Текст книги "Последние хозяева кремля. «За кремлевскими кулисами»"

Автор книги: Гарри Табачник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 55 страниц)

ность его последствий – советской оккупации прибалтийских государств, что должно было представляться абсурдом выпускнику юридического факультета Горбачеву. Пленум еще раз подтвердил решимость партии сохранить империю.

В выпущенном им документе обращал на себя внимание тот факт, что именно сейчас в такой сложной обстановке обострения национальных противоречий сочтено было важным объявить русский язык государственным на всей территории страны. Расценить это можно было только как отчаянную попытку найти поддержку у растущих сил русского национализма. С какими же русскими националистами пыталась установить контакт дискредитировавшая себя партия? С потомками ли тех, кто когда-то поддержал большевиков в надежде сохранить империю? Такого рода националисты ради империи пошли и на духовное разложение нации, и ее рабство, и осквернение ее святынь, и преследование религии, и разгром ее культуры.

Или же Горбачев, позволив пышно отпраздновать 1000-летие крещения Руси, был готов на союз с теми здоровыми и заслуживающими всяческой поддержки силами, выступающими за возрождение русского народа, пробуждение в нем утерянных за годы советского режима моральных ценностей, восстановление необходимой всему человечеству русской культуры, освобождение русских от иллюзорного имперского величия, вернув им свободу и благополучие?

Оставив без ответа этот вопрос, пленум недвусмысленно отвергал какую-либо возможность выхода республик из Союза и объявил, что внутрисоюзные границы пересмотру не подлежат. В общем, напряженность в отношениях между республиками после такого документа не только не уменьшилась, а, наоборот, возросла. А выступившая буквально перед самым началом пленума с декларацией о том, что она намерена „добиваться независимости в ходе перестройки” литовская компартия и после пленума своей позиции не изменила.

– Прежде всего мы добиваемся экономической независимости, – объяснил первый секретарь партии Альгирдас Бразаускас, с которым мы вели беседу в массивном здании ЦК компартии Литвы в центре Вильнюса хмурым ноябрьским утром 1989 года.

На следующий день после нашей беседы А. Бразаускас был вызван в Москву, где от него потребовали объяснений, почему литовская компартия добивается независимости.

Удалив из Политбюро еще одну группу своих противников, Горбачев впервые с тех пор, как стал генсеком, добился в нем рабочего большинства. До этого он мог твердо рассчитывать только на голоса Э. Шеварнадзе, В. Медведева и А. Яковлева и ему приходилось искать союза то с одним, то с другим членом Политбюро. С введением в состав партийного ареопага долгие годы работавшего в военной промышленности Ю. Маслюкова, генсек приобретал голос еще одного технократа, недавно выразившего свою полную поддержку программе радикальных реформ. Число тех, на кого мог рассчитывать Лигачев, сократилось. Принимавшие раньше по некоторым вопроса его сторону теперь сами чувствовали себя неуверенно, и это резко уменьшало опасность „дворцового переворота”. А присутствие в Политбюро В. Кючко-ва служило дополнительной гарантией против этого, хотя, как свидетельствовал опыт прошлого, полагаться на КГБ – дело опасное.

Внешне произведенная Горбачевым очередная перестановка вроде бы подтверждала укрепление его положения, но ее можно было рассматривать и как признак его растерянности, незнания, что предпринять, попыткой очередной перетасовки колоды повлиять на ситуацию в стране. Ведь введенные им в Политбюро „новые” люди принадлежали к все тому же кругу партаппаратчиков. За пределы этого круга генсек выйти даже и не пытался.

Он опять продемонстрировал, как заметил американский специалист А. Бекер, то же ограниченное понимание проблем страны, с каким пришел к власти, он по-прежнему считал, что исправить положение можно „решительной, но самой элементарной перетряской персонала, которая расшевелит бюрократию”.

А стране нужна была не перетряска, а эффективное руководство. От слов пора было переходить к делу. Горбачев же, замечает экономист

Е. Амбарцумов, „слишком много говорит и не выполняет свои решения”. Проведший три года в Москве шведский дипломат А. Аслунд в своей •только что вышедшей в США книге делает вывод, что перестройка, завершив первый этап, когда Горбачев считал, что нужны лишь незначительные поправки системы, теперь вступила во второй этап, начавшийся летом 1987 года, когда озабоченный неудачей генсек предпринимает первую попытку всестороннего подхода к решению проблем.

