Текст книги "Последние хозяева кремля. «За кремлевскими кулисами»"

Автор книги: Гарри Табачник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 55 страниц)

Провал первой попытки детанта еще раз подтвердил, что только радикальные перемены внутри СССР способны привести к переменам в поведении советских правителей на международной арене. Увенчается ли вторая попытка успехом? Искренне ли сделанное Горбачевым признание о том, ’’что следует подняться выше идеологических разногласий” и в решении международных вопросов исходить впредь из ’’всеобщей взаимозависимости”, лежащей в основе выживания. Эти вопросы не могли не задавать себе в Вашингтоне, в то время как бронированный лимузин генсека, для охраны которого было мобилизовано свыше тысячи полицейских и агентов секретной службы, приближался к Белому Дому.

Незадолго до своего отъезда в Америку, принимая в Кремле Киссинджера и по своей привычке глядя прямо в глаза собеседнику, Горбачев сказал:

Международные отношения необходимо изменить. Всем придется отказаться от старых взглядов, – он подкреплял свои слова ударами ладони по воздуху, будто отрубал нечто ненужное и мешающее. – Я рассчитываю, что вы тоже внесете в это дело свой вклад.

– Г-н Генеральный секретарь, гонка вооружений – симптом напряженности, существующей уже сорок лет. Я не верю тому, что мир так же легко установить, как и настроение. Необходимо изменение поведения-прекращение тенденции использовать каждую возможность, чтобы ослабить существующие структуры. Обе стороны должны прийти к соглашению о том, каким они хотят видеть мир в 2000 году, и от этой черты вести работу назад к нашим дням, – ответил бывший Государственный секретарь США.

Встреча в Вашингтоне должна была показать, насколько готов к такому подходу появившийся на лужайке перед Белым Домом человек в элегантном костюме. После приветствий и церемоний, освещаемых огнями бесчисленных блицев и телекамер, в которых особенно ярко поблескивал дорогой бриллиант на руке Раисы Горбачевой, отнюдь не уступавший драгоценностям из коллекции Галины Брежневой, и гостю и хозяину предстояло не только развить наладившиеся между ними ’’близкие”, как отмечал ’’Тайм”, отношения, но и добиться каких-то конкретных результатов. Они были важны и для Горбачева, и для Рейгана. Но уже с первых же минут стало ясно, что Горбачев проделал столь длительное путешествие не только для того, чтобы подписать договор о сокращении ядерного арсенала и тем уменьшить риск войны, но и добиться победы в войне пропагандистской. И это, пожалуй, было главным. На огромном экране– установленном на Калининском проспекте в Москве, его видели рядом с президентом Соединенных Штатов, а в Америке видели приветливо улыбающегося человека, выглядящего так же, как они, одетого, как и они, и при этом забывалось, что перед ними глава партии, приведшей свою страну на грань катастрофы, не раз подводившей к этой же грани весь мир. Забывалось и то, что подписывающий в Белом Доме договор о ликвидации ракет средней и меньшей дальности советский гость, хотя и принят был как глава государства, на самом деле никакого официального государственного поста не занимал. В отличие от Брежнева, подписывавшего договоры, он председателем Президиума Верховного Совета не являлся.

Но в царившей в Белом Доме атмосфере эйфории об этом предпочли не вспоминать, хотя президент Рейган после подписания договора напомнил об уместной при ведении дел с Советским Союзом русской пословице.

– Доверяй, но проверяй, – медленно выговаривая трудные русские слова, произнес Рейган.

– Вы повторяете это каждый раз, – вставил Горбачев.

– Мне нравится это, – ответил президент.

Вашингтон не собирался отказываться от традиционной американской мечты: добрая воля может изменить мир. Как сказал президент: приветствуя Горбачева: „Незнакомец – это друг, которого еще не удалось встретить”.

Незнакомец? Через 70 лет существования в мире советского режима?

