Текст книги "С Корниловским конным"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 44 страниц)

– Правильно, Никитушка! Правильно-о! – приветствовала его толпа, как своего активного и справедливого руководителя станицы.

– Сейчас слово скажет начальник конницы восставших казаков, наш родной по матери станишник, подъесаул Елисеев! – добавил он и указал рукою в мою сторону, стоявшему перед густой массой конных казаков на площади.

После его сильной речи – мне говорить было уж нечего. Но, коротко пояснив цель восстания, – просил под-

держки вооруженными казаками. Но Подымов уже приступил к делу. На площади появилось сено, зерно, хлеб, сало, молоко. Началось разоружение иногородних. Главных, с подзатыльниками, он отправлял в каземат при правлении. И все это было так просто, решительно и умеючи... Тут же собирал казаков, раздавал винтовки, ставил их в ряды.

Сотня пластунов человек в 200 и полусотня конницы уже влились к нам. Пластунов возглавил подъесаул Иван Иванович Коробко, сверстник и друг по Майкопскому техническому училищу, которого я не видел ровно десять лет. Ликование всех было полное.

Часам к десяти утра сюда прибыла сотня казаков станицы Тифлисской. Ее привел хорунжий Саморядов. Почти все урядники и казаки были «первого полка», хорошо мне известные по Турецкому фронту. Сотня просила двинуться на их станицу, где жители ждут нас, как избавителей. Но я ждал результата наступления нашей пехоты на Романовский и лишь тогда действовать – «веером двинуться по Кубани в северо-западном направлении».

Начальник станции сообщал мне, что со станции Гре-чишкино, что у станицы Тифлисской – к нему вышел поезд с 154-м Дербентским красным пехотным полком, идя, видимо, на помощь своим в Романовский. С отрядом скачу туда. Впереди большой полковой флаг на высоком древке. Он войскового цвета, т. е. красный.

– Приятно видеть, что и казаки восприняли революцию и восстали под нашим рабочим революционным знаменем, – вдруг радостно приветствует меня начальник станции Милованово.

Я не стал его разочаровывать, чтобы не лишиться его поддержки. Сотни спешены и залети в канавах гумен. Поезд подошел и остановился. Он был товарно-пассажирский. Случилась ошибка. С несколькими казаками проходим по вагонам. Обезоружили нескольких красногвардейцев, поезд задержали и, оставив охрану, вернулись вновь на площадь. Было уже обеденное время, но от наших главных сил с Романовского – ни звука.

Катастрофа... и отступление

Для выяснения обстановки в главных силах – посылаю кружным путем взвод темижбекцев, под командой хорунжего Маслова-младшего (из студентов). Казаки отряда, закусив, при теплом солнце, на площади же сбатовав лошадей, крепко спят после бессонной ночи и похода. Мне так же очень хочется спать, но на душе какая-то мучительная тяжесть. Да я и не могу, не должен спать. Надо быть начеку. Вдруг разъезды казанцев, высланные в сторону Романовского, доносят, что оттуда движутся пехотные цепи.

«Ну... слава Богу! Наши взяли Романовский», – думаю я. Вдруг от них прибыли раненые казаки. А из-под балки, к Казанской, тихо выползал бронепоезд и на ходу открыл по ней шрапнельный огонь... Все стало яснее ясного – наши разбиты и отошли. Без пулеметов, без орудий – конница не могла защищать станицу против бронепоезда, поддерживаемого своей пехотой. Надо отходить в степь и пробиваться в Кавказскую, к главным силам.

Поручив подъесаулу Храмову на широких рысях вывести конницу из зоны досягаемости орудийного огня бронепоезда, сам с несколькими ординарцами, за версту от бронепоезда, изучаю обстановку. От гумен казанцев, бегом к бронепоезду, бежало несколько мужиков, приветствуя своих... Ко мне подъехал Подымов.

– Федор Иванович... все кончено... надо уходить, – печально произнес он.

