Текст книги "Последние хозяева кремля. «За кремлевскими кулисами»"

Автор книги: Гарри Табачник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 55 страниц)

– А как насчет Горбачева? Довольны ли вы его работой?

– Ха, – вступает в разговор рабочий постарше, в засаленной кепке. – У меня свои идеи о перестройке. Но я их лучше буду держать при себе.

– Бюрократия, – делая ударение на „и”, подключается к разговору прохожий в синей куртке и с бакенбардами, – не дает нам развернуться побыстрее...

Это интервью было проведено спустя три года после объявленной Горбачевым в апреле 1985 года программы перестройки. Сказанное рабочими дополняли длинные очереди перед почти пустыми магазинами.

Наверное, апрель был выбран не случайно. 3 апреля 1917 года у перрона Финляндского вокзала остановился поезд, и оттуда вышел автор других Апрельских тезисов, незадолго до этого пересекший вражескую территорию в так называемом „запломбированном” немецком вагоне и обильно снабженный немецкими деньгами для совершения в революционной России „своей” революции, план которой нашел полную поддержку у германского генерального штаба.

Как уверяют официальные советские источники, тезисы, изложенные Лениным на следующий день по прибытии в Петроград на Всероссийском совещании рабочих и солдатских депутатов, а затем и на объединенном собрании большевиков и меньшевиков, предлагали повести борьбу за единовластие Советов, за перерастание буржуазно-демократи-ческой революции в социалистическую.

Новые апрельские тезисы Горбачева, которые его советник А. Аган-бегян тоже назовет революционными, ставят задачу обратную. Хотя он и говорит, что речь идет о том, чтобы дать стране „больше социализма”, на самом деле его тезисы – свидетельство провала и социализма, и первых, ленинских Апрельских тезисов. Это признание ошибочности ленинских утверждений об обреченности капитализма, о его загнивании, признание того, что только пойдя на выучку к капиталистам, переняв капиталистические методы ведения хозяйства, можно вывести страну из застоя.

Хотя Ленину и удалось совершить свою революцию в России, но это не принесло ее гражданам ни свободы, ни благосостояния, ни права на самоуправление. Слова Плеханова о том, то если ленинская попытка „посеять анархическую смуту на Русской земле... не встретит немедленного энергического и сурового отпора... то она с корнем вырвет молодое и нежное дерево нашей политической свободы”, полностью оправдались, и выступления нынешнего ленинского наследника подтвердили это.

Присутствовавший при обнародовании первых Апрельских тезисов корреспондент газеты „Единство” писал, что они произвели „впечатление бреда”, но он, как и остальные, не мог предвидеть, что бред в России станет явью. Через почти семь десятилетий бреда Горбачев сделает попытку вернуться к реальности, но поведет разговор о возврате к ленинским принципам. В числе их он назовет демократизацию. Но свергнувший демократическую республику и установивший диктатуру Ленин и слышать не мог о демократии. Демократия с ее свободой критики была ему ненавистна.

Как писал вскоре после Октябрьского переворота Горький, „Ленин, Троцкий и сопутствующие им... уже отравились гнилым ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия”.

Следуя максиме Сен-Жюста„ провозгласившего, что „революции нужен диктатор, чтобы спасти ее силой”, Ленин на IX съезде в 1920 году доказывает, что „советский социалистический демократизм единоначалию и диктатуре не противоречит. Волю класса иногда осуществляет диктатор”. В ответ на это делегат Сапронов ему задает вопрос: „Тогда зачем говорить о диктатуре пролетариата, о самодеятельности рабочих... никакой самодеятельности нет; вы и членов партии превращаете в послушный граммофон, у которых имеются послушные заведующие, которые приказывают: иди и интригуй, – а выбирать свой комитет, свой орган не имеет права... Я тогда задам вопрос товарищу Ленину: а кто же будет назначать ЦК? А впрочем и здесь единоначальник. Тоже здесь единоначальника назначили... ”

Диктатуру пролетариата он подменяет диктатурой партии, с завидным упрямством схоласта доказывая, что это одно и то же. Затем он утверждает, что диктатура партии – это диктатура ее руководства, и в конце концов требует сосредоточения власти в руках одного диктатора. В 1920 году, уже три года правя страной, в своих черновых записках к незавершенной работе о диктатуре пролетариата Ленин полностью отказывается от фантазий „Государства и революции” и признает, что господство одного класса „исключает свободу и равенство”, а нам остается только, следуя ленинской логике, заключить, что поскольку он отождествил господство класса с господством партии, то и господство одной партии „исключает свободу и равенство”.

