Текст книги "Последние хозяева кремля. «За кремлевскими кулисами»"

Автор книги: Гарри Табачник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 55 страниц)

В советском посольстве напряжение достигает предела. Очевидцы рассказывают, что еще накануне всем было приказано оставаться на территории посольства. Мест на всех не хватало. Спали где придется. Посол Червоненко поддерживает постоянную связь с Москвой, но с ним конкурирует советник посольства Иван Удальцов, непосредственно докладывающий обо всем происходящем председателю КГБ. Удальцов специалист

по чешской истории. Им написана даже книга о национально-освободительном движении в Чехословакии в прошлом веке. Теперь он делает все, чтобы задушить такое же движение в нынешнем веке. Он с такой ненавистью говорит о том, что происходит в стране, что посетившей Прагу делегации советских историков становится не по себе. Единственное решение проблемы для него – поставить чешских лидеров к стенке. В таком духе он и докладывает Андропову. Того это вполне устраивает. Он чувствует в Удальцове родственную душу. Ему он поручает ту роль, которую некогда сам играл в Будапеште, хотя и он бы не прочь ринуться туда, где разыгрываются решающие ходы задуманной им интриги. Это его стихия*Он подошел к крупномасштабной карте города на Влтаве, и в его памяти вновь возникла Прага. Он не раз бывал в этом городе. Последний раз вместе с Удальцовым, делая тайный объезд города, они выехали на Градчаны, откуда открывалась панорама чешской столицы. Но его меньше всего интересовали красоты древнего города. Он представил себе, как советские танки пройдут вон там, внизу по брусчатке Вац-лавской площади, как десантники займут ратушу на Староместской и перережут подходы к Карлову мосту.

До этого оставались считанные минуты. И провести их он должен в Москве. В этом, если задуматься, была даже и положительная сторона. Следя за тем, что происходит в Праге, он не выпускает из виду и того, что происходит в Кремле. Пожалуй, это даже было важнее. Он присутствовал на заседании Политбюро, когда решение о вторжении было принято большинством всего в два голоса. Он, поддержавший это решение, своими действиями способствовавший его принятию, станет и первым козлом отпущения, если все пойдет не так, как предполагается. Поэтому Москву в эти решающие часы оставлять ему было никак нельзя.

Мягко зазвенел телефон. Он поднял трубку одного из нескольких аппаратов, стоящих на отдельном столике и предназначенного только для связи высшего руководства между собой. Раздался знакомый, с тяжелым дыханием в паузах между словами, голос. Черненко всегда разговаривал так, будто только что поднялся по лестнице и все еще никак не мог отдышаться.

Какое-то легочное заболевание, автоматически вспомнил председатель КГБ выписку из досье Черненко, хранившегося в его ведомстве. Там была вся информация о человеке, который с некоторых пор стал присутствовать на всех заседаниях Политбюро. Андропов встречался с ним в лифте, хотя тому по рангу вроде бы и не полагалось жить в одном подъезде с членами Политбюро, но таково было желание Брежнева.

– Политбюро соберется как было оговорено, – сообщил Черненко.

– Через два часа.

С тех пор, как Брежнев поручил ему быть секретарем заседаний Политбюро, обзванивать всех, кто должен присутствовать на заседании

– его обязанность. Он должен проследить, чтобы все заранее были извещены о повестке, получили необходимые материалы, а кроме того, надо было позаботиться и о таких мелочах, как блокноты, остро отточенные карандаши перед каждым участником заседания и бутылки с ’’боржоми”, которое любил Брежнев и которые Устиныч должен был тут же открывать, когда замечал, что рука генсека тянется к стакану.

Говорили также, что в его обязанности входит и обеспечение Брежнева ’’ночными секретаршами” и ’’массажистками”, вроде полногрудой стюардессы Аэрофлота, которую госпожа Никсон заметила, когда ту провожали в спальню генсека в Сан-Клименте. Устинычу, который уже был не только заведующим общим отделом ЦК, но и главой личного секретариата Брежнева, и который к тому же лучше чем кто-либо другой знал его вкусы, так сказать, по долгу службы было положено следить и за ’’ночными кадрами” для своего давнишнего друга и хозяина.

– Что-нибудь новенькое есть, Юрий Владимирович? – пытаясь наладить беседу, спросил Черненко. – Как обстановка?

