Текст книги "С Корниловским конным"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 44 страниц)

Гримасы революции

Занятий в полку никаких. Для развлечения часто скачу в седле по мягким дорогам соснового леса – один, без вестового. Иногда скачу и с «амазонкой»...

Бросив повод на луку и хлопнув ладонью по крупу своего Алла-геза, и когда тот, с удовольствием, широким наметом, бросился вперед через ровные изгороди, чтобы как можно скорее попасть в приятную для него конюшню – иду под дождик по двору расположения второй полусотни. Обозный казак Баженов, выпрягши своего коня из сотенной двуколки, бросил хомут и вожжи между оглоблей. Все раскисло под дождем и производит удручающее впечатление бесхозяйственного развала. Меня это задело.

Казак моей сотни – из богатой семьи станицы Новопо-кровской был в обозной полковой команде и в мирное время. Этого казака тогда я видел ежедневно несколько раз. Он очень отчетливо всегда отдавал мне воинскую честь.

Крупный костистый мужчина, с энергичным крупным лицом и энергичными движениями – я и тогда удивлялся: как такой молодецкий казак-богатырь мог попасть в полковую обозную команду, когда его место могло быть даже в кубанских сотнях Конвоя самого Русского Императора?

Его старший родной брат, бывший старший урядник Кубанского (Варшавского) дивизиона, бывший на льготе – прибыл в полк на пополнение в начале 1915 г., под Баязет и назначен был в нашу 3-ю сотню. Он был еще крупнее его, умный, серьезный, с гвардейским воинским лоском и почти юнкерской воинской отчетливостью. Вот почему поступок его младшего брата с казенным сотенным хозяйственным имуществом меня глубоко возмутил. Дай казаку немного воли, он сделает еще худшее, – считал я. Этого надо не допустить и пресечь при первом же случае. Стоя под дождем и рассматривая раскисшую упряжную сбрую, я вижу из-под надвинутой на глаза папахи, что под навесом их дачи-казармы стоят человек двадцать казаков, смотрят в мою сторону, улыбаются, а среди них стоит крупный ростом и широкий в плечах казак Баженов, но с серьезным лицом. Явно – они смеялись над ним, как попавшимся в воинском проступке.

– Позвать мне обозного казака Баженова! – громко произношу в направлении этой группы казаков моей сотни.

По мокрой траве в грязи ко мне бежит детина-казак, чавкая своими сапогами по раскисшейся почве и, подбежав, взяв отчетливо руку под козырек, произнес:

– Чего извольте, господин подъесаул?

– Опустите руку и станьте «вольно», – спокойно говорю ему.

– Никак нет, господин подъесаул! – отвечает он, – не могу!

– Но тогда опустите только руку, – предлагаю ему. Он опустил, но стоял в положении «смирно». И у нас произошел с ним следующий диалог.

– Скажите, Баженов, если бы Ваш отец увидел это... – при этом я указал ему рукою на раскисший хомут и вожжи, – что бы он сказал Вам?

– Виноват! Господин подъесаул! – отвечает он смущенно.

– Да и вообще – позволили бы Вы вообще в станице, в отцовском хозяйстве – бросить конскую кожаную упряжь под дождем?

– Никак нет, господин подъесаул! – отрицает он.

– И как отец поступил бы с Вами за это? – морально мучаю я его, стараясь добраться до его совести.

– Они бы меня наказали... – сознается он, с почтением называя своего отца в третьей лице.

– Ну, так вот что, Баженов, возьмите все это и уберите под сарай немедленно же... – резюмирую я «его исповедь». И этот богатырь-детина, могущий кулаком сбить с ног быка, – он послушно собирает раскисшую ременную сбрую и несет под сарай. Казаки под навесом от дождя весело смеются...

