить „руководящую роль партии”, в чем между спорящими нет расхождений, если не объяснить провалы этой партии провалами ее руководителей? По-прежнему доказывая, что нет бога, кроме прогресса, а Ленин; пророк его, что возврат назад, к ленинизму, должен считаться шагом вперед, „Правда” призывает спасать социализм. Но как? „Или сохранить авторитарные методы, практику бездумного исполнительства и подавления инициативы? Сохранить порядок, при котором пышным цветом расцвели бюрократизм, бесконтрольность, коррупция, лихоимство, мелкобуржуазное перерождение? Или вернуться к ленинским принципам, сутью которых являются демократия, социальная справедливость, хозрасчет, уважение к чести, жизни и достоинству личности?”

Конечно, это очередной миф. Ничего из того, что перечисляет газета, в ленинские времена так же не было, как и в остальные годы советской власти. Но это удобный для Горбачева миф. Он дает возможность зачеркнуть все, что было после Ленина, объявив все ошибкой, искривлением первоначального замысла, и призвав вернуться к исходным рубежам, начать все заново.

После выступления „Правды” паника овладела теперь сторонниками Лигачева. Редактор „Советской России” В. Чикин получает выговор, целиком перепечатывает правдинскую статью и публикует подборку материалов, отмежевываясь от письма Андреевой.