Он лишь создает видимость того, что намерен привлечь к управлению страной широкие массы, но, использовав Советы и при помощи их захватив власть, он затем лишает их всякой власти. Уже через несколько месяцев после его прихода к власти Р. Люксембург писала: „С подавлением свободной политической жизни во всей стране жизнь и в Советах все более замирает... Диктатура клики – несомненная диктатура, но не пролетариата, а кучки политиканов”.

До Октябрьского переворота Ленин утверждает, что „у нас есть „чудесное средство” сразу, одним ударом удесятерить наш государственный аппарат... Это... привлечение трудящихся... к повседневной работе управления государством... Мы сможем сразу привлечь в государственный аппарат миллионов десять, если не двадцать человек, аппарат невиданный ни в одном капиталистическом обществе”.

После переворота он пишет совсем иное: „Мы слабы и глупы... на необъятных пространствах царит дикость и полудикость и самая настоящая дикость”. Он так же, как и его наследник в середине 80-х годов будет сетовать на недостаток нужных кадров.

Призывая вернуться в „золотой ленинский век” советской власти и „дать больше социализма”, говоря, что для него источником вдохновения служит „ленинский идеал социализма”, Горбачев забывает о том, как определял социализм Ленин, писавший, что „социализм есть не что иное, как государственно-капиталистическся монополия”.

Перед революцией Ленин доказывал, что Россия уже находится в стадии монополистического капитализма и потому в ней существуют все условия для перехода к социализму. Через четыре года он обрушивается на тех, „кто не понимает, что „никакой материальной базы для социализма в России нет”. „Мыслимо ли осуществление непосредственного перехода от этого преобладающего в России состояния к социализму... Неужели не ясно, что в материальном, экономическом и производственном смысле мы еще в преддверии социализма не находимся’,’-полемизирует он.

А занимавший в то время второй по значению пост в стране Троцкий выражается еще более откровенно. За год до введения НЭПа, предложив записать всех трудящихся в трудармии, он советует отбросить „буржуазный предрассудок” о том, что принудительный труд всегда непроизводителен, поскольку именно он лежит „в основе нашего хозяйственного строительства, а, стало быть, и социалистической организации труда”.

Каждая эпоха по-разному определяет дикость. То, что преподносится как достижение, когда сравнивается с тем, что некогда было в России, предстает совсем в ином свете на фоне достижений тех стран, с которыми СССР соперничает. В этом случае в отношении того, что Ленин называл „дикостью”, изъясняющиеся более вежливо предпочитают пользоваться словом „отсталость”. Но вряд ли от этого меняется суть, если академик Аганбегян приводит такие цифры. „В 1987 году 17 проц. всех советских семей не имело ни отдельной квартиры, ни дома, и большинство жилищ не отвечает современным требованиям; рост производства сельскохозяйственных продуктов за последние 20 лет непрерывно сокращался, упав в 1981 году на 5—6 проц., а продажа водки за тот же период увеличилась в два, а вина – в четыре раза; детская смертность за те же 20 лет возросла в полтора раза, достигнув 10,8 проц. К 1985 году решено было прекратить выпуск 71 проц. машиностроительных станков и оборудования как не отвечающих мировым стандартам”.

К этому следует добавить то, о чем стали писать советские газеты:

об ухудшающихся санитарных условиях, о не выдерживающих расписания поездах, о плохой работе почты. Согласно расчетам ученых, Советский Союз – одна из немногих стран мира, где вследствие недостаточной гигиены и плохого питания рост людей снижается и сокращается продолжительность жизни.

Как заметил глава отдела американской внешней политики Института США и Канады Академии наук СССР Г. Трофименко, о необратимости перестройки можно будет говорить только тогда, когда „исчезнут очереди, когда у людей будет жилье и решена будет проблема здравоохранения”. Когда это произойдет и произойдет ли вообще – неизвестно. Поэтому для большинства советских граждан „перестройка” остается очередным лозунгом, как сталинские пятилетки, как хрущевская целина, как призыв „догнать и перегнать Америку”. В свое время и они преподносились как ключ к решению всех проблем. Стоит только поднатужиться, пожертвовать еще немногим, потерпеть еще недолго, – и все будет прекрасно. Но воз, как говорится, и ныне там.

