Текст книги "С Корниловским конным"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 44 страниц)

Генерал Казанович 13 октября внезапной атакой овладел Армавиром. Конница Врангеля не могла развить этот удар: 10 октября она была прикована к Урупу настойчивыми атаками противника, причем станица Безскорбная несколько раз переходила из рук в руки. Только 15 октября дивизия вышла частью своих сил на правый берег Урупа. Но 17 октября большевики перешли в контрнаступление на всем фронте между Урупом и Кубанью и оттеснили конные части генерала Врангеля за Уруп, а дивизию генерала Казано-вича – под Армавир.

В эти дни Минеральная группа красных несколько раз возобновляла наступление на полковника Шкуро по всему фронту, от Невинномысской до станицы Суворовской, но безрезультатно, и партизаны Шкуро по-прежнему совершали удачные набеги на железную дорогу».

При таких обстоятельствах на фронте – вечером 13 октября 1918 г. в станицу Урупскую прибыл полковник Бабиев Николай Гаврилович и вступил в командование нашим Корниловским полком.

Полковник Бабиев и его штаб полка

Я в Урупской. Быстро нахожу штаб своего полка. Вхожу в казачий дом и среди командиров сотен – вижу Бабиева. Он стоит боком к двери, подняв левую полу черкески, и фельдшер накладывает ему пластырь на «сиденье».

– Господин полковник! Временно исполняющий должность полкового адъютанта подъесаул Елисеев – представляюсь, – рапортую официально, умышленно подчеркивая слова «временно исполняющий должность полкового адъютанта».

Бабиев дружески улыбается в свои серые глаза, крепко жмет руку.

– Ну, вот... уже я и ранен у Вас в полку, – смеется он.

Оказывается, выехав за станицу осмотреть линию расположения красных, легко ранен в ягодицу. Пуля застряла в седельной подушке. Ее извлекли оттуда, и Бабиев показывает ее мне. Все это было так неожиданно – и приезд в полк Бабиева, и его ранение. В комнате собраны все командиры сотен. Бабиев хочет познакомиться с ними в частной беседе. После рапорта поворачиваюсь к ним и вижу новые лица: полковника Артифексова*, полковника Налетова* и очень моложавого зауряд-врача. Артифексова я знал по Турецкому фронту. Бабиев прибыл со своим полковым штабом, сформированным в Екатеринодаре.

И это показалось так непривычно для нашего скромного штаба полка, состоявшего всего из двух лиц – командира полка и адъютанта. Но меня это радует. И Артифексов, и Налетов считались отличными офицерами, которых Бабиев знал еще с мирного времени и с которыми дружил доверительно и давно. Все трое были молоды, чуть свыше 30 лет каждый. В полку словно просветлело: не было и одного офицера, даже в чине есаула, и вот теперь – сразу три полковника, молодых, энергичных, доблестных.

Есаул Асеев немедленно же уехал в свой 1-й Екатерино-дарский полк. Бабиев просит меня писать «свой первый приказ по Корниловскому полку». Под его диктовку я написал о вступлении его в командование. Дальше сделал обращение ко всем чинам полка, призывая их к рыцарству, вкладывая в это слово – понятие о боевой доблести. Приказ был закончен следующим девизом борьбы против красных – «За Великую Свободную Россию». Дальше шли назначения: а) Полковник Артифексов – помощником командира полка по строевой части, б) Полковник Налетов – помощником командира полка по хозяйственной части, в) Зауряд-лекарь Александров – полковым врачом.

Закончив это писание под его диктовку при полном молчании всех офицеров, докладываю ему, что я принял временно адъютантство по случаю гибели в бою есаула Удо-венко, и прошу отпустить меня в строй, в свою 2-ю сотню. Но он и слушать не хочет об этом... он сам мало понимает в переписке, ее не любит и ему нужен опытный адъютант, в особенности на первых порах, когда он совершенно не знаком с положением дел в его новом полку.