Но за фасадом улыбок и рукопожатий шла напряженная борьба. Она принимала особенно острые формы тогда, когда оба лидера вели те самые частные переговоры, во время которых, как предполагалось в целях большего подчеркивания существующих между ними хороших отношений, они должны были называть друг друга по имени. И хотя Горбачев внимательно слушал, с готовностью воспринимая новую для него информацию, и отвечал, заглядывая в один из своих маленьких зеленых блокнотов, он оставался таким же ’’жестким доктринером”, по определению одного из присутствовавших при этом американцев, ’’как любой из его советских предшественников”.

Внешнее благоволение и дружелюбие, выказываемые Горбачевым, говорили о том, что его советники поняли, что в Америке, где телевидение играет огромную роль, и суждение о личности человека во многом формируется под впечатлением возникающего на экране телевизора образа* важнейшее значение приобретает именно внешняя сторона, под влиянием которой люди начинают ’’говорить не о самих вещах, а о создаваемых ими образах”.

Приветливо улыбающийся генсек, излучавший, по словам ’’Тайм ”, ’’очарование, теплоту, энергию”, производил именно то, как метко подметил Джордж Уилл, ’’обезоруживающее впечатление”, которое и требовалось для того, чтобы разоружить Америку. Его улыбки служили ’’цели создания образа привлекательной, производящей приятное впечатление личности, т. е. именно такой образ, какой должен создавать тот, кто стремится продать свой товар, будь то официант, торговец, врач” – или политик, мог бы добавить Эрих Фромм, которому принадлежит вышеприведенное наблюдение.

У кое-кого он вызвал такой восторг, что те стали сравнивать его с Иисусом Христом. Надо отдать должное генсеку: он отверг это сравнение, скромно заметив, что он не ”Иисус Христос, которому одному было известно, как накормить 20000 евреев пятью хлебами”, предоставив своим почитателям догадываться, единственно ли это отличает его от сына Бо-жия.

Очаровывающий генсек пел со своей женой ’’Подмосковные вечера” под аккомпанемент Вана Клиберна, шутил с гостями, многих из которых, льстя их самолюбию, называл по именам, мастерски играя на тех качествах занимающих видное положение американцев, которые К. Лаш в своей ставшей бестселлером книге ’’Культура нарциссизма” описывает так: ’’многие их них открыты новым идеям, но у них нет убеждений. Они готовы вести дела с любым режимом, даже если они не одобряют его принципы”. К этому следует добавить, что ’’торговать они любят больше, чем свой антикоммунизм”. Встречаясь с такого рода людьми, а это главным образом представители большого бизнеса (как писал Д. Уилл, ’’единственными рабочими, сумевшими приблизиться к руководителю пролетарского государства, в Америке были подносившие ему еду официанты”) , генсек всячески подчеркивал, как заметил конгрессмен Коело, ’’что он принадлежит к их кругу, что он один из них”. Сделанное некогда Лениным замечание о том, что ” помощь от вас, по-видимому, скоро не придет, товарищи американские рабочие”, оправдалось, и действительно, надеяться на революцию в стране, где рабочие имеют собственные дома, в гаражах которых стоят два автомобиля, не приходится, Горбачев рассчитывает и, как опыт показывает, получает помощь от других товарищей – американских капиталистов.

Увидев председателя компании ’’Дженерал моторе” Р, Смита, Горбачев не поскупился на комплимент, сказав, что ’’советская экономика должна управляться так же эффективно, как ’’Дженерал моторе”, добавив, ’’что изменить Советский Союз очень трудно, но это наш последний шанс”. Однако общительность и искренность были лишь одной стороной медали.

С другой стороной генсека познакомились прибывшие на прием в советское посольство руководители средств массовой информации.