С самого начала, несмотря на широковещательные заявления о творческой энергии масс, генсек апеллировал, главным образом, к интеллигенции, стремясь привлечь ее на свою сторону и превратить в катализатор перестройки, однако только когда он понял, что его программа терпит крах, он решает освободить находящегося в ссылке уже почти два года с тех пор, как он пришел к власти, Сахарова, чьи взгляды на гереустройство общественно-политической жизни страны и международные отношения он частично воспринимает. К°гда выйдет его книга „Перестройка и новое мышление”, в которой он повторит многое из того, о чем двадцатью годами раньше писал Сахаров в „Мыслях о прогрессе, сосуществовании и интеллектуальной свободе”, имени академика он не упомянет. Освобождая Сахарова, Горбачев рассчитывает на его моральный авторитет и поддержку, что было ему необходимо для привлечения на свою сторону интеллигенции. А без нее нечего было и пытаться найти выход из положения. Предпринятое им с тех пор позволяет сделать вывод, что в то время он ставил перед собой такие цели:

– провести политические реформы, ослабляющие контроль неугодных ему партбюрократов над экономикой, что дало бы возможность стряхнуть апатию трудящихся;

– получить необходимые средства для стимулирования перестройки из неиспользованных в брежневские времена резервов экономики , изменение ее структуру и предоставив больше прав руководителям предприятий;

– создать условия для проведения в 1990—91 г. всесторонней эко-юмической реформы, которая бы подготовила страну к модернизации, что позволило бы к 1995 году 90 процентов советской индустриальной продукции поднять до уровня мировых стандартов;

– к 1990 году сбалансировать и стабилизировать внутренний рынок и тем самым создать условия для проведения реформы цен.

Ничего из этого к намеченным срокам осуществлено не было. А такие планы, как доведение к 1995 году 90 процентов выпускаемой советской индустрией продукции до уровня мировых стандартов, просто отдавали хлестаковщиной. Опять то, что не удалось за предшествующие огмь с лишним десятилетий, предлагалось осуществить за 5 лет! Аслунд полагает, что советской экономике, валовой продукт которой составляет ш его подсчетам всего одну пятую американского, просто не под силу осуществление многих из поставленных перед ней задач.

Экономический советник генсека Аганбегян в связи с этим замечает, что в Советском Союзе пессимист – это тот, кто верит в то, что хуже уже ничего быть не может, а оптимист, кто считает, что может быть и хуже.

Шведский дипломат Аслунд приходит к заключению, что отныне у Горбачева нет выбора: или радикальное изменение системы, или продолжение упадка. Он предвидит дальнейшее обострение политической борьбы. Надо было или освободить все силы общества, превратить общественную, политическую и экономическую жизнь страны в огромный рынок идей, арену соревнования за места, положение, статус, влияние на политику, включив в этот процесс не избранных, а всех, кто способен и хочет участвовать в соревновании. Иными словами, открыть по примеру Англии ворота палаты лордов не только партократам, но всем талантливым и энергичным людям. По сути дела, это они и оказывали давление, накопившиеся в обществе силы искали выхода, требовали места под солнцем и хотели, чтобы их голос был услышан. Это было причиной всех революций. Проводимая Горбачевым программа, которая была не чем иным как попыткой мирной революции сверху, не могла не учитывать этого. Необходимо было полностью отказаться от концепции, при которой партия провозглашала: ,,Государство – это я!” – для начала отделить одно от другого и от монополизации перейти к маркетизации всей жизни страны, покончить со все той же „самодержавно-бюрократи-ческой системой центрального управления”, о которой на заре века писал Милюков и которая, облаченная в иные одежды, сохранялась и поныне.

Но пока Горбачев несомненно мог радоваться своей победе. То, что Лигачев остается в руководстве, имело даже свою положительную сторону. С удалением Никонова вся ответственность за положение дел в сельском хозяйстве ложилась на Лигачева. В нехватке продовольствия теперь можно было обвинять своего политического противника. Выступления же Ельцина давали генсеку возможность представить себя как сторонника умеренного среднего курса, умело сохраняющего баланс между „правым” Лигачевым и „левым” Ельциным. Однако популярности ему все это не прибавило.