– Нет и... нет! – с дружеской улыбкой подчеркивает он. Я его понимаю, но меня это не устраивает, почему подчеркиваю в своем докладе, что остаюсь только «временно», о чем и прошу повторить «приказом по полку», что при первой же возможности – перейду в строй. Бабиев курит, сильно затягиваясь, дымит папиросой, улыбается, соглашается. Я верю ему, даю свою адъютантскую подпись в этот новый приказ по полку, но события не изменили моего положения до самого дня ранения 24 октября того же года и моей эвакуации. Это было под вечер 13 октября 1918 г., в станице Урупской Лабинского отдела.

У Бабиева прострелена кисть правой руки там, где сходятся все четыре пальца, переходя в ладонь. Все соединяющиеся косточки (фаланги) – раздроблены. Кисть руки сильно изуродована. Все пальцы правой руки – торчат вперед мертво, не сгибаются. Чуть работает только большой палец; между ним и мертвым указательным пальцем – он зажимает папиросу. Здоровается и отдает честь он левой рукой, что ему, как признанному герою, очень идет.

В тот же вечер, под его диктовку, пишу письмо его родителям в Екатеринодар. Он сообщает им о благополучном прибытии в полк и что случайно, но легко ранен и посылает эту пулю, прося взять ее в золотой ободок, с золотою же цепочкой, чтобы носить на груди «как жетон». На ободочке просит выгравировать следующее: «13-я. 13. 10. 1918 г. Урупская», что означало: 13-е ранение, 13 октября 1918 г., станица Урупская. Все это он диктует в присутствии своих помощников, дружески шутит со всеми, часто курит, и всем нам было так тепло и приятно на душе. Письмо подписывает левой рукой, каракулями: «Ваш сын, Коля Бабий».

На второй день, 14 октября, всем полковым штабом выехали осмотреть позиции. Я любовался нашим новым командиром. Он очень импозантен в седле. На нем легкая «дачко-вая» черкеска цвета верблюжьей шерсти, черный бешмет, небольшая черная каракулевая папаха. Кинжал и шашка в черных ножнах, рукояти которых – слоновой кости. Как всегда – он в ноговицах и чевяках. Под ним очень нарядный, высокий, рыжей масти, лысый и ноги «в чулках» – хороших кровей конь, веселый и прыткий.

Бабиев сидит в седле глубоко, легко, свободно и нарядно. Коня он держит «на длинном поводе». Он весь так и просится на картину, как образцовый офицер-наездник Кавказских казачьих войск. Все в нем и на нем скромно, изящно и красиво. Легкое седло «калаушинской работы», к нему – белый прибор. Ремни – словно шелк. Как настоящий строевой офицер с Турецкого дикого фронта, на котором всегда была нужда, когда мы порой днями не видели своих денщиков с нашим офицерским вьюком, – у него в тороках неизменная бурочка. Под ней маленькие ковровые кавказские сумы для белья, туалетных принадлежностей, запасные бриджи и чевяки.

У полковников Артифексова и Налетова нет собственных лошадей и седел. Они идут на казачьих, отчего Бабиев выглядит еще более импозантным.

У хуторов Абдурахманова и Стасикова

15 октября красные прорвали фронт в стыке нашей 1-й Конной дивизии и 1-й пехотной генерала Казановича, в районе хутора Абдурахманова, который находится между Армавиром и станицей Урупской, и переправились на левый берег Урупа. Корниловцы, запорожцы и уманцы, под начальством полковника Топоркова, сосредоточиваются к месту прорыва и сбрасывают пехоту красных назад, на правый берег Урупа. В этом месте левый берег Урупа высокий, а правый совершенно низкий. Здесь нет долины для реки, почему наша конно-горная батарея, с высокого берега, удачно преследует красных. Корниловские сотни быстро переходят речку и втягиваются в пеший бой. У казаков мало патронов. Они их экономят. Красные же засыпают обстрелом. И, несмотря на это, – передовые сотни корниловцев заняли пологие курганчики, на которых можно укрепиться. По редкой кукурузе быстро скачем с Бабиевым к этим курганчикам-бугоркам, которые особенно обстреливаются красными. Острый короткий «цок» пуль неприятен... У курганчика, где лежит головная цепь казаков, мы быстро сбросились с седел.

