Текст книги "С Корниловским конным"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 44 страниц)

В Екатеринодаре

Шкуро прорвал фронт красных и исчез где-то у них в тылу. В Ставрополе почувствовалось, что «ушла душа». Стало как-то скучно.

Назначен новый губернатор, полковник Глазенап. Пошли какие-то перемены к худшему. Мне стало не нравиться многое в нашем партизанском отряде, который все еще находился в стадии формирования. К тому же, он теперь назван «Партизанский отряд Ставропольского генерал-губернатора». Это было совсем уже странным и непонятным. Полковник Глазенап, до своего назначения сюда, был командиром бригады, состоящей из 1-го Кавказского и 1-го Черноморского полков Кубанского Войска, сформированной в Донских степях. 1-й Черноморский полк находился с самого занятия Ставрополя в самом городе и был в подчинении губернатора для наведения внутреннего порядка. 1-й Кавказский полк был в районе села Медвежье, что северо-западнее губернского города.

Не нравились мне все эти штабы, мелкие фррмирова-ния и другие комбинации. Полк! Вот где интерес, сила, величина, стремление каждого офицера, семья боевых друзей, военная стихия. Я решил искать случая, чтобы уйти из отряда.

Раненому брату стало чуть лучше. Слезами и молитвами излечила его наша дорогая бабушка. Излечила, не ведая его судьбы: он погибнет через два года в Таврии, в Корниловском конном полку родного войска, в дивизии доблестного Бабиева.

Мой начальник, есаул Мельников, командирует меня за казаками в Екатеринодар, в запасной полк. Я в войсковом штабе, у военного министра Кубанского Войска, есаула Савицкого (официальная должность – член Краевого правительства по военным делам). Савицкий – статный офицер Конвоя Его Величества. Принял он меня сухо, но дельно. Руки не подал. И не встал со стула. В конце февраля 1917 г. я ему представлялся в Петрограде. Возможно, что он не узнал меня. Крупный, бородатый. На нем китель и темно-синие бриджи с двойным гвардейским серебряным галуном. На столе, рядом с папкой для бумаг, лежит красная гвардейская фуражка с белыми кантами. Вид импозантный и солидный.

Выслушав меня, он, смотря на мои командировочные бумаги – спокойно, не торопясь и не волнуясь – не сказал, а словно прочитал следующее: «все кубанские силы находятся в распоряжении Кубанского войскового атамана; все кубанские офицеры и казаки должны служить только в своих кубанских строевых частях; ваш отряд не Войсковой Кубанский, и я не только что не дам вам, подъесаул, казаков из Кубанского запасного полка, но я вас спрашиваю – как вы, кадровый офицер, без разрешения Войскового штаба, могли служить не в казачьей части и не находящейся на учете Войскового штаба?»

Все это говорилось есаулом Савицким, которому тогда было около 40 лет, настолько ясно, логично и убедительно, что мне парировать ему абсолютно было нечем. К тому же – я и сам так понимал этот вопрос. Наш партизанский отряд был казачий. Формировался он с разрешения полковника Шкуро, тогда главного и авторитетного начальника всего Ставропольского района. А что полковник Глазенап, по уходе Шкуро, многое переиначил – нам, подчиненным офицерам, вообще тогда было неведомо.

Обо всем этом я тут же доложил Савицкому, добавив, что сам ищу случая попасть в любой полк родного войска.

Оставаясь все так же серьезным, но уже в мягких тонах, он говорит:

– В таком случае я дам Вам сейчас же предписание явиться в Запасной полк в Екатеринодар. Вы представитесь командиру полка, и он Вас, при первом же удобном случае, отправит в полк, на фронт.

Все оказалось так просто и нормально. Получив бумаги, представился командиру полка. Им оказался полковник По-севин*, наш старейший кавказец, известный скакун и наездник. Расцеловались. На душе стало совсем светло, так как я входил в свою родную войсковую стезю.