Привожу эту мелкую, но характерную картинку как показатель революционной распущенности, которая достигла даже казачьей хозяйственной души. И командиру сотни, вместо того чтобы только крикнуть-приказать: «Баженов! Убрать!» – пришлось произнести целую тираду, чтобы подействовать на совесть, на душу казака. При этом пришлось подбирать необходимые слова и вежливо, чтобы не оскорбить этого всего лишь обозного казака, называть его на «Вы». Тогда как раньше – это сделал бы любой приказный, но в другой форме и по-воински более определенной и строгой. И думалось тогда: «При таких взаимоотношениях и революционной дисциплине – можно ли было вести казаков в бой, в атаку, на смерть?! Да и пошли бы они?!»

Военная инспекция

Прибежал ординарец из штаба полка и доложил мне, что минут через десять сотню будет смотреть какой-то генерал, о чем полковой адъютант приказал мне доложить, чтобы выстроить сотню в пешем строю. Собрать и выстроить сотню казаков, квартирующих так скученно, было делом пяти минут.

От ворот «Светлановки» до фигурного фонаря с керосиновой лампой было шагов сто. Вот оттуда-то и показалась группа наших штаб-офицеров с командиром полка и адъютантом, а впереди них какой-то генерал, которого я вижу впервые.

Среднего роста, коренастый, смуглый, по-кавалерийски подтянутый и с походными ремнями накрест кителя, при шашке и револьвере – он бодрым шагом шел к нам. Видом он был моложе нашего командира полка.

Скомандовав сотне: «Смирно-о! Шашки вон! Слушай – на кра-ул!» и взяв шашку «подвысь», иду навстречу, чтобы отрапортовать. Иду и думаю: «Как же его титуловать?»

По новому революционному закону, и к генералам надо обращаться «по чину», т. е. – «господин генерал», но не «Ваше превосходительство». К своему начальнику дивизии мы обращались по старому – «Ваше превосходительство», но сейчас к сотне приближался неизвестный мне генерал и я не знал, как же ему рапортовать? Душа и мозг диктовали обратиться «по-старому», но тут же перебивает мысль: «А вдруг этот генерал воспринял революцию и может не только что цукнуть меня за незнание нового закона, но он может упрекнуть меня и в контрреволюционности!» Иду и все думаю, и не решаюсь остановиться на одном, каком-либо определенном, но, когда, по-положенному, опустил клинок шашки к своему левому носку чевяка на четверть от земли, то как-то машинально отрапортовал:

– Господин генерал... во 2-й сотне 1-го Кавказского полка все обстоит благополучно!

Выслушивая рапорт, генерал испытывающе смотрел мне в глаза. Он был красив благородною красотою с черными приятными глазами. И, выслушав, протянул мне руку. Быстро передав эфес шашки в левую руку, подал свою. А он, каким-то легким коротким движением, потянув меня к себе, – тихо спросил:

– Как настроение казаков?

– Надежное! – машинально ответил ему. .

На приветствие генерала сотня ответила громко, дружно, молодецки: «Здравия желаем, господин генерал», и не пошелохнулась в строю. Пройдя перед фронтом и рассматривая лица казаков, он поблагодарил их за стройный вид и направился к воротам.

– Кто это? – быстро спрашиваю я полкового адъютанта подъесаула Кулабухова, схватив его за рукав черкески.

– Командир 1-го Кавалерийского корпуса, генерал-майор князь Долгоруков, – ответил он.

Мне стало стыдно, что я своего командира корпуса и князя с такой старинной фамилией назвал «господин генерал» в своем рапорте. Оказывается – генерал князь Долгоруков инспектировал моральное настроение своих частей, так как назрело, известное потом, выступление генерала Корнилова*.

Корниловское выступление

Пребывание полка в Ууси-кирка сильно оздоровило всех, отодвинув на второй план жуткие дни революции. Назначение на пост Верховного Главнокомандующего генерала Корнилова порадовало казаков. Все соскучились по твердой власти и считали, что генерал Корнилов «подтянет всех»! К тому же им льстило, что родом он был казак Сибирского войска. В полку слышали, Керенский очень считался с настроением Петроградского совета, который буквально парализовал волю и действия правительства. Генерал же Корнилов – шел против этих советов.