Под рой пуль его конь взвился на дыбы. Мой вестовой, казак Ермолов, дико вскрикнул, схватился за левый бок и согнулся. Ближайшие казаки в цепи подхватили Ермолова и наших лошадей и быстро отвели в низину. Оказалось – пуля рикошетом, боком, ударила Ермолова под самое сердце, но, – пробив черкеску, – остановилась у бешмета. Одна из пуль перебила повод уздечки у Бабиева. Такие бывают странности в боях.

Лежим под курганчиком. Нельзя даже наблюдать за боем, так как нельзя поднять головы. Перестрелка идет редкая, но меткая. Красные и казаки стреляют только наверняка и в тех, кто поднимет голову. Поле ровное, красные не далее как в 400-500 шагах от нас и ружья врага несут нам смерть. Подняв голову, – убит наповал прапорщик Шевченко, и его нельзя вынести. Это действует неприятно на всех. Бабиев часто поглядывает на наших лошадей, находящихся в низине. Я это замечаю.

– Не люблю я боя в пешем строю... в нем я чувствую себя беспомощным, – какбы с извиняющей откровенностью и с улыбкой говорит он. И я его понял.

В Турции, против курдов – было совсем не то, что вот здесь, против храбрых русских солдат, хотя и красных теперь. Там – наскок, гик. Часто били по их воображению, а здесь – они нас берут «на мушку». Там мы превосходили качеством своего оружия противника – курдов, и наша родная малокалиберная трехлинейная винтовка была «царицей стрельбы». У казака была полная уверенность, что из нее он «достанет» противника, а тут у него всего лишь 5-10 патронов, тогда как у красных неисчислимые запасы их.

К тому же – сегодня Бабиев впервые в бою гражданской войны, в настоящем жестоком пешем бою, который продолжался весь день. Скоро тяжело был ранен командир 1-й сотни сотник Васильев, тут же у курганчика. В командование сотней вступил только что прибывший в полк по-еле излечения от ранения сотник Поляков*. Ровно через месяц будет убит и он...

Полки заночевали на позициях. Утром 16 октября, обнаружилось, что красные отошли. По горячим следам, в конном строю, широким фронтом полки двинулись вперед и к обеду заняли хутор Стасикова. Это очень богатый хутор крестьян, хотя и небольшой. Он находится также между Армавиром и Урупской, но ближе к железнодорожному полотну. Кругом море высокой кукурузы. Пройдя хутор, обнаружили красных и вступили с ними в бой.

Условия были не в пользу казаков: полки в конном строю по густой и высокой кукурузе, а против них три сильных цепи красных, фланги которых скрываются где-то в кукурузе на горизонте, неуязвимые от нашего огня и шашечного удара. Нудный и безрезультатный был бой в этот день. В нем наш полк понес заметные потери. Тяжело ранены полковник Артифексов и командир 3-й сотни подъесаул Черножуков. Оба ранены в ноги. Слепые ранения, т. е. – пули остались внутри. Их отправили на хутор Стасикова, куда к ночи отошел и полк. Они ночуют при штабе полка. Оба крепятся и держатся молодцами. Артифексов не может снять сапог с раненой ноги. Сапог затек кровью, и нога онемела. Утром их отправили на хутор Абдурахманова и дальше в Екатеринодар. С ними едет и полковник Налетов, в глубокий тыл, чтобы привести в порядок обоз 2-го разряда и расквартировать его в станице Лабинской.

Рок войны безжалостно диктует свои права: вместо большого полкового штаба «по положению» с двумя помощниками в штаб-офицерских чинах он вновь стал прежним – командир полка и полковой адъютант. 3-ю сотню Черножукова принял сотник Зеленский.

Полковники Топорков, Жарков и Бабиев

Все трое разные люди. 16 октября, перед переправой через Уруп к хутору Абдурахманову, полковник Жарков, командир 1 -го Уманского полка, оставив свой полк в ложбине, посчитал своим долгом прискакать к «штабу Топоркова», лично доложить ему обо всем и высказать свое мнение о предстоящей переправе. Наш штаб полка здесь же. Топорков выслушивает его молча, ничем не реагируя, и не смотрит на него. Все мы находимся в конном строю. И мы видим, что он выслушивает Жаркова неприязненно.

