Текст книги "Последние хозяева кремля. «За кремлевскими кулисами»"

Автор книги: Гарри Табачник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 55 страниц)

Тридцатилетнему, полному сил Черненко наверняка нашлось бы место в строю тех сибирских дивизий, что, к примеру, осенью 41-го года спешили к Москве, если бы он того захотел, проявил ту же настойчивость, то же упорство, умение преодолевать все препятствия на пути к цели, какие обнаружил позднее, сражаясь в кремлевских коридорах власти. Более того, это было обязанностью человека, столько раз призывавшего других к жертвам, проявить и свою готовность к жертвам. Но одно дело сражения в коридорах власти, другое – бой со свистом пуль и кровью... Войны он так и не повидал. Орденов и чинов не получил, но зато опасности избежал и головой не рисковал.

Не желал он рисковать и предпринимая атаку на Лазарева. Это делает по его наущению С. Трапезников. Это он выступает с обвинениями в адрес секретаря по пропаганде за публикацию идеологически вредных статей и ошибки в подборе кадров. То есть он критикует его за то, за что отвечает его подчиненный Черненко. Ведь статьи-то проходят через отдел пропаганды, и заведующему этого отдела принадлежит решающее слово – публиковать их или нет. Точно так же, как именно он и никто другой отвечает за подбор кадров идеологических отделов.

Он точно выбирает момент для удара. Ведь знает, что в Москве недовольны прежним руководством молдавской партии. Двух секретарей: первого – Коваля и второго – Радула уже сняли. Стало быть, пора освобождаться и от третьего, рассудил Устиныч. Кого на его место? Конечно же, его самого, кого же еще? План этот, в котором все было рассчитано,

который был так прост в осуществлении, не удался. Он разочарован, но не обескуражен. Приходится отступить и ждать другого удобного момента. Он чутко прислушивается к тому, что происходит в центре. Как опытная гончая, он держит нос по ветру, чтобы заранее уловить приближение грядущих событий. Все усиливающийся ветер антисемитизма не оставляет сомнений в том, что грядет.

13 января 1953 года он мог прочитать в ’’Правде”: ’’Разоблачение шайки врачей-отравителей является ударом по международной еврейской сионистской организации”. 17 января ’’Труд” писал: ’’Монополисты США широко используют в своих грязных целях еврейские сионистские организации”. Черненко знает, что это не просто слова. Ему известно о расстреле деятелей еврейской культуры. Он достаточно сведущ в партийных делах, чтобы понять истинную причину нагнетания антисемитизма. Народу надо указать на козла отпущения, повинного во всех бедах, неудачах, голоде, провалах в экономике, угрозе войны, стоянии в очередях, жизни в трущобах, в том, что никак не наступает давно обещанное ’’счастливое будущее”. И не только это... Раздуваемое пламя ненависти к евреям должно отвлечь внимание от идущей полным ходом подготовки к грядущему террору.

Черненко доказывает, что он – воспитанник сталинской школы, один из тех, о ком выброшенный из Кремля Хрущев решился продиктовать на машитофон следующее: „...это продукт сталинской политики, значит, когда он (Сталин) внедрял всем, что мы окружены врагами, что в каждом, так сказать, человеке надо видеть, так сказать, неразоблаченного врага...”

Устиныч, которого сослуживцы между собой иногда называют Усины-чем, именно в этом духе и действует. Республиканские газеты печатают: „Глубокую ненависть вызывают в народе эти Каганы и Ярошевские, Гринштейны, Персисы, Капланы. ”

Будто обратились вспять стрелки часов и отступили на полстолетия. Будто вновь вернулся Кишинев во времена Паволакия Крушевана, и не ’’Советская Молдавия” продается в киосках, а сменивший название некогда издававшийся им антисемитский листок ’’Бессарабец”, требовавший от евреев ’’либо креститься, либо уезжать из России...”. Город вновь на пороге погрома, и Черненко знает, что на сей раз от него не спасет и принятие новой ’’партийной веры”.