Душой наш полк был полностью на стороне генерала Корнилова. Когда же после катастрофического «июльского наступления», или, как он озаглавлен был потом, «тернопольский разгром», генерал Корнилов, тогда Главнокомандующий Юго-Западным фронтом, минуя Ставку Верховного Главнокомандующего генерала Брусилова, прислал Временному правительству свой ультиматум, – у казаков личность его стала священно-героической.

Вот его телеграмма-ультиматум Временному правительству, которой казаки зачитывались как священными словами: «Армия обезумевших темных людей, не ограждавшихся властью от систематического развращения и разложения, потерявших чувство человеческого достоинства – бежит... На полях, которые нельзя даже назвать полями сражений – царит сплошной ужас, позор и срам, которых Русская Армия еще не знала с самого начала своего существования...

Меры правительственной кротости расшатали дисциплину и вызывают беспорядочную жестокость ничем не сдерживающихся масс. Эта стихия проявляется в насилиях, грабежах и убийствах... Смертная казнь спасет многие невинные жизни ценою гибели немногих изменников, предателей и трусов...

Это бедствие должно быть прекращено. И этот стыд – или будет снят революционным правительством, или, если оно не сумеет этого сделать, – неизбежным ходом истории будут выдвинуты другие люди...

Я, генерал Корнилов, вся жизнь которого от первого дня .сознательного существования и доныне в беззаветном служении Родине – заявляю, что Отечество гибнет, и потому, хотя и не спрошенный, – требую немедленного прекращения наступления на всех фронтах в целях сохранения и спасения армии для реорганизации на началах строгой дисциплины, и дабы не жертвовать жизнью немногих героев, имеющих право увидеть лучшие дни. Необходимо немедленно, в качестве временной меры, исключительно вызываемой безвыходностью создавшегося положения, введение смертной казни и учреждение полевых судов на театре военных действий. ДОВОЛЬНО!

Я заявляю, что если правительство не утвердит предлагаемых мною мер и тем лишит меня единственного средства спасти армию и использовать ее по действительному назначению для защиты Родины и Свободы – то я, генерал Корнилов, самовольно слагаю с себя полномочия Главнокомандующего. Генерал Корнилов».

Эта смелая, глубоко патриотическая телеграмма своим тоном и требованием впервые открыла всей России личность генерала Корнилова, могущего быть спасителем армии. 19 июля Временным правительством генерал Корнилов был назначен вместо генерала Брусилова Верховным Главнокомандующим. Теперь о нем заговорила вся печать, и мы впервые узнали его биографию. Она подкупала казачьи сердца и точно говорила им, что «он – наш».

Сотня выписывала две газеты – «Речь» и «Новое Время» Обе газеты правые, конституционного образа правления. Казачьи же газеты и воззвания из Петрограда от Совета Союза Казачьих войск – прочитывались до последней строчки. Казаки большое внимание обращали на то, что говорили генерал Корнилов и Донской атаман генерал Каледин*. Речь последнего, как политическая декларация от 13 казачьих войск – вызвала восторг среди казаков нашего полка:

«Казачество не опьянело от свободы... Оно не сойдет со своего исторического пути служения Родине с оружием в руках на полях битв, и внутри – в борьбе с изменой и предательством. Обвинение в контрреволюционности было брошено в казачество именно тогда, после того как казачьи полки, спасая революционное правительство по призыву министров-социалистов, – 3 июля вышли, решительно, как всегда, с оружием в руках, для защиты Государства от анархии и предательства.

Понимая революционность не в смысле братания с врагом; не в смысле самовольного оставления назначенных постов, неисполнения приказов и предъявления Правительству неисполнимых требований, преступного хищения народного богатства; не в смысле полной необеспеченности личности и имущества граждан и грубого нарушения свободы слова, печати, собраний, Казачество отбрасывает упрек в контрреволюционности! (Справка: История 2-й русской революции, т. 1, вып. 2-й, стр. 38).