Выйдя из кабинета военного министра, захожу в войсковую канцелярию по хозяйственной части. Мне нужно получить деньги за двух погибших лошадей на Турецком фронте в 1916 г. Рапорт и свидетельства об их гибели были поданы по команде тогда же. Казенная расценка каждой лошади 150 рублей, за которые теперь нельзя приобрести и плохой рабочей лошади.

Перед заведующим канцелярией войсковым старшиной Майгура стоит молодецкий офицер, подтянутый, скромно, но хорошо одетый в темно-серую черкеску, при добротном холодном оружии, отделанном серебром. Он в погонах есаула, хотя ему не свыше 30 лет. В левой опущенной руке он держит по-офицерски черную, крупного и хорошего каракуля папаху с серебряными галунами по верху войскового цвета. Перед штаб-офицером стоит подбористо, каблуки вместе, но так как они ведут частный и дружеский разговор, то офицер полусогнул левую ногу в колене, что тогда допускалось. За письменным столом, стоя, Майгура что-то выслушивает и любезно отвечает, спрашивает. Закончив разговор, офицер принял воинскую стойку, распрощался и вышел.

– Вы знаете, подъесаул, кто со мной говорил, – обращается ко мне заведующий хозяйством, брюнет с сединами, в кителе, с длинными черными тонкими казацкими усами. Отвечаю, что не знаю и что впервые вижу этого есаула.

– Это 1-го Запорожского полка сотник Павличенко*, мой станичник, из простых урядников. Но посмотрите, – какой он молодец! Безусловно, он выдвинется в гражданской войне и будет героем, – закончил он.

Ровно через год сотник Павличенко стал генералом.

На Красной улице, в толпе, навстречу мне идет очень знакомый офицер. Он весь седой, но коротенькая бородка, подстриженная по-черкесски, напоминает что-то очень близкое. Поравнявшись со мной, он бросил на меня быстрый взгляд, потом моментально отвел его и, как мне показалось, он хотел как можно скорее пройти мимо меня незамеченным. Но было уже поздно, – я узнал его.

– Баяр?! – окликаю его и бросаюсь к нему

– A-а, Баяр! – быстро отвечает он мне в тон, и мы любовно жмем друг другу руки.

Он в гимнастерке с полковничьими погонами и старых потертых темно-синих офицерских бриджах. На голове измятая папаха. На ногах старые заношенные, уже не поддающиеся чистке, мягкие кавказские козловые сапоги, под названием «ханкинды». Они истоптаны, перекосились и имеют жалкий вид. Вообще – у него весь вид жалкий, как человека, много что-то перенесшего.

– Что с вами, Баяр? Откуда вы? – закидываю его дружескими вопросами.

– Ах, и не спрашивайте... только что прибыл из Новороссийска после большевистской тюрьмы, просидев в ней много месяцев... вот почему у меня и такой вид. Арестовали еще в Уманской, все разграбили. Теперь я нищ и гол, – говорит он и показывает на свои истоптанные и перекосившиеся сапоги.

Мне стало жалко, как и было стыдно видеть этого когда-то щегольского есаула, конника-спортсмена, офицера нашей 4-й Кубанской казачьей батареи Юрия Николаевича Белого*. Батарея входила в состав Отдельной Закаспийской казачьей бригады нашего войска. 1-й Таманский полк стоял в селении Каши, у самого Асхабада, 1-й Кавказский в Мерве, а 4-я батарея стояла в урочище Каахка, между этими городами. До Асхабада 11 верст. Он тогда был холост, под 40 лет. В Асхабаде жила его невеста. И, как заядлый конник, для свидания с ней, на два дня (суббота и воскресенье), – он скакал верхом, делая это расстояние в один переход.

При первой же встрече с ним тогда – он первый проявил ко мне, молодому хорунжему, чувство дружбы, обратившись по-текински «Баяр», каковое обращение относилось у текинцев только к старшему, заслуженному или богатому человеку. Я ответил ему тем же, что его порадовало. Так мы и остались навсегда друг для друга – «Баяр».

