Текст книги "С Корниловским конным"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 44 страниц)

«Путь» не только что не был найден, но был и отброшен как невозможный для выполнения. Грозные же события развивались. Вышел новый декрет совета народных комиссаров и приказ по всем армиям об упразднении всех чинов, о снятии погон и о новых перевыборах всего командного состава.

В декрете указывалось (подчеркивалось), что командиром полка может быть избран даже рядовой солдат, как и кашеваром может быть поставлен всякий бывший офицер, до командира полка включительно. Разрешалось носить только боевые ордена. Подобное распоряжение проведено было приказом по 42-му армейскому корпусу, куда мы входили, по нашей 5-й Кавказской казачьей дивизии и перепечатано по полкам.

Дальше этого идти было буквально некуда. Офицеры обрекались на полное изгнание и безо всяких жалоб и защиты.

Весь наш полк снял погоны. Что удивительно было, так это то, что подобное распоряжение не понравилось и рядовым казакам, не говоря уже об урядниках и офицерах. У нас отнимали эмблему воинского чина и эмблему родного полка. И никто, даже из рядовых казаков, не уничтожил погоны! Все с иронической руганью отпарывали их осторожно, чтобы не испортить черкесок, и уложили свои погоны в походные сумы, считая это распоряжение не серьезным и... временным.

В нашем полку не стали делать переизбрание новых начальников и оставили офицеров на прежних должностях. И только 3-я сотня уволила своего командира подъесаула Винникова, а полковой комитет избрал недавно прибывшего прапорщика Павлова, из учителей станицы Новопокров-ской, вторым помощником командира полка по хозяйственной части. Протестовать мы уже не могли.

Шура Винников – милейший и стойкий полковой товарищ, но он был очень замкнут для казаков и с ними не имел никакого общения, кроме сухо-служебного. На его место был избран младший офицер моей 2-й сотни, хорунжий из урядников 3-го Кавказского полка Трубицын Иван. Старый летами, любитель выпить, Трубицын был не глуп, исключительно прост с казаками, но наступить себе на ногу он не допускал. Говорил он по-станичному, чем вызывал улыбки и у простых казаков. Прапорщика-учителя Павлова избрали заведующим хозяйством потому, что, как потом говорили мне казаки, – он «свой», бывший учитель, хороший человек, и казачья копейка не пропадет даром. На это реагировать уже не хотелось...

Кто теперь мы – офицеры и командиры без погон? Как к нам должны обращаться подчиненные? Как мы должны подписывать свои официальные бумаги-рапорты? – невольно возникли житейские вопросы. Собрались офицеры и решили: нас казаки должны называть по имени и отчеству при всех служебных и не служебных обращениях. Подписывая же официальные бумаги, после указания должности – ставить только свою фамилию.

Мы, офицеры, стали «никто». Официально – командный состав, но без власти и безо всяких воинских отличий. И только личный авторитет, и только среди казаков своего полка – давал право на уважение и послушание.

Начальник дивизии, генерал Черный, не поладил с диви-зийным комитетом и выехал в отпуск на Кубань. Уехал в отпуск на Терек и генерал Филиппов. Дивизийный комитет выразил недоверие начальнику штаба дивизии подполковнику Щербакову*, и он был отозван в Петроград, в распоряжение Главного штаба. На этом штаб-офицере Генерального штаба я немного остановлюсь. Он прибыл к нам в Вильмондстранд, сменив и. д. начальника штаба дивизии капитана Сербина. Тогда неженатый, энергичный и дружественный со строевыми офицерами – он стал своим среди нашей кавказской полковой молодежи и был всегда желанным гостем при всех случаях. Его работа по сохранению порядка в частях и была главной причиной, по которой комитет отстранил его от должности.

По новому декрету – должны быть произведены выборы начальника дивизии. Гадкий был внешний вид у нас, офицеров, без погон, когда собрались мы в финском народном доме, для выборов себе начальника дивизии. Кроме офицеров в нем участвовали дивизийный, полковые и батарейные комитеты.