Газета »Аргументы и факты” публикует опрос общественного мнения, который оставляет Горбачева позади Сахарова, названного „наиболее уважаемым политическим деятелем страны” и Ельцина. Это вызывает его резкое неудовольствие. На специально созванном заседании он обрушивается на главного редактора еженедельника В. Старкова и требует его отставки. Тот отказывается. В поддержку своего шефа выступает вся редакция, пригрозившая забастовкой. В то время когда происходила эта необычная в советских условиях конфронтация, мне и довелось побывать в доме на Малой Бронной, где размещаются „Аргументы и факты”. В эти дни почта приносила сюда огромное количество писем. Подавляющее большинство принимало сторону Старкова. А как же его читатели в связи с этим оценивают перестройку?

– После того, что с нами произошло, я не могу быть настроен оптимистично, – говорит Старков, лицо которого остается бесстрастным. – Обидно, если дальше перестройка будет происходить без нас, конкретно без меня.

Мы – дети перестройки, но сейчас, как написала газета „Вашингтон пост”, „отец перестройки борется против своих детей”. И это нас не радует. Наша почта показывает, что люди видят в газете притягательный центр, силу, с помощью которой осуществляется гласность.

– Не думаете ли вы, что Горбачев не предвидел последствий гласности и не пытается ли он сейчас засадить вырвавшегося наружу джинна обратно в бутылку?

– Мне кажется, что это именно так...

– Что же после всего этого вы думаете о вашей встрече с Горбачевым?

– Он был очень возбужден. Я был не единственным, кого он подверг критике, но больше всего досталось мне за опубликование обзора писем наших читателей о популярности тех или иных депутатов Верховного Совета. Мы получили пятнадцать тысяч писем, и на первые места вышли: Сахаров,Ельцин, Афанасьев, Попов.

В редакции такого результата не ожидали. Чтобы утихомирить разбушевавшиеся страсти, признали данные опроса в какой-то степени ошибочными, так как трудно, дескать, судить о популярности по пятнадцати тысячам писем, хотя в Америке для определения настроений в обществе достаточными считаются результаты опроса в десять раз меньшего числа людей. Но Горбачев по-прежнему настаивал на отставке редактора. Его голос временами срывался, и тогда заметнее становилось его южное произношение „х” вместо „г”, неправильно расставляемые им на некоторых словах ударения, грамматические ошибки в глаголах, неумение четко, последовательно выразить мысль и составить законченную фразу. Ему бы вспомнить в тот момент обращенные к князю Звездичу, роль которого он исполнял в школьной постановке лермонтовского „Маскарада”, слова: „Ах, князь, гнев только портит кровь, играйте не сердясь!”

16 ноября опять заседало Политбюро и вновь было принято решение удалить строптивого редактора. Но приехавший вскоре после этого в Токио Старков в беседе с японскими журналистами сказал, что редакция и читатели газеты против его отставки, он сам против отставки и его семья против нее, и потому он со своего поста уходить не намерен. Но и генсек от своего не отступал. Теперь, когда он был на вершине власти, одной власти ему было мало. Он понимал, что после того, как в Политбюро почти не осталось противников его курса, обвинять во всех неудачах будут теперь только его самого. Сейчас больше чем когда-либо прежде ему нужна была популярность, подтверждающая, что то, что он делает, – правильно, выражающая доверие к его руководству. Но в стране, где и в обновленном Верховном Совете постановка вопроса о доверии руководству явление незнакомое, свое отношение к нему народ выражает в анекдотах.

В ноябре 1989 года об одном из правителей рассказывали, что на вопрос о теме его диссертации он ответил, что, вопреки всеобщему убеждению, сумел доказать, что Марксэнгельс не одно лицо неизвестного пола, а два разных человека мужского пола. Еще более резко об умственном уровне руководства судил другой анекдот, утверждавший, что если входящих в него присоединить к машине, регистрирующей деятельность мозга, то у большинства она не уловит никаких колебаний – одну прямую линию, след от натянутой на лоб шляпы.