Осенью 1915 г. из Турции, из-под города Дутаха, что на реке Евфрате, он вызван был на Западный фронт, для принятия в командование батареи. Мы все были очень рады за нашего Юрия Николаевича в его продвижении по службе. Была лютая зима. Полки стояли в землянках. Во всем был недостаток в полках, чтобы не сказать больше. После проводов – карьером он бросился от нас на север, в Алаш-кертскую долину и дальше на сытый Западный фронт – с голодного и холодного Турецкого фронта. Теперь я его встречаю через два с половиной года, но...что же сделали большевики из этого отличного артиллериста, щегольского офицера, спортсмена-конника?! Передо мной стоял се-дой-седой полковник с надорванной, разбитой душой и в военном костюме, которого не одел бы в мирное время даже его денщик.

Я в канцелярии Запасного полка. Она помещается на Почтовой улице, в бывшей канцелярии 1-го Екатеринодар-ского кошевого атамана Чепеги полка, в мирное время. Здание старое, одноэтажное. Там много офицеров. Встречаю знакомых по Турецкому фронту. Вот 1-го Таманского полка сотник Башта*, всегда живой, лихой и жизнерадостный. Теперь он серьезен, с усталым лицом, слегка прихрамывает.

– Что с Вами? – спрашиваю его.

– Был в Первом походе, тяжело ранен, много перенес лишений... многое пережил, – говорит он. И, как будто смутившись за себя, что из такого молодецкого офицера он сделался словно инвалидом, добавляет: – К тому же я теперь женат.

Сказал и засмеялся, но улыбка его совсем не была похожа на ту, которую я так хорошо помнил по Турции.

– Григорий Иванович, Вы ли это?! И почему Вы только в чине сотника? – дружески жму я руку Горпищенко*, кадровому офицеру Таманского полка, гораздо старше меня по выпуску из военного училища.

– Э-э, батенька... – тянет он. – Хорошо и это. Я ведь был разжалован в рядовые за то, что с немцами освободил от красных Таманский полуостров и с полковником Пере-тятыса* образовали временное Войсковое правительство. Но теперь реабилитационная комиссия разобрала наше дело, и мне вернули мой царский чин. Я числюсь в Запасном полку. На фронт, конечно, никогда не пойду. Оскорблен... и с меня довольно... – говорит он спокойно, но с явной обидой. Лицо его грустно и безразлично ко всему. Я его понял.

Так, бюрократической ошибкой «верхов» из строя вышибли отличного офицера и спортсмена-конника, исковеркав его личную жизнь и военную карьеру. Наслушавшись многого, мной овладел «мрак тыла». Нет-нет! Скорее на фронт. Там все более ясно, чисто, как и честно – делаю я свои выводы.

Громкая строевая песня пехоты слышится вдоль Красной улицы. Обыкновенная солдатская песня – «Взвейтесь соколы орлами...», но чувствуется, что в исполнение ее вложено что-то другое, более интересное и возвышенное. При приближении колонны войск эта песня разрастается и несется победным маршем, которого нельзя ничем остановить. Она приблизилась, и я вижу: идет батальон, состоящий исключительно из одних офицеров. Все они в погонах до штаб-офицеров включительно, но все на рядовом положении. Винтовки с примкнутыми штыками они держат вертикально за спинами, с накинутым ремнем на правые плечи. Правая рука наложена на этот ремень, а левой они размахивают в такт шага. Широко открытые рты далеко несут строевую солдатскую песню во всю ее бравурную мощь. Видно, что господа офицеры не только что не стесняются толпы, что они состоят на рядовом положении в строю, но словно этим гордятся.

А жители, перенесшие власть красных, одни влюбленными глазами, другие плачущими восторженно пронизывают их и разряжаются громкими криками и шумными аплодисментами. Я искренне вторю толпе. Великое слово – Освобождение.