Таковы достижения „развитого социализма”. Но если отбросить иронию, то именно таким и должен быть”развит ой социализм,”построенный ленинской партией.

Ответ на вопрос, почему это произошло, следует искать все в том же „золотом ленинском веке”. Для того чтобы понять, что происходит в Советском Союзе во второй половине 80-х годов, надо вернуться в 20-е годы. В истории страны нечто подобное уже происходило.

Собравшиеся на XI съезд делегаты были озадачены заявлением Ленина о том, что „политической власти у нас совершенно достаточно. Экономической силы в руках пролетарского государства совершенно достаточно для того, чтобы обеспечить переход к коммунизму. Чего же не хватает?” И в то же время в стране уже год как проводится новая экономическая политика, которая для Ленина является громадным шагом назад от коммунизма. Первая попытка немедленного введения коммунизма потерпела провал. Пришлось отступать. Но, отступая, Ленин требует от того же самого, одобрившего НЭП X съезда,принятия и резолюции о „Единстве партии”, запрещавшей всякую фракционную деятельность и грозившей за нарушение ее исключением.

Понимая, что НЭП приведет к большей свободе в стране, вышедшей из состояния перманентного голода, принесенного большевиками, вождь уничтожает последние остатки свободы внутри партии. И, как показали последующие события, вполне логичным в свете этого предстает и назначение генеральным секретарем Сталина. С тех пор партия становится послушным орудием в руках генсека. Это его партия, она служит ему и слушается только его, она не способна предпринять ничего против генсека, даже тогда, когда страна оказывается на грани катастрофы, как показывает пример с Брежневым.

В отличие от своего будущего последователя Гитлера, который, захватив власть и поставив нацистов во главе всех правительственных учреждений, не допустил их вмешательства в экономику, Ленин не оставил экономику России в руках специалистов, а передал ее в управление партии.

Когда речь шла о его собственном здоровье, он выражался довольно откровенно. Не доверяя медицинским знаниям врачей-коммунистов, он советует Горькому: ,Дорогой Алексей Максимович, известие, что Вас лечит новым способом большевик, хотя и бывший врач, меня, ей-ей, обеспокоило. Право же, в 99 случаях из ста врачи-товарищи – ослы, как мне сказал хороший врач. Уверяю Вас, что лечиться (кроме мелочных случаев) надо только у первоклассных знаменитостей. Пробовать же на себе изобретение большевика – это ужасно”.

Но когда речь шла о здоровье всей страны, тут предпочтение отдавалось теоретическим схемам, а не здравому смыслу. Это типично для коммунистов. Им всегда мешает реальность, которая никак не хочет укладываться в прокрустово ложе марксистских теорий. Факты все время путаются у них под ногами. Вся ленинская система была борьбой с ними, была построена на их отрицании.

Только страх потерять власть, вызванный охватившей Петроград в феврале 1921 года волной забастовок и демонстраций рабочих и Кронштадтским восстанием, участники которого, как признал в припадке откровенности Ленин, „не хотят нашей власти”, заставили его отступить и ввести НЭП.

Но сделал он это только после того, как довел страну до полного разорения. Советский экономист В. Селюнин привел такие цифры: „В 1920 г. сравнительно с 1917-м добыча угля снизилась в 3 с лишним раза, выплавка стали – в 16 раз, производство хлопчатобумажных тканей – в 12 раз, выработка сахара – в 10 раз и т. д. Годовое производство стали на душу населения упало до полутора килограммов, на 50 человек населения производили одну пару обуви. В том же 1920 г. рабочие Москвы, занятые самым тяжелым физическим трудом, получали в день 225 грам-сов хлеба, 7 граммов мяса или рыбы, 10 граммов сахара. Недород 1921 г. поставил страну на край бездны”.

Цена на хлеб только за один год – с 20-го по 21-й – возросла в 11 раз! Город продолжал жить на скудном пайке, который раньше объясняли трудностями военного времени и который теперь власть сохранила, используя его как средство воздействия на массы, как орудие власти над народом. Запасы страны были исчерпаны. Урожаев последних двух лет оказалось недостаточно. Наступила тяжелая зима 21—22-го г. Страну поражает голод. Ленинский НЭП пришел слишком поздно для

5 млн. 53 тысяч погибших от голода, согласно данным советского Центрального статистического управления. Количество жертв было бы несомненно больше, если бы не международная помощь. В расцвет своей деятельности Американская организация помощи – АРА, возглавляемая будущим президентом Соединенных Штатов Гербертом Гувером, кормила, как пишет Большая Советская Энциклопедия 1926 года, около 10 млн. человек. Но что характерно, едва опасность уменьшается, как советский режим вспоминает о своих методах.