Хотя, когда Черненко задавал вопросы, трудно было установить, делает ли он это из личного любопытства или по поручению хозяина, Андропов избегал их, предпочитая отвечать самому Брежневу.

– Пока все без изменений, – сухо ответил он.

’’Высокомерный интеллигент – должно быть, подумал Черненко, получив такой холодный ответ. Его крестьянская натура не испытывала приязни к этому старающемуся выглядеть ’’интеллихентом”, как произносил это слово Устиныч, председателю КГБ. Он со злостью опустил трубку на рычаг аппарата.

’’Много о себе мнящий лакей”, – заключил Андропов и тут же забыл о разговоре. Более важные дела требовали его внимания.*

Стрелки часов отметили час тридцать ночи. Сейчас вступает в действие спецгруппа... На Рузинском аэродроме из молчаливо стоящего до того советского самолета выскакивают люди с автоматами и занимают ключевые точки. Тут же в небе послышался свист идущих на посадку машин.

Из гигантских ’’антоновых” выкатываются автомобили с десантниками в малиновых беретах и устремляются к Праге. Чешская армия им никакого сопротивления не оказывает. Она обезглавлена. Еще за несколько часов до вторжения агенты Андропова арестовывают министра обороны республики Мартина Дзура. Происходит это так четко, что ни Президум ЦК, ни чехословацкое правительство не имеют об этом ни малейшего понятия. Одновременно многочисленный отряд агентов КГБ

проникает в чехословацкую столицу. Им вместе с советскими спецчастями предстоит арестовать руководство чехословацкой компартии и правительства. Через 30 лет после Мюнхена Андропов в точности повторял шаги своего предшественника – Гиммлера.

Зденек Млынарж увидел их из окна зала, где проходило то ночное заседание Президиума. Было четыре часа утра, когда послышалось лязганье гусениц приближающихся танков. Через несколько минут цепь десантников окружила здание ЦК.

Членам чехословацкого руководства это казалось невероятным, будто все происходит не наяву. Трудно было поверить, что солдаты одной коммунистической страны окружают штаб-квартиру компартии другой коммунистической страны. Но солдаты в малиновых беретах и с автоматами в руках явились к ним не в сновидениях. Все это происходило на самом деле, перед ними и в самом деле предстали солдаты армии, которую они столько лет считали сами и призывали своих сограждан называть „братской”. Вместе с людьми в штатском, которые появились из притаившихся в переулках черных ”волг”, они двинулись в здание ЦК.

– Не разговаривать. Тихо. По-чешски не разговаривать, – едва появившись на пороге зала заседаний, скомандовал человек в форме полковника КГБ. За креслом каждого возникли автоматчики. Их оружие было нацелено в затылки сидящих. Другие солдаты перерезали телефонные провода, закрыли окна, чтобы не слышно было криков собравшейся на улице толпы, которая скандировала имя Дубчека и пела национальный гимн.

О том, что происходит в здании ЦК, Андропову докладывают поминутно. Ведь такая операция, когда одновременно арестовывается правительство и руководство партии социалистической страны, проводится КГБ впервые. По его указанию на всех арестованных надеваются наручники и им объявляют, что их будет судить специальный трибунал. В этом Андропов следует венгерскому сценарию. Дубчека ожидала судьба Надя. Однако произошло то, чего в Кремле никак не ожидали. Многомесячная кампания дезинформации, проводимая ведомством Андропова, целью которой было разложение чехословацкого государства изнутри, не сработала. Она оказалась бессильна против свободной прессы, подвергавшей критике, делавшей достоянием общественного мнения каждый советский шаг. В такой обстановке чехословацкому руководству была обеспечена всенародная поддержка. Советские оккупанты столкнулись с тем, к чему не были готовы,– с пассивным сопротивлением. В тщательно разработанный в Москве сценарий пришлось вносить изменения. Пришлось отступать и начать переговоры с теми, кого намеревались предать суду военного трибунала и расстрелять.

Для Андропова – это удар. Ведь это свидетельствует о том, что его агентура неправильно оценивала обстановку в стране. Основываясь на ее информации,он уверил кремлевских вождей в том, что одобряющее ввод советской армии заявление будет подписано видными политическими деятелями страны. Минуло два дня, и никто не соглашался поставить свое имя под таким заявлением. Доставленный в Москву президент Чехословакии Свобода отказался начать переговоры до тех пор, пока не будут освобождены Дубчек, Черник, Смрковский и другие лидеры. Андропову ничего не оставалось, как дать приказ снять наручники с арестованных, придать им приличный вид и доставить в Кремль. Через 30 лет после Мюнхена свобода маленькой республики в центре Европы вновь была раздавлена танками. На сей раз это были советские танки, а в ролях Гитлера и его подручных выступили кремлевские руководители, вынесшие смертный приговор социализму с человеческим лицом. В их числе был и Андропов. Он же и привел приговор в исполнение.