По Почтовой улице мимо проходит «артиллерийский унос» в две пары коней, но без орудий. На лошадях совершенно новая артиллерийская сбруя. Впереди, верхом на лошади, идет младший урядник. Два казака правят лошадьми, сидя на уносных. По новой сбруе на лошадях я понял, что оно только что получено из интендантства, и они возвращаются в свою батарею. Нарождается новая войсковая артиллерия, – делаю свои выводы, и сердце мое радуется.

– Федор Иванович! Беги к Бабиеву! Он только что со мной прибыл из Майкопа. Он должен скоро принять полк и набирает к себе только таких командиров сотен, которые «не пригинаются» в боях. Я уже дал ему свое согласие, – говорит мне запальчиво подъесаул Лопатин*, однобригад-ник-таманец по Турецкому фронту.

Отличный боевой офицер и полковой товарищ, потом адъютант полка, он был с Бабиевым в конном отряде полковника Кузнецова*.

В начале 1915 г., в Турции, в Алашкертской долине, я познакомился с командиром 3-й сотни 1-го Лабинского полка сотником Колей Бабиевым и сразу же подружился. Оба были холосты, и это еще больше сближало нас – конников и казакоманов. Много было у нас молодецких холостяцких похождений. Я иду к нему как к старому другу.

Бабиев остановился у своего отца-генерала*, жившего в богатом доме местного купца-армянина Тарасова, на Штабной улице, рядом с областным правлением. Их застал я обедающими. Я ему поведал о цели своего визита.

– Вакантного полка еще нет. Мой 1-й Черноморский уже занят. Другого полка я принять не хочу, почему и выжидаю. Но Вас, Джембулат, с удовольствием возьму в свой полк, – сказал он мне.

Пока кругом неудача, а отсюда и тоска. Екатеринодар переполнен. Гостиницы все заняты. Войсковое офицерское собрание на Екатерининской улице также переполнено, и все высшими чинами. Знакомых в городе у меня нет. Денег также очень мало в кармане. «Где же я буду ночевать?» – пронеслось в голове. В своем столичном войсковом городе офицер войска не имеет ночлега.

Случайно в канцелярии встречаю своих станичников-сверстников, с которыми исколесил походами и боями Турцию в войне 1914-1916 годов и с которыми дружил еще мальчиком в станице. Скромно, со смущенным юмором, говорю им, что мне неще спать.

– Да, пойдемте, Ф.И., к нам на «Разгонный пост», там и переночуете с нами. Правда, казармы переполнены, но мы заснем во дворе. У нас есть бурки, – дружески и совсем не по-военному говорят они мне, друзья детства, приказный и Георгиевский кавалер Егор Крупа и Максим Су-ряднов, рядовой казак, проведший всю Великую войну в строю.

«Разгонный пост» – это старый казачий пост времен Кавказской войны. Он стоит на самом берегу Кубани, за городским садом, по дороге на Дубинку. Там небольшой двор, простые сараи-казармы, крытые камышом, и тут же стоит старая казачья сторожевая вышка на кривых, стропилами поставленных, дрекольях в два этажа. Это прототип настоящего войскового герба Кубанского Войска.

Мы там. Не только что казармы, но и весь двор переполнен казаками. Чтобы не было стыдно, снимаю черкеску с серебряными погонами и орденом Св. Владимира и в одном бешмете – иду со станичниками-друзьями ужинать – поесть настоящего казачьего борща из казенного котла.

Столы тут же, на дворе – длинные, дубовые. Деревянные у всех ложки, не простые, а «чабанские», чтобы ими можно было зачерпнуть борща «как следует». Большие деревянные миски, человек на десять каждая. Красота... словно в Запорожской Сечи 150 лет тому назад.

Поужинали. Ложимся спать. Одна бурка вместо перины. Черкески в голове вместо подушек. Не раздевались и сняли только чевяки. Вторая бурка – общее одеяло. Ночи на Кубани прохладные. Прижались друг к другу и заснули, слов-

но родные братья в степи, в непогодь. Вот она – Слава Казань я...