После второго кишиневского погрома все то, что произошло здесь почти полвека назад, показалось бы невинной забавой. Тогда, как пишет историк С. Ольденбург, убитых было сорок девять, из них сорок пять – евреи. Кроме того, 424 еврея было ранено, 74 – тяжело. Разгрому подверглось 600 еврейских магазинов и 700 домов. Историк отмечает, что кишиневский погром потряс Россию и что правительство немедленно оказало помощь пострадавшим. Газеты были полны возмущения. Его высказывали органы печати всех направлений. „Человеческих жертв сотни, как после большого сражения, – писал „Киевлянин”, – а между тем и драки не было. Били смертным боем людей безоружных, ни в чем не повинных”. „Такого погрома, как кишиневский, не было еще в новейшей истории, и дай Бог, чтобы он не повторился никогда... Невежество, дикость всегда одинаковы, и злоба во все времена ужасна, ибо она будит в человеке зверя”, – негодовало „Новое время”. – „Самый факт остается гнусным и постыдным не только для среды, в нем участвовавшей, но и для тех, кто должен был предупредить и возможно скорее прекратить безобразие”, – „Русский вестник”. Но, пожалуй, лучше всего выразил отношение к происшедшему епископ Антоний Волынский, произнесший с амвона житомирского собора гневные слова: „Под видом ревности о вере они служили делу корыстолюбия. Они уподоблялись Иуде: тот целованием предавал Христа, омраченный сребролюбия недугом, а эти, прикрываясь именем Христа, избивали его сородников по плоти, чтобы ограбить их... Так поступают людоеды, готовые к убийствам, чтобы насытиться и обогатиться”.

Устиныч, если бы ознакомился с историей первого кишиневского погрома, наверное бы посмеялся над растерянностью тогдашнего губернатора фон Раабена, благодушного старика, который, узнав о том, что происходит в городе, заметался в растерянности. Черненко был уверен, что на сей раз никакой растерянности у власти не будет. Ведь это же она, власть, и будет руководить погромом. Не будет и возмущения в газетах. И вряд ли найдется второй епископ Антоний.

Черненко слово в слово следует сталинским указаниям. Под его руководством в республике создается атмосфера взаимной подозрительности, ненависти одних к другим. Как вспоминает Хрущев, это делалось для того, чтобы ’’призвать людей вот к такому подходу к окружающим людям, с которыми работаешь, это... ну, создать сумасшедший дом...”

Если бы в бытность свою в Кишиневе Черненко пришло в голову заглянуть в вышедший вскоре после погрома, повторение которого он готовил, словарь Брокгауза и Эфрона, то там он прочитал бы, что одной из приведших к погрому причин словарь называет ’’...злонамеренное подстрекательство подонков населения со стороны проникнутых расовой ненавистью элементов общества”. В современных условиях этому дали имя: ’’идеологический терроризм”. Именно этим и занимался Черненко в Молдавии. Вряд ли его смущало, что при этом он попадает в число духовных родственников тех, кото старый словарь назвал ’’подонками общества”.

Грядет второй кишиневский погром. Черненко к нему готов. Смерть

Сталина путает все карты. Рассчитывавшему на волне предстоящего террора подняться по лестнице власти Устинычу приходится опять вернуться к унылой прозе будней, тоскливой, как зубная боль, идеологической работе. Он занимается тем, чему лучшую характеристику дал человек, руководивший в то время идеологической работой: ’’...это был бездумный догматизм, во много раз усиленный культом личности...”. Так охарактеризовал эту работу Суслов тогда, когда говорить об этом стало модным. Сам он остался верным жрецом этого самого ’’бездумного догматизма”, служил ему, как и во времена Сталина, и всю свою жизнь пытался заставить верить в него всю страну.

