Текст книги "Последние хозяева кремля. «За кремлевскими кулисами»"

Автор книги: Гарри Табачник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 55 страниц)

Услугами американских и других западных специалистов пользовались и во время болезней Брежнева, Андропова, Черненко.

Я не склонен верить утверждениям советских чиновников об упорядоченной эвакуации, потому что в моей памяти навсегда остались рассказы об эвакуации в годы Второй мировой войны, о неразберихе, панике, неподготовленности. Да и кадры советского телевидения говорят о том же спустя почти пять десятилетий после военных дней. Мы видим приезжающих в Москву из Киева людей. Но ведь понятно, что билеты на поезда и самолеты, количество рейсов которых увеличили, посчастливилось достать не всем, кто хотел. А потом, куда же бегут люди? Что приготовило им на сей случай государство, без конца твердящее о постоянной заботе о своих гражданах? Где жить бегущим? У родственников, самих ютящихся в тесноте? За тесноту можно бытУне в обиде только на родственников, но государству, не сумевшему ничего предложить взамен, ее не прощают. А как быть с пропиской? На что жить? Где пособия пострадавшим? Да и где возьмет советский режим средства для помощи такому количеству пострадавших? Где больницы для них? Где школы для детей, бежавших с родителями с места катастрофы? Где работа для родителей? Кто обеспечит все это?

И вот все эти простые житейские вопросы подводят к сути проблемы: при социальной системе, где все контролируется государством, жизнь людей в постоянной опасности.

Советский Союз считает себя сверхдержавой, равной Америке. Так вот посмотрим, что происходит в Америке в случае бедствия – будь

то ураган, наводнение или землетрясение. Прежде всего, человек ничего не ждет, а садится в собственный автомобиль и уезжает из района бедствия в какой-нибудь отель. В Советском Союзе в гостиницу не попадешь и в нормальных обстоятельствах. Американец получает помощь от Красного Креста, от добровольческих вспомогательных организаций, Армии спасения, церкви. На помощь приходят не только местные, штатные и федеральные власти, но и частные лица, у которых всегда есть в запасе продовольствие и вещи, которыми они готовы поделиться. В Советском Союзе с продовольствием всегда плохо. Делятся последним. По доброте душевной. Следует также помнить, что имущество громадного большинства американцев, как и их жилища, застрахованы частными, не зависимыми от государства страховыми компаниями, выплачивающими пострадавшим огромные суммы. Да и оказавшись вне дома, люди не остаются без средств. Маленький кусочек пластика – кредитная карточка – предоставляет им их.

После этого возможен только один вывод: заполучив в свои руки передовую технику, советский режим не сумел создать необходимой сопутствующей ей инфраструктуры. Передовая техника висит в пустоте общей отсталости. Тем, кто жил в Советском Союзе, все это давно известно. Мы знаем об экспонатах, созданных для международных выставок, но так и не дошедших до прилавков советских магазинов. На Западе же многих все еще гипнотизировали сообщения о советских достижениях. Чернобыль показал, какова им цена. Перед миром предстало весьма отсталое государство, которое бы и считалось таковым, если б не грозило оно миру атомной бомбой, не нацеливало бы своих ракет в затылок мира.

„Вся история с Чернобылем показала, насколько режим готов к гласности. Вся шумиха проводилась только для того, чтобы заслонить простой факт: станция работала в чудовищном режиме, оттого что режим задавали ребята в погонах (плутоний!). А. Д. Сахаров предложил какие-то идеи по безопасности реакторов, так ему даже не ответили, хотя идею, возможно, украдут”, – писали из Москвы.

Через год после катастрофы генсек почти слово в слово повторит Солженицына и призовет „взглянуть на себя и посмотреть... по совести ли живем и действуем”. Чернобыль показал, что генсек не сумел последовать своему собственному призыву.

НА АРЕНЕ ТОВАРИЩ ГОРБАЧЕВ

Рассказывают, что вроде бы Ленин с Крупской каким-то образом оказались в современном Советском Союзе. Поглядев на происходящее, вождь сказал: „Будем, Надя, возвращаться в Цюрих. Все надо начинать сначала”.

Если Крупская пишет правду, то, бродя по Флумским горам, будущий создатель советского государства размышлял о демократии. Спустя почти семь десятилетий его наследник приехал в Женеву не для размышлений о демократии, а потому, что созданное Лениным государство оказалось в тупике.