Так прошел мой первый день в Екатеринодаре. На второй день нашел старого друга и сверстника по военному училищу, подъесаула l-ro Екатеринодарского полка Ряднину, пристроился к нему и стал ждать своего назначения на фронт.

В один из вечеров, гуляя по Клубной аллее в городском саду, вдруг слышу громкий оклик. На скамейке, с костылями, сидит раненый прапорщик Шура Тюнин*, мой однополчанин по 1-му Екатеринодарскому полку мирного времени вольноопределяющимся. Мы оба рады встрече. Его я не видел с 1912 г.

– Иди в наш полк. Он теперь называется Корниловским. Отличный полк. В нем много офицеров и хороший командир полка полковник Науменко, – радостно говорит он. – Тебе, Ф.И., обязательно надо быть в нашем полку. Это самый лучший полк в войске. У нас теперь новая форма – черно-красный погон и эмблема смерти на рукаве, – как оказалось, ошибочно хвастается он.

– Я, Шура, очень рад попасть в ваш полк, но называться не хочу и надо ждать запроса только от полка, – отвечаю ему.

Тут же он знакомит меня со своими старшими корниловцами, раненым подъесаулом Поночевным и больным есаулом Муравьевым, таманцем моих лет мирного времени. Они оба молчат. В свой полк не приглашают и сами в него уже никогда не вернулись.

В канцелярию запасного полка я являюсь ежедневно, в ожидании назначения. Через несколько дней командир полка полковник Посевин спрашивает меня:

– Хотите идти во 2-й Кубанский полк к полковнику Лопата? – и добавляет, улыбаясь: – Но полковник Лопата того... чудак. Предупреждаю Вас.

– Где он дерется? – спрашиваю.

– Где-то под Армавиром.

– Хорошо. Я согласен, – фиксирую ему.

Получив 5 дней отпуска «на сборы», – выезжаю к себе в станицу. У меня не было строевого коня. Это меня мучило. Прибыть в полк без коня и воевать на казачьей лошади – я не допускал, как и не любил пользоваться казачьими строевыми лошадьми, считая это оскорбительным для казака. В станице попечалился об этом старшему брату, и он подарил мне своего второго коня. Я выезжал на фронт со спокойной душой. Но... опять всплакнула горюче мать-вдова, сиротинушка:

– Ты опять, сыночек, выезжаешь на войну... а я вот все одна и одна по хозяйству... и мочушки моей уж нету... А-а-ах... – заголосила она, бедная наша мать 12 детей. Младший ее сын, Георгий, все еще лежал в Ставрополе в госпитале, как будто бы медленно поправляясь...

Внимая ужасам войны,

При каждой новой жертве боя —

Мне жаль ни друга, ни жены,

Мне жаль не самого героя...

Увы!.. Утешится жена,

И друга – лучший друг забудет!

Но где – т. е. душа одна:

Она до гроба помнить будет!

Средь лицемерных наших дел И всякой пошлости и прозы —

Один я в мире подглядел Святые искренние слезы:

То слезы бедных матерей...

Им не забыть своих детей,

Погибших на кровавой ниве,

Как не поднять плакучей иве Своих поникнувших ветвей...

Это стихотворение, написанное Некрасовым на несчастную для России Севастопольскую компанию 1854-1855 гг. Вечная, неумирающая истина...

В те жуткие годы гражданской войны 1918-1920 гг. на долю казачьих матерей легла исключительная, душу раздирающая трагедия, которой никогда не забыть и во веки вечные. И когда-то, во всех станицах и хуторах, Казачество – должно воздвигнуть неугасаемый памятник – РЫДАЮЩЕЙ КАЗАЧЬЕЙ МАТЕРИ.

9 Елисеев Ф. И.

С КОРНИЛОВСКИМ

конным

ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ

Власть закона кончается там, где начинается непререкаемая власть совести.