Пройдут годы, и переехавший в Москву Черненко будет писать о необходимости ’’уметь находить живой язык в общении с массами”, о том, что надо избавляться от унылых скучных ораторов и стандартных речей. В этом нет ничего нового. Все это говорилось и его предшественниками. Ему это нужно как дымовая завеса, чтобы скрыть то, что всегда было основным в его работе, будь то в Красноярске, Пензе, Молдавии или Москве – идеологический террор. Он террорист идеологический, и это роднит

его с террористом-практиком Андроповым. Сфера деятельности у них была различной, а суть той же.

В марте 1953 года до Кремля было еще далеко. В Молдавии ему приходится задержаться еще на три года. Здесь его застают события, развернувшиеся на берегах Дуная. Венгерская революция, к подавлению которой столько сил приложил его предшественник, могла всколыхнуть и недавно было успокоившуюся Молдавию. Случись это, все надежды Черненко рухнули бы окончательно. Поэтому он с таким облегчением воспринял весть о советских танках на улицах Будапешта. Без них не могло быть и речи о сохранении империи. Без них и его будущее становилось сомнительным. Он был благодарен тем, кто послал танки и тем самым спас и империю, и его. Он не мог предполагать, что среди тех, кого он должен был благодарить за это, находится и человек, который в будущем станет его непримиримым врагом.

А в Ставрополе, как и в винном Кишиневе, те, кому в будущем предстояло выйти на мировую сцену, были заняты своими делами. Тогда они выглядели малозначительными, но теперь они предстают в ином свете.

В это время завязывается узел, в котором причудливо переплетается деятельность трех совершенно разных людей, оказавших огромное влияние на судьбу начинающего делать карьеру партаппаратчика из Ставрополья. На политическую арену выступает тот, кто станет провозвестником его программы реформ, бросивший вызов другому реформатору, пытающемуся преодолеть сопротивление всячески мешающего ему партаппарата, куда уже прочно врос будущий ментор ставропольца, который станет гонителем провозвестника реформ.

В один из этих дней Хрущев получает письмо, в котором содержались убедительные доводы против испытаний в атмосфере водородной бомбы, грозивших заражением атмосферы и непоправимыми последствиями для человечества. Под письмом стояла подпись – Андрей Сахаров. Ставший в 32 года самым молодым членом Академии Наук ученый был одним из создателей той бомбы, против испытания которой он сейчас выступал. Это был авторитетный голос. И именно поэтому он и вызвал гнев Хрущева.

Нельзя сказать, что правитель не понимал мотивов академика. В своих мемуарах он назовет его „человеком кристальной чистой морали”. Но тогда для него главными были не интересы человечества, а политические интересы. Глава партии отвергает протест ученого. И Сахаров, может быть, впервые в жизни испытывает чувство полнейшей беспомощности. „Это навсегда осталось в моей памяти”, – напишет он позднее. Но это же заставило его оторваться от расчетов и формул и подвергнуть общественную жизнь, политическую структуру страны такому же всестороннему анализу, который был свойствен его научным работам. Академик вступает на путь политической борьбы.

Хрущев не понимает, что борьба, начатая ученым, – это и его борьба, если он серьезен в своих намерениях и действительно хочет ослабить „мертвой хваткой” вцепившийся в горло страны партаппарат. Союзника в Сахарове он не видит. Это хорошо поймет Андропов, увидевший в академике своего главного противника, которого его выдвиженец попытается сделать своим союзником.

Каждый партаппаратчик, какую бы должность он ни занимал, обязательно устанавливает связи с теми, кто может быть ему полезен и кому он может оказаться полезен. Без этого не только не продвинуться вперед, но на занимаемом посту не удержаться. Это непреложный закон.

То, что для тех, кто вывязывал нить связей в Кишиневе и в Ставрополе, это завершится Кремлем, в то время никто предсказать не мог. Заранее ничего не было предопределено. Никакого детерминизма. Никакого влияния марксистских экономических законов. Для тех, кто считает, что мелких дел в жизни нет, это могло бы служить хорошей иллюстрацией. Но, с другой стороны, кого бы заинтересовали мелкие дела партийных чиновников в Кишиневе и в Ставрополе, если бы они не оказались в Кремле?