ТЕНИ пюшлого

Окруженный в дни пребывания в Вашингтоне Горбачева бетонными заграждениями, напоминавшими баррикады, особняк 1125 на 16-й Стрит занимали когда-то потерпевшие поражение в боях на баррикадах 1917 года. Этот особняк, построенный по заказу вдовы создателя вагонов дальнего сообщения Джорджа Пульмана известным архитектором Натаном Вайзом, по проекту которого в 1909 году был построен Овальный кабинет Белого Дома, в 1913 году был продан России, и в него въехал его первый владелец и последний царский посол Георгий Бахметьев. Но прошло еще много лет, прежде чем он перешел в руки советского правительства. Только после признания Рузвельтом Советского Союза в 1933 году в нем появился первый советский посол Максим Литвинов, некогда арестованный в тот момент, когда пытался разменять краденую сторублевую купюру. Она входила в число денег, захваченных во время нашумевшего тифлисского ограбления 23 июня 1906 года, одним из организаторов которого был некий Коба, получивший затем известность под другой кличкой – Сталин.

Наверное, кое-кому из приглашенных в посольство в какой-то момент могло показаться, что тень Сталина все еще витает в зале, сверкавшем позолотой, специально подновленной к приезду его наследника прибывшим из Москвы мастером.

’’Тень Сталина его усыновила”, слегка перефразировав строки Пушкина, могли бы сказать наблюдавшие за потерявшим самообладание генсеком, когда глава издательства ’’Рэндом Хаус” Роберт Бернстайн спросил, когда можно ожидать полного освобождения всех политических заключенных в Советском Союзе.

– А вы нас не учите, как нам вести дела, – грубо ответил Горбачев, подкрепив свои слова столь понравившимся бравшим у него интервью редакторам ’’Тайма”, жестом каратиста. Голос его в тот момент утерял и покорившие их бархатные нотки.

– Какое моральное право имеете вы поучать нас? – гневно вопрошал руководитель страны – родины ГУЛага.

Тем, кому грубая резкость Горбачева показалась неожиданной, надо было помнить, что перед ними политик, воспитанный в традициях той школы, которая считает лучшей дорогой к власти применение силы и хитрости.

Здесь уместно вспомнить, что в тот самый год, когда здание, в котором ныне ораторствовал Горбачев, перешло во владение России, отмечалось 300-летие дома Романовых и в газете „Московские ведомости” была опубликована такая заметка: ’’ПЕТЕРБУРГ. Все отбывающие наказание литераторы, среди которых в ’’Крестах” содержатся редакторы марксистских газет:”Правда” – Садков, Филиппов, Лебедев; ”Луч” – Можит, Зуев, Петров, Федоров и несколько журналистов, прекращается много дел редакторов газет ’’День”, ’’Речь”, ”Луч”, ’’Правда”. Точно так же прекращено дело Бориса Суворина, редактора „Вечернего Времени”.

Это было всего лишь штрихом к объявленной по случаю празднеств амнистии. Такого не сопряженного ни с какими условиями освобождения политических противников режима в правление Горбачева не произошло. Об этом он предпочел молчать, зато он пустился во все тяжкие, доказывая, что получающие и пособие по безработице, и пользующиеся мощной системой социального обеспечения американские трудящиеся не обладают экономическими правами. Его слушателям отныне полагалось считать, что в противоположность американцам, советские граждане, которым ежедневно часами приходится стоять в очередях за пищей и годами добиваться жилья, располагают неограниченными экономическими правами.

Но через несколько месяцев после возвращения из Америки он признает, что только к концу этой пятилетки, может быть, удастся обеспечить советских граждан ’’рациональными нормами питания по таким основным продуктам, как хлебобулочные, макаронные и кондитерские изделия, крупы, картофель и овощи, растительное и животное масло, цельномолочная продукция, яйца и мясо птицы. По мясу и фруктам в нынешней пятилетке добиться этого не удастся”.

Это значит, что не изобилия, а хоть какого-то нормального достатка советским гражданам раньше чем в концу восьмого десятилетия советской власти ждать нечего.