Конный отряд степью шел назад к Рогачевскому разъезду. С Подымовым кратчайшим путем выехали на бывшие покосы станицы, так мне знакомые с детства, но которых не видел больше десяти лет, и остановились на кургане. Мой «конь рыжий» не нашелся. Я взял себе коня брата Жоржа, а ему передал коня казака Козьминова. Но этот конь брата был слаб, и за ночь и полдня похода – совсем ослабел. Отряд, растянувшись, шагом приближался к нам. Мы были в безлюдной степи, еще серой от зимней спячки. Построив отряд в колону «по шести» – балкой повел его на восток. Бронепоезд красных, идя параллельно нашему движению, дымом паровоза определял свою скорость движения. Возле Кавказской, у става, дымок остановился. Полная пустота в душе и какая-то гнетущая скорбь. Флюиды говорили о каком-то жутком и непоправимом горе. Потом только выяснилось, что в эти минуты, у става, у бронепоезда, красным главарем «Сережкой портным» был убит наш дорогой отец. Вот они, флюиды человеческие, которых нельзя отрицать.

Вдруг с бугра, охлюпью на коне, скачет к нам наперерез казак из станицы. Он машет нам рукой «остановиться». Подскакал. Это был Тимошка Шокол, самый младший из четырех братьев, родной брат моего штаб-трубача. Подскакав к нам, он осаживает своего разгоряченного коня и быстро, запальчиво говорит:

– Федар Ваныч... красные разбили нашу пехоту и давно уже заняли станицу... арестованы некоторые старики и увезены в Романовский на суд... а Иван Харитоныч Ловягин – зарублен...

Весть эта – громом поразила нас. Кто-то крикнул – броневики! И... сотни дрогнули. Расшеватская сотня в 120 коней с молодыми, еще не служилыми казаками – карьером, дробясь веером, – бросилась на северо-запад, в направлении своей станицы. Выхватив револьвер из кобуры, кричу-командую:

– Строй фронт! Наметом! – и, напрягая каблуками все силы своего ослабевшего коня, несусь крысиным наметом вдоль фронта.

Офицеры, без команд, так же выхватили свои револьверы и, угрожая ими, с лицами, искаженными страхом и решимостью, сдерживали строй растерявшихся казаков. Дав передышку пройти страху, остановились. «Куда теперь?» – невольно возник вопрос у всех.

– Идем на Челбасы, в лагерные казармы... и переждем там до выяснения обстановки, – предлагаю казакам.

Они молчат... Двинулись по той же балке. Отряд мой поредел. Все казанцы остались в своей станице. Осталась и полусотня тифлисцев с хорунжим Саморядовым, но до 50 казаков во главе с младшим урядником Кольцовым шла с нами. Теперь и они остановились, молодецкие тифличане нашего первого полка, и стали думать, куда им идти? Тут ко мне они уже не обратились за советом. Да и что я им мог сказать, посоветовать! И в последний раз я уловил скорбный взгляд, направленный в мою сторону, молодецкого и геройского урядника Романа Кольцова с тремя медалями, который своими печальными тазами – вырывал из моей души – помог и! Но я уже ничем не мог помочь. Казаки вышли из повиновения и спасались «кто как хотел и мог»...

Полусотня тифлисцев с Романом Кольцовым повернула назад и двинулась к своей станице. На окраине их ждали красные. Кое-кто скрылся, но 35 казаков было схвачено и тут же расстреляно. Среди них погиб и молодецкий младший урядник Кольцов, командир полусогни своих станичников.

Взводными колоннами уводили офицеры своих казаков на восток. Солнце было на закате, и с его уходящими лучами – казаки, отделяясь от общей массы группами и целыми взводами, – направлялись в свои станицы. Достигли шляха Кавказская-Дмитриевская. В ложбине до сотни подвод и гурты скота. Подъезжаю к трем парубкам, стоявшим невдалеке. Поздоровались. Среди них мой сверстник, не служивший казак Щербаков. Вид их мрачный.