Кому сейчас было бы интересно, что в начале 60-х годов у какого-то комсомольского секретаря в каком-то провинциальном городе установились хорошие отношения с партийным руководителем края? А вот выясняется, что не будь этих связей и не будь первым секретарем крайкома Федор Кулаков, никто никогда мог бы и не узнать имени Горбачева.

Прибывшему в Ставрополь в 1960 году Ф. Кулакову – 44 года, и он считается специалистом по сельскому хозяйству. Он поддерживает Хрущева, проводящего полную „сверху донизу” реорганизацию сельского хозяйства. Иначе, говорит он в 62-м году на пленуме ЦК, положения не исправишь.

Возможно, что Кулаков рассчитывал, что эти слова принесут ему возвращение в Москву. Этого не произошло, и он остался в Ставрополе еще на два года.

К тому времени отсюда уже отбыл на пенсию, пробыв с 58-го по 60-й в ссылке на посту председателя ставропольского совнархоза, бывший глава советского правительства и бывший член Политбюро, разжалованный из маршалов в генерал-полковники, Н. Булганин, в свое время неосмотрительно присоединившийся к т. н. „антипартийной группе” Молотова.

Наблюдая закат одной карьеры, Горбачев продолжает восхождение по служебной лестнице.

В октябре 1961 года первый секретарь крайкома комсомола в составе делегации края отправляется на ХХП съезд партии. Это был важный для Хрущева съезд. На нем он вновь обрушился на группу сталинских соратников, разгром которых был им начат в 1957 году и продолжен на внеочередном XXI съезде.

Теперь делегат ХХП съезда Горбачев, заняв место в Большом кремлевском дворце, не по рассказам, а своими ушами слышал, как уже не в секретном, а в официальном докладе Хрущев обличал не только Сталина, но и его ближайших соратников.

Более того, будущий генсек услыхал наиболее откровенное из всего того, что приходилось советским людям слышать до сих пор от своих руководителей, – описание сталинских преступлений из уст Н. Подгорного, К. Мазурова, А. Шелепина и др. Особенно сильное впечатление на Горбачева должно было произвести выступление Н. Полянского, рассказавшего об уничтожении партийных и комсомольских работников Северного Кавказа. Тридцатилетний первый секретарь ставропольского крайкома комсомола не мог не сделать определенного и весьма важного вывода. Устранение соперников в Политбюро еще не обеспечивает победы. Нужно переломить хребет партийному аппарату. Именно это и намеревался проделать сейчас Хрущев. Вновь вернувшись к преступлениям Сталина и его окружения, он стремился дискредитировать всех тех партийных аппаратчиков, кто оказывал сопротивление его линии. Именно этот опыт Хрущева попытается использовать будущий генсек.

По возвращении из Москвы его ждала нелегкая задача. Теперь он должен был выступить во многих районах края и объяснить, как и почему съезд принял решение об удалении Сталина из мавзолея, почему приказано переименовать бесчисленные города и предприятия, носившие его имя? Наверняка среди тех, перед кем должен был выступить делегат Горбачев, были и те, чей совхоз или колхоз носил имя диктатора. Теперь, узнав о его преступлениях, они не могли не поставить под сомнение и правильность его политики. В таком крае, как Ставропольский, где шла столь упорная борьба против коллективизации и где воспоминания о ней еще были живы, наиболее острым, несомненно, был вопрос о правильности политики коллективизации.