Не утруждаясь фактами, генсек пытался убедить американцев,помимо прочего, й в том, что ’’советские войска вошли в Афганистан по просьбе местного правительства’.’ Смешан марксистски) фразеологию с ^ТРМ, что говорится на семинаре по политологии в американских уни -верситетах, Горбачев повторял стандартные положения советской пропаганды.

Несколько лет назад в кабульском архиве был обнаружен любопыт ныйдокумент. Позднее порвавший с советским режимом и покончивший жизнь самоубийством, а тогда бывший послом в Афганистане Федор Раскольников, отвечая на протест афганского правительства в связи с вторжением Красной Армии в независимые государства Хиву и Бухару 20 февраля 1922 года, писал: ’’Правительство, которое я представляю, всегда признавало и уважало независимость Хивы и Бухары. Присутствие ограниченного контингента войск, принадлежащих моему правительству, объясняется просьбой, выраженной и переданной нам Бухарским правительством. Наша дружеская помощь ни в коей мере не представляет собой нарушения независимости суверенного государства Бухары. Если Бухарское правительство... (перестанет просить нас) о братской помощи, тогда правительство, которое я представляю, немедленно отзовет войска”.

Не забудем, что этот документ был написан в то время, когда Ленин еще стоял во главе советского государства. Поэтому, когда Горбачев утверждает, что он следует ленинским заветам, он прав. Твердящий о „новом мышлении” советский руководитель повторил то же самое, что и Хрущев, пославший войска на подавление Венгерской революции в 1956 году, и Брежнев в 1968 году перед вторжением в Чехословакию. Это было еще одним подтверждением высказанной им в мае 1986 года приверженности к советской доктрине „народно-освободительных войн”, поддерживать которые Советский Союз считал своим неотъемлемым правом, и доктрине Брежнева, рожденной в столь осуждаемое им „застойное время”.

Следовавший из сказанного им в Вашингтоне вывод он подтвердит летом 1988 года, когда, находясь в Польше, так и не сделает заявления об отказе от брежневского наследия. Это, пожалуй, яснее, чем что-либо еще, показывало, что это игрок, стремящийся vдepжaть все, что можно, и неохотно расстающийся только с тем, что мешает осуществлению задуманной им новой игры в перестройку, которая должна, как он считает, помочь ему вывести страну из экономического кризиса. От того, что к этому прямого отношения не имеет, он отказываться не намеревался

Перед всем миром опять представал все тот же образец советского вождя, абсолютно уверенного в том, что если он говорит на белое черное, то так тому и быть. Но Горбачев, несмотря на свою жесткую риторику, не мог себе позволить вернуться домой с пустыми руками. После выступления Ельцина, о котором по стране шли упорные слухи, после пленума, закончившегося победой Лигачева, он обязан был показать, что его поездка за океан не была напрасной.

Преподносимый телевидением образ генсека, стоящего в Белом Доме рядом с президентом Соединенных Штатов, создавал новую реальность, которая в наш век предстает перед большинством людей в виде образов, создаваемых фотографиями, телевидением, кино, становясь для них подлинной реальностью, имеющей порой гораздо большее значение, чем та, что существует на самом деле. В этой реальности теперь существовал образ генерального секретаря, на равных разговаривающего с президентом первой державы мира, и потому автоматически приобретающего статус государственного деятеля крупного масштаба. И это заставляло советских людей забыть, что им по сути дело известно о нем меньше, чем западной публике.

Перед отъездом советского гостя в Белом Доме был устроен торжественный прием, на который полагалось явиться в вечерних туалетах. Но генсек решил пренебречь этикетом.

На прием он прибыл в одном из своих новых, прекрасно сшитых костюмов. Видимо, проинспектировав перед отлетом в Америку свой гардероб, он пришел к заключению, что в таком виде появляться за океаном нельзя.