Когда призрак «генерала на белом коне» так неожиданно появился на фоне разлившейся анархии в стране, – большевистские газеты подняли травлю генерала Корнилова, с требованием «смены его». На это немедленно же отозвалось с энергичным протестом казачество, и 6 августа Совет Союза Казачьих войск, возглавляемый войсковым старшиной А. И. Дутовым*, послал следующее постановление Временному правительству:

«Генерал Корнилов не может быть смещен как истинный Народный Вождь и, по мнению большинства населения, единственный генерал, могущий возродить боевую мощь Армии и вывести страну из крайне тяжелого положения. Совет Союза Казачьих войск, как представитель всего

Российского Казачества, заявляет, что смена генерала Корнилова неизбежно внушит казачеству пагубную мысль о бесполезности дальнейших казачьих жертв, видя нежелания власти спасти Родину, честь Армии и свободу народа действительными мерами.

Совет Союза Казачьих войск считает нравственным долгом заявить Временному правительству и народу, что он снимает с себя ответственность за поведение Казачьих войск на фронте и в тылу при смене генерала Корнилова. Совет Союза Казачьих войск громко и твердо заявляет о полном и всемерном подчинении своему вождю – Герою Лавру Георгиевичу Корнилову (Справка: Архив октябрьской революции, дело генерала Корнилова. № 5-й, л. 16).

Это постановление произвело в нашем полку на казаков очень сильное впечатление. Они отлично знали, что там, в Казачьем Совете, уж ни в коем случае не сидят «казачьи контрреволюционеры», а как раз наоборот, что в нем находятся такие делегаты от Казачьих войск, которые отстаивают казачьи права и интересы.

7 августа казаки читали в газетах еще и следующее: «Союз Георгиевских кавалеров единогласно постановил: всецело присоединиться к резолюции Совета Союза Казачьих войск и твердо заявить Временному правительству, что если оно допустит восторжествовать клевете и генерал Корнилов будет смещен, то Союз Георгиевских кавалеров отдаст немедленно боевой клич всем кавалерам к выступлению совместно с Казачеством».

В тот же день казаки прочитали и еще одно постановление: «Главный комитет Союза офицеров Армии и Флота, в тяжелую годину бедствий – все свои надежды на грядущий порядок возлагает на любимого Вождя Генерала Корнилова.

Мы призываем всех честных людей и все Русское офицерство незамедлительно высказать ему свое полное доверие, подтвердив, что его честная, твердая и испытанная во многих боях рука, его имя и пролитая кровь за Родину – являются, быть может, последним лучом надежды на светлое будущее России. (Справка: Архив октябрьской революции, дело генерала Корнилова, № 36, л. 44.)

В соответствии с этими событиями полк вынес положительную резолюцию. А потом разнесся слух и писалось в газетах, что «генерал Корнилов, с Дикой дивизией и с казаками, идет на Петроград, чтобы восстановить твердую власть». В полку все зашевелились и ждали часа, когда и нашему полку будет приказ «двигаться на столицу с севера».

Моя 2-я сотня буквально ликовала. Взводные урядники и председатель сотенного комитета Козьма Волобуев горели полным нетерпением – «все может произойти в Петрограде помимо нашего полка, что будет очень обидно»... Так как сотни полка стояли изолированно одна от другой, то полковой комитет потребовал точного постановления от сотен на это событие.

– Господин подъесаул! Напишите как можно сильнее в пользу генерала Корнилова! – обратились ко мне вахмистр, взводные урядники и сотенный комитет. – Не бойтесь! – говорили они. – Ведь это мы будем подписывать постановление, а не Вы! Не бойтесь!

Постановление было написано мною в духе полного и беспрекословного подчинения своему Верховному Главнокомандующему генералу Корнилову и передано в полковой комитет. С полным сознанием исполненного своего патриотического долга перед нашим Отечеством – мы ждали развертывающихся событий под Петроградом, уверенные на все сто процентов, что генерал Корнилов раздавит крамолу и восстановит порядок в Армии. Мы даже ждали с часа на час телеграмму из Петрограда о новых распоряжениях и подписанных самим Корниловым.