Созванный из представителей общественности Комитет помощи голодающим распускается, а „буржуазные” его участники арестовываются. Режим боится создания альтернативных общественных центров, тем более таких, которые могут снискать популярность у населения и наглядно продемонстрировать свою способность осуществить то, что режим сделать неспособен или не хочет. И все это происходит в „золотой ленинский век”!

Через несколько лет преемник Ленина Сталин объявит организацию Гувера шпионской, и ее деятельность будет запрещена.

Захват власти большевиками, вспыхнувшая вследствие этого гражданская война и голод, вызванный уже тогда обнаружившейся неспособностью ленинской партии управлять народным хозяйством, по подсчетам советского демографа Ц. Урланиса, за 1918—1920 гг. обошлись России в 10180000 погибших.

После того как Ленина разбил второй удар, распространился слух, что, едва оправившись, он попросил яду. В Москве говорили: „Ленин разбил, изувечил, разгромил всю Россию. Из богатой превратил в голодающую и нищую. И вот теперь, когда у этого преступника руки и ноги отнялись, он понял, что такое наделал”.

Обращался ли Ленин, как пишет Троцкий, к Сталину с просьбой снабдить его ядом, или, как считал Рыков, „Ильч никогда не пошел бы на такое малодушие”, и Сталин это придумал, – сейчас все это воспринимается как часть развернувшейся у постели умирающего вождя борьбы за власть между генсеком и Троцким, на стороне которого еще не окончательно отошедший от дел Ленин. Незадолго до этого Сталин оскорбил Крупскую, послав ее, как говорили, ко всем чертям, когда она показалась ему слишком назойливой. Это возмущает Ильича, и он решает объединиться со своим давнишним идейным противником против, как он пишет в своем завещании, „сосредоточившего большую власть” Сталина.

Борьба между претендентами на наследие Ленина принимает острые формы на ХП съезде партии в апреле 1923 г. К. Радек пишет в „Правде”, что „государственная машина наша скрипит и спотыкается. А что у нас вышло действительно хорошо – это Красная Армия. Создатель ее, волевой центр ее – это хов. Лев Давыдович Троцкий”. Вошедшего в зал заседаний Радека сторонник генсека Ворошилов, припомнив его хвалебную статью о заслугах Льва Троцкого, встречает с репликой: „Вот идет хвост льва”. На что бойкий Радек отвечал частушкой:

У Ворошилова тупая голова,

Все мысли в кучу свалены,

И лучше быть хвостом у льва,

Чем ж... у Сталина.

Статья Радека вызвала гнев Сталина и его приверженцев не только потому, что она прославляла Троцкого и тем самым укрепляла его позиции, но еще и потому, что напоминала, что созданием мощной армии Троцкий был обязан тому, что заставил пойти служить в ее ряды 30 тысяч царских офицеров. Без них, писал Ленин, Красной Армии не было бы. Вот это напоминание о пользе специалистов, о том, что им, а не безграмотным партийцам, следует доверить управление промышленностью, подрывало всю структуру созданного Сталиным аппарата.

В этой обстановке, когда наконец-то появились и „ситный хлеб, и настоящий ржаной, и картошка, и сахар”, но по-прежнему в разрухе пребывала промышленность, развернулась борьба за власть, эхо которой все еще слышится в эпоху Горбачева.

Как бы ни превозносился в Советском Союзе ленинский НЭП, но судьбоносным для страны оказался не он, а резолюция о „Единстве партии” и утверждение Сталина генсеком. Он показал, что способен сделать генсек, наделенный неограниченной властью, дарованной ему ленинской резолюцией о единстве, как можно ликвидировать экономические достижения, если они не подкреплены политическими реформами, ограничивающими власть партии. Полумерами здесь не обойтись. Тот, кто полагает, что отсутствие свободы удобно для него, оно рано или поздно обращается против него. Предчувствие Радека, заметившего, что голосовавшие за резолюцию о единстве, когда-нибудь испытают ее действие на собственной шкуре, оправдалось. Ленинский НЭП не стал необратимым.