Его самолет меняет курс и перед прилетом в Англию делает остановку в Риме. Здесь в ателье знаменитого дизайнера неожиданно возникает советский посол и просит немедленно, бросив все, отправиться с ним в посольство.

– Зачем? – спрашивает удивленный хозяин.

– Увидите, – отвечает посол.

Дизайнер, действительно, увидел дожидавшегося его генсека. Ему было предложено за несколько часов изготовить три костюма. О цене разговора не было. Через несколько часов костюмы были доставлены. И дизайнеру было вручено 12 тыс. долларов. Наличными. Однако среди этих костюмов не было полагающегося на приемах смокинга. От него генсек отказался наотрез.

Возможно, он вспомнил, что ответил герой народных анекдотов Василий Иванович Чапаев на вопрос своего верного ординарца Петьки. Как гласит анекдот, отправляясь на международную конференцию, Петька спросил своего шефа, захватил ли тот смокинг. На что Василий Иванович, вовремя заметив надпись „Ноу смокинг”, резонно возразил: „Вишь, Петька, какой ты необразованный. Смокинги-то запрещены!”

Хотя в багаже генсека смокинга не оказалось, мадам Горбачева от вечерних туалетов решила на воздерживаться. Наоборот, она получала очевидное и вполне понятное удовольствие от их демонстрации. Такая семейная несогласованность явно противоречила заявлению генсека о том, что он обсуждает с Раисой Максимовной все вопросы.

До этого Горбачева побывала на приеме у вдовы бывшего американского посла в Москве в 1943—1946 гг. Аверелла Гарримана. Здесь она произвела впечатление классной дамы или „царицы”, как ее называли в Москве, без умолку говорящей и не дающей никому вставить слово. Наряды ее, однако, по мнению знатоков, не всегда были к месту и уступали во вкусе туалетам Нэнси Рейган от Гальяноса. Затем Горбачева сумела за короткое время показать вашингтонцам свои три шубы, подтверждая оброненное ее мужем замечание о том, что „эта женщина мне обходится дорого”. Поскольку генсек часто подчеркивал свою верность Ленину, вспомнили и о его супруге Надежде Константиновне Крупской, которую нельзя было назвать привлекательной, но которой нельзя было отказать в скромности.

Раиса же Горбачева своей демонстрацией туалетов полностью оправдала данное ей на родине прозвище „Одежды Константиновны”.

Один из моих советских знакомых, присутствовавших на приеме в Белом Доме, сказал:

– Ты знаешь, я смотрел на всех этих американцев, буквально излучавших благополучие и довольство жизнью, затем поглядел на свой тусклый московский костюм, и мне стало стыдно, за так называемую великую державу, которую мы представляем. Мы выглядели нищими в наших самых парадных одеждах.

Нищета советских гостей давала себя знать не только в их внешнем виде, на что, в общем-то, можно было бы не обращать внимания. Не только в том, что испытывавшие недостаток в долларах, они предлагали обменять в магазинах радиотовары на советскую икру. Не только в том, что, зайдя в дешевый магазин на Висконсин Авеню, они с удивлением спрашивали, сколько можно брать товаров в одни руки, и не верили своим ушам, когда им отвечали, что можно брать, сколько хочется. Гораздо серьезнее была та нищета, которая обнаруживала себя, например, в пресс-центре, где рядом сидевшие американские и советские журналисты представляли разительное зрелище. У американцев в руках портативные компьютеры и переносные телефоны, мгновенно соединяющие их с редакциями, а у советских – ручки и блокноты. И это заставляет усомниться в официально рассчитанном исчислении советской технической отсталости сроком в 12 лет. Этот срок намного длиннее. Взять хотя бы такой пример. На американских дорогах сплошь да рядом видишь за рулем женщин самого разного возраста. Сколько советских женщин за рулем? Сколько за рулем женщин пожилого возраста? Владение водительскими правами – это не только право на вождение автомобиля. Это мобильность, это независимость. Это делает женщин равноправнее, чем все лозунги о равноправии.