И в этой толпе казаков в несколько десятков человек – офицеры, при полном своем вооружении, при серебряных шашках и кинжалах, были, словно нарядная лошадь «без хвоста»... Так заметно было что-то недостающее им, внешних отличий, говорящих об их офицерском положении. В особенности касалось это старых офицеров.

Командир бригады полковник Ширай*, старейший таманец, крупный, матерый, с бородою, в длинной черной черкеске, при дорогом холодном оружии, энергичный в движениях, словно ничего и не случилось в дивизии – он, старший среди нас, – весело шутил с казаками. Хорошо и активно держал себя командир 4-й Кубанской батареи, есаул Краморов*, наш старый туркестанец-батареец, слегка склонный к полноте, с гладко выбритым приятным добрым лицом, не утерявший своего авторитета среди каза-ков-батарейцев.

На это первое и уродливое собрание «для выборов начальника дивизии» прибыли и мы, кавказцы, с огорченной и печальной душей. Чтобы скрыть позор «безпогонья», я накинул на плечи белый башлык. Увидев это, наши казаки комитета улыбаются, но не зло. Из их группы подходит ко мне мастер Войсковой военно-ремесленной школы Гон-ский, казак станицы Тифлисской, и с озорной улыбкой спрашивает:

– Господин подъесау, позвольте посмотреть, нет ли у Вас под башлыком погон?

Гонского я отлично знал еще по мирному времени. Почти интеллигентный человек, вежливый. Отличный полковой мастер на все руки, по всем специальностям. Из биллиардных шаров слоновой кости выточил мне комплект газырей. Тогда он был разжалован в рядовые, печалился мне на свою судьбу и я, сочувствуя ему, – хорошо оплатил его частную работу. Я знал, что Гонский подошел ко мне не для контроля, а просто, по озорству.

– Посмотрите, посмотрите, Гонский! – ответил ему. И он, двумя пальцами чуть приподняв край башлыка на плечах, улыбнулся и сказал:

– А мы говорили между собою – интересно, снимет ли погоны подъесаул Елисеев?

Такое время было тогда неустойчивое и так отвратительное.

Из Петрограда, от «союза трудового казачества», прибыл студент Мирошниченко, назвав себя кубанским казаком. С лицом дегенерата, мрачный, в гимнастерке и офицерских темно-синих бриджах, в стоптанных сапогах... Явно отрицательная личность, фланирующая среди казаков, подслушивающая их разговоры. Его никто не знал. И вдруг он заявил, что, если его изберут начальником дивизии, он немедленно же выхлопочет в Петрограде отправку дивизии на Кубань.

Собственно говоря, казаки только этого и желали! Но Мирошниченко настолько был антипатичен и настолько не внушал доверия, к тому же был абсолютно чужд дивизии, неведом ей, не понимал казачьей души и всего того, что дивизия пережила, что собою она представляет, что у казаков создалось подозрение – кто он и откуда? Они отвернулись от него и не допустили голосование его кандидатуры.

К чести казаков – они по-семейному, спокойно и по достоинству начальником дивизии избрали старейшего из присутствовавших здесь штаб-офицеров – полковника Ширая. Дивизийный комитет и команды штаба дивизии – начальником штаба избрали себе есаула Пенчукова*. Он наш старый кавказец, отличный офицер, хороший полковой товарищ, холостяк – перед самой войной был начальником бригадной конно-саперной команды. Всю войну провел в этой должности – мирно и спокойно, являясь всегдашним партнером игры «в винт» с начальником дивизии генералом Николаевым*, интендантом и главным делопроизводителем штаба дивизии. Он был в ужасе от этого избрания и печалился нам: «Ну что я буду делать?! Ведь я не знаю своих обязанностей!» Дивизия вступила в новую эру страдании.