Наполеон

В 1904 г. началась Русско-японская война. Мне шел двенадцатый год, и я был в 4-м отделении двухклассного училища, т. е. был уже сознательным мальчиком, изучал десятичные дроби, геометрию, отечественную историю, географию и другие предметы, положенные во 2-м классе гимназий, реальных училищ и кадетских корпусов. Заведующий училищем был опытный педагог и большой казак из станицы Тифлисской Николай Дмитриевич Асеев. О начавшейся войне он прочитал нам в классе газету, выразил непоколебимую уверенность в победе Русского оружия и с пафосом воскликнул:

– Этих япошек – мы шапками закидаем!

Мы, экзальтированная казачья молодежь отроческого возраста, всегда воинственно настроенная, тут же выхватили из своих ученических парт свои папахи разных цветов и размеров, с энтузиазмом бросали их вверх к самому потолку и неистово кричали «ура».

Но... «не закидали японцев шапками». Военная техника, как оказалось, стояла у них выше нашей, как и были другие причины, что Великое наше Отечество из этой войны вышло не победившим.

Из Великой войны 1914-1917 гг. – мы вышли вновь не победителями, хотя наши войска сражались исключительно доблестно.

Из гражданской войны 1917-1920 гг., на всех фронтах Белых Армий – мы вновь вышли непобедителями, хотя сражались также очень доблестно, было много пролито крови, в особенности армиями казачьих войск.

И невольно возникает вопрос: почему мы НЕ победили в течении этих трех войн, долгих и жестоких, которые прошли на нашей жизни, а в двух последних – мы были активными участниками их?

Профессор, Генерального штаба генерал Н.Н. Головин*, в своей книге «Наука о войне» пишет, что «после каждой войны, для точного изучения правдивых событий – надо писать только истину, и тогда только будут понятны – и причины побед, как и причины поражений». Из его большого труда приведу лишь несколько фраз, относящихся исключительно к тем, кто НЕ одержал победы...

«Неверное употребление орудия – привело к неправильному заключению о негодности его» (стр. 28).

«От сокрытия части правды – всего несколько шагов до созидания неправды» (стр. 59).

И как замечательно его заключение о том, что военной правде надо прямо смотреть в глаза, главным образом НЕ победителям, чтобы на своих ошибках учиться: «Одно только надо утверждать, что ходить около пропасти с открытыми глазами менее рискованно, нежели ходить с завязанными глазами» (стр. 227).

Еще более выразительно высказался председатель комиссии по составлению истории 13-го Лейб-гренадерского Эриванского полка, Генерального штаба генерал-лейтенант П.О. Бобровский, военный историк. Он пишет:

«В военной истории полка встречались и неудачи, невзирая на храбрость предводителей-офицеров и героический дух солдат, но неизбежных при отсутствии предусмотрительности или поддержки, вследствие самоуверенности и т. д. Поэтому представление полка постоянно в ореоле

Славы и Доблести, вечно торжествующего, всепобеждающего – не соответствует серьезным целям его истории.

Необходимо знать причины неудавшихся военных предприятий, по обстоятельствам, иногда вовсе не зависящим от войсковой части. Она, история, должна передать фотографически все то, что при данных условиях являлось причиной немощи людей полка к успешному разрешению поставленной ему задачи или, напротив, – что именно, при самой неблагоприятной обстановке, возбуждало энергию и поднимало дух целой части, доводя ее до самоотвержения и героизма, всегда назидательных» (Попов К. Храм Славы. Париж, 1931. стр. 18).

На фронт. Полковник Дроздовский

Верхом, в одиночку и без вестового, которого у меня не было, из станицы Кавказской, выехал я на фронт 10 сентября, направляясь в Армавир.

Ехал «конен и оружен». Под левым коленом, погонным ремнем на передней луке седла, дулом назад и вниз «по-горски» – висел заряженный карабин; в тороках казачьи сумы, в которых находились: запасная пара белья, вторые бриджи и запасные чевяки; сверху неизменная казачья бу-рочка, защитница от дождя и жары, она же и постель. Вот и весь был мой офицерский багаж.