Женева – особый город. Дух свободы витает на ее улицах. О стремлении к свободе можно прочитать и пламенные слова, выбитые на светло-коричневом гранитном памятнике в честь Кальвина, Цвингли и других борцов за свободу духа, чьими именами знаменит славный город. Но эти же гранитные барельефы напоминают и о другом. О духе фанатизма, который не менее крепок, чем стремление к свободе. Теперь мы знаем, что человеком, оставлявшим у входа в Женевский университет свой велосипед и поднимавшимся на второй этаж в читальный зал с высокими стрельчатыми окнами, выходящими на памятник борцам за свободу духа, дух свободы не владел. Аккуратно выписывая в книге посетителей свое имя – Ульянов, – он усаживался к столу, укладывая перед собой очередную горку книг, и фанатично устремлялся на поиск того, как создать государство, в котором бы все было подчинено диктатуре фанатично преданных ему его приверженцев, в котором бы фанатично выполнялась его воля, воля созданной им партии.

Дух фанатизма, вывезенный Лениным из Женевы, жив до сих пор. Его наследники все так же фанатично следуют его предначертаниям. А нынешний генсек говорит, что сидит над ленинскими томами, пытаясь в них найти выход из того тупика, в котором советский режим и оказал-

ся-то благодаря фанатичному следованию ленинской доктрине. А выход-то не в них, не в этих проникнутых фанатичным духом Женевы томах, а в другом духе Женевы – духе свободы.

Горбачев приехал, когда у всех еще были живы воспоминания о длинном перечне провалов, о которых говорилось с трибуны партийного съезда в феврале и статьи о которых продолжали заполнять страницы советских газет. История все время ставит точки над ь В Швейцарии, откуда в предоставленном немцами вагоне Ленин в послепасхальные дни 1917 года отправился в только что пережившую февральскую революцию Россию, теперь же и подводился итог. Провал ленинской схемы был очевиден. Но ленинский наследник приехал в Женеву с мыслью спасти коммунистическую схему.

Коммунисты никогда не идут на переговоры, если их к этому не вынуждает обстановка.

На переговоры в Брест-Литовск большевики послали делегацию, в состав которой входили рабочий, солдат, крестьянин, а также некогда убившая царского генерала „мадам Биценко”. Как пишет в своих мемуарах Троцкий, о дипломатии все они не имели ни малейшего представления. Да дипломатия и не была им нужна. Троцкий приводит выдержку из немецкой газеты тех дней: „Ни Ленин, ни Троцкий не желают мира, который им по всей вероятности сулит виселицу или тюрьму”.

В то время когда Троцкий вел эти переговоры, в одичавшем после захвата власти большевиками Петрограде Зинаида Гиппиус вела дневник. В нем, как раз имея в виду эти переговоры, писала: „Неужели есть какая-нибудь страна, какое-нибудь правительство, думающее, что физически может быть – мир с ними?.. Они подпишут всякие бумажки. Примут все условия и границы. Что им?... Что „им” условия с „незаконным” (не „советским”) правительством? Самый их принцип требует неисполнения этих условий!”

Поведение большевистских делегатов на первых международных переговорах произвело на немецких и австрийских дипломатов впечатление, подобное тому, какое спустя много лет произведут на зрителей пьесы театра абсурда. Но это был не театр... Это была та новая реальность, которая была создана появлением на мировой арене советского государства. Появление эти лишило мировую политику элемента рациональности.

Сформулированное и апробированное практикой предыдущих веков положение дипломатии, согласно которому как бы ни были враждебны державы, но в отношениях друг с другом они должны руководствоваться одними и теми же моральными принципами, было отброшено советским государством. Его примеру вскоре последовали Италия, Германия, Япония. Традиционная дипломатия цилиндров и белых перчаток рухнула. Но те, кто привык к цилиндрам и белым перчаткам, предпочли этого не замечать. Им казалось, что если их соперники на переговорах тоже появляются в цилиндрах и с трудом напяленных на толстые кулаки перчатках, все остается без изменений.

Не поняв этого, западная дипломатия тех лет так и не сумела выработать приемы, необходимые для ведения переговоров с гангстерами в белых перчатках.

Горбачев к этому добавил еще один немаловажный, но, к сожалению, мало кем замеченный штрих. Он открыл широкое наступление на пропагандистском фронте. Мало кто обратил внимание на то, что среди сопровождающих его столь видное место заняли такие профессиональные пропагандисты, как А. Яковлев и Г. Арбатов.