Возвращение на Кубань

Совет Союза Казачьих войск в Петрограде разогнан. Казачьи правительства на своих территориях не признали над собою власти совета народных комиссаров, почему на все хлопоты дивизийного комитета о возвращении дивизии на Родину – Петроград неизменно отказывал. Но война окончена. Российская армия постепенно самостоятельно демобилизовалась. Начались недостатки в отпуске денег на содержание полков и батарей. Финны неохотно продавали фураж. Им русская революционная армия настолько опротивела, и у них настолько поднялся дух шовинизма, что мы ждали от них «варфоломеевской ночи».

Наступила зима снежная, лютая. Житная солома, длинная и крепкая, как камыш мелкого сорта – стала половинным кормом для лошадей. У казаков появилось нерадение к уборке своих же собственных лошадей. Кони стали худеть, болеть коликами. Они облохматились от холода и голода. Всем было наглядно видно, что мы гибнем, гибнем... Надо было уходить на Кубань и спасаться какими бы то ни было путями. В этом было единодушие всех и ненависть к новой власти. Уже между Донским атаманом генералом Калединым н советскою властью, на границах земель Войска Донского – образовался боевой фронт, а мы, казаки, все еще сидим в далекой Финляндии!

После долгих хлопот дивизийного комитета, куда, кстати сказать, не вошел ни один офицер, – совет народных комиссаров дал пропуск дивизии для возвращения на Родину, но с условием, что по прибытии туда – полки будут бороться против «контрреволюционных атаманов Каледина и Филимонова».

PI длинными эшелонами полки дивизии двинулись из Финляндии по железной дороге. 8 декабря 1917 г., из Виль-мондстранда, погрузившись в вагоны, – первым эшелоном полка выступила 2-я сотня. При ней полковой штандарт, командир бригады полковник Жуков*, полковой денежный ящик, хор трубачей и весь наличный состав штаба полка:

1. Войсковой старшина Калугин – командующий полком.

2. Войсковой старшина Пучков – помощник по хозяйственной части.

3. Прапорщик Павлов – 2-й помощник по хозяйственной части.

4. Войсковой старшина Маневский – помощник по строевой части.

5. Подъесаул Кулабухов – полковой адъютант.

6. Подъесаул Винников – смещенный е должности.

7. Военный чиновник Чирсков – полковой делопроизводитель.

8. Ветеринарный врач Гиршберг.

9. Медицинский врач, зауряд-лекарь Жуков.

10. Полковой священник о. Чуб.

11. Полковой капельмейстер (фамилию не помню).

Начальником эшелона был командир сотни, подъесаул

Елисеев. Эшелон благополучно миновал Петроград и Москву, но под Воронежем был задержан. Местная власть потребовала сдачи оружия, заявив, что пропуск может дать только воронежский совет рабочих и солдатских депутатов. С неизменным и верным своим помощником, председателем сотенного комитета, младшим урядником Волобуевым, с передаточной станции, что в семи верстах восточнее Воронежа – в специальном паровозе – прибыли в Воронеж.

Была ночь. Мы в комитете. Грязь, окурки, колбаса, куски недоеденного хлеба, дымный чад от курения, девки с подрезанными волосами и с папиросами в зубах, какие-то солдаты, рабочие – все это было наглядным показателем очага красной власти Воронежского района. Умный и энергичный Волобуев даже обрадовался этой картине, чтобы лучше действовать. Он еще в дороге сказал мне, чтобы я больше молчал, а говорить будет он. Мы оба были в черкесках и при холодном оружии, т. е. при шашках и кинжалах. И он умело говорил с ними. После долгих препирательств нам дали право двигаться дальше.

Замечательные картинки в дороге. Мы, офицеры, свободно выходили на всех станциях и гуляли возле своих вагонов. Толпы солдат везде и всюду. Глядят недружелюбно. Полковник Жуков – высокий, стройный, красивый, в шубе-черкеске, застегнутой на все крючки, в высокой крупного курпея каштановой папахе без залома, заложив руки за спиной, спокойно прохаживался у вагонов. Наши же казаки – активно шныряли везде, никого не впуская в свои вагоны. Поезд воинский, вооруженный. И потом уже казаки рассказывали:

– Што?.. Великого князя везете с собой?.. На трон готовите?