Мы тогда не знали, что генерал Корнилов оставался в своей ставке в Могилеве, а на Петроград послал 3-й Конный корпус, под командованием генерала Крымова...

Было воскресенье 27 августа. В семье Молодовских, где квартировал командир 6-й сотни подъесаул Шура Некрасов с супругой, на их роскошной даче, был большой парадный обед. Это был день именин сына-студента хозяев Николая и, по совпадению, день рождения супруги Некрасова, Зои Александровны, по-полковому – «Заиньки».

На этот обед были приглашены полковой адъютант подъесаул Владимир Кулабухов и я. Обед прошел очень весело, уютно и приятно. Произносились горячие тосты за именинников и особенно за успех генерала Корнилова. Мы были восторженно возбуждены. Уже подавали к столу сладкое, как я увидел быстро идущего к нам, сидевшим на террасе дачи, председателя сотенного комитета, младшего урядника Волобуева. Он был в черкеске, при шашке. Он шел торопливо, и это показалось мне странным. Предчувствуя что-то недоброе, я быстро спустился вниз и нетерпеливо спросил:

– Што такое, Козьма?

Взяв руку под козырек, он возбужденно доложил:

– Господин подъесаул! Генерал Корнилов отрешен Керенским... Все дело провалилось. В Выборге солдатами убит командир корпуса и много офицеров. В полк приехали матросы и требуют от полка постановления: «За кого мы? За Корнилова или за Керенского?» Все сотни вынесли постановление «за Керенского»... Председатель полкового комитета вахмистр Писаренко прибыл в нашу сотню с этим вопросом... мы не знаем, – что делать? И без Вас не можем дать ему ответа... почему он и требует Вас немедленно же придти в сотню – и говорить с ним...

Кровь ударила мне в душу, в лицо, во все мое существо, и я почувствовал такую злость к революции, к сотням нашего полка, вынесшим резолюцию «за Керенского», и к вахмистру Писаренко, который «требует» меня к себе, а не просит... я почувствовал такую беспомощность, пустоту и банкротство в своей душе, что – сегодняшний такой ясный солнечный день – показался мне темнее ночи...

Я почувствовал, что все, что я делал во все эти жуткие месяцы революции по оздоровлению казаков, и что будто бы все уже подходило к своему благодатному концу – все это погибло вот сейчас, и погибло безвозвратн о...

И если арестован генерал Корнилов, Верховный Главнокомандующий, национальный герой страны, и арестован так просто, то что же тогда мы?.. Она, революция, ведь совсем тогда раздавит нас, офицеров!

Немедленно же сообщаю ужасную новость всем и тороплюсь в свою сотню, в нашу милую Светлановку.

Вахмистр Григорий Писаренко

Он мой станичник. Его я знал с детских лет. Подворье его отца было недалеко от нашего, а участки земли – почти рядом. В одно лето их отец-вдовец просил помочь скосить ему несколько десятин пшеницы, которая, перезрев на корне, уже высыпалась. Я был учеником Майкопского технического училища и на каникулах работал в своих садах над Кубанью и в степи, что было нормально в каждом казачьем семействе. Отец и послал меня к ним «с жатвенной косилкой». Младший брат Жорж был «погонышем» в седле на переднем уносе четверки лошадей в упряжке косилки.

Как принято на жнитве – кроме платы за косовицу по 4 рубля от десятины – мы обедали и ужинали с семьей Йи-саренко, на ночь возвращаясь «в свой табор». Деревянными ложками ели вместе борщ из общей большой деревянной чашки и еще что-то... У отца Писаренко два сына и две красавицы-девицы дочери. Старший сын давно окончил «за Каспием» свою действительную службу в 1-м Кавказском полку, а Гришка был двумя годами старше меня. До этого, в станичном двухклассном училище, он был вместе со мною и бросил учиться в 4-м отделении.