Оба принадлежат к той группе, которую в шестидесятые годы стали называть американистами. Пришедший ко мне в те годы для интервью в студию московского радио один из них, сын тогдашнего министра иностранных дел А. Громыко – Анатолий Громыко, с восторгом говорил об Америке. Но этого восторга я не нашел в его книге о президенте Кеннеди.

Они, эти советские американисты, авторы многих извращающих представление об Америке книг, чья наукообразная форма тем не менее производит впечатление на тех, кто никогда не бывал за океаном. Из таких книг, в основном, черпал свои знания об Америке советский пропагандистский аппарат.

А. Яковлев, Г. Арбатов и тогдашний посол в Вашингтоне А. Добрынин и были теми людьми, на чей совет генсек полагался, готовясь к своей первой встрече с президентом Соединенных Штатов. Можно не сомневаться в том, что рассказанное ими генсеку об Америке отличалось от того, что можно прочитать в их книгах, так же, как отличается знакомое Горбачеву Ставрополье от Айовы.

Приехаа в Женеву, они никого не стремились убедить в превосходстве советской системы. Ведь теперь они не могут, как писал в своей книге „Идеологическая борьба в международных отношениях” Георгий Арбатов, провозглашать, что главный источник их успехов „сила социалистических идей”. Теперь они старались уверить мир в правдивости Москвы, искренности ее намерений и в то же время разубедить Запад в его правоте, посеять семена сомнений, заставить копаться в собственной психологии, натравить одну влиятельную группу на другую, используя видимость интеллектуального спора, подбрасывая в нужный момент необходимую аргументацию. Порой их можно принять за преподавателей какого-нибудь западного университета или колледжа. Тем более, что

немало западных профессоров излагает свои мысли тем же языком, что и они.

Их многому научил опыт ведения вьетнамской войны. Первой в истории войны, выигранной средствами массовой информации, подорвавших моральный дух своей страны и тем самым нанесших ей поражение. Потому-то такими вдруг стали они доступными для западной прессы, что осознали ее силу и поняли, что пресса, столь часто настроенная против своей системы, может стать их союзником. Их речи баюкают, и забывается, что все это уже было в прошлом, что меньше пяти десятилетий назад так же баюкал своими речами и прилежный ленинский ученик – Геббельс. В его дневниках за 1945 год попадаются удивительные записи. Когда часы гитлеровского режима были уже сочтены и почти все, что оставалось от него, было загнано в берлинский бункер, рейхсминистр пропаганды записывает, что получает большое удовлетворение от использования американскими газетами его высказываний. Теперь американская пресса временами столь же охотно подхватывает высказывания советских пропагандистов, забывая о том, что для них главное – повлиять на население иностранных государств, то есть то, что в книге „Идеологическая борьба в международных отношениях” Георгия Арбатова скрывается под туманной формулировкой „умелого и искусного использования объективных экономических и социально-политических процессов”. Теперь главное это, а не пропагандирование „побед социализма в экономическом соревновании с капитализмом”, не „идеологическое воздействие силой примера стран социализма”.

А к кому отнесет читатель такой пассаж Арбатова: „... никогда еще столь остро не испытывалась потребность в надежных средствах духовного господства над массами – идеях, которые могли бы обеспечить поддержку широких масс трудящихся. С другой стороны, ее идеология несет на себе печать упадка, оказывается все менее пригодной для борьбы за умы и сердца людей”? Разумеется, это написано о буржуазной идеологии, но ведь потому, что все это с полным основанием относится к советской идеологии, Арбатов и оказался в свите приехавшего спасать и систему и идеологию в Женеву генсека.

Другой член свиты – Александр Яковлев, которому было уготовано вскоре стать главным пропагандистом Кремля, в своей написанной в 1967 году книге „Идеология американской империи” утверждает, что „В условиях ожесточенного столкновения... ослабить борьбу против идеологии империализма значило бы сползти на позиции буржуазии и предать коммунистические идеалы”. Отправлявшегося в Швейцарию Горбачева эти набившие оскомину пропагандистские клише вряд

ли могли удовлетворить. Ему требовалось нечто иное, что помогло бы ему если не убедить президента Рейгана, то, по крайней мере, произвести впечатление на западную публику. Ведь незадолго до этого, отвечая на вопросы журнала „Тайм”, он сказал: „Пожалуй, каждый согласится, что политическая атмосфера переговоров формируется загодя. Ни президент, ни я не сможем игнорировать настроения внутри своих стран”.