Эти отражения глубинных мыслей населения свидетельствовали, что и в людях Горбачева народ видит все тех же бесполезных и ни на что не способных партийных бюрократов. Хотя генсек и указывал на них как на причину того, что его программа все еще не приносит обещанных результатов, но действия его показывали, что избавиться он пытается не от парт бюрократов как таковых, а лишь от неугодных ему, что пытается заменить старую партократию новой, своей, преданной лично ему. К каким еще выводам могли прийти прочитавшие в конце ноября в ,Дравде” высказывания генсека о том, что никакой речи о многопартийной системе в Советском Союзе быть не может, что рассуждения о том, что Советский Союз вступает на путь капиталистического развития – пустые мечтания? Но получившие в последние годы достаточно информации о жизни на Западе советские граждане задавали себе вопрос: если, как писал в той же статье Горбачев, капитализм сумел обеспечить „равенство всех перед законом” и „всеобщее процветание”, почему следует по-прежнему продолжать строить социализм, не принесший ни „равенства всех перед законом”, ни „всеобщего процветания”? И почему партия, за которой советский анекдот сохранял единственную роль – совместный выпуск с американским журналом „Плейбой” журнала „Член КПСС”, должна оставаться монополистом власти?

То, что генсек, используя слова свергнутого советской армией в 1968 году Дубчека, в ноябре 1989 года, как раз в те дни, когда герой „пражской весны” вновь появился перед ликующими чехами, утверждал, что на сей раз будет построен „социализм с человеческим лицом” – ничего не меняло. Какими чертами будет наделено лицо такого социализма, и самому Горбачеву было неясно. Тем более, что социализм доказал свою полную неспособность к существованию нигде, кроме как в теоре-ческих изысканиях. Выйдя из лаборатории и проверенный на практике, он потерпел крушение на всех континентах, среди народов разных рас и разных культур. Единственно в чем он действовал безотказно, так это в том, что неизменно порождал диктаторов, воздвигавших между собой и собственным народом частокол из секретной полиции. Так было и с первым из них, создавшим ЧК, так было и с Чаушеску, прорывшим под Бухарестом туннельный лабиринт, в котором он надеялся отсидеться на случай народного восстания. Снабженный запасами на полгода бункер должен был обеспечить сохранность диктатора, его жены и ближайшего окружения, в то время как оснащенная новейшей техникой и готовая к применению как химического, так и бактериологического оружия фанатично преданная ему гвардия секретной полиции должна была держать оборону внешнего пояса. Там же находился пульт электронного управления, позволявший нажатием кнопки детонировать заранее расположенные в разных концах Бухареста запасы взрывчатки. О том, какие бункеры подготовил румынский последователь Сталина и Гитлера, стало известно. Американский спутник давно заснял пролегающую под Москвой подземную сеть. Существуют ли и там такие бункеры? Приведет ли и там развитие событий к такому же драматичному финалу?

Удивительно, как диктаторы упорно отказываются учиться на примере друг друга. Каждому кажется, что происшедшее с тем, с кем он недавно обнимался и целовался как с лучшим другом, его не коснется, что он окажется хитрее, что у него хватит сил и воли, чтобы не отступить и удержаться у власти. Так думал и Чаушеску, но при первых же криках демонстрантов „Убийца! Уходи!”, растерялся и испугался. „Он был подвержен панике, заставлявшей его дрожать от страха”, – комментировал происшедшее бывший глава румынской разведки генерал Па-чепа, бежавший на Запад. Опять подтвердилось, что безжалостные по отношению к беззащитным жертвам диктаторы оказываются трусливыми паникерами, заботящимися прежде всего о собственной шкуре, когда опасность оказывается рядом. Паникой был охвачен при приближении немцев Ленин, бежал из Москвы, узнав об объявлении войны, Сталин, ринулся на аэродром Чаушеску. Научит ли их урок чему-нибудь других? Поймут ли они, наконец, что никакие бункеры не спасают, если народ доходит до отчаяния, если смерть под танками оказывается лучше, чем жизнь в рабстве и нищете? Обеспечив себе власть, коммунсты нигде не сумели создать народу достойной человека жизни. Увидав такую обильную и налаженную жизнь, оживший, как гласил советский анекдот, в Нью-Йорке и принявший его за Москву Ленин, оглядевшись по сторонам, сказал, что вот именно таким он себе и представлял коммунизм.