Находящийся вдалеке от всех этих событий в Ставрополье, Горбачев и не подозревает, что это имеет прямое отношение и к нему, что, арестовав его студенческого друга Млынаржа, человек, с которым он через некоторое время встретится и который станет его патроном, прокладывает путь к власти не только себе, но и ему.

Для считающего себя победителем Андропова было бы кошмарным сном, если бы ему кто-нибудь сказал, что пройдут годы и, казалось бы, побежденный им Дубчек вновь придет к власти, что суд истории признает победителем его, а потерпевшими поражение всех тех, кто в те дни в Кремле радовался победе. Андропов ни за что не смог бы вообразить, что настанет такое время, что его преемник в попытках спасти обанкротившуюся партию вынужден будет апеллировать к „социализму с человеческим лицом”.

Хотя и не полностью, был выполнен разработанный КГБ сценарий, на главноподавляющем это не отразилось.

И удушение пражской весны, и шпионаж, и диверсии, и кража западной техники, и подавление инакомыслия – все это служило укреплению положения Андропова, в середине 70-х годов завершившего перестройку КГБ. Деятельность его расширяется и модернизируется. Андропов использует все возможности, чтобы усилить влияние возглавляемой им организации, подчеркнуть ее важность и необходимость, создать впечатление всемогущества органов, их способности решить любую задачу. Ведь это значит, что и он всемогущ, и он способен решить любую задачу. Он ни на минуту не забывает о своей конечной цели – кресле генсека.

ОХРАНИТЕЛЬ ИМПЕРИИ

В Москве красили фасады, чистили улицы и очищали столицу от тех, кто был нежелателен. Готовились к первому визиту американского президента в Советский Союз. Начался, как тогда говорили в Москве, ’’большой Книксон”.

...Кавалькада черных блестящих лимузинов, на одном из которых ветер развевал американский и советский флажки, промчалась по очищенному от публики и машин Ленинскому проспекту, миновала мост через Москва-реку и въехала в Кремль, над которым впервые за всю его древнюю историю взвился звездно-полосатый флаг Соединенных Штатов Америки.

’’...Было раннее утро. Я остановился и посмотрел вверх на американский флаг, летящий на ветру над моей резиденцией среди золотых луковиц церквей и красных кремлевских звезд”, – вспоминал об этом волнующем моменте позднее Никсон. Для него эта поездка в советскую столицу была одним из крупнейших достижений его президентства.

Для Брежнева это был прежде всего его личный триумф. То, что не удалось ни Сталину, ни Хрущеву, удалось ему. На приеме, который состоялся в тот же вечер, он не скрывал своего удовольствия и охотно поднимал бокалы с шампанским. Андропову же шампанское, наверное, казалось горьким. Успех Брежнева был для него поражением. Шансы в борьбе за власть ухудшались. Только провал брежневской политики мог их улучшить.

Теперь, когда известно все, что произошло позднее, по-иному воспринимаются аресты, которые проводились в то время в Москве. Они были необходимы Андропову в его борьбе за власть. Роль охранителя империи открывала перед ним большие возможности.

Если бы движение диссидентов не возникло само, то Андропову следовало бы его придумать, настолько полезным оно оказалось для его будущей карьеры. Каждый арест диссидента теперь был для него важным ходом в том турнире, который он разыгрывал и целью которого было прежде всего показать, насколько важна его деятельность, убедить всех, что без его недреманного ока и твердой руки империи пришел бы конец.

Что вселяло больший страх в правителей – сами диссиденты или то, что сообщало о них Ведомство Андропова? Кто мог проверить? Кто мог установить действительные масштабы движения? Соответствовала ли картина, рисуемая Андроповым, действительности или он раздувал опасность в своих целях? В какой степени действия инакомыслящих определялись ими, а в какой провоцировались и направлялись КГБ?