Это правильное по существу замечание целиком может быть воспринято только теми, кто ставит знак равенства между советской и демократической системой. Если на Западе государственный деятель действительно подвержен влияниям общественного мнения, если атаки в прессе способны причинить ему неприятности, а иногда и повлиять на него, то советскому руководителю это еще не грозило. Конечно, отголоски общественного мнения страны доходили и до него, но это были приглушенные, как шепоток некоторых песен Высоцкого, отголоски, а не амплифированный, подобно звукам рок-группы, грохот, создаваемый западными средствами массовой информации.

К тому же советская система воспитания и образования не приучила людей к критическому мышлению. И тем не менее удивительно, что несмотря на все и вопреки многолетним усилиям советской пропаганды, общественное мнение в Советском Союзе все же существует. Причем на его формирование большое влияние оказывает, как ни странно, марксистское положение о том, что теория проверяется практикой. Я помню, как на лекциях и семинарах в Московском университете объяснение именно этого положения создавало преподавателям наибольшие трудности. Ведь им приходилось доказывать недоказуемое. Мы все повторяли слышанное с кафедры и зазубренное по учебникам, без чего ведь не получить зачета, но кое у кого возникали и сомнения. Советская практика, то, с чем нам приходилось сталкиваться ежедневно, начисто опровергала все провозглашаемое учебниками. Ошибаются те, кто думает, что антисоветчиками становятся под влиянием западной пропаганды. Антисоветчиками делает людей советская действительность.

Однако, когда Горбачев говорил о „настроениях внутри страны”, он, главным образом, имел в виду настроения внутри западных стран. Вот на них-то он и его пропагандисты стремились повлиять в нужном для них направлении. Конечно, в Женеве это старались делать тоньше. Однако буквально в те же самые дни в Москве на партийной конференции работников радио и телевидения выступил Е. Лигачев, сказавший следующее:

„Голос советского радио слушают за рубежом на 67 языках 222 часа в сутки. Но это количественная сторона... Наше телевидение и радиовещание должны целиком и полностью быть политическими. Все программы... надо подчинить одной цели – пропаганде, разъяснению и проведению в жизнь партийной политики. То есть они должны быть классовые по существу”.

Главный партийный идеолог повторил то, что является стержнем советской пропаганды с первых дней возникновения советского государства: выплескивание наружу, за пределы страны зажигательных лозунгов, фальсификаций и откровенной лжи, использование той же самой лжи для оболванивания собственного народа.

Слушавшие Горбачева в Женеве не обратили внимания на речь Лигачева в Москве, еще раз подтвердив справедливость некогда сказанного первым американским послом в Советском Союзе У. Буллитом о том, что лидеры западных стран „просто не способны проникнуть в природу врага, стремящегося лишь к одному – их уничтожению”.

О чем думал 54-летний Горбачев, сидя с 74-летним Рейганом у камина на вилле Флер д’О, о чем он разговаривал с ним, прогуливаясь в саду над Женевским озером, какие мысли возникали у него в голове, когда он поднимал бокал калифорнийского вина на приеме у президента, – все это для истории осталось тайной. Но не осталось тайной то, за чем приехал в Женеву генсек. Он сам сказал об этом, когда по окончании переговоров выступил с таким обещанием: „Если будет достигнута договоренность о запрещении выводить оружие в космос, мы готовы на взаимной основе открыть наши лаборатории для контроля такой договоренности”.

Вот это стремление во что бы то ни стало заставить Рейгана отказаться от размещения противоракетной оборонительной системы в космосе и привело советского руководителя к берегам Женевского озера. До тех пор пока Америка не выступила со своим проектом СОИ, он и не думал предлагать „открыть лаборатории для контроля”. Без американского проекта он мог надеяться выйти вперед, американский проект путал все его планы. Специалисты указывали, что американцы на свою программу намерены израсходовать 1000 миллиардов долларов. Для советских руководителей эти цифры звучали как удар похоронного колокола.

Ведь это значило, что приведя на грань катастрофы экономику страны, лишив народ масла и добившись обилия пушек, они теперь оказывались у разбитого корыта. Все с таким трудом добытые ракеты американская СОИ грозила выбросить на слом. Предстояла новая гонка вооружений, а средства на нее можно было заполучить, лишь окончательно разрушив экономику.