А жизнь в Советском Союзе все еще оставалась во власти „группы заслуженных мертвецов во главе с Лениным...” И при Горбачеве правила „некрократия”, „...включавшая в себя не только культ покойного вождя, но и непосредственное участие Ленина, а также Маркса, Сталина, Троцкого и прочих, в принятии конкретных решений, в том числе и законов”. В этом кошмаре, где мавзолей называют „приемной умершего вождя”, порой трудно понять, кто жив, а кто умер. Подтверждение этому можно найти в интервью Е. Лигачева еженедельнику „Аргументы и факты”. На вопрос о том, кто для вас самый уважаемый человек в стране, он отвечает: ,Ленин”, буквально повторив строчки из песни „Ленин живее всех живых”. „Мертвые могут жить тогда,-справедливо замечает московский автор,—когда время для живых остановилось”.

В Кремле не только упорно не хотели признать первого вождя умершим, вопреки -здравому смыслу, отказывались использовать отлично работающую западную модель и упрямо продолжали цепляться за неработающую омертвелую ленинскую. И не только за созданную первым вождем систему, но и за его лежащий в мавзолее труп,

Когда в одной из телевизионных передач летом 1989 года было высказано мнение, что следует удовлетворить пожелание Ленина и похоронить его рядом с его матерью, в „Правде” появился ответ хранителя его тела, заявившего, что те, кто предлагает это, на самом деле стремятся „похоронить ленинизм”. Глава телевидения был снят. Нынешнее руководство, как и предыдущее, показывало, что намерено и впредь сохранить культ хождения в мавзолей. В поддержании поклонения трупу первого вождя оно видело единственное доказательство своей легитимности. Зарыть Ленина в землю означало бы зарыть вместе с ним и свое право на власть.

ПОБЕДЯТ ЛИ СТАЛИНА?

Из-под груды увядших листьев постепенно возникают фуражка с кокардой, погон с маршальской звездой, усы и, наконец, полностью предстает знакомое лицо.

– Я твердый сторонник Сталина, – говорит учительница Кира Кор-ниенкова, стряхивая листья с бюста своего героя. – При нем тоже была гласность. Арестовывали открыто, ссылали – открыто, расстреливали – тоже открыто.

Эти слова произносятся по ходу документального фильма Тофика Шахвердиева и Анатолия Стрелянного. Множество прочитанных авторами при подготовке фильма писем в газеты убедило их, что примерно половина написавших защищает бывшего вождя. О том, что приверженцы Сталина – люди активные, говорил и Старков, чей превысивший тридцатимиллионный тираж еженедельник постоянно публикует материалы против существующей и через 35 лет после смерти диктатора, созданной им системы, без слома которой не может быть и речи о том, чтобы вывести страну из тупика.

По мнению редактора „Аргументов и фактов”, тоскующие по сталинским временам – главным образом пенсионеры, у которых много времени. Вот они и пишут письма в газеты. Но это не значит, что среди занятых и не имеющих времени для писания писем в газеты противники сталинизма в большинстве.

Проблема Сталина, пожалуй, не столько и не только политическая, сколько психологическая. Сталин никогда не добился бы успеха, если бы не опирался на коренящиеся в человеческом характере черты. Созданная им система – это отражение живущего в человеке стремления властвовать, навязывать свое мнение другим, поставить себя выше других. Семена этого разбросаны в людях на всех континентах. Сталин подобно шаману дикого племени, хорошо знающему своих соплеменников, своими реча-ми-заклинаниями, упрощенными, не оставлявшими места для размышлений лозунгами, кидаемыми в толпу, как спички в костер, выбивал наружу удерживаемую верой в Бога, моралью,-совестью всю накопившуюся в душевных глубинах темную муть.

Потому-то и аплодировали, до боли отбивая ладони, диктатору и вопили, срывая в натужном крике глотки, „ура”, что подсознательно видели в нем воплощение того, чему завидовали, чего хотелось бы достичь самим, но чего самим достичь не удалось, на что у самих не хват -ло бы ни силы, ни воли, чтобы вот так, перешагнув через все, железной рукой, не считаясь ни с кем и ни с чем, давить всех, кто не угоден, кто только сказал слово поперек, кто стал на пути, кого давно не терпелось разорвать на части, изничтожить, стереть в порошок. Об этом мечтали все, в таком количестве расплодившиеся маленькие, копировавшие его своими полувоенными френчами и загнанными в сапоги галифе месткомовского и жековского масштаба Сталины, только и ждавшие случая, как бы дорваться до нагана, а пока отводившие душу в анонимках, на собраниях распиная себе подобных, подстегивая свою неуемную зависть к тому, кто не такой, как они, кто в чем-то преуспел, кто просто оказался инициативнее, умнее, припоминали, а если их не было, придумывали обиды, за которые давно хотелось свести счеты и которые теперь „великий и мудрый отец народов” не только позволил свести, но еще и придал этой охоте на людей ореол служения великому делу, Многие из них сами были раздавлены этим „великим делом”. Они были жертвами вдвойне. Уверовавшими в идею и пострадавшими от этой идеи, ставшими жертвами ее.