Подписав договор о ликвидации ракет средней и меньшей дальности, по которому должно быть уничтожено 1625 советских и 859 американских ракет, обменявшись с Рейганом авторучками, помахав американцам, выскочив из лимузина на Коннектикут Авеню, Горбачев отбыл в Москву. Свой визит на берега Потомака он охарактеризовал как „важнейшее событие в мировой политике”. Президент Рейган заявил, что вашингтонская встреча „осветила небеса надеждой для всех людей доброй воли”.

Оценки прессы были различны. „С подписанием договора человечество сделало один небольшой шаг от опасности ядерного столкновения. Нельзя недооценивать важности этого первого шага”, – писала одна газета. „Нет абсолютно никаких доказательств того, что Горбачев заслуживает доверия, – охлаждала горячие головы другая лондонская газе-та.-То, что он прочел Макиавелли так же хорошо, как Маркса, не является причиной для того, чтобы доверять ему. От этого он может стать не менее, а более опасным”.

Его поездка не устранила неустранимое. Максима Бернарда Броди, высказанная в 40-х годах и гласящая, что „ война немыслима, но не невозможна, и потому мы должны думать о ней”, по-прежнему остается и будет оставаться в силе, пока существует Советский Союз.

СТАРОЕ ВИНО В НОВЫХ МЕХАХ

Неожиданное исчезновение генсеков из Кремля в 80-е годы стало уже традицией. Они не переодеваются в халаты дервишей, чтобы, подобно Гарун– аль-Рашиду, неузнанными побродить по базару и послушать, о чем говорит народ. Недаром в сказках Шехерезады правление Гаруна аль-Рашида называется „золотым веком”. Про тот „золотой век”, который длится в Советском Союзе не „1000 и одну ночь”, а уже восьмой десяток лет, говорят, что жить в нем – все равно что в сказке: чем дальше, тем страшнее. Поэтому, в отличие от халифа УШ века, генсеки XX века по рынкам ходить не решаются. Они боятся быть узнанными и боятся услышать, о чем говорит народ. А ставить его в известность о том, куда делся правитель, и вовсе считается необязательным. Чем меньше о власти известно, тем она загадочнее, непредсказуемей. Она становится таинственной, как фокусы факира. И от нее, как и от них, не знаешь чего ожидать. Она, приобретает грозный, мистический облик. Осенью 1987 года, следуя традиции своих предшественников, Горбачев тоже исчез.

Позднее, описывая Брежнева, советский автор Бестужев-Лада заметит, что он был „типичным секретарем обкома того времени – не лучше и не хуже двух-трех сотен своих коллег, практически управлявших страной”. А что выделяло Горбачева, какими выдающимися качествами обладал он, каков его интеллектуальный уровень, что знали обо всем этом советские граждане? Похоже, что ответ на эти вопросы генсек хотел дать своей книгой о перестройке и новом мышлении – и не только для своей страны, но и для всего мира. Но у того, у кого хватило терпения дочитать до конца вышедшую незадолого до прибытия генсека в Америку его книгу, образ выдающегося мыслителя она не создавала. Скорее, наоборот.

Возникало впечатление, что проведенные Горбачевым осенью 87-го года несколько недель в Крыму, когда гадали, куда он исчез, а он, как выяснилось, писал свою книгу, могли быть использованы лучше. Автор книги представал „типичным секретарем обкома” весьма среднего уровня, так и не сумевшим выпрыгнуть из рамок привычных схем, не знающим или намеренно искажающим историю, излагающим свои мысли убогим языком, с сильным влиянием улицы.