Пока мадам Горбачева угощала Нэнси Рейган пирожками, которые первая леди нашла мало способствующими сохранению фигуры, генсек убеждал американского президента в искренности советских намерений. На что Рейган, наверное, возразил, что точно так же убеждал в искренности своих намерений в Вене Картера Брежнев, призывавший к сохранению ракетного паритета, который, по его словам, существовал между Америкой и СССР. Тогда одряхлевший вождь так растрогался, что даже произнес вызвавшую переполох фразу, что „Бог, дескать, нам не простит, если мы не обеспечим мир”. В советской печати слово „Бог” убрали, но баптист-президент это предпочел не заметить и подставил свою щеку, на которой Брежнев запечатлел поцелуй. Однако Брежнев отнюдь не руководствовался христианской заповедью. На глазах у всего мира он мог запечатлеть на щеке врага поцелуй, а затем втихомолку ударить по подставленной щеке. О том, каков был этот удар, стало известно спустя четыре года, когда Андропов публично признался в том, что Советский Союз нарушил паритет. Преемник Брежнева предложил НАТО отказаться от размещения американских ракет в Европе, в ответ на что Советский Союз соглашался уничтожить сто сорок своих ракет! Спрашивается, каков же был этот брежневский паритет, если появился такой переизбыток ракет, что ими можно было пожертвовать?

...Накануне Женевы в книжных магазинах Америки появился сборник статей и речей Горбачева о мире на английском языке. Были затрачены немалые средства, чтобы убедить как можно большее число американцев в преданности делу мира нового кремлевского лидера. В то время как в Женеве Горбачев принимал делегации разных так называемых „борцов за мир”, советская пропаганда нагнетала атмосферу, создавая впечатление, что если в Швейцарии не удастся достичь соглашения, мир окажется на грани войны.

Воспевающий подвиги советских шпионов писатель Ю. Семенов и за эти подвиги, видимо, и включенный в свиту генсека, уже вернувшись из Женевы, патетически провозглашал в „Правде”: „Да, действительно, Женева – это последний шанс; да, воистину, речь шла о том, быть или не быть жизни на земле”. А день возвращения Горбачева „Известия” отметили опубликованием оды С. Остров ого, воспевавшего „женевский подвиг”.

В Женеве до поцелуев дело не дошло. Рейган твердо стоял на своем. Апокалиптические предсказания советских пропагандистов не оправдались. Мир продолжал жить и после Женевы.

ГЮМ С КАВКАЗА

Мартиросу Сарьяну, когда я пришел к нему в его ереванскую студию, перевалило уже за 90. Но по-прежнему он стоял у полотна, держа кисть своими узловатыми пальцами, перенося на холст ту Армению обожженных солнцем желтых склонов гор, покрытых клочьями зелени, с хачкарами на дорогах, с редкими облаками на синем небе, которую я уже видел, путешествуя по этой древней земле. Я ходил по его увешанному картинами дому и вдруг увидел среди них бурлящий красками, светящийся неистребимой жаждой жизни букет. Мне сказали, что Сарьян нарисовал его в тот день,когда узнал о гибели сына на фронте.

Художник не дожил до событий в Сумгаите. Я не знаю, каким бы был тот букет, который нарисовал бы он, чтобы выразить свою горечь и в то же время передать праздником красок свою веру в несгибаемый дух своего народа.

События, которым поначалу не придали большого значения, начались 20 февраля 1988 г., когда в главном городе мало кому известного горного района Азербайджана – Карабаха – Степанакерте собралась чрезвычайная сессия областного Совета и 110 голосами „за” при 17 „против” и 13 воздержавшихся, потребовала воссоединения с Арменией. За воссоединение проголосовали и 80 членов обкома партии при 10 „против”. Через 65 лет после того, как 7 июля 1923 г. была образована Нагорно-Карабахская автономная область, жители этой населенной главным образом армянами территории отвергли ленинский вариант решения национального вопроса. Они бросили вызов Горбачеву, требуя не на словах, а на деле продемонстрировать’новое мышление!’Дело было отнюдь не только в национальных разногласиях.

Как свидетельствовали очевидцы, вырвалась наружу накопившаяся усталость от тяжелых условий жизни, гнев против бесконтрольности власти, против разрушения природы и повсеместной коррупции. Людям казалось, что если бы они входили в состав республики, во главе которой стояли бы армяне, ситуация была бы иной.