Ежедневно, после классных занятий, расходясь по домам, мы, казачата, всегда «дрались край на край», т. е. восточная часть станицы, исключительно «староверская» (бывшие донские казаки) – дралась с западной частью станицы, бывших малороссийских казаков. Для облегчения в драке – мы навешивали свои ученические сумки на смирных казачат, к которым принадлежал и Гришка Писаренко. И, кстати, наш старший брат Андрей, будущий войсковой старшина.

Гришка Писаренко – худой, длинный, в какой-то бабьей ватной стеганой шубе, слегка согнутый, обвешанный нашими сумками – всегда стоял далеко «от поля битвы» и мрачно созерцал нашу молодецкую, с шумом, с криком «стой, не бойсь» баталию. За это его прозвали «дылда», т. е. негодный, трусливый казачишка.

С тех далеких лет я его больше не видел, так как учился. Но в 1913 г., как умного казака, его назначили в полковую учебную команду, где я был помощником, только что окончив военное училище, имея чин хорунжего.

Писаренко, хорошо грамотный казак против других, очень преуспевал в изучении военных уставов и был отличный гимнаст на снарядах. Но его характер... Когда он бывал дежурный по команде – такого придиры к своим же каза-кам-учебнянам трудно было найти. Его они не любили, его они не боялись и разыгрывали, как могли. Вахмистром команды тогда был Н.И. Бородычев*.

Так вот: к этому Гришке Писаренко я шел «для объяснения» по политическому моменту и... он меня «требовал» к себе. Трудно найти большую иронию революции...

Моя 2-я сотня вся в сборе. В кругу ее Писаренко – в черкеске и при шашке.

– Здравствуйте, Григорий, – говорю я ему и, как всех своих станичников полку, называю по имени.

– Здравия желаю, господин подъесаул! – отвечает он по-строевому, взяв руку под козырек.

Бросив глаз на сотню, на урядников – вижу, что здесь уже много было говорено до меня и дело, видимо, плохое...

– Як Вам по службе, господин подъесаул, – немного ехидно говорит он. – От полка требуют постановления – за кого мы – за Керенского или за Корнилова? Как известно, Ваша 2-я сотня вынесла постановление за генерала Корнилова... но Корнилов теперь отрешен от должности Керенским... к нам приехали из Выборга матросы... они ждут ответа... все сотни стоят за Керенского... теперь нужен официальный ответ от Вашей сотни! Сотня не хочет сказать своего мнения без Вас. Что Вы скажете на это? – внятно сказал Писаренко, довольно смело и чуть победоносно.

– Вот нате, прочтите телеграмму Керенского, – добавляет он и дает ее. В ней было сказано «об измене генерала Корнилова»...

Я почувствовал полный провал, но совершенно не хотел менять своего слова перед сотней, как и не хотел богохульствовать перед высоким именем генерала Корнилова и лицемерить «в преданности Керенскому»...

– Моя сотня вынесла постановление, что она исполнит приказ своего Главнокомандующего, – говорю я Писаренко. – Сотня не высказала, что она идет против кого-то... Как воинская часть, она исполняет приказы Главнокомандующего... – напрягаю я всю свою логику и говорю Писаренко, не вдаваясь в подробности.

– Да нет, господин подъесаул! Все это мне как председателю полкового комитета уже известно... Вы не хитрите, а скажите прямо – за кого Вы? За Керенского или за Корнилова? – перебивает меня ехидно нетерпеливо довольно неглупый Писаренко, но сейчас он нервный и желчный. Он так поставил вопрос ребром, что изворачиваться мне уж не было никакой возможности.