О чем же хотел сказать своей широко разрекламированной книгой прибывший в Америку первый советский руководитель, выросший и сформировавшийся при советской власти? Никаких открытий, никаких новых идей для западного читателя в ней нет. Преподносимые в ней „новые” идеи новы лишь для советских руководителей. Для западной публики их новизна в том, что в Кремле теперь стали повторять давно известное на Западе. Так, выдаваемый за откровение призыв к осознанию „всеобщей взаимозависимости” был высказан А. Эйнштейном почти четыре десятилетия назад, когда он писал о том, что „чувство ответственности человека не останавливается на границе его страны”. В Советском Союзе, где как раз в то время кибернетика называлась „реакционной лженаукой, возникшей в США”, а учение о наследственности, разработанное Менделем, объявлялось „ложным, метафизическим”, понять мысль отца теории относительности не могли. Этот разрыв лучше, чем что бы то ни было, характеризует степень осталости советского мышления. Понадобились десятилетия, прежде чем объявленные ложными науки были признаны в Советском Союзе и был принят и признан старый призыв Эйнштейна.

Великий физик сделал свое заявление искренне, искренность же Горбачева вызывает сомнения. Особенно, когда после уверений в том, что можно было достичь важных американо-советских соглашений еще в начале 80-х годов, он восклицает: „Сколько потеряно времени, средств на гонку вооружений и человеческих жизней!”

Ведь не мог же он внезапно забыть, что именно на пороге этого десятилетия советские войска вторглись в Афганистан, травили там людей газами, жгли огнеметами деревни, подкидывали замаскированные под детские игрушки мины, калечившие детей, что именно там „терялись человеческие жизни”, в том числе и жизни молодых советских солдат, что там тратились средства, которые необходимы были скатившейся на грань катастрофы стране. Что это – потеря памяти или ложь? Ведь не мог он не знать то, о чем его советник Дашичев вскоре скажет во всеуслышание: Брежневым были допущены ошибки и во внешней политике.

Да и не требовалось большого ума, чтобы понять, что руководитель, сломя голову ринувшийся в гонку вооружений и добившийся военного паритета, истощив экономические ресурсы и приведя страну на грань катастрофы, одержал пиррову победу. Это была победа милитаризма над всей остальной экономикой страны. Но, обвиняя Америку в том, что на ее политику оказывает влияние так называемый военно-промышлен– ныйкомплекс, признать, что именно это произошло в Советском Союзе, Горбачев не может.

Или такое „открытие”: „Научно-техническая революция, информатика сблизили сейчас людей. Можно использовать эти процессы, чтобы взаимопонимание росло”. Верно, но ведь в стране Горбачева до сих пор нельзя владеть такими средствами информатики, как копировальные машины, и по-прежнему вопрос о том, с кем налаживать „взаимопонимание”, как выехать за рубеж, чтобы „взаимопонимание росло”, определяется государством. Горбачев пишет, что он „выводил Д. Шульца на мысль: давайте попытаемся жить в реальном мире, давайте учитывать интересы обеих стран”, но, ничего не говорит о том, сколько понадобилось времени, чтобы советские правители осознали тот факт, что они живут в „реальном мире”.

Хотя еще в 1953 году, после испытания советской водородной бомбы, Маленков признал, что атомная война будет бедствием для всех, Хрущев с этим не согласился. Не соглашались и его наследники

Лишь американская программа космической обороны ставит их перед фактом их экономической отсталости, невозможности выдержать соревнование в новой гонке вооружений в космосе. Твердость не отступившего от своего „нулевого варианта” в Рейкьявике Рейгана еще раз убеждала, что реальность придется признать.

Вот именно это, а не добрая воля Кремля, „который, как писал У. Крэнкшоу, – является пленником собственной лжи”, привело Горбачева к осознанию реальности.