– Что в станице? – спрашиваю.

– Да што!.. Все бежали... и ее заняли красногвардейцы... а это все беженцы-станичники, – отвечает Щербаков. – А вы, Федар Ваныч, в станицу не показывайтесь... сейчас же арестуют вас красные и... – он не договорил, что будет мне после этого. Но я и сам знал, «что будет после этого»...

Этот широкий шлях – был решающим. Здесь казаки совершенно вышли из подчинения своим офицерам. Командир Дмитриевской сотни, сильно укороченной, младший урядник Анцупов-старший, моей 2-й сотни по Финляндии, по-братски сказал мне: «Куда же идти, Федор Иванович? Я поведу свою сотню домой...» – и, повернув на север, – тронулся. С ним пошли и некоторые кавказцы. Со мной осталась самая большая сотня темижбекцев. И с нею мы, офицеры, двинулись на восток.

Конец пришел и самой стойкой и послушной этой сотне конного отряда. Молча, стараясь не встречаться взглядами со своими офицерами, они большими группами сворачивали направо, к юго-востоку, направляясь в свою станицу. И с темнотой группа офицеров в 9 человек осталась одна-оди-нехонька, затравленная, физически изнуренная, на уставших лошадях и не знающая – что же будет завтра?

Это были: Темижбекской станицы войсковой старшина Попов, его брат сотник, хорунжий Маслов-старший, бородатый прапорщик Никитин и еще кто-то. Их командир сотни подъесаул Храмов. Казаки станицы Кавказской – автор этих строк, младший брат Георгий и прапорщик Митя Жарков.

С сумерками – все офицеры-темижбекцы тронулись в свою станицу. В степи, в истоках болотистой речки Челба-сы, держа лошадей в поводу, скрючившись от холода, дремали четыре офицера: два брата Елисеевых, Храмов и Жарков. Это было все, что осталось от тысячного отряда конницы восставших...

Ночь на 25 марта, на праздник Благовещения Пресвятой Богородицы, смертельным страхом нависла над нами. На небесах витали ангелы, а на земле владычествовал сатана. В природе было сыро и холодно. В желудках голодно, а на душе – мертвящая жуть...

Что произошло в главных силах восставших

По рассказам участников-офицеров – наша пехота, по плану заняв исходные пункты, с рассветом перешла в наступление на хутор Романовский. Но в тех местах, где меньше всего ожидали казаки, – густые их цепи были встречены огнем противника, который был, как оказалось, в курсе плана наступления восставших.

Полнейшая неожиданность, отсутствие дисциплины и сознание, что ты «восставший» без тыла, без базы, – все это вместе взятое внесло полную деморализацию в души казаков, и они, растерявшись, спешно отошли в Кавказскую. В крепости вновь многолюдный митинг. Послышались упреки, что это офицеры со стариками затеяли восстание. Но в это самое время красные выставили орудия в

L

виду станицы и открыли по ней редкий шрапнельный огонь. Разрывы были высоко, и все же... белые дымки разрыва снарядов совершенно деморализовали казаков, и они толпами бросились по улицам, спасаясь. И напрасно в крепости почти рехнувшийся от горя маститый Ловягин уговаривал казаков защищаться до конца... И напрасно хорунжий Елисеев Андрей, сам выдающийся пулеметчик, выставил во всех крепостных главных пунктах свои пулеметы, числом сорок... В последний момент они оказались без нумер-ных казаков, почти сплошь его сверстников-станичников.

Все бежало... К обеду красные солдаты вошли в станицу и приступили «к суду и расправе»... И произошло следующее. Войсковой старшина Ловягин, начальник Восставшего Стана казаков, верный своему долгу – оставался до конца в крепости. Красные, ворвавшись туда, схватили его и на подводе отправили для суда в Романовский. Но озверевшие солдаты не выдержали и на выгоне, у кургана с крестом, штыками и шашками исковеркали его тело, бросив труп там же, на шляху. У него остались жена и 10-летний сын. Красные запретили его хоронить с церковным отпеванием.