Казаки сотни окружают нас, слушают и молчат. И, несмотря на это, я совершенно не хотел кривить душей и изменить свои чувства к генералу Корнилову. Я напрягаю всю свою волю и логику и отвечаю ему:

– Так вопрос ставить нельзя. Правители меняются. Полк присягал Временному правительству, когда во главе его еще не стоял Керенский... мы до сих пор верны своей присяге (в которую никто из нас не верил, и принесли ее шаблонно). Ведь может уйти и Керенский... и тогда что? – внушаю я Писаренко и почувствовал, как казаки сотни легко вздохнули после этих слов.

Я вижу, что и Писаренко поставлен в тупик этими словами. Но я знаю, что это еще не есть «мое оправдание», и вопрос сейчас во всей России и армии поставлен именно между двумя этими лицами – между Корниловым и Керенским, но отнюдь не между Временным правительством и Главнокомандующим. Эти два лица стали двумя противоположными политическими лагерями, и баллотировка идет такая: Керенский – защита революции, а генерал Корнилов – контрреволюции.

Умный Писаренко понимал мою душу. Думаю, что в душе он и сам был сторонник генерала Корнилова в силу своего характера и ясного понятия им воинской дисциплины, которую он любил и следовал ей всегда точно. Но, как председатель полкового комитета и как понявший полный провал выступления генерала Корнилова, к тому же «прижатый к стене» делегатами-матросами – он уже должен был идти только за Керенским.

– Все равно, Федор Иванович, – отвечает он мне более мягко. – Вы говорите очень складно, но это Вам не поможет... Все пять сотен вынесли постановление за Керенского и вот задержка только за Вашей сотней. И Вы не допустите, штобы через Вас пострадал «увесь» полк, – говорит он уже со станичным выговором слов.

Он поставил вопрос вновь ребром. Я чувствовал, что «тону»... А Писаренко продолжает:

– И хуже будет, если в Вашу сотню приедут сами матросы... я и так едва уговорил их остаться там и прибыл сам, чтобы уладить вопрос.

Жуть вопроса еще заключалась в том, что пять матросов, прибывшие в наш полк, бесцеремонно «вынимают из полка душу». Без всякого сопротивления одной тысячи вооруженных казаков. Я понял полную бесполезность борьбы, которая окончится все равно победой темных сил, а для меня может окончиться совсем печально...

– Хорошо! Мы напишем сейчас же постановление, – говорю ему, беру бумагу и пишу: «2-я сотня 1-го Кавказского полка верна своей присяге Временному правительству и подчиняется всем его распоряжениям».

Писаренко протестует и настаивает, чтобы сотня указала, что она стоит именно за Керенского. Это задело казаков. Раздались грозные голоса из толпы. Вахмистр сотни Толстов, бывший начальником Писаренко по учебной команде, который отлично знал его характер, – окрысился на него зло и негодующе. Председатель сотенного комитета Козьма Волобуев, развернувшись плечами и ударив кулаком по столу, выкрикнул с грубой руганью:

– Да што ты еще хочешь от нас?.

Но Писаренко не растерялся. Он подчеркнул, что матросы точно ему сказали – «в полку имеются открытые «корниловцы» – это 2-я сотня с их командиром и их надо извлечь».,. Дело принимало неприятный оборот. Надо было как-то выкручиваться.

– Послушайте, Григорий, – говорю ему. – Мы даем исчерпывающую резолюцию. Мы идем за Временным правительством, а там уже дело Ваше уметь внушить матросам. Нельзя же писать – вчера за Корнилова, а сегодня за Керенского! Таким резолюциям грош цена! – закончил я.

Писаренко смотрит на меня и что-то обдумывает.

– Хорошо, господин подъесаул! Я доложу и подтвержу, что и Ваша сотня стоит за Керенского. Но смотрите! И не подведите! И чтобы этого больше не было! – уже угрожающе закончил он.

Писаренко ушел. С разбитой и буквально оплеванной душей остался я среди казаков своей сотни. Мы все чувствовали полное свое банкротство и некоторый стыд и страх. Настолько была сильна стихия революционного разрушения.