Однако пока он еще продолжался. Герою платоновского „Чевен-гура”, приехавшему в родной город, кажется, что „в городе были белые. На вокзале был буфет, в котором без очереди и без карточек продавали серые булки... На вывеске кратко и кустарно написано: „Продажа всем гражданам. Довоенный хлеб. Довоенная рыба, свежее мясо, собственные соления”. Создается впечатление, что „НЭП – это всерьез и надолго”. Многие думают – навсегда. Полны рестораны, открыты кабаре, в которых герлс вполне по-американски поднимают стройные ноги под ритмы модных фокстротов и тустепов. Нэпманы веселятся.

Исчезнувший, как о том свидетельствовал на XI съезде Ленин, пролетариат возрождается. Богатеет крестьянство. Обращаясь к нему, любимец партии ленинский Бухарчик призывает: „Обогащайтесь, накапливайте, развивайте свое хозяйство”.

В стране вновь появляются зажиточные, обладающие капиталом люди. Но парадокс заключается в том, что именно это давало в руки стремящегося к единоличной диктатуре Сталина средства для осуществления его планов. На донэповских руинах об индустриализации нечего было и думать, но только с помощью ее можно было добиться закабаления рабочих. Затем следовала коллективизация, вводившая новое крепостное право. Надев узду на два важнейших класса, Сталин выбивал почву из-под ног любой партийной оппозиции. Ей просто не на что было опереться. Разгром и полное подчинение партии было лишь делом времени.

Подъем в экономике сопровождается наступлением в области идеологии, образования, культуры. Яростным нападкам подвергается религия.

Всегда оправдывавший насилие по отношению к дворянству и буржуазии, Ленин после переворота начинает оправдывать насилие и по отношению к трудящимся массам, „во имя трудящихся масс”. Ужесточается аппарат репрессий. Пожалуй, наиболее полная характеристика того времени, о котором поэт Н. Асеев скажет, что оно было „крашено рыжим, а не красным”, заключена в названии книги одного из вырвавшихся на Запад узников Соловков „В стране НЭПа и ЧК”. И это не позволяет согласиться с поэтом. По-прежнему красным от крови было время. И опять это обращает нас к творцу НЭПа.

Именно тогда, когда вводилась эта политика, А. Рыков делился своими мыслями со специалистом по лесному хозяйству С. Либерма-ном: „(Ленин) тут же тебя предаст... Владимир Ильич все предаст, от всего откажется, но все это во имя революции и социализма”. Будущий председатель Совнаркома оказался прав. Вверив спустя год после начала НЭПа руководство партии Сталину, Ленин предал интересы страны. Ведь он сам вскоре напишет, что „Сталин груб”, что „став генсеком, он сосредоточил в своих руках огромную власть” и что он „не уверен, что он ею сумеет всегда осторожно пользоваться”. Разве Ленин всего этого не знал, предлагая заседавшему после XI съезда пленуму ЦК избрать Сталина в генсеки? Такие наблюдения – не озарения одной минуты, а результат накапливания фактов. Факты Ленину были известны давно, но поскольку для него тогда это было невыгодно, он предпочел не обращать на них внимания.

Спустя много лет в Советском Союзе появится такой анекдот:

– Скажите, товарищ Сталин, – спрашивает Ленин, – вы могли бы убить одного человека?

– Что за вопрос? И не одного могу.

– И тысячу сможете? – спрашивает Ильич, вспоминая о царицынской телеграмме „чудесного грузина”, в которой он заверял: „Будьте уверены, не пощадим никого... рука не дрогнет”.

– Смогу.

– И миллион? – продолжает допытываться вождь первый у вождя второго.

– Никаких проблем.

– Ну, знаете, милейший, в таком случае мы бы вас здорово пожурили, – заключает Ленин.

Выбор творца НЭПа оказывается решающим. Гробовщик намечен. Он наготове. Ему только надо дождаться удобного момента, чтобы похоронить ленинскую политику. А не хотел ли этого сам творец? Выпустив джинна для того,чтобы спасти партию у власти, не думал ли он о том, как загнать его обратно? Заговорив о новом НЭПе, укрытом за словом „перестройка”, захочет ли Горбачев и в этом последовать ленинскому примеру?