Как раз то время,когда начавшему работать в МТС отцу будущего генсека – Сергею и его деду– Андрюхе Горбачу, усердно насаждавшим колхозный строй все казалось простым и понятным, посетивший эти края Максим Горький признавался сопровождавшему его П. Морозу, что ничего из того, что происходит „понять не могу”. Ранее узнав о том, что по указанию ведавшей просвещением Крупской, из библиотек изымаются религиозно-философские произведения Платона, Канта, Шопенгауэра, Вл. Соловьева, Л. Толстого и других авторов, он воскликнул: ,,Неужели это зверство окажется правдой!” Теперь, убедившись, что правдой оказалось другое зверство, еще более чудовищное, он говорит, что вполне понимает „людей сопротивляющихся этому. Единственно, что мне представляется отчетливо, это то, что все это, вместе взятое, возвращает нас к 50-м годам прошлого столетия, но в более свирепой форме.”

Завидовать Горбачеву не приходится. Ему надо было изрядно изворачиваться, находить оправдания, поскольку, осудив Сталина, партия от его политики не отказывалась.

Положение Горбачева осложнялось еще и тем, что его шеф Кулаков встретил выступление Хрущева без энтузиазма. Ему самому были свойственны диктаторские замашки, он был крут и привык руководить, в основном, полагаясь на приказ. Тем не менее Горбачеву удалось, удачно славировав, провести корабль своей карьеры по трудному курсу, не посадив его на мель. Казалось, дальнейшее продвижение ему обеспечено, но происходит неожиданное. Опять разражается очередная битва в Кремле, и последствия ее, докатившись до Ставрополья, сказываются и на Горбачеве.

Хрущев проводит реорганизацию управления сельским хозяйством. Упраздняются все четыре тысячи сельских райкомов партии. Их функции передаются партийным комитетам производственных колхозносовхозных управлений. Таким образом Хрущев осуществляет давно вынашиваемый им план соединения в единое целое государственного и партийного аппарата, с тем чтобы партия, не отрываясь от управления, сохранила бы надзор за ним.

Горбачев становится одним из тех, кому поручается осуществление хрущевской реформы. Ставропольский край, в котором сельское население к тому времени насчитывало около 1,4 миллиона человек, делится на 16 территориальных управлений. В каждый входит от 25 до 30 колхозов и совхозов. Хрущев считает, что это позволит осуществить более эффективное руководство ими. С этой же целью создается новая должность территориального партийного инструктора, назначаемого обкомом или крайкомом. Они задумываются как специалисты, способные оказать квалифицированную помощь местным руководителям. Горбачев оказывается одним из них.

Это не повышение. Но у этой работы есть свои преимущества. Инструктор не сидит на месте. Он должен разъезжать. А это не только дает ему возможность полнее ознакомиться с положением дел в сельском хозяйстве Ставрополья, но и знакомит с ним большое число людей, стоящих на самых различных ступенях социальной лестницы.

Горбачеву теперь приходится иметь дело с крупными сельскохозяйственными объединениями. И хотя он еще не забыл о своей работе в колхозе и МТС, знаний оказывается недостаточно. Это и приводит его в 1962 году на заочное отделение Ставропольского сельскохозяйственного института. В тот же год его дочери Ирине исполнилось 6 лет, а его жена начинает работу над исследованием о формировании „Нового образа жизни колхозного крестьянства”. И наконец в декабре приходит долгожданное повышение. Он переезжает в двухэтажное здание на проспекте Маркса, где занимает пост заведующего отделом административных органов крайкома партии. Теперь уже он получает возможность помочь своему другу Мураховскому, который впал в немилость у Кулакова и вынужден был потому освободить кабинет первого секретаря горкома.

Проходит всего несколько месяцев, и Горбачев рекомендует его на должность заместителя председателя крайисполкома. А еще через два года, когда Кулакова отзывают в Москву, Мураховский получает стратегически важный пост первого секретаря Кисловодского горкома партии.

Кисловодск – город небольшой. Но сюда постоянно приезжают на лечение члены Политбюро и здесь немало санаториев важнейших партийных и правительственных учреждений. Иметь своего человека в таком городе весьма важно. Несомненно, что именно Мураховский, как и полагается по партийному протоколу, встречал периодически приезжавшего в кисловодский санаторий Красные Камни секретаря ЦК Ю. Андропова.