Это солдаты говорили о полковнике Жукове. Он действительно был очень породист и молодым офицером служил в Конвое Его Величества.

На станции Миллерово произошла та же сцена и требование сдать оружие. Но здесь мы были уже смелее. Дыхание донских степей, родной казачьей земли давало нам моральные силы. Здесь был уже фронт «против Каледина». После томительных переговоров с красным командованием, и опять-таки ночью – эшелон был пропущен, и мы вошли «в стан белых».

Полковой священник отец Чуб, казак-черноморец, юморист и добряк – на радостях, что мы достигли Белого Стана, – он заявил, что в церковной двуколке есть несколько бутылок красного вина для богослужения и экстренно можно использовать их только с разрешения заведующего хозяйством. Он же, священник, против этого ничего не имеет... Заведывающий хозяйственной частью полка войсковой старшина Пучков, добряк по натуре, могущий поддержать веселую компанию, немедленно же дал разрешение. Финны нам отвели для офицеров маленький вагон 2-го класса. Разместились мы в нем очень скученно. И присутствовавший здесь командир полка Калугин, также человек добрый и компанейский, но немного пунктуальный – с улыбкой и беспомощно только развел руками...

Отец Чуб энергично достал вино, открыл бутылки, и мы, как драгоценную влагу – выпили с исключительной сердечностью. На всех нас тогда нашла какая-то, еще нам неизвестная, теплота чувств друг к другу, словно невысказанная любовь, так долго скрывавшаяся в наших сердцах в течение всей долгой войны. И если не боевые действия, не повседневные встречи в суровой боевой обстановке, если даже и некоторые разгульные кутежи, когда душа мягчает и люди не в меру откровенничают, – если все эти случаи никогда и никого на эту исключительную теплоту не толкнули, – то эта толика церковного красного вина, после всего пережитого, она дала толчок к накопившимся добрым доверительным чувствам друг к другу.

Первый эшелон на станции Кавказской

Из Ростова дал телеграмму в станицу Кавказскую, на имя Атамана Кавказского Отдела, полковника Репникова*, с обозначением часа прибытия эшелона на станцию Кавказская, прося сообщить в станицы и лично встретить головной эшелон, идущий с полковым штандартом и штабом полка. Со станции Тихорецкой дал вторую телеграмму, с точным подтверждением часа прибытия. На железнодорожную станцию Кавказскую эшелон подошел к 12 часам ночи на 22 декабря старого стиля (в дороге были 14 дней).

Подходя к вокзалу, хор трубачей из вагона огласил ночную тишину полковым маршем. Песенники хватили зычно песни, также из вагонов. Наш поезд был направлен между многими товарными поездами и тихо, в ночной мгле, остановился где-то далеко от вокзала. С большой группой песенников, в черкесках и при кинжалах (без шашек), с песнями – иду к вокзалу, в надежде, что там нас ждут родственники и власть.

Мы там. Но вокзал обоих классов полон спящих солдат и – никого, ни властей, ни родственников казаков. Наши чувства омрачились болью в душе. На нас, воински подтянутых, хотя и без погон, но с Георгиевскими крестами урядников и казаков – солдаты полусонными глазами посмотрели недоумевающе и вновь склонили свои вихрастые нечесаные головы ко сну... Огорченные, разочарованные и смущенные – мы уже без песен вернулись в свои вагоны, в ожидании более радостного утра следующего дня.

С вечера – были только заморозки и никакого снега. А, проснувшись поутру, – все было занесено снегом. Сама природа, словно очищая прибывших из красного ада, закрыла, засыпала наш «революционный след» своим белым чистым снежным покрывалом и как бы говорила: «Казаки! Начинайте свой новый Белый путь!»

Но не тут-то было... Утром выхожу из вагона и, к своему ужасу, вижу: казаки, кто как попало, разгружают своих лошадей сами, без подмостков, а прыжками вниз. Они седлают лошадей, и каждый выезжает самостоятельно к себе в станицу. Сваленное сотенное имущество валяется в снегу... Все словно на базаре, а не в воинской части. Почти все казаки выпивши. Всегда стойкий вахмистр сотни подхорунжий Толстов с грустью и с нескрываемым возмущением докладывает: «Никто и никого не хочет слушаться!»