Я начинал свою боевую службу, словно сначала. Ехал в одиночку и в полную неизвестность: где полк? каков полк? кто его командир? каковы господа офицеры? – я ничего не знал. Да все это меня и не смущало, как и не волновало. Я уже прошел такую школу службы и войны, и службу военную так хорошо знал, как и любил, что ничего не боялся. Да и сам за себя мог постоять.

До Армавира 60 верст. Это расстояние решил пройти в один переход. Справа тянулось железнодорожное полотно, а слева – сплошное море кукурузы и подсолнечников – высоких, нарядных и жирных, в которых легко мог скрыться и всадник. На полпути от станции «Кубанская—Армавир» встречаю разъезд 2-го Офицерского конного полка, состоящего из наших кубанских казаков. Начальник разъезда, корнет; удивлен, встретив меня, и доложил, что эта зона уже есть нейтральная и что я мог бы встретиться и с красным разъездом. От этих слов неприятный холодок прошел у меня по спине. Вот и был бы «бесславный конец» тогда, – подумал я.

К вечеру я был в Армавире. Там находился штаб 3-й пехотной дивизии полковника Дроздовского* и его небольшой резерв. Ночую в сарае с рядовыми чинами конвоя Дроздовского. Наутро представляюсь начальнику штаба дивизии и спрашиваю, «где находится 2-й Кубанский полк?» В штабе о нем ничего не знают и говорят, что сейчас – не до этого: красные перешли в наступление и подходят к Армавиру, и Армавир может быть сдан...

– Оставайтесь пока при нашем штабе, – закончил он.

В городе, действительно, неспокойно. Близко слышен сильный ружейный бой. На улицах подводы беженцев из станиц, казаков-лабинцев. К полудню красные подошли к окраинам города с запада.

Против штаба дивизии, на площади, происходит «сменная езда» конвоя начальника дивизии. Часть всадников текинцы, остальные кавказские татары. Подо всеми хорошие лошади. Вахмистр-текинец командует сменой. Он очень импозантный на своем жеребце-текинце и в своей высокой черной косматой папахе. Он совершенно чисто говорит по-русски. В своем безделье, наблюдая это, – делаю вывод, что ученье происходит для морального воздействия на население, что, дескать, – на фронте все спокойно.

Ученье закончено. Лошади поставлены в сараи, где стоит и мой конь. К штабу подходят две подводы с пленными. Красноармейцы очень грязные, заросшие, с длинными патлами волос на головах и одеты во что попало. Видно, что они все время были в поле, в боях. Вид их отталкивающий. Подводы остановились, и конвоирующий их солдат ждет распоряжения. На балконе 2-го этажа быстро появился молодой полковник лет 35 в пенсне, в гимнастерке с расстегнутым воротником от жары, при аксельбантах, с энергичным лицом, без фуражки. В руках у него донесение о пленных.

– На кой черт их сюда привезли? – громко вопрошает он в пространство. – Это только обуза! Вахмистр! Убери их!.. – тем же энергичным тоном, не допускаемым ослушания, произнес он коротко.

– Кто это? – спрашиваю я какого-то соседа.

– Начальник дивизии, полковник Дроздовский, – отвечает он.

Высокий стройный текинец, вахмистр конвоя Дроздов-ского, завел подводы во двор – ив темном сарае, по очереди, «убрал их»... Мне было страшно.

Красные наседали. На улицах Армавира строились баррикады. Все обозы ушли на правый берег Кубани, в станицу Прочноокопскую. Без дела было так скучно, а главное – бесплодно.

Пересекая площадь, скорым шагом приморенных коней к штабу дивизии подошел казачий разъезд в 4 человека. Они были очень запылены. Кони в поту. Младший урядник быстро соскочил с коня и, нисколько не задерживаясь, поднялся наверх, в штаб. Я с любопытством рассматриваю спешенных казаков; их облик мне близко знаком.

– Какого полка? – спрашиваю.

– Корниловского, – отвечают все разом.

– А станицы какой?

– Ильинской, – отвечают так же все разом.