ХРУЩЕВ ОТСТУПАЕТ

Осень в Вашингтон приходит поздно. В октябре еще полны жизни деревья. Только листва из сочной зеленой превращается в разноцветную мозаику, в которой солнечные лучи зажигают то золото крон, то багрянец веток.

Так было и в то утро 16 октября 1962 года, когда Роберт Кеннеди направлялся в Белый Дом. Часы показывали девять. Он только успел войти в свой кабинет в Министерстве юстиции – раздался звонок. Президент просил прибыть немедленно.

Ему было достаточно одного взгляда на лицо брата, чтобы понять, что произошло что-то очень серьезное.

– Мы только что получили сообщение о результатах последнего полета наших У-2 над Кубой, – сказал Президент. – Советы там размещают ракеты и ядерное оружие.

’’Так начался кубинский кризис, столкновение двух атомных гигантов, доведшее мир до края пропасти, до угрозы ядерного разрушения и уничтожения человечества”, -потом запишет в своем дневнике, вспоминая о первых часах кризиса Р. Кеннеди.

В Москве было уже довольно холодно. Небо заволакивали тяжелые тучи, резкий порывистый ветер рвал последние желтые листья с деревьев и гнал их по улицам. Хрущеву из окна его кремлевского кабинета были видны почти совсем обнаженные ветви, тускло поблескивающие в свете неяркого осеннего солнца, колокольня Ивана Великого и врезавшийся в центр Кремля его детище – стеклянный прямоугольник всего год как построенного Дворца съездов. Он отвернулся от окна и потянул к себе одну из папок. Лежащая в ней докладная как раз и нужна была ему к предстоящему заседанию Президиума ЦК. Он глянул на календарь. Было 16 октября, вторник. Заседание, на котором он должен был выступить с последними сообщениями о Кубе, было назначено на четверг.

Докладная подробно разбирала различные варианты того, какое влияние может оказать размещение советского военного персонала и ракет на внутреннее положение Кубы. Она была довольно длинной и анализ, содержащийся в ней,был весьма убедителен, а главное, он подкреплял его, Хрущева, точку зрения. Размещение ракет ставит под удар почти пол-Америки. Теперь они вынуждены будут разговаривать с нами совсем по-другому. ’’Этой силы достаточно, чтобы разрушить Нью-Йорк, Чикаго и другие промышленные города, а о Вашингтоне и говорить нечего. Маленькая деревня, – думал Хрущев, и именно эти свои мысли он потом передаст в своих мемуарах. – Америка, пожалуй, никогда не имела такой реальной угрозы быть разрушенной, как в этот момент”.

* Хрущев остался доволен. Он посмотрел на подпись под докладом. Андропов... Тот, что был послом в Венгрии... Потом его взяли в ЦК на должность зав. отделом соцстран... Говорят, близок к Суслову... Ну, это бабушка еще надвое гадала... Надо будет, и этому долговязому Андреичу Кузькину мать покажем...

Хрущев стукнул по столу кулаком. И покажем, когда время придет. А этого Андропова надо запомнить. Полезный парень..^

Председатель Совета Министров СССР еще не знал о том, что Президенту США стало известно о происходящем на Кубе. Хрущев был в полной уверенности, что останется незамеченным все то, что навдная с июля по его приказу доставляли на остров в Карибском море советские корабли. Они шли один за другим. Выгружались ночью. И так почти уже четыре месяца.

В Москве пели об острове Свободы, скандировали ’’Куба – си, янки – но” и не знали, что ’’остров Свободы” уже превратился в советский непотопляемый авианосец. А на заседаниях в Кремле обсуждали, как теперь сделать из Кубы плацдарм для наступления на Латинскую Америку.

Получив, благодаря тому, что американцы не сумели вовремя распознать, что из себя на самом деле представляет Кастро, базу у берегов Флориды, советские руководители решили использовать ее так, как это было им нужно. Кастро снабдили оружием, которое он просил. Но для Кремля это был лишь первый шаг. Его планы шли дальше.