Если ответа на все эти вопросы еще дать невозможно, то одно сомнению не подлежит: почти ровно через три десятилетия после тридцать седьмого года, когда во всех учебниках утверждалось, что в СССР победил социализм и классовый враг внутри страны побежден ’’окончательно и бесповоротно”, КГБ вновь приобретал утерянное положение – разящего меча власть предержащих,щита, охраняющего власть от грозящей ей опасности не извне, а изнутри страны. Андропов постарался извлечь из этого максимально возможные для себя выгоды.

Первый шаг в этом направлении был предпринят за несколько лет до приезда Никсона в Москву.

Был полдень 25 августа 1968 года. Нежаркий московский день подходящего к концу лета. Неподалеку от Лобного места собралось несколько человек, чьи имена еще никому не известны, кроме Андропова. Его агенты уже ждут их. То, что произойдет на Красной площади,через несколько минут войдет в историю как первое открытое столкновение тех, кого потом назовут диссидентами, с режимом.

Шуршат по брусчатке мостовой шины проезжающих автомобилей, хлопают крыльями взлетающие голуби, неторопливо отзванивают куранты на старинной башне. Незыблемо высится кремлевская стена, позади суетится занятый собою ГУМ, многозначительно молчит Лобное место и напевно устремляются в высь голубого неба яркие купола Василия Блаженного. Посреди этой симфонии звуков, посреди этих столько всего уже повидавших декораций – кучка людей, в которых многие видят новых блаженных, решается бросить вызов, начать борьбу.

Противостоит им в этой борьбе человек, который в своем кабинете на Лубянке с нетерпением ждет сообщений о том, что происходит на Красной площади. Это борьба неравных.

– Кажется трудно что-либо сделать. Система очень сильна, – скажет позднее А. Сахаров. Но это не остановит ни его, ни остальных и в конечном счете заставит Андропова признать их и, кто бы мог подумать, даже вступить с ними в переговоры.

Уже одно то, что шеф КГБ не смог обойти их молчанием, свидетельствовало о многом.

...– Термин ,диссидент” является ловкой пропагандной выдумкой, призванной ввести в заблуждение общественность, – читал заранее заготовленный текст речи Андропов. Он гордился тем, что на Политбюро всегда говорил без бумажки, соперничая в этом только с Громыко, теперь же, хотя перед ним и была проверенная аудитория – все свои работники Ведомства, – надо было взвешивать каждое слово.

– Пустив его в ход, буржуазная пропаганда, – продолжал он, – рассчитывает изобразить дело так, будто советский строй не терпит самостоятельной мысли своих граждан, преследует любого, кто ’’думает иначе”, то есть не так, как это, мол, предписывает официальная линия. Такая картина не имеет ничего общего с действительностью, – заключил председатель КГБ, выступая с докладом, когда сам факт диссидентского движения скрывать больше было нельзя.

И если бы кому-нибудь из сидевших в зале вспомнился молье-ровский Тартюф, он должен был бы уловить сходство между ним и руководителем советской тайной полиции. Но если их познания в литературе так далеко не заходили, то наверняка многие из них были знакомы с песней Высоцкого, в которой рассказывалось о Лжи, укравшей у Правды одежду, присвоившей ее себе и щеголяющей в ней.

...Их было всего восемь человек. Они сели на край тротуара у Лобного места и развернули самодельные плакаты из белой материи, на которой было написано: ’’Руки прочь от ЧССР!”, ’’Долой оккупантов!”, ”3а вашу и нашу свободу!”, ’’Свободу Дубчеку!”. Почти тут же с разных сторон на них набросились. Виктор Файнберг почувствовал острую боль, и лицо его залила кровь. Рядом Павла Литвинова осыпали ударами мужчина с увесистым портфелем и женщина с тяжелой сумкой, а подлетевший какой-то человечек с перекошенным от злобы лицом выкрикивал: ’’Давно я охочусь на тебя, жидовская морда!”.

– Остальная толпа недоумевала, – рассказывал потом мне П. Литвинов. – Не могли понять в чем дело... Задавали нам вопросы... Наших плакатов они разглядеть не успели. Мы объясняли... Кричали и шумели только те граждане, которые напали на нас.