Он был их плотью от плоти. Он вбирал в себя их желания, их помыслы, то, в чем они боялись порой признаться даже себе, и осуществлял. Немыслимое – осуществлял. Как после всего было не поверить в его всемогущество и как было не уверовать в собственную непогрешимость, если осенена она была деяниями Всемогущего?

Эти, дожившие до времени Горбачева, маленькие Сталины – теперь, когда началась кампания против их идола, восприняли ее как кампанию против себя, как отрицание всего того, чему они служили, молились всю свою жизнь, как отрицание самой их жизни. И трудно сказать, что важнее – разрушение ли созданной Сталиным политической системы или же выкорчевывание сталинского наследия из сознания людей? „Сталинизм – это было нечто, глубоко сидящее внутри нас”, – размышляет спустя десятилетия один из сокурсников Горбачева по юридическому факультету Московского университета.

В то же время анализ советской прессы показывает, что все пороки системы стремятся объяснить пороками одного человека, что позволяет сохранить саму систему. Вынужденный уйти в отставку глава чешских сталинистов Гусак будет утверждать, что, „если и были какие-то ошибки (?), это – ошибки людей, а не социализма”. Но ведь строить „идеальное социалистическое общество, если это кто-нибудь в будущем опять задумает осуществить, всегда будут люди, и они всегда будут допускать ошибки, поскольку не рожденные в идеальном обществе идеальными быть не могут.

Возникает замкнутый крут, вырваться из которого можно, только включив перпетуум-мобиле постоянного уничтожения тех, кто неидеален, кто мешает создать идеальное общество. Легко писать о сталинских преступлениях. Они – в прошлом. Но чтобы лишить коммунистов будущего, надо рассказывать и об их настоящем. О том же, что творили Брежнев и его окружение, об этом в Советском Союзе пока пишут мало. О том, какой образ жизни ведут нынешние правители, об их квартирах и особняках на бывших Воробьевых горах, об их подмосковных дачах, об их дачах в Крыму и на Кавказе, об их охотничьих угодьях, яхтах, личных самолетах и поездах – вообще молчат. Но что происходит, когда это становится известным, – показывает происшедшее с гедеэровской компартией.

После того, как слово „Вандлиц” – район, где жили бывшие вожди, вошло в немецкий язык как символ замешанной на лжи и лицемерии коррупции, новому лидеру бывших немецких коммунистов Грегору Гизи не оставалось ничего иного, как признать, что коррупция Хонекера и его приближенных ,лишила партию морального авторитета”. Почему же 40 лет власти лишили морального авторитета СЕПГ, но семь десятилетий кровавого правления КПСС эту партию морального авторитета не лишили?

Ссылки на то, что партия ослушалась своего первого вождя, ничего не меняют. Выбрав Сталина, она тем самым взяла на себя вину и за этот выбор, и за все, что последовало после него. Это не только свидетельство интеллектуального и морального уровня партии, выбравшей себе такого вождя, но и ее беспомощности.

Происшедшее в России отнюдь не исключение. Так было всюду, где властью овладели коммунисты. Партия – повсюду и всегда покорная служанка при всех диктаторах. От Мао до Чаушеску. Повторение одного и того же отвергает утверждение о том, что происходившее было случайностью, вызванной каким-то особым стечением обстоятельств. Напротив, это была историческая закономерность. Партия без вождя ничто. Она – инструмент в его руках. Она не созидательная сила, а орудие террора и удержания власти. Террор был бы невозможен без послушной партии, без созданного ею морального климата, как невозможны были бы Освенцим и Майданек без атмосферы антисемитизма, отравлявшей

воздух Польши и потому избранной местом для наиболее чудовищных лагерей уничтожения. Без завета Ленина, „который учил... что каждый тек партии должен быть агентом ЧК, т. е. смотреть и доносить”, Сталину мало что бы удалось.