Спустя год после введения НЭПа делегаты XI съезда партии услышали, что вождь вдруг обнаружил, что государственная машина движется не туда: „Машина отказывается подчиняться руке, которая ею управляет. Как если бы автомобиль двигался не в том направлении, в каком хочет человек, им управляющий, а в направлении, намеченном кем-то другим, как если бы им управляла какая-то тайная, незаконная рука. Бог знает какая... Во всяком случае, машина не идет в том направлении, в какое хотел ее направить человек, сидящий за рулем...”

За рулем сидел он сам. Следовательно, это было признание того, что он не знал, куда ведет страну. Не придется ли стране через шесть с лишним десятилетий после ленинского признания услышать такое же признание из уст его нынешнего наследника? Знает ли он, куда ведет страну? Каков его план, какую дорогу он выбрал? Летом 88-го года на эти вопросы четких и ясных ответов все еще не было дано.

История настойчиво возвращала страну к одним и тем же проблемам. Она напоминала, что ни обойти, ни перепрыгнуть через них нельзя. Через семь десятилетий опять создалась ситуация, схожая с той, что существовала накануне февраля 1917 г. Вновь встал вопрос

об ограничении самодержавия. На сей раз самодержавия партии и ее генсека.

ЕЩЕ ОДИН ПЕРЕВОЮТ В ОКТЯБРЕ

Октябрь, видимо, имеет какое-то мистическое значение в жизни страны, называвшейся Россией, в результате октябрьского переворота потерявшей это имя и превратившейся в СССР. Через семьдесят один год после захвата власти большевиками в Кремле опять решался вопрос о власти. И опять в октябре. На сей раз борьба развернулась на заседавшем в те дни пленуме ЦК. И завершилась она новым октябрьским переворотом. То, что произошел он в октябре, – это, разумеется, случайность, но сам переворот был отнюдь не случайным. К нему вела сама логика партийной жизни. Семена его закладываются уже тогда, когда происходит избрание нового генсека. С точки зрения партийныйх чиновников лучше всего было бы, если бы пребывание у власти угодного им генсека длилось бесконечно. Ведь они сознают, что, избирая нового партийного вождя, они в лучшем случае подписывают себе пенсионные удостоверения. В них остается проставить только дату. Но в том, что дата проставлена будет, – ни у кого сомнений нет. Вопрос – когда? Как долго захочет новый генсек работать с теми, кому он обязан своим избранием, но от кого избавиться ему так же необходимо, как и возложить вину за „ошибки прошлого” на своего предшественника. Да и то, что они помнили его не генсеком, а равным себе, – этот простой человеческий факт тоже был помехой.

Все, что представляется как новое, почти всегда повторяет то, что уже не раз случалось в истории. И то, что предпринял в октябре 1988 года Горбачев, было повторением прошлого. Так было до него, так поступал и он. Он шел к власти тем же проторенным путем, что и его предшественники. Что бы о нем ни говорили, он был наследником прошлого, выпрыгнуть из которого, отказаться от которого он и не мог, и как свидетельствовали его речи о приверженности социализму, не хотел. Хотя британский историк Тэйлор однажды заметил, что „самый важный урок истории это то, что не существует никаких уроков истории”, пример предшественников Горбачева опровергал утверждение историка. Они все отлично усвоили те уроки истории, которые способствовали укреплению их собственной власти. Их не смущало высказанное лордом Актоном замечание о том, что „каждая власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно”. Каждый из них стремился к власти абсолютной. Созданная же ими командно-административная система свидетельствовала, что иначе партия править не может и не умеет. С приходом к власти Горбачева вставал вопрос, сумеет ли он предложить нечто новое?

Вскоре после того как он стал генсеком, из Политбюро исчез Г. Романов. Это понятно. Они были соперниками. Через некоторое время удаляются Д. Кунаев и В. Гришин. Эти были замешаны в коррупции, хотя к судебной ответственности их не привлекли. Затем наступил черед Г. Алиева. Почему? Объяснено не было. Поговаривали, что незадолго до своего падения он объезжал обкомовских секретарей, ища поддержки своей интриге против генсека. По другой версии, и Романов, и Алиев поплатились за то, что при выборах генсека проголосовали за Гришина, рассчитывавшего получить этот пост по завещанию Черненко.