Эти ’’граждане”, не предъявив никаких документов, дающих им право производить арест, запихнули демонстрантов в машины и увезли в 50-е отделение милиции на углу Пушкинской улицы и Столешникова переулка. Лишь только здесь они предъявили свои красные книжечки, на которых стояло: КГБ. '

То, что демонстрантов привезли в отделение милиции, показывало, какой тактики в борьбе с диссидентами намерено придерживаться Ведомство Андропова. Оно будет пытаться изобразить их обычными нарушителями порядка, которыми и надлежит заниматься милиции. Таким образом и диссиденты не оставались безнаказанными, и в то же время можно было продолжать утверждать, что за политические выступления никто не преследуется.

Трудно точно определить дату, когда родилось движение, которому дали имя диссидентского, движения инакомыслящих. Одни считают началом его демонстрацию, когда около ста человек 5 декабря 1965 года собрались у памятника Пушкину в Москве, чтобы выразить возмущение арестом А. Синявского и Ю. Даниэля. Люди стояли на заснеженной площади в центре Москвы, не зная, что предпринять, но чувствуя стихийную потребность быть здесь, с теми, кто думает так же, в этом черпая силу и уверенность в то, что все-таки что-то сделать можно, что если собралось столько людей, среди которых немало известных, – значит, не все безнадежно. ’’Надежды юношей питают...”, – мог бы сказать с высоты своего умудренного величия Пушкин. Мог бы, но даже и ему тогда бы никто не поверил. В тот декабрьский день всем хотелось верить в себя, забыть о страхе и наконец-то заглянуть в лицо надежде!

Другие полагают, что диссидентское движение началось раньше, не в морозные дни декабря 1965 года, а весной, когда в нескольких университетах прошли диспуты и раздавались требования пересмотра и переоценки истории страны. Иные идут еще дальше и видят начало движения в появлении ’’Доктора Живаго” или даже ’’Оттепели” и ”Не хлебом единым”. Указывают как на толчок к развитию инакомыслия чтение стихов у памятника Маяковскому, стихийно возникшее летом 1959 года. Обращают внимание на письмо Сахарова к Хрущеву, призывавшее прекратить испытания водородной бомбы, написанное им зимой 1958 года и ходившее в списках. В общем, точно сказать,когда началось диссидентское движение нельзя. Да и началось ли оно? Не жило ли всегда в глубине нашего сознания глубокое, хотя и не всегда осознанное и понятное нам недовольство тем, как мы живем, даже если оно еще не перерастало в недовольство существующей властью?

Это недовольство выражало себя в бесчисленных анекдотах, в неверии в лозунги и речи правителей, в нежелании делать то, что требует власть, в стремлении обойти, обмануть власть и сделать жизнь для себя сноснее, легче. Это недовольство скандировали рифмы стихов, оно неслось вначале со сделанных на рентгеновских снимках пластинок, а потом и с магнитофонной ленты под переборы гитары охрипшим, надрывным голосом врывалось оно в каждое застолье, будоража душу, беспокоя мысль.

Застучали мне мысли под темечком Получалось, я зря им клеймен И хлещу я березовым веничком По наследью минувших времен.

Как река зимой было сковано, загнано вглубь это недовольство льдом сталинского террора. Но ведь и сам террор был признаком того, что сопротивление продолжалось. Как только же появились первые проталины во льду – тут же хлынуло наружу недовольство. Оно могло бы смести советский режим. Если это не произошло, то за это режим должен благодарить ведомство Андропова. И совсем это не случайно, что именно в то время, когда в стране вновь после долгого перерыва появляется открытая оппозиция, режим выдвигает на пост ’’охранителя спокойствия” такую личность, как Юрий Андропов.

Вновь наступило время, когда, казалось бы, всесильной и давно победившей партии надо было вступить в борьбу за тотальное руководство над обществом и тотальный контроль над поведением каждого человека. Андропов и был как раз тем, кто давно настаивал на таком тотальном контроле надо всеми и всем. Его приверженность к политике „закручивания гаек” не являлась секретом для тех, кто выдвигал его. Не мог не обратить внимания заведующий агитпропом Суслов на появившуюся 12 апреля 1951 года в „Правде” статью тогда мало кому известного второго секретаря ЦК компартии малозначительной республики. В этой статье „О партийном контроле на производстве” нет ничего нового. В ней опять в который раз повторяются шаблонные призывы о необходимости усиления „партийного контроля за хозяйственной деятельностью администрации”, „к воспитанию кадров в духе строжайшего соблюдения партийной и государственной дисциплины”. Через тридцать лет Андропов вновь выступит с теми же призывами, тем самым утверждая то, что стремится скрыть: все усилия партийного руководства в этом направлении не привели к желаемым результатам.