Полковник Жарков не только что щегольски одет, но одет оригинально: на нем папаха старолинейного образца – широкая и невысокая, переросшего курпея, т. е. – чуть косматая и с высоким острым верхом войскового цвета (алого), с 8-ю штаб-офицерскими галунами на нем. Он в черной черкеске с крупными старинными газырями высоко на груди и при тесьме. Под ним красивый «совкий» караковый конь. Он докладывает-говорит почтительно, вежливо, резонно и без воинской натяжки. Но, несмотря на это, полковник Топорков, терпеливо выслушав его, вдруг неожиданно спрашивает и тоном не особенно дружелюбным:

– Полковник, а где Ваш полк?

– А вон там... в ложбинке, – вежливо отвечает полковник Жарков, и при этом, для точности определения, – где именно находится его 1 -й Уманский полк, – он указывает плетью в сторону расположения полка.

– Ну, так и поезжайте к нему... а когда будет нужно, я вызову Вас, – отвечает Топорков.

Жарков вежливо произнес воинское «слушаюсь», словно получил очень приятное распоряжение, откозырнул, круто повернул кругом своего совкого коня и широким наметом поскакал к своему полку.

17 октября бой завязался с утра. Красные перешли в наступление. Наш огонь слегка задержал их. Под разными бугорками лежат спешенные полки и ждут. Наш штаб находится со штабом Запорожского полка и штабом Топоркова. У него, собственно говоря, нет никакого штаба, и только адъютант с ординарцами от полков. Все мы приткнулись у небольшого курганчика. Топорков всегда мрачный и неразговорчивый. Полная ему противоположность – Бабиев. И нам странным кажется, что два полковника, лежа под кур-ганчиком – ни о чем не говорят. Из элементарной вежливости Бабиев пытался вступить в разговор (он всегда был весел и разговорчив), но Топорков отвечал односложными фразами или совсем не отвечал.

Эти два полковника так непохожи были друг на друга. Топорков – это камень, железо, воля, упрямство, настойчивость, угловатость. Он неладно скроен, но крепко сшит. Труд, скромность, никакого внешнего воинского шика и блеска. Все это было чуждо ему. Он только воин. Приказ начальства для него – закон. Его стихия – степь, дождь, снег, слякоть, и он тут же, с казаками – ест и спит и словно рад этому. Он – степной воин.

Бабиев же – сплошная подвижность, легкость, шик. Он красиво скроен и красиво сшит. У него во всем должен быть шик. Без блеска – но шик, эффект. Он должен властвовать над всеми. И даже вот под этими бугорками – все должно быть отчетливо и молодецки. И ему так скучно сидеть без дела под бугорками. И ночевать здесь он не может, так как он очень легко одет, стильно одет, одет, словно для бала. И ему здесь ночью будет и холодно, и неуютно. У него война – набег. А после него, к ночи – домой, к друзьям, к веселью. В веселье же – шум, песни, музыка, лезгинка, блеск, во всем приятность – как награда за набег.

Даже и мне не нравится обращение Топоркова к Бабиеву:

– Полковник Бабиев! А почему у Вас в полку?.. – и так далее обращается он к нему.

Подъесаул Кравченко, мой друг по военному училищу и сейчас командующий 1-м Запорожским полком, только переглянется со мной, улыбнется и тихо скажет:

– Вы не знаете нашего «Топорка» (ударение на «а») – он будто суровый, но справедливый. И мы, запорожцы, ценим его и любим.

И пока мы молча сидели-прятались от пуль противника, – красные перешли в наступление по всему фронту. Отступая по кукурузе, полки задерживались на каждом возвышении, на каждом курганчике. Наши пулеметные команды «на линейках», ломая кукурузу, были беспомощны в своем огне.

Может быть, лучше было собрать все три полка, насчитывающих до 400-500 шашек в каждом, и, прорвав фронт красных, бить их по частям? Но красных такая масса... и главное – не видно их флангов. Фланги скрываются где-то вдали в кукурузе, которой, кажется, и конца края нет. Сплошное море кукурузы и в ней нескончаемые цепи красных. Они идут в три линии, не останавливаясь. Нам надо отходить. Все равно мы их не задержим. Но полковник Топорков не создан для отхода. Он определенно хочет отстоять свои позиции.