Установить, когда это произошло, трудно, но рассказывают, что на одном из очередных совещаний Президиума ЦК Хрущев взял слово и предложил:

– Надо сговориться с Кастро, значит, – излагал Хрущев позднее в мемуарах свое тогдашнее выступление. – Ввести туда ракеты, значит, с ядерными зарядами. Установить, значит. И таким образом вот эти средства поставить в защиту Кубы и, таким образом, поставить тяжелые условия Америке, что, если она нападет, то с Кубы можно разрушить деловые, промышленные и политические центры Америки, значит. Куба нам нужна, чтобы она, значит, укреплялась, как социалистическая страна и тем самым, так сказать, служила притягательной силой для латиноамериканских стран.

Предложение первого секретаря было принято. Советское руководство взяло курс на обострение отношений с США.

На четвертом этаже здания на Старой площади, где размещался отдел ЦК КПСС по связям с социалистическими странами, этот курс не был новостью. Для Юрия Андропова, возглавившего отдел с момента своего возвращения из Венгрии в мае 1957 года, не было сомнений в том, что следует сделать все возможное для закрепления советского влияния на Кубе. Совсем недавно приложивший столько усилий для того, чтобы удержать Венгрию под властью коммунистов, он теперь не жалел сил для того, чтобы распространить эту власть на как можно большее число стран. Чем больше будет таких стран, тем надежнее будет власть коммунистов там, где они ее захватили. Совсем, как когда-то говорил Сталин об ”удар-ных бригадах” на столь памятном для Андропова девятнадцатом съезде. Куба же вообще имела колоссальное значение. И как это Даллес со своей нашумевшей доктриной сдерживания проморгал это? Ведь отсюда очень легко перебросить мост к так называемым странам ’’третьего мира” – огромному резервуару людских сил и природных ресурсов. Становясь самостоятельными, эти страны оказывались на перепутье, не зная, по какому пути следовать. В Кубе они видели одного из ’’своих”. Они не знали того, что давно не являлось тайной для зав. отделом соцстран ЦК КПСС: на Кубе власть в руках коммунистов, и они не обращали внимания на слова Че Гевары о том, что ’’кубинская экономика будет построена по советскому образцу”.

Но самое важное даже и не это. Один взгляд на географическую карту заставлял Юрия Владимировича улыбаться. Куба открывала путь в Латинскую Америку, к этому, перефразируя Черчилля,’’мягкому подбрюшью” США. Он вглядывался в карту и холодный блеск егока:рих глаз, как острый кинжал, проникал сквозь непроходимую толщу джунглей, видя в них то, чего еще не было, но что скоро, подобно тропическим лианам, опутает континент сетью баз будущих повстанцев, тайных аэродромов, подпольных радиостанций. Он уже видел, как покрывает гигантская паутина страну за страной, неотвратимо, как лесной пожар, надвигаясь на берега Рио-Гранде. Он потянул по старой привычке одной рукой пальцы на другой, как делал всегда, когда хотел ослабить напряжение. Хотя эту свою привычку – щелкать суставами пальцев – он скрывал, но, тем не менее, она стала известна. Вглядываясь в висящую перед ним карту, он не тешил себя мыслью, что то, о чем он думает, произойдет скоро. И тут он опять возвращался к Сталину. То, что вождь говорил о необходимости уничтожения капиталистических стран, справедливо и по сей день. „Мирное сосуществование”, о котором так любит разглагольствовать Хрущев, ничего в этом отношении не меняет. Сталин хотел достичь своего военными средствами, а мы, как говорится, пойдем другим путем. Противника можно подорвать изнутри. Тогда он сам упадет, как источенный червями плод. В этом Андропов не сомневался. Пройдет несколько лет, и он в полную силу развернет выполнение старой сталинской программы андроповскими методами.

А пока идет октябрь 1962 года. Ему всего только 48 лет. Он ждет, когда наступит его время, и работает над претворением в жизнь хрущевского плана.