И, наконец, о каком понимании реальности свидетельствует такое заявление: „Поставлена задача в скором времени выйти с зерном на мировой рынок”? Это пишет человек, долгие годы руководивший советским сельским хозяйством! И если он не знает, что Советский Союз занимает предпоследнее место по урожайности всех культур даже среди соцстран, обогнав только Монголию, что колхозы и совхозы дают зерна в лучшем случае в три раза меньше, чем та страна, за которой следует Советский Союз, если, зная все это, он может выступать с такими маниловскими обещаниями, то как можно доверять правильности его суждений о реальном положениии дел в мире, о развитии мировой ситуации? Он прав, когда призывает отказаться от „пещерного мышления”, но прежде всего надо отказаться от него или, используя его выражение, „пустить побоку”, тем, кто заседает в Кремле, отказаться от преследования людей только потому, что они понимают демократизацию иначе, чем им предписано ее понимать, как это произошло с армянским борцом за справедливое решение вопроса о Нагорном Карабахе П. Айрикя-ном, высланным в Эфиопию. Да, пора отказаться от „пещерного мышления” и вместо разговоров о „новом мышлении” вернуться хотя бы к древней мудрости Сократа, сказавшего, что несправедливость приносит больше вреда ее причинившему, чем его жертве.

Кстати о „пещерном мышлении”... „Среди рисунков, обнаруженных на стенах пещеры близ французского городка Вьенн, есть один, изображающий человека с дубиной. Нарисован он более двадцати тысяч лет назад. Едва выйдя из животного состояния, человек схватил дубину, и с тех пор не выпускает ее. Она стала для него символом силы. Человек с дубиной – это звучит гордо! Такой человек чувствует себя выше других, на остальных смотрит сверху вниз, а те, кто внизу, кто по какой-то причине не заполучил дубины, кто не способен овладеть дубинной техникой, которая, как известно, без овладевших ею» мертва, – те взирают на дубину не только со страхом: для многих она и объект поклонения.

Это пещерная психология. Но она – не редкость среди столько лет проведших в пещере, имя которой – Советский Союз. Поэтому так трудно, а порой и невозможно выбравшимся оттуда на свет Божий понять, как и чем живут люди, давным-давно позабывшие о каменном веке.

Культ человека пещеры – грубая сила. Или тебя дубиной, или ты. Человек, живущий в пещере, не понимает, как можно иначе. Иначе он не умеет”.

Это было написано мной в январе 1983 года, когда до разговоров о перестройке в СССР было так же далеко, как от пещерного века до нас.

Но провозгласить отказ от пещерного мышления – еще не значит отказаться от него. Горбачева заботит судьба обездоленных в США, но в его книге нет ни слова об обездоленных советским режимом. А ведь ясно, что процветающая и богатая Америка располагает куда большими возможностями и ресурсами оказать помощь попавшему в беду меньшинству, чем много лет пребывающий в экономическом кризисе Советский Союз, где трудности испытывает большинство. Не поняв этого, Горбачев показывает, что он по-прежнему находится в плену того самого пещерного мышления, от которого призывает освободиться.

„Новое мышление для всего мира” Горбачева при внимательном рассмотрении предстает как обновленное преломление все той же старой мессианской идеи, восходящей своими истоками к ХУ1 веку, когда старец Псковского Елеазарова монастыря Филофей, использовав восходящую к книге Ездры библейскую традицию трех сменяющихся мировых царств, в послании великому князю Московскому в 1510—1511 году провозгласил: „два Рима падоша, а третей стоит, а четвертому не бывать”. Затем он объявил миру, что Москва („иже едина во всей вселенной паче солнца светится”) – третий Рим, просиявший вместо Рима и Константинополя. По этому поводу Бердяев замечает, что в „древних стихах Русь – вселенная, русский царь над всеми царями”. Победа большевиков делает Москву центром коммунизма. Возникший здесь Третий интернационал провозглашает, что отныне мессианская роль принадлежит ему, что он спасет человечество после решительного и последнего боя, в котором до основания будет разрушен старый мир. Теперь, когда коммунизм потерял свою притягательность, новые филофеи пытаются убедить мир, что из России, которой они подменяет Советский Союз, опять воссиял спасительный свет, на сей раз воплотившийся в виде „нового мышления”.