– А штандарт? – говорю ему. – Его же надо торжественно отвезти и поставить в церковь Кавказской станицы! Соберите казаков попутных станиц и внушите им эту мысль! – диктую ему полупрнказание, которого теперь уж никто не слушает...

Из Екатеринодара прибыл законный командир полка полковник Косинов. В офицерской защитной шинели-пальто и в погонах, – но событиями оторвался от полка. Он привез приказ от войскового атамана полковника Филимонова, что «для охраны войскового порядка – расквартировать сотни так: две на хуторе Романовском, две на станции Гулькевичи и две в станице Кавказской». Но это было безнадежно, в чем он и сам убедился. Исполнив формальность, наш мужественный духом, законный командир полка Георгий Яковлевич Косинов вернулся назад в Екате-ринодар, чем и закончилось фактически его пребывание и власть в полку.

Выгрузились. Все господа офицеры, как и громадное большинство казаков моей 2-й молодецкой сотни, признанной самой стойкой в дисциплине – двинулись самостоятельно в свои станицы. Что 2-я сотня была самая стойкая и надежная – показывает тот факт, что с нею шел на Кубань весь штаб полка, полковой Георгиевский штандарт и денежный ящик. И вот, возле штандарта – собралось человек 30 урядников, приказных и казаков из 135 наличного состава сотни. Собрал взвод казаков, выстроил в конном строе, вынес из вагона наш дедовский штандарт и – двинулся в Кавказскую, в главную станицу отдела, где я родился, рос и учился.

Мы вернулись с войны

Мы возвращались с войны – долгой и упорной. За эти годы мы так много видели и испытали и... все потеряли. Даже и воинскую честь. И наш молодецкий 1-й Кавказский полк, гордость станиц, его формировавших, – теперь возвращался с войны так бесславно. И свой штандарт полковой – сопровождает только 30 казаков.

Красная улица в станице Кавказской начинается сразу, обрубом, где когда-то были ворота и вал, как защита от черкесов. А до начала улицы, насколько хватает глаз, – шел широкий шлях из Романовского. По нему и двигалась наша конная группа со штандартом, с широким полковым флагом на высоком древке и с сотенным своим цветным значком. Душа рвалась наружу от радости, что мы уже дома, и от пережитого горя в месяцы революции. И вот тут-то, как встречается в описаниях «возвращение казаков с войны» с песнями, со стрельбою у кургана – все это стихийно толкнуло нас на песни. В этом строе 30 казаков – почти все были вахмистры и урядники, отличные песенники. Здесь была «вся соль

2-й сотни». И строевые песни грянули во всю свою мощь.

Наш елисеевский дом отца стоит пятым – от обруба Красной улицы, против старых зданий управления Кавказского отдела. Под косым углом – из него далеко видно все движение по шляху, как и дом виден еще издали на его высоком фундаменте. Группа вошла с широкой песней в улицу. На парадном крыльце вижу бабушку, мать, брата Андрея*, хорунжего, с супругой и сестренок. Бабушка и мать, вперив глаза в нашу сторону, плачут от радости. Три сестренки-гимназистки – заерзали, забегали по парадному крыльцу от радости, увидев меня. Наш отец, в папахе и с окладистою бородою, стоя внизу, у калитки забора, – строго, серьезно смотрит на приближающуюся конную группу казаков. В его позе, в его лице – никакой радости.

Умный был наш отец. Видел он, опытный старый казачина в свои тогда 49 лет, что – так с войны не возвращаются! Все видел он... И, главное, видел, что все мы были без погон, в том числе и его сын-офицер... Это не только позор, но это никак не могло уложиться в его честной голове, – почему без погон? За что? Вот почему он и смотрел на нас своим мертво-спокойным взглядом. Все и всегда видел он своим ясным умом, и только одного не смог увидеть он, предугадать, что ровно через три месяца он будет расстрелян красными за то, что «учил детей»...