Казаки лавами отходят, изредка постреливая прямо с седел. Вот и еще рубеж. За ним, дальше, в наш тыл – равнина и сжатое поле. Топорков командует «Слезай!» – и сам слез с коня. Спешились ближайшие лавы. Защелкали редкие казачьи выстрелы, но красные безостановочно идут и идут вперед.

Бабиев, спустившись чуть за пригорок и повернув коня хвостом к противнику, стоит и улыбается, давая этим понять полную бесполезность боя при такой обстановке. Я стою лицом к нему и удивляюсь, почему он стал спиной к красным. Щелкнет пуля в спину – вот и «позорное» ранение! А пули так часто щелкают по кукурузе, чем еще более усиливают впечатление силы огня противника. Его горячий конь, от страха «по-собачьему» поджав хвост между ног, нервно вздрагивает при каждом щелчке пули. Бабиев же беспрерывно курит. Красные приближаются. Казаки, уже без слов команд, тихо, шагом отходят назад.

– Стой!., Стой!., Куда ты идешь? – вдруг кричит Топорков на какого-то конного казака. А казак, повернувшись лицом к нему, мрачно смотрит, молчит и продолжает идти «назад». Топорков выхватывает шашку и бежит за казаком. Последний толкает каблуками своего заморенного коня, переводит его в аллюр «рысь», чтобы уйти от своего командира бригады, и боязливо оглядывается назад, но в это время его конь путается ногами в кукурузе, спотыкается и падает. Казак летит далеко вперед с седла. К нему подбегает Топорков и рукоятью шашки «штрыкает» его в спину, в бока. Казак подскакивает и убегает вслед за своим конем.

Мы с Бабиевым смотрим на эту картину, и нам становится смешно. Топорков это заметил.

– Полковник Бабиев! Что же Вы тут стоите без дела? Соберите свой полк! – выкрикнул он, а зачем собрать – так и не сказал.

– Слушаюсь! – ответил Бабиев немедленно, козырнул ему левой рукой и, пользуясь этим приказанием, мы тронулись широкой рысью к своему полку, чтобы подальше быть от Топоркова.

В это время красные по всему фронту закричали «ура», и мы все «покатились» назад.

...Вчера, при наступлении, наш полк левым своим флангом соприкоснулся с какой-то казачьей частью. Она наступала по кукурузе в пешем строю, имея лошадей в поводу.

– Какой полк? – кричит Бабиев.

– Отдельная Кубанская сотня подъесаула Растегаева! – отвечают ему криком же ближайшие казаки. Мы думали, что это наступает полк, но оказалось только сотня, и Бабиев, заинтересовавшись численностью ее, спрашивает:

– Сколько в сотне людей?

– Двести пятьдесят! – кричат они.

Как оказалось, эта отдельная Кубанская конная сотня служила в качестве вспомогательной конницы при 1-й пехотной дивизии генерала Казановича...

По равнине – полки отступали рысью, чтобы не нести потерь. Мы шли к станице Урупской. По дороге, в ложбине, видим сотню казаков. Почти все они в маленьких белых папахах. Какой-то пожилой сотник, скомандовав – «Смирно!» – рысью подошел к Бабиеву и рапортует:

– Господин полковник! Сотник Мишуров*, с пополнением для Корниловского полка в составе двух офицеров и ста десяти урядников и казаков, из войска прибыл.

Подъезжаем. Бабиев узнает своих прежних казаков 1-го Черноморского полка, которым он командовал после революции в 1917 г. и которым, на полковой счет, пошил белые папахи, как это было в его 3-й сотне 1-го Лабинского полка. У казаков веселые лица. Они восторженно отвечают на приветствие своего командира. Сотнику Мишурову приказано «пока» быть «седьмой сотней» и отступать с полком.