Начались демонстрации, а затем забастовки. В поддержку Карабаха выступила вся Армения. 25 февраля в столице республики состоялась демонстрация, в которой участвовало около милллиона человек. Они шли с лозунгами „Карабах – экзамен перестройки!”, „Москва, восстанови справедливость!” Среди демонстрантов была и колонна армян – ветеранов афганской войны, поклявшихся вернуть свои награды, если

требование о воссоединении Карабаха не будет удовлетворено. Того, что происходило в Ереване, в Советском Союзе не видели уже 70 лет.

Вот что рассказывал видевший все это своими глазами редактор „Гласности” Сергей Григорьянц: „Такого февраля, по-моему, в истории России еще не было со времен февраля 17-го года. На улицах города царила атмосфера счастья и свободы. Сотни тысяч людей ходили обнявшись, проявляли заботу друг о друге, часами простаивали, ожидая приезда иногороднего, чтобы приютить его, собирали большие целлофановые мешки денег, чтобы оргкомитет располагал необходимыми средствами. Это была атмосфера подлинной демократии... Поразительно, что весь этот беспрерывный, длившийся неделю митинг, все эти беспрерывные демонстрации – все это, не будучи никем организовано, тем не менее происходило с соблюдением всех требуемых законом форм. Так было и в Нагорном Карабахе, и в Ереване. То, что произошло, оказалось точно спланировано всем народом”.

Прибывших от имени демонстрантов в Москву поэтессу Сильвию Капутикян и журналиста Зория Балаяна Горбачев заверил, что вопрос о воссоединении будет рассмотрен. Но в то же время в Ереван были направлены войска. Как поступить – Политбюро не знает. Единого мнения нет. Применить ли силу, как в Новочеркасске, Будапеште и Праге, или найти какое-то иное решение? Возникает ситуация, при которой ни одна из сторон не хочет предпринимать никаких решительных действий. Использование силы для Горбачева означало бы конец его программы перестройки, а значит и его конец. Уступить он не хочет, так как это означало бы, что с властью можно не только вести переговоры, но и выйти из них победителем. Но и ничего не предпринимать в конфликте, который, как считает Пацевич, „представляет собой сегодняшнюю форму проявления революционной ситуации”, он тоже не может.

Между тем 28 февраля в Сумгаите происходит резня, которую сама советская пресса называет погромом. По официальным данным, погиб

31 человек. Но вот что рассказывают очевидцы: „Группы погромщиков ловили армян на улицах, били стекла, врывались в квартиры в армянских кварталах, насиловали армянских женщин. Многие армяне снимали с дверей таблички с именами, выдававшими их национальность, обращались за помощью к соседям-азербайджанцам, просто бежали из республики. Но даже некоторым соседям, укрывавшим своих друзей-армян, не было пощады. Очевидцы рассказывают о том, как беременная армянка была изнасилована группой азербайджанцев, которые затем вспороли ей живот. Другая армянская девушка была выброшена из окна, а когда погромщики увидели, что она еще жива, они выбросили на нее платяной шкаф. Согласно показаниям свидетелей, во время этой резни погибло от трехсот до четырехсот человек”.

23 марта из Москвы поступает ответ Президиума Верховного Совета СССР, гласящий, что „перестройка закрепленных в Конституции границ... может привести к непредсказуемым последствиям”. Армянам в их просьбе отказали, но, пытаясь подкупить карабахцев, обещали им построить больше жилищ, расширить занятия в школах и телевидение на армянском языке.

Вскоре после этого в Баку выезжает Е. Лигачев, а в Ереван А. Яковлев. В обеих республиках снимаются со своих постов первые секретари ЦК компартий. Но забастовки и демонстрации в Армении не прекращаются. Студенты занимают все подступы к учебным заведениям, и здесь профессора привимают у них зачеть.. В главном городе Карабаха Степанакерте остановлены все предприятия. Новый глава армянской компартии Арутюнян пообещал, что ближайшая сессия Верховного Совета Армении вынесет решение о воссоединении. 15 июня такое решение было принято.

Как полет Руста, приземлившего свой самолет на Красной площади, продемонстрировал никчемность советской ПВО, так и события в Армении показали, что Советский Союз – это никакой не союз вовсе, а последняя колониальная империя, в которой сейчас западные специалисты насчитывают по крайней мере 39 (!) ”горячих”точек на спорных участках границ между различными республиками и национальными округами.