Не доезжая несколько десятков шагов до своего двора, бросаю вахмистру Толстову – «управляй!», а сам скопыт-ка подскакал на своем белом прытком кабардинце к парадному крыльцу – с седла и наскоро целую всех. Отец без улыбки – подставил мне свои холодные сухие губы... Любил же он меня в семье – крепче всех. «Потом, потом!» – бросаю всем и – вновь к строю, к казакам, к песням строевым, надрывающе прощальным и, как оказалось, в последний раз поющимся.

Песня строевая лилась по широкой и нарядной Красной улице, самой старой станицы на Кубани. Слезно рыдали казачки-бабы в своих платках, облокотившись на заборы. Они-то, родные наши страдалицы-затворницы, остро понимали, что значит «первоочередной полк»! Он был красота, мощь, необходимость казачьей службы! И вот, теперь, «первоочередной полк» идет с войны такой куцый и так бесславно закончивший ее...

На грязной от слякоти и снега станичной площади перед церковью – выстраиваю свой взвод развернутым фронтом.

Привычную церемонию «унос штандарта» ничем не изменить, почему и командую:

– Под штандарты-ы!. Шашки-и... ВОН!

Сотенный трубач младший урядник Ильин, казак станицы Новопокровской трубит-пиликает «соло» так скучно... Скидываюсь с седла, подхожу к штандарту в черном кожаном чехле и со штандартным старшим урядником 5-й сотни Коровиным, казаком станицы Терновской (высокий, стройный, красивый блондин) – в чевяках шагаем по грязи и снегу, направляясь в церковь (ассистента-уряд-ника фамилию не помню). Я держу руку под козырек. Случайные старые казаки на площади, уже привыкшие к революционной анархии, недоуменно смотрят на все это. Внесли. Прикрепляем штандарт к правому клиросу. Склоняюсь на одно колено, крещусь... Со щемящей горестью целую дорогое и так знакомое мне древко. Встаю вновь на колено, крещусь и отступаю два шага в сторону. Молодецкий Коровин и его ассистент-урядник следуют моему примеру. Они набожно крестятся, становятся на колени, кладут земной поклон, встают и целуют древко. Потом все трое крестимся вместе еще раз, кланяемся, поворачиваемся и выходим из церкви. На площади еще раз перекрестились, надеваем папахи и идем к своему взводу. Сажусь в седло и командую:

– Шашки в но-ож... НЫ!

Жуткий миг!. Этою командою словно все прикрылось, скончалось... И этою командою скончался наш славный полк после векового своего существования, с 1803 г.

«Вынь патрон – перестань стрелять!» – есть еще один характерный сигнал. Но – «в ножны!» – символичнее и хуже. Вложив шашку в ножны, словно захлопнул за собою дверь н а в с е г д а...

– Спасибо, братцы, что довезли штандарт! – говорю с коня казакам. – Военная служба окончена!.. Теперь вы свободны!.. Можете ехать по домам!.. А кто хочет попрощаться – так за мною, в дом моего отца, на обед!

– Значковые! За мной! – сказал и крупной рысью своего сильного коня двинулся назад вдоль Красной улицы.

Десятка полтора урядников, привязав под сараями своих лошадей и заложив им на корм «отцовской люцерны», с полным вооружением, с винтовками в руках, снимая папахи и крестясь на иконы, вошли в наш дом. В доме все мигом забегало, затормошилось от радости. Вновь объятия, поцелуи. И по казачьим традициям – со всеми членами нашей семьи целовались и вошедшие казаки-урядники. Как в каждом казачьем доме – у нас была полная чаша: и вареного, и пареного, и копченого и засоленного в бочках – огурцов, капусты, помидор, слив, винограда, арбузов... Стол был накрыт в изобилии. Казаки, поставив винтовки в угол, сели за стол. Вместо отца – бабушка посадила меня «под святой угол». Сегодня ее внук почетный человек.