И еще один эпилог

После всего этого, ошеломленный и оскорбленный, – я пребывал в некоторой прострации и не интересовался, что происходило в полку. На третий день меня вызвал к себе командир полка полковник Косинов и неловко, словно не находя подходящих слов мягко сказал:

– Федор Иванович... Вы знаете, как я Вас люблю, ценю и уважаю... поэтому – я хочу Вас спасти... Поезжайте в отпуск на Кубань... или – куда хотите. Одним словом, дорогой Ф.И. – хоть временно, но Вы должны удалиться из полка...

Я слушаю его и ничего не понимаю, почему и смотрю на него широко раскрытыми глазами и удивленно вопрошающими. А он, передохнув, продолжал:

– Вы, Ф.И., наверное, не знаете, – какой разговор со мною вел полковой комитет? Я боюсь, что Вас могут арестовать, а у меня нет власти защитить Вас. – И закончил: – Уезжайте, ради Бога, из полка...

Он боялся вторичного приезда в полк матросов, о чем говорил ему полковой комитет. Все это было для меня такой оскорбительной неожиданностью, что я, подтолкнутый чувством гордости и злости, заявил неподкупному своему командиру полка, что из полка я никуда не уеду и только прошу ставить меня в курс революционных полковых событий. Он беспомощно развел руками и ответил в минорном тоне:

– Я Вас понимаю, Ф.И. Я хочу Вам только добра... вернее – я хочу Вас спасти.

. Что говорил полковой комитет Косинову – я и не допытывался, так как точно знал, – они протестовали против стопроцентной поддержки мной и моей 2-й сотней генерала Корнилова. И я не только что не испугался возможного моего ареста, но и был уверен, что он не сможет совершиться, во-первых, – по неустойчивому политическому состоянию и полка и полкового комитета, менявших свое настроение в зависимости от событий, а во-вторых, – в пятидесяти шагах от моей комнаты, у въезда во двор дачи Светлановки, квартировала полусотня казаков с преданными урядниками, которая на мой зов выскочила бы в защиту и в одном белье, но с винтовками в руках.

Узнав о поведении полкового комитета, сотня предложила мне на ночь ставить часового у входа в дом. Отказав в подобной защите, предупредил, чтобы они держали глаза и уши остро. Как и предполагал, абсолютно ничего не случилось. Шаткие тогда были казаки...

Мой конфликт с сотней

Вахмистр докладывает, что в сотне не совсем спокойно. Оказалось, что их упрекают другие сотни в том, что она слепо последовала своему командиру, «явному корниловцу». Это меня задело. Надо было действовать, чтобы сохранить духовный настрой сотни. На вечернюю «зарю» я вышел при шашке, как знак, что присутствую официально.

Под фигурным фонарем с газовым освещением – сотня стоит «смирно», как и в мирное время.

– До меня дошли слухи, что Вы недовольны мною... – начал я в тишине августовской мягко-прохладной ночи грустным голосом. – Недовольны тем, что Вас якобы через меня другие сотни называют контрреволюционным именем «корниловцы». Вы меня хорошо изучили. Так заявляю вам, что я не только удивлен Вашим мнением, но и оскорблен им, чего никогда не ожидал от Вас. Оказывается, что вся моя работа для сотни за все эти месяцы революции считается Вами вредной. Я Вас никогда не уговаривал зря, а только рассказывал и Вы шли за мною. Теперь это окончится. С завтрашнего дня я буду Вашим командиром сотни только официально. Делайте в сотне, что хотите. И в сотню, которую я так любил, – частным порядком я уже не появлюсь...

– Разойтись! – сухо скомандовал я и тихим шагом, с мрачным настроением, пошел к своей даче.

Сотня не сдвинулась с места. Войдя к себе в комнату и глянув в окно, увидел: вся сотня собралась в большой круг, и взводные урядники оживленно что-то говорили казакам. В тот памятный вечер у меня происходила своя личная трагедия. Вне своего полка, а теперь вне своей сотни – в те жуткие дни революции, когда казаки не верили своим офицерам, – я уже не находил интереса к военной службе...