Советские суда продолжают нести свой смертоносный груз на Кубу, а в Москву приезжает со своим оркестром Бени Гудман. Ансамбль Моисеева готовится к поездке по Америке. Люди напевали модные мелодии и по обе стороны океана танцевали твист. Ничто, казалось, не предвещало грозы.

В порту Гаваны за ночь успевала вырасти гора ящиков, но к утру от нее почти ничего не оставалось. Тем не менее, американской разведке, как о том пишут в своей книге”Утопия у власти”историки М. Геллер и А. Некрич, удалось установить, что среди доставленного вооружения находились 42 ракетно-баллистические установки среднего радиуса, 12 ракетно-баллистических установок промежуточного типа, 42 бомбардировщика-истребителя типа ИЛ-28, 144 зенитных установки типа земля-воздух, каждая из которых оснащена четырьмя ракетами, 42 истребителя МИГ-21, ракеты других типов, а также патрульные суда, способные нести ракеты. Кроме того, на Кубу прибыло 22 тысячи советских военнослужащих. Несмотря на это, советское правительство несколько раз заверяет, что не намерено создавать никакой угрозы для США на Кубе, ”что ни при каких обстоятельствах наступательные ракеты типа ’’земля-земля” туда посланы не будут”.

На секретном заседании советских дипломатов в Вашингтоне А. Микоян говорит, что установка ракет проводится для того, чтобы достичь „определенного изменения баланса сил между социалистическим и капиталистическим миром”.

Для Андропова это еще один эксперимент по использованию лжи в таком межконтинентальном масштабе. Наверное, и у него не было сомнений в том, что чем больше ложь, тем скорей ей поверят. Он еще не знает о фотоснимках, полученных американской разведкой.

Президент Кеннеди внимательно всматривался в лежащие перед ним фотографии. Они неопровержимо доказывали, что на Кубе, неподалеку от Сан-Кристобаля строится ракетная база. Президент поднял глаза на брата. Лицо его вытянулось и взгляд стал напряженным. В этот момент только он мог принять решение, и никто, кроме него, и никто за него. Из окна Овального кабинета была видна залитая ярким солнцем изумрудная лужайка. Дальше виднелась колонна Вашингтона, а еще где-то там – холмы и поля Вирджинии, а за ними вся огромная прекрасная страна, тяжесть ответственности за судьбу которой ощутимым грузом легла сейчас на его плечи. Вот и наступил один из тех моментов, о которых он писал в своей книге ’’Профили мужества”: ”Не преуменьшая значения храбрости на поле сражения, следует заметить, что иногда требуется не меньшая храбрость, чтобы жить, как того требуют твои принципы. Храбрость жизни не менее величественное сплетение триумфа и трагедии. Человек делает то, что он обязан, невзирая на опасности – это основа человеческой морали. Рано или поздно момент, когда надо принять решение, настигает каждого из нас”.

Кеннеди отдал приказ собрать заседание национального совета безопасности в 11.45.

В Москве ни о чем не подозревали _;и потому, как гром среди ясного неба, прозвучало послание Президента. Он требовал немедленно прекратить строительство базы и убрать ракеты.

В Кремле начались бесконечные совещания, а за их кулисами развернулась ожесточенная борьба. Как всегда, и на этот раз, как бы ни важна сама по себе была обсуждаемая проблема, дело было не только в ней. Не менее, а иногда и более важным была не суть спора, а кто победит в споре. При этом для того, чтобы стать победителем и тем укрепить свои позиции, нередко та или иная сложившаяся в Президиуме ЦК группировка делал крутой поворот и полностью отказывалась от того, что еще вчера так яростно защищала. Начавшие с разрушения чести и морали ’’старого мира” коммунисты не считают нарушениями чести и морали измену принципам, если того требует обстановка. Они отлично усвоили, чему их учили в сталинской школе, где „служебное рвение ценилось по шкале изобретательности в преступных методах и виртуозности в совершаемых подлостях”.