Разместились. На столе несколько графинов водки, а яств, солений – не перечесть. По традиции, без благословения, без тоста главного за столом – никто не может притронуться к еде. Налили всем рюмки. Так все было аппетитно!

Как «главный» теперь за семейным столом и «герой войны» – встал я с бокалом в руке. Встали так же все – и урядники, и семья. Попросил их сесть, так как говорить сидячим – легче, видя их всех. Все сели. Молчание. Вес сосредоточились.

– Братцы... – тихо, спокойно начал я. – Война окончена... мы дома...

Что случилось со мной, – не знаю и теперь, но «что-то» резко схватило меня за горло... остановился язык... кровь бросилась в лицо и я... разрыдался как дитя, упав головою на стол. А за мною зарыдали все, в особенности женщины. Но отец!.. Такая умница и гордость! Пышная борода и густы усы. При других – одно горделивое достоинство! Отец трех сыновей-офицеров! И он разрыдался...

Вот это называется – радостное окончание войны?! Это был еще один психологический разряд души, как и при выборах в Финляндии командира полка и нас, офицеров. То, что мы пережили в революцию, – вышло наружу. Это было все то, что мы так долго скрывали под своим военным мундиром, сдерживали в себе, и что теперь так безудержно вырвалось наружу в семейном кругу, среди своих близких.

Полковыми песнями сопровождался наш многолюдный тогда и так памятный обед, на общую радость и веселье всех присутствовавших. Много было душевного откровения в тостах и в разговорах.

Обед закончен. Все урядники подходили к нашей старой казачке-бабушке, потом к нашей матери, к сестренкам, к отцу. Всех благодарили и обязательно целовались в губы. Со мною они прощались как братья, с которыми я окончил что-то большое и страшное и теперь идущее в неизвестность... Полк ведь еще не был демобилизован! Для полковой истории приведу их фамилии потомству.

1. Подхорунжий Ф.И. Толстов, вахмистр сотни. 2. Подхорунжий Федоров, взводный 1-го взвода. 3. Вахмистр Шевляков, взводный 2-го взвода – все казаки станицы Те-мижбекской.

Казаки станицы Дмитриевской: 4. Подхорунжий Копа-нев (первый), взводный 3-го взвода. 5. Вахмистр Чусов Трофим, сотенный каптенармус, дивный 1-й голос. 6. Младший урядник Докукин. 7. Младший урядник Сапегин Герасим, дивный запевала, бархатный баритон. 8. Приказный Рыбал-кин, выдающийся 1-й подголосок.

Казаки станицы Новопокровской: 9. Младший урядник Кароченцев Андрей, сотенный артельщик. 10. Младший урядник Фендриков, 1-й подголосок и танцор. 11. Младший урядник Ильин, сотенный трубач. 12. Младший урядник Абеленцев Андрей, певец, танцор и наездник.

Станиц Расшеватской и Казанской: 13. Младший урядник Ермолов Федот, мой конный вестовой. 14. Казак Лов-лин Иван, мой вестовой с мирного времени. Оба мои одногодки. Остальных не помню по фамилиям. Где они теперь? Распрощались, разъехались по своим станицам и домам, которых некоторые не видели в течение семи лет... Легко это только сказать, написать, но понять...

Остальные сотни полка, прибыв разновременно на станцию Кавказская, так же самостоятельно разошлись по своим станицам. Чтобы не бросать упрека только казакам – должен подчеркнуть, что и господа офицеры тоже разъехались по домам, в города и станицы, к своим семьям. Фактически полк был весь в отпуску на рождественские каникулы. С началом 1918 г. – была новая страница полка, вплоть до Кавказского восстания 19 марта 1918 г.

ТЕТРАДЬ ШЕСТАЯ

В революционной стихии развала

Наступил 1918-й год. Все строевые части Кубанского войска уже вернулись со всех фронтов Великой войны и постепенно, самовольно – демобилизовались. Штабы их еще существовали. На Кубань не вернулись только полки Отдельного Кавказского кавалерийского корпуса генерала Баратова из Персии, где фронт еще кое-как держался. Их доля потом была более печальная при возвращении на родину, чем доля других полков. Вот их имена:

1-я Кавказская казачья дивизия генерала Раддаца* – 1-й Запорожский, 1-й Уманский и 1-й Кубанский конные полки.