Ну, конечно, я не ошибся. По облику – это наши родные кавказцы, почему и лица их, и одежда, и манера разговаривать, и держать себя при офицере, – так мне знакома и приятна.

«Где полк? каков полк? кто командует им?» – забросал я их вопросами, но они, кроме своей 1-и сотни, больше ничего не знают. А полк дерется «там, где-то под станицей Михайловской», – отвечают они, молодые казаки, видно, не участвовавшие по своему возрасту в Великой войне.

– Подъесаул! Пожалуйте наверх! – вдруг слышу голос с балкона. Оборачиваюсь – и узнаю начальника 3-й пехотной дивизии полковника Дроздовского. Быстро поднимаюсь наверх, в штаб. Стоя, все так же энергично, но без начальнического задора, коротко и ясно говорит он:

– Вот что, подъесаул... положение очень тревожное. Может быть, мы сдадим Армавир красным. Я только что получил важный пакет от начальника 1-й Конной дивизии. Его привез урядник. Я немедленно же отвечаю. Мой ответ очень важный, как и секретный. Ваш 2-й Кубанский полк неизвестно где находится. Я Вам вручаю этот пакет. Берите разъезд Корниловского полка и спешно отправляйтесь в этот полк. Ваш путь будет по правому берегу Кубани, через станицы Прочноокопскую и Григореполисскую. В последней переправитесь вновь через Кубань и ищите своих. Урядник покажет Вам путь следования, – закончил он.

Молча выслушав все это и найдя, что распоряжение вполне нормальное, – получив пакет – вышел.

Мы немедленно же двинулись в путь. Перед Прочно-окопской встречаю конную колонну человек в 250. Она идет строем «по шести» и в полном уставном порядке, нисколько не растягиваясь. Я изучаю ее. Такова уж привычка: увидев новую строевую часть – присмотреться к ней. И вижу: кроме офицеров-кавалеристов в фуражках – вся колонна состоит из кубанских казаков. Казаки одеты в хорошие гимнастерки, в папахах, на хороших свежих лошадях. И узнаю, что это идет 2-й Офицерский конный полк, что меня удивило и задело – почему казаки в добровольческих частях, а не в своих, кубанских?

В станицу Григореполисскую прибыли с темнотой. В ней скопление обозов. Станичный атаман – сотник из урядников разрывается на части, чтобы всем дать ночлег. Он отводит нам квартиру «за Кубанью», в крестьянском селе Ново-Михайловском. Мы там. Крестьяне-хозяева отнеслись к нам так себе, но накормили и дали лошадям фураж.

С зарей – следуем дальше, но уже по маршруту, указанному моим урядником. Скоро въехали в Скобелевский хутор. На улице масса казаков. Это был обоз 1-го разряда Корниловского полка, который держится начеку, так как на фронте неспокойно. Среди них вижу много казаков 1-го Кавказского полка Великой войны и даже казаков своей

2-й сотни. Все они радостно приветствуют и провожают добрыми напутствиями.

Нс слезая с коней, двинулись дальше. Скоро спустились в балку и подошли к степному колодцу, чтобы напоить лошадей. Колодец без сруба, примитивный, но глубокий. И только мы взялись за ведра, как с противоположной стороны балки показалась линейка, запряженная двумя лошадьми, скачущая к колодцу. Подскочив, казак-кучер быстро остановил лошадей. С линейки соскочила сестра милосердия и энергично крикнула: «Подать воды!» На линейке кто-то лежал. Видны были только ноги в чевяках и ноговицах и офицерские темно-синие бриджи с кантом войскового цвета. Все же тело и лицо были прикрыты полотнищем палатки.

– Кто это, сестрица? – спрашиваю.

– Командир Корниловского полка... полковник Федоренко*, – отвечает она.

– Что – болен? ранен? – допытываюсь.

– В голову... и не выживет... уже без чувств... – с грустью, рывками слов, поясняет она.

Смочив водой голову раненого, – линейка быстро снялась, как и подлетела, и, уже вскачь, бросилась к железнодорожной станции Отрада Кубанская.