„Сталинский социализм плох, – пишут советские газеты. Надо вернуться к истокам – к социализму по Ленину”. На возврате к первому вождю зиждется идеология неоленинцев, стремящихся перешагнуть через труп вождя второго и вернуться к „вечно живому” вождю первому, и несмотря ни на что доказать, что построение социализма в СССР все-таки возможно. А советский юрист Б. Курашвили по-прежнему доказывает, что социализм – строй переходный, и в качестве желанного идеала преподносит коммунизм. Но ведь, судя по заключению академика Заславской, существующий в СССР строй, в котором причудливым образом смешались черты переходные от социализма к капитализму, азиатской деспотии, государственно-монополистического капитализма и каких-то иных типов общества, мало имеет общего с тем, что имеют в виду под социализмом неоленинцы. Выходит, только сейчас после семидесятилетних экспериментов они намерены приступить к его построению. Если принять вывод Б. Курашвили о том, что нынешний строй в СССР—это переход от жестокого авторитарного к авторитарно-демо-кратическому, что потребуется, может быть, 10—15 лет, прежде чем удастся перейти к демократическо-авторитарному правлению, что „пока социализм не будет экономически процветающим... демократический режим едва ли достижим”, то становится ясно, что старая сказка про белого бычка начинается сначала. Как в свое время остроумно заметил Маяковский: зайдите через сто– лет – тогда поговорим.

Стремление отделить Ленина от Сталина, доказать, как пишет Горбачев, что „человеческое лицо социализма” полностью соответствует мыслям Маркса”, обходит общеизвестные факты, подтвержающие, что Сталин осуществил многое, о чем мечтал Маркс. Так, сталинский колхозный строй, к примеру, полностью соответствует положениям Марксовой „Критики Готской программы”, где говорится о полном преодолении мелко-частного производства. Правда, Маркс не призывал к истреблению крестьянства, но это уже вопрос темперамента, или, как пишет советский философ А. Ципко в очерках „Истоки сталинизма”, отражение стремления Сталина „в соответствии с предначертаниями теории., ускорить движение России к коммунизму, начатое в 1917 г.”

Говорят, что любовь к литературе привил Горбачеву его дед по материнской линии. Но вместе с любовью к Пушкину и лермонтовскому „Герою нашего времени” убежденный коммунист приучил внука видеть „героев его времени” в тех, кто осуществлял коллективизацию. От этого он не может избавиться и поныне.

На дискуссии в Мичуринском сельскохозяйственном институте в Тамбовской области студенты доказывали, что крестьяне как определенный слой людей больше не существуют. По подсчетам советского ученого И. Бестужева-Лады из 150 миллионов крестьян в ходе коллективизации каждый шестой был или уничтожен, или поставлен в такие условия, выжить при которых было невозможно. Это 25 миллионов человек! И это были, в основном, работящие, знающие свое дело крестьяне! Вместе с ними навсегда ушли накопленные поколениями знания, навыки, и любовь к земле, и любовь к труду на земле. „Уничтожая крестьянство, мы разрушали государственные устои вообще”, – говорил

В. Белов, выступая на съезде писателей. Уничтожение людей людьми для истории не новость. „Нас осталось совсем немного. И те, что выжили, обязаны этим милости Божией”, – сетовал в 409 году св. Иероним после нашествия вандалов. Сталинские вандалы в отличие от древних уничтожали не врагов во время нашествия на чужую территорию. Они истребляли своих в мирное время на своей земле.

Не обошли они и родину Горбачева, куда его предки переселились с Украины в 1840-х гг. и где несмотря на годы советской власти, судя по всему, быт крестьян тоже больших изменений к лучшему не претерпел. Хотя и появилась в селе одна асфальтовая улица, остальные все так же при дожде превращаются в едва проходимое месиво такого же цвета, как и несущая темную глину речушка Егорлык. Мать его первая переехала в кирпичный белый домик с зелено-голубыми ставнями, оснащенный телевизором, водопроводом и канализацией. Но это такая же редкость в этих краях, как и пост КГБ, установленный в деревне для охраны матери генсека.