Важно было не то, что писал молодой Андропов в своей стагье. Важно выбранное им время. Только что закончилась организованная Сусловым чистка партийного аппарата. В ходе ее был. снят 61 секретарь обкома. Из них 50 были арестованы, в том числе и начальник Андропова Куприянов.

Скорее всего статья Андропова, как и все, что он делал, служила одной цели – привлечь внимание к себе в нужный момент. А такой момент, по его расчетам, как раз настал. Освободились места. Теперь он во всеуслышанье заявлял, что контроль еще недостаточен, что те, кому была поручена эта задача, не справились с ней, что он может, хочет и готов взяться за это дело.

Конечно, с тех пор Андропов совершенствовал свои методы воплощения в жизнь тотального орвелловского контроля. Он отбросил в сторону грубую сталинскую дубинку. На его руках появились мягкие эластичные перчатки. Душить в них удобнее, следов они не оставляют. Он скинул тяжелые кованые сапоги, чей грохот был слышен издалека. Он предпочитает подкрадываться без излишнего шума, внезапно. Так надежнее, так можно убрать кого нужно, не привлекая внимания. Он не пользуется „черными воронами”. Зачем привлекать внимание? Свои жертвы он перевозит в фургонах с надписью „Молоко”, „Фрукты-овощи”, „Мясо”.

Именно такой человек, способный действовать скрытно, проявить изобретательность, хитрость, и нужен был режиму в его борьбе с инакомыслящими. Для такого человека не должны были служить помехой такие ’’мелочи”, как, скажем, моральные принципы. Они должны были просто перестать существовать для него. Моральным для него должно было быть лишь то, что выгодно и полезно режиму, с которым он полностью должен был отождествить себя, поняв раз и навсегда, что, защищая режим, защищает себя, и ради этого способен на все, на любую низость, любое коварство и вероломство. То, что для такого человека и предательство обычное дело, наверное, не раз приходило в голову Брежневу, когда он вглядывался в столь резко выделявшегося на фоне его днепропетровских и кишиневских дружков лицо начальника секретной полиции. Любивший хорошо пожить, коллекционировавший иностранные автомобили, Брежнев чувствовал себя явно не в своей тарелке в присутствии спокойного, умеющего хорошо держаться и откровенно гордившегося этим Андропова.

Вот Устиныч – это другое дело. С этим все просто. И матом обложить можно, и выпить. С ним все понятно. Что скажут, то и сделает. Всегда на подхвате. Устиныч свой. Ему власть передай – ничего не изменит. Идей у него своих никаких. Так, болтает только. Про всякие там опросы... Общественное мнение исследовать предлагает. Письма изучать... Услыхал где-то про то, как технику для этого используют, и как человек, от техники далекий, уверовал в то, что она способна творить чудеса. Крестьяне, они всегда так, вспомнив о своей молодости, наверное, подумывал Брежнев, при виде машины в восторг приходят.Всеэто чепуха. Главное, на Устиныча можно положиться, а вот этот, Юрий... За этим особый глаз нужен.

Его инстинкт подсказывал ему, что следует опасаться этого человека, так напоминавшего ему двух других начальников тайной полиции. Такой же взгляд он замечал у Берии, и так же смотрел сквозь стекла очков со своих портретов Гиммлер. Каждый раз, когда он встречал Андропова, он думал, как все-таки правильно он сообразил приставить к нему

Цвигуна. Тот постоянно держал его в курсе того, что происходит в ведомстве, а что не мог по какой-либо причине передать сам, то передавала своей сестре Виктории Брежневой его жена.

От Андропова и это не укрылось. И он это использует. Брежневу через посредство Цвигуна становится известно то, что председателю КГБ было выгодно и полезно. В то же время он сохраняет осторожность. Знает, что и в собственной квартире в полной безопасности себя чувствовать не может. Созданная режимом атмосфера всеобщего подозрения проникала и в квартиру начальника тайной полиции. И здесь так же прикладывали палец к губам, если вели речь о чем-то рискованном, и молчаливо указывали на стены и потолок. Нет, не мог чувствовать себя в полной безопасности в собственной квартире в доме 26 по Кутузовскому проспекту ’’охранитель спокойствия империи”. В кабинете на Лубянке было надежнее...