Из-за цепей противника появилась красная конница. Издали она показалась нам грозной. В густой резервной колонне коней в 500, с обнаженными шашками – она двинулась за нами крупной полевой рысью, переходящей в намет, и уже миновала свои цепи пехоты. Уходить нам надо было обязательно...

Оставив 4-ю сотню подъесаула Лопатина в арьергарде, полк быстро спустился с кручи к аулу Урупскому и прошел его. На улице, у своей сакли, сидел дряхлый старик-черкес, а у порога – безразлично сидела костлявая старуха-черкешенка. Аул был пуст.

Запорожцы и уманцы отходили к Урупской западнее корниловцев. И едва полк миновал аул, как увидели – сотня Лопатина, во взводной колонне наметом «свалилась» с кочугуров и последовала за нами. Впереди нее, поднятой правой рукой, подъесаул Лопатин сдерживал своих казаков, чтобы никто не выскакивал вперед него. И только что сотня спустилась в низину, как на буграх показались новые конные всадники, обнаженными шашками угрожающе потрясавшие в воздухе и громко матерно ругаясь. Это были красные. Они остановились на возвышенности правого берега долины реки Урупа.

Корниловский полк вошел в Урупскую с восточной стороны и спешенными сотнями быстро занял ближайшие неровности. Красные не наступали. На ночь все три полка расположились в Урупской. Станица оказалась пуста. Казаки даже нашли в печах горячую пищу, что показывало, – насколько быстро она была оставлена населением. К утру следующего дня – блеяли овцы в кошарах, мычали коровы на базах, куры, гуси, свиньи вышли во дворы в поисках пищи. Сотенные командиры приказали казакам всем дать корм и выпустить телят к коровам, «чтобы не перегорело молоко в вымях». Какая жуть казачья!

Пеший бой полка под Урупской

18 октября, с утра – завязался бой на подступах к Урупской. Красные, спустившись вниз, перерезали дорогу

Урупская—Безскорбная. Пеший бой вел только Корниловский полк. Запорожцы и уманцы, со своим бригадным командиром полковником Топорковым, были где-то «наверху», северо-западнее Урупской и также вели бой. Наш бой был упорный и нудный. День стоял пасмурный. Мы чувствовали, что, если красные надавят, – станицы полк не удержит. У нас ведь нет патронов!

Передовую позицию занимает вчерашнее пополнение казаков. Их белые папахи ясно видны нам сзади. Видны ли они красным? – думалось. И если видны, то это плохо: их хорошо брать «на мушку». И красные их «брали»... Среди них есть уже раненые. Два казака ведут, поддерживая под руки, одного стонущего, харкающего кровью. Руками он схватился за рот. Доктор Александров осматривает его и докладывает Бабиеву, что пуля раздробила челюсть и выбито несколько зубов. Он, подхорунжий, с двумя Георгиевскими крестами Великой войны. Мне жаль его, беспрерывно стонущего. И я запомнил лицо этого несчастного казака.

В начале 1919 г., на Маныче, Бабиев был уже генералом и начальником 3-й Кубанской казачьей дивизии. Автор этих строк был командующим Корниловским полком. В полк вернулся этот подхорунжий. В лазарете ему сшили челюсть и вставили зубы. Но лицо перекошено, и он слегка косноязычит. Пишу на него представление для награждения Георгиевским крестом 2-й степени; частным письмом к Бабиеву, напоминая ему «картинку» боя под Урупской, прошу утвердить представление. Чуткий Бабиев это делает, шлет его в штаб 2-го Кубанского конного корпуса, и доблестный генерал Улагай утверждает и присылает золотой крест. И я был счастлив навесить его на грудь этому подхорунжему. К несчастью, забыл его фамилию и какой он станицы.

– Та цэ ж було давно! – только и ответил скромно он, уже пожилой человек, видимо, казак «третьей очереди».

В самый разгар боя, неожиданно из-за бугров, с юго-востока, под огнем красных, пешком, в сопровождении только своего адъютанта-кавалериста – явился генерал

Врангель. Оба они в гимнастерках, в фуражках, при шашках и револьверах. Бабиев доложил боевую обстановку. Врангель спокоен, улыбается и потом, с явным приятным расположением к Бабиеву, как-то наивно стал рассматривать его, – как он одет? И рассматривал его так, как рассматривает подруга подругу, увидев на ней новое модное платье. И, налюбовавшись, вдруг спрашивает:

– Полковник! А где Вы заказывали свою черкеску?