Происходившее в Армении обнажило одну из многих, долгие годы тщательно скрываемых проблем. Советская пресса стала писать и о наркоманах, которые раньше существовали только на Западе. В опубликованном „Известиями” интервью с тогдашним генеральным прокурором СССР А. Рекунковым приводятся такие данные за 11 месяцев 1987 г.: „зафиксировано 250 тысяч случаев пьянки на производстве. Для сравнения, за весь прошлый год их было 117 тысяч. Рост более чем в два раза!”

Несмотря на попытки Горбачева как-то выправить положение, успеха он и на третьем году перестройки не добился. А вначале ведь он говорил не просто о новой программе, но и об „ускорении”, т. е. обещал быстрые результаты. Коммунисты всегда стремятся подтолкнуть историю. Им кажется, что она движется слишком медленно. Они пытаются перепрыгнуть через необходимые этапы развития человечества.

В те годы, когда Ленин начинал свой прыжок в коммунизм, в России был весьма популярным клоун Виталий Лазаренко. Он вылетал из-за кулис цирка через огромное кольцо и, совершив грандиозный прыжок через несколько лошадей (позднее их заменили автомобили), приземлялся на другом конце арены. Коммунистам, по-видимому, хотелось последовать примеру циркового клоуна и, выпрыгнув из царства реальности, приземлиться во владениях утопии. Так же думал и Муссолини, заимствовавший у основателя футуризма Филиппо Маринетти его лозунг „ускорения Италии”. Через три года после начала перестройки в Советском Союзе об ускорении почти перестанут упоминать. Его попросту говоря не получилось.

В общем, как сказал московский рабочий, „говорильни” больше чем достаточно. Это, так сказать, зрелищная часть программы. Поскольку экономическая часть ее пока себя никак не обнаруживает, то зрелищной отдается предпочтение. Но она в первую очередь интересует интеллигенцию. Как подметил писатель Ю. Нагибин, „интеллигенцию хлебом не корми, но дай ей возможность поговорить вслух и читать литературу хорошую”. Действительно, советский читатель смог наконец-то открыто познакомиться с „Доктором Живаго”, „Жизнью и судьбой” В. Гроссмана, „Реквиемом” Ахматовой, стихами Гумилева, произведениями „запретных” авторов.

Роман Пастернака, пришедший к советской публике с опозданием на 30 лет, вряд ли вызвал такой взрыв страстей, какой бы, несомненно, возник тогда, когда еще живы были те, кто стрелял друг в друга по обе стороны баррикад. Для молодых – это просто история, хотя и не совсем далекая, все еще напоминающая о себе, но все-таки уже ставшая прошлым. Многие из тех, кто жил еще в 1958 г., знали и Живаго, и Лару, и Антипова. Сами играли их роль в жизни. Для них роман Пастернака был бы спором с самими собой, спором со своей жизнью, оценкой ее, судом надо всем, что произошло с их помощью или вопреки им со страной. Тогда это было опасно. Сегодня вряд ли.

Но пока все еще оставалась в ходу гласность, о которой, однако, летом 1988 г. недоверчивый народ сложил такие стишки:

Товарищ, верь, пройдет она Так называемая гласность,

И вот тогда госбезопасность Припомнит наши имена.

Как рассказывал мне зимой 1987 г. С. Григорьянц, „достать литературные журналы стало трудно. В Москве это еще хоть как-то возможно, а в провинции практически нельзя. Причем во многих городах не достать и московских газет”.

Поразительно: когда сравниваешь, что писали русские публицисты сто с лишним лет назад, когда обсуждался вопрос об отмене крепостного права, с тем, о чем спорят в советской прессе сегодня, то кажется, что время остановилось. „Только развитие наемного труда (а следовательно, и частной собственности. – Г. Т.) могло бы... вести к улучшению нашей сельскохозяйственной системы”, – писал Д. Неелов. Он возражает и спорит с Г. Бланком, доказывавшим, что существующий порядок хорош, поскольку в характере русского крестьянина преобладают склонность к „лени, пьянству, разврату, воровству, бродяжничеству, буйству, непокорности, своеволию”. Но даже если согласиться с Бланком, то каким-то образом все же надо приводить этого крестьянина в божеский вид. То, что это возможно, показала столыпинская реформа.