Сообщение о демонстрации на Красной площади мгновенно подсказало ему всю выгоду того, что произошло. Ведь это была сфера деятельности Пятого управления, возглавлявшегося Цвигуном.

Хотя это управление и было создано Андроповым, но когда речь зашла о том, кого поставить во главе него, он предложил Цвигуна. Брежнев ничего не подозревая, согласился.

Разумееется, Андропов как председатель КГБ отвечал за все, что делается этим учреждением. Однако то, что управление, борющееся с диссидентами. возглавлялось родственником генсека, давало возможность сослаться на то, что, дескать, инициатива в принятии тех или иных решений принадлежит не ему, что он вынужден мириться с тем, что происходит, что,будь он у власти, он повернул бы дело иначе. Именно такое впечатление он пытался создать, вызывая к себе диссидентов для переговоров.

Так было и в тот день, когда он появился на встрече с делегацией крымских татар.

– Моя фамилия Андропов. Я председатель КГБ, – сказал человек в отличном сером костюме и аккуратно зачесанными назад седеющими волосами, усаживаясь за стол. – Со мной товарищи Щелоков и Руденко.

– Вы представляете КГБ или Политбюро? – спросил один из делегатов, обращаясь к Андропову.

– Это не имеет большого значения, – улыбаясь ответил главный полицейский.

– Разница есть... Мы будем разговаривать с представителем Пэлит-бюро, а не с КГБ, – раздались голоса.

– Конечно же, мне поручили возглавить эту комиссию как кандидату в члены ГЪлитбюро, – стараясь разрядить атмосферу, объяснил Андропов.

– Это другое дело... В таком случае мы будем разговаривать...

– Только не все сразу, – все тем же дружелюбным тоном предложил Андропов.

В течение двух часов говорили делегаты о допущенной по отношению к их народу несправедливости, просили разрешения вернуться после четвертьвековой ссылки на родину. Терпеливо выслушав всех, Андропов сказал:

– Нам понятно ваше желание сохранить свою национальную самобытность, свой язык и культуру. Вы имеете на это полное право... Могу вам также сообщить, что вопрос о снятии обвинения решен... Что касается возвращения в Крым – по этому вопросу решения пока нет. Мы сделаем все, чтобы вам было хорошо в Узбекистане.

– Но мы хотим домой, в Крым! – воскликнули делегаты.

– Понятно, что решение вашей национальной проблемы давно назрело, – продолжал Андропов. – С этим я спорить не собираюсь. Но хочу вам сказать, что, имея дело в течение многих лет с национальными проблемами, я стал специалистом по национальному вопросу.

Возможно, что в этот момент кому-то из делегатов вспомнилось, что тот, кто отдавал приказ об их выселении, тоже считался специалистом по национальному вопросу. Это был, по выражению Ленина, "чудесный грузин”, который в начале века с помощью Бухарина написал брошюру „Марксизм и национальный вопрос”, ставшую затем руководством по решению всех национальных проблем. Как же предполагал специалист Андропов решить очередной национальный вопрос 14 лет спустя после смерти "чудесного грузина”? Принимал ли он по-прежнему сталинское положение о том, что отсутствие общности территории лишает нацию права называться нацией? Если так, то людям, принадлежавшим к лишившейся своей территории нации, остается только одно – раствориться в окружающей среде. Исчезнуть должна древняя культура, забыты должны быть обычаи и традиции, ненужным, лишней обузой становится язык. Это ли подсказывал Андропову его опыт или же он понимал, что национальное самосознание подобно пружине: чем больше ее сжимаешь – тем сильнее сила отдачи? Казалось, в правильности такого сравнения его должно было убедить то, чему он стал свидетелем в Венгрии, и он действительно заговорил об этом.

– Одиннадцать лет назад мне довелось быть послом в Будапеште. Вы знаете, что там произошло...

– Но мы не венгры. Мы – советские граждане! – воскликнул кто-то из делегатов.

Он мог бы добавить, что речь не идет ни о выходе из советской сферы влияния, ни об изменении политической и экономической системы.

Речь шла лишь об одном: гарантированном советской конституцией праве каждого жить в своей стране там, где ему хочется. И все!

Вот как раз воспользоваться этим правом Андропов разрешить им не собирался. Политические цели режима были для него важнее судьбы нации. То, что это обрекает ее на исчезновение – его не заботило.

– Стало быть, вы хотите Крым и ничего больше? – тем же спокойным, бесстрастным тоном спросил он.