И по боевой обстановке и по существу вопроса – это было очень странно.

– Да еще в Тифлисе, Ваше превосходительство! – козырнув ему, отвечает Бабиев, стоя перед ним в положении «смирно».

– Не беспокойтесь... держите себя свободно, полковник. Я так люблю кавказскую форму одежды, но в ней мало что понимаю, почему и присматриваюсь к другим – кто и как одет? Я ведь приписан в казаки станицы Петропавловской. Станица подарила мне коня с седлом. Теперь я хочу одеть себя в черкеску. Но, чтобы не быть смешным в ней – вот я присматриваюсь, чтобы скопировать с кого. Вы так стильно одеты... – говорит он, ощупывает качество «дачкового» сукна черкески и «щупает» глазами его оружие. Бабиев на его комплименты вновь откозырнул.

Разговор хотя и был неуместным по боевой обстановке, но он нам обоим понравился. Мы поняли, что у Врангеля «есть душа», что с ним можно запросто говорить. Что он «живой человек» со всеми человеческими страстями и недостатками, но не сухой формалист – генерал, начальник, к которому «не подступиться».

К вечеру бой затих. На наших глазах красные отходили на ночь к аулу Урупскому. В этом бою ранены были оба офицера, прибывшие вчера на пополнение полка с сотней казаков: сотник Мишуров и зауряд-хорунжий Корякин (смертельно). Выбыло из строя этой «седьмой сотни полка» убитыми и ранеными свыше десяти казаков. Чин «за-уряд-хорунжего» давался вахмистрам и урядникам за боевые отличия. На погонах хорунжего они имели «на верху» погона, поперек его, нашивки того звания, из которого они были произведены в офицерский чин. После войны они увольнялись в запас, «по войску».

Об этих боях генерал Врангель пишет: «Правее нас, в районе станиц Попутная и Отрадная, действовали части генерала Покровского (1-я Кубанская казачья дивизия, Ф.Е.), на правом фланге которого, в Баталпашинском отделе, дрались казаки полковника Шкуро. Левее, между реками Уру-пом и Кубанью, наступала от Армавира выдвинутая в этом направлении 1-я пехотная дивизия генерала Казановича. Продвигаясь вдоль линии Владикавказской железной дороги, она вела упорные бои. Туда прибыл генерал Деникин. Мне ставилась задача: форсировать реку Уруп, ударить во фланг и тыл действующих против Казановича частей красных и отбросить их за реку Кубань.

Тщетно, в течение почти двух недель, пытались части дивизии форсировать реку Уруп. Противник, прикрывшись рекой, крепко засел на высоком скалистом гребне. Местность чрезвычайно затрудняла действия в конном строю. В патронах же ощущался огромный недостаток. Между тем генерал Казанович, выдвинувшийся было до станции Овечка, вынужден был затем с тяжелыми потерями отойти почти к самому Армавиру. С величайшим трудом он удержался в самом углу между Кубанью и Урупом. Противник овладел станцией Коноково в 15 верстах к югу от Армавира. Приказом генерала Деникина моя дивизия (1-я Конная) была подчинена Казановичу, и последний требовал моей помощи, настаивая, между прочим, чтобы я держался вплотную к его правому флангу, не соглашаясь с моими доводами, что – занимая уступное положение, маневром, я могу несравненно лучше обеспечить его» (Белое Дело, т. 5, стр. 83 и 84).

Генерал Деникин об этом пишет: «Генерал Казанович, 13 октября, внезапной атакой, овладел Армавиром. Конница Врангеля не мота развить этот удар. 10 октября она была прикована к Урупу настойчивыми атаками противника, причем станица Безскорбная несколько раз переходила из рук в руки. Только 15 октября 1-я Конная дивизия вышла частью своих сил на правый берег Урупа. Но 17-го больше-

вики перешли в контратаку на всем фронте между Урупом и Кубанью и оттеснили конные части Врангеля за Уруп, а дивизию Казановича – под Армавир» (т. 4).