3– я Кубанская казачья дивизия генерала Рафаловича* – Адагумо-Азовский, Екатеринославский, Ейский и Ставропольский конные полки, сформированные в 1915 г.

1-й Хоперский – входивший в состав Кавказской кавалерийской дивизии.

4– я Кубанская казачья дивизия генерала Рыбальченко* – 2-й Екатеринодарский, 2-й Черноморский, 3-й Запорожский и 3-й Полтавский конные полки.

Партизанские отряды войсковых старшин – Бичерахо-ва и Шкуры*, несколько Кубанских конных батарей и отдельных сотен. Нумерацию их не могу указать, чтобы не ошибиться.

Из Персии все эти части дошли походным порядком до порта Энзели, что на юге Каспийского моря, там погрузились на пароходы, в Петровске выгрузились и эшелонами по железной дороге – двинулись на родную Кубань. Никто еще нс описал путь их движения. Они проходили в первых числах марта месяца 1918 г., когда вся Кубань была во власти красных. Генерал Корнилов был еще на Дону со своей Доб-

ровольческой Армией, а Кубанское правительство, с войсковым атаманом и Кубанскими отрядами – оставили Екатери-нодар и отошли к югу от него. Все железнодорожные узлы на Кубани – Армавир, Кавказская и Тихорецкая – были заняты красными гарнизонами, с военно-революционными трибуналами во главе. На станции Армавир этим трибуналом арестовывались все офицеры, препровождались в местную тюрьму, а эшелоны отпускались на север, для расформирования по своим станицам.

Никто не описал этого... Но все эти эшелоны проходили мимо станции Кавказской, и нам, жившим в станице Кавказской, – многое было известно...

Хотя положение казаков и было беспомощное, но военно-революционный трибунал оставлял при них тех офицеров, о которых казаки ходатайствовали. Среди них был и наш меньший брат Георгий, тогда прапорщик 2-го Черноморского полка, освобожденный вместе со своим командиром сотни подъесаулом Степаном Сопневым*. Они прибыли в наш дом и рассказали общую печальную судьбу всех. Редко кто избежал ареста, в особенности из числа старших офицеров. Летом 1918 г., пересылая из Армавира в Екате-ринодар для суда на станции Ладожская, их задержал 154-й Дербентский пехотный красный полк и расстрелял в количестве 68 человек вместе с доблестным генералом Радда-цом. Погиб там и генерал Перепеловский*, и наши старые кавказцы – полковник Суржиков*, войсковые старшины Беляевский* и Доморацкий* и два бывших наших сверхсрочных подхорунжих мирного времени, хорунжие Бычков и Соболев. 2-го Екатеринодарского попка войсковой старшина Давыдов погиб там же. Остальных, думаю, по фамилиям и чинам, не зафиксировано для истории и Войсковым штабом... Горькое явление.

Внешняя война была окончена, а что дальше нас ждало, – пожалуй, никто ничего не знал. Штабы полков и управление Кавказского отдела еще как-то работали, а казаки отдыхали по своим станицам. Думаю, что подобное происходило во всех Отделах и частях Кубанского Войска в то время.

Беззаботно и весело отпраздновав Рождественские Святки, казаки нашего полка собрались в станице Кавказской, где находился штаб полка. Начались денежные расчеты и фактически ликвидация всей хозяйственной части полка. Как первоочередной полк – он не подлежал демобилизации, но он уже и не был строевой частью. Это были толпы пеших казаков, праздно шатающихся по Красной улице от штаба полка и до управления отделом в ожидании каких-то распоряжений, получения жалованья и других каких-то денежных недополучек. И мы, офицеры, не знали, – что же нам делать, так как никто не давал никаких распоряжений.