Параллельно с перемещениями на верхах происходила замена старых кадров новыми и в других звеньях партийного аппарата. Конечно, не всех „новых” следовало считать сторонниками Горбачева. Во-первых, вначале о его планах было известно лишь его ближайшему окружению, и следовательно, только те, кто входил в него, могли рассматриваться как надежные его сторонники. А, во-вторых, откуда же в партии, приведшей страну к кризису, взяться такому количеству нужных Горбачеву людей, желающих и способных теперь вывести страну из кризиса? Все эти перестановки ставили своей целью укрепление позиций генсека.

Этому служил и приезд Рейгана, и не случайно он был приурочен почти к самому началу конференции, чтобы у советских людей не успело изгладиться впечатление от вида Горбачева рядом с популярным американским президентом. Но замены одних винтиков партийной машины другими были, говоря военным языком, и разведывательными боями, в которых стороны прощупывали друг друга. И хотя противники Горбачева и понесли в них существенные потери, поражения они не потерпели. Решающее отражение было неизбежно. Таковым по замыслу генсека должна была стать XIX партийная конференция.

Почти через полвека партия решила обратиться к полузабытой форме обсуждения наболевших проблем, которые, хотя и представлялись как новые, были повторением старых. Теми же вопросами занимались и делегаты предыдущей партконференции, проходившей 15—20 февраля 1940 года. Теперь уже забылось, что за год до того на ХУШ съезде между претендентами на сталинское наследие произошла очередная схватка, конечно, не открытая, но от этого не менее острая.

На сей раз между Маленковым и Кагановичем. Каганович терпит поражение и теряет место в секретариате. Происходит реорганизация аппарата ЦК и промышленные отделы секретариата ликвидируются. По мнению Маленкова это должно было способствовать развитию инициативы и ответственности руководителей предприятий, полностью лишившихся инициативы и боявшихся принять на себя какую-либо ответственность из-за царившего в стране террора. Развязавшие его теперь пожинали плоды того, что было естественным результатом террора. Всеми овладел страх, который будет напоминать о себе и во времена Горбачева.

Не получая привычных партийных команд, руководители предприятий боялись принять какие-либо решения. А уже вовсю шла вторая мировая война, уже был подписан договор о разделении сфер влияния между германским и советским диктаторами, пели песню ’’Если завтра война” и развешенные всюду плакаты грозили „На удар врага ответить тройным сокрушительным ударом”. К войне явно готовились, но промышленность стала работать хуже. Следовало сделать выбор: править ли и дальше террористическими методами, подстегивая развитие экономики кнутом, или же допустить инициативу и пойти на ослабление партийного и прочего контроля. Партия выбрала кнут. ХУШ партконференция вновь восстанавливает централизованный партийный контроль.

В июне 1988 года ответить на удар врага „тройным сокрушительным ударом” уже не грозились, и расплодившиеся, как грибы после дождя, популярные ансамбли слагали баллады о поражении в афганской войне, но проблемы, с которыми Горбачеву пришлось иметь дело, были все теми же, доставшимися ему в наследство от той, последней сталинской конференции.

Доклад, которым он открыл конференцию, был весьма поучителен, как образец сочетания привычных формулировок с новыми, как признание поражения, и в то же время упрямой убежденности в правильности избранного в октябре 1917 года пути. Он утверждал, что удалось „установить сползание к кризису” и абзацем ниже уверял, что „новое прочтение получают идеи К. Маркса и В. И. Ленина, которые до недавнего времени либо воспринимались односторонне, либо замалчивались”. Из чего следовало сделать вывод, что сползание к кризису не закономерность в развитии вступившей на путь кризиса с первых дней своего существования советской системы, а результат неверной трактовки замалчивавшихся идей классиков, короче говоря, искривлением их учения, которое теперь надо очистить от этих самых проклятых искривлений.

Приехавший в первые годы после захвата власти большевиками в Москву американский журналист Стеффене утверждал, что увидел будущее, и оно работает. Теперь жившие в этом будущем видел и,что оно не только не работает, но что у них нет и будущего, что все затеянное в тот хмурый октябрьский день 1917 года, когда ленинская партия подобрала валявшуюся на улице власть, оказалось выдуманным миром неосуществимых фантазий, в который, как в дремучий лес русских сказок, оказалась заведена огромная страна. Станет ли Горбачев тем чудо-богатырем, который, побив злобного Кащея, сумеет вырвать из его когтей спящую красавицу – Россию и вывести ее из дремучего леса?