19 октября – как будто затишье. С Бабиевым сидим за пустым столом в казачьей хате, но в полной готовности выскочить по тревоге в седла. Входит ординарец и докладывает, что приехал какой-то старик и хочет видеть полкового адъютанта. Выхожу на крыльцо и вижу: на дивной рыжей полукровке-кобылице, годной под офицерское седло, сидел «охлюпью» (т. е. без седла) почтенный седобородый старик лет под шестьдесят. Правая его нога, обращенная в мою сторону, была деревянная от колена и неуклюже, и неприятно торчала в сторону, совершенно не гармонируя ни с его «дедовской», очень серьезно-сердитой осанкой, ни с его дивной, благородных кровей, кобылицей. Удивленный такому неожиданному появлению, почтительно и ласково спрашиваю его:

– Вам што, дедушка?

– Эта, што ль, Карнилавский полк? – как-то сурово, вопрошающе, спросил он.

– Да, это! А што вам надо, дедушка? – вновь ласково и почтительно спросил его, сам говоря «чисто по-линей-ски», чтобы не обидеть его и не оттолкнуть от себя, как офицер.

– Дав нем мой сын... передавал в станицу, што пад ним каня убили... и прасип прислать другова... ну, вот я и привел, – уже более ласково говорит он, глазами и кивком головы указывая на свою дивную «четырехлетку» кобылицу, станичного подворного коневодства. И пока я не нашелся, что ему ответить, так как не знал ни его сына, ни того, что под его сыном убит конь, как он спрашивает дальше:

– А, правда, эта, што палком камандует Бабиев? – чина Бабиева он не назвал.

– Да-да, дедушка... нашим полком командует полковник Бабиев, – поправляю его.

. – А можна да ниво (до него)? – продолжает он.

– Канешна! – отвечаю ему по-станичному, в тон. – Ординарцы! Помогите слезть дедушке! – крикнул я каза-12 Елисеев Ф. И.

кам, молча и с любопытством, слушавшим наш разговор. Казаки, послушно и учтиво перед стариком, бросились к нему, а он им сурово:

– Нянада... нянадо (не надо)... и сам управлюсь! – и спокойно, уверенно и, видно, не впервые, сполз влево на свою здоровую ногу.

Передав кобылицу ординарцу, он спокойно, не торопясь, поднялся на крыльцо, вслед за мной вошел в нашу комнату, снял папаху, крупно, набожно, троекратно перекрестился на образа, что в каждой казачьей хате висят «в свяггом углу» (Бабиев при этом встал со стула, и его отделял от старика только стол), и потом, повернувшись лицом к Бабиеву, произнес спокойно:

– Здравия желаю. – Чина Бабиева не назвал. И добавил: – Вы будитя камандир Бабиев?

Бабиев, чуть улыбнувшись, с доброй, сердечной станичной вежливостью подтвердил это. Тогда старик, чуть повернув голову в сторону и как-то боком кося глаза, словно ему так лучше, удобнее рассматривать, изучать человека, спокойно произнес:

– Да-а... па-абличию – признаю-ю, – т. е. по лицу – похож на род Бабиевых. Видно было, что этот старик знал отца и деда Бабиевых. Дед Бабиева не был «русским», он стал казаком станицы Михайловской. Отец Бабиева – старый офицер-лабинец, летами моложе этого старика. О внуке Бабиева, сотнике Коле Бабиеве – старик, несомненно, много слышал от своих внуков, – каков он был на Турецком фронте в должности командира знаменитой 3-й сотни 1-го Лабинского полка. Теперь он «удостоверился», что внук Бабиев – достоин своего отца и «абличием своим» (лицом) – соответствует своему роду.

Я молча наблюдал эту сцену и видел, как приятны были Бабиеву эти слова старика. Со стороны всегда видней.

– Ну, спасиба Вам... а то я не верил... – закончил он Бабиеву, а чему «не верил» – не договорил. И потом, повторив Бабиеву, что он привел нового строевого коня для своего сына, он обращается уже ко мне, видимо, как «к