Студент Саша Солодухин, душа и баян всего восстания, казак станицы Ильинской, укрывшись в одном дворе, был обнаружен и тут же заколот штыками. На теле его оказалось 18 ран.

Были схвачены старики – хранители духовной станичной казачьей жизни, старые конвойцы-урядники эпохи Императора Александра Третьего – Севостьянов, Диденко, Наумов Изот и урядники – Мишнев Михаил, Чаплыгин Гавриил. Их расстреляли в Романовском в тот же день.

Спасаясь, очень многие бежали на восток, в ближайшую станицу Темижбекскую. Красные яростно искали сотника Жукова, но не нашли. В Темижбекской схватили нашего командира 1-й бригады полковника Георгия Семеновича Жукова, который никакого участия в восстании не принял. Но достаточно было звука этой ненавистной для красных фамилии – Жуков, как оказался расстрелян совершенно невинный штаб-офицер. Он был родной брат известных на Кубани полковника Семена Семеновича Жукова и флигель-адъютанта Государя Императора Николая II, офицера Конвоя Его Величества есаула Жукова, застрелившегося на фронте во время 1-й Великой войны.

Для Войсковой Истории должен подчеркнуть, что – сотник Алексей Тимофеевич Жуков, состоявший тогда обер-офицером при атамане Кавказского отдела полковнике Репникове, был одним из самых активных руководителей Кавказского восстания.

В Темижбекской был арестован бежавший туда и наш полковой делопроизводитель, надворный советник Трофим Семенович Чирсков, родом терский казак. За пышную бороду красные приняли его «за генерала» и потому придумали ему особенную смерть: привязав к буферу вагона, накатили на него другой и... живьем раздавили совершенно невинного человека, к тому же человека тихого, робкого и исключительной доброты.

Там же был расстрелян коренной казак, войсковой старшина Попов, офицер 1 -го Кубанского полка и командир взвода темижбекской сотни в моем конном отряде. Поручик Важенский, из очень почтенной семьи нашей станицы, красивый и скромный молодой человек, боясь попасть в руки красным, бежал к Кубани и на ее берегу застрелился...

Казак Козьминов станицы Темижбекской, что сломал ногу, рубя телеграфные провода на разъезде Рогачевском, и оставленный в больнице в Казанской, был прикончен штыками при перевозке его в Романовский на военно-революционный суд... Остальных жертв красного террора не помню и не знаю.

Трагедия в пашем семействе

После поражения – паника в нашей станице, в Стане главных сил, была полная. Ненавистный красный враг уже обстреливал ее шрапнелью, совершенно неслыханным и невиданным оружием для женщин и детей, поэтому семьи казаков, наскоро связав «узлы необходимого», устремились на восток и в степь, боясь разгрома и убийств со стороны красных. Все это было и в нашем семействе. Кстати сказать, двор нашего отца находился в непосредственной близости от станичной крепости.

– Сыны, сыны!.. Только не попались бы живьем! – так рассказывала потом наша мать, взывал отец. И, отправив ее, нашу мать, с тремя дочурками-подростками на линейке на восток, – держал в седле Андрею-сыну его строевую кобылицу, и... сам попал живьем в руки красных.

С матерью нашей он условился, что она будет ждать его у двора «сватов Жуковых», на востоке от станичной площади, и уже оттуда двинутся в Темижбекскую. Но... наша добрая и слабовольная мать...

– Поспешим, сватушка, в наш сад над Кубанью под горою... а сват (т. е. наш отец) – он догадается, куда мы убежали, и найдет нас, – так уговорила ее свекровь нашей старшей сестры Марии. И они, две семьи, двинулись под гору, в их далекий фруктовый сад перед самым правым берегом Кубани.

Отец с последним станичным атаманом и соседом, старшим урядником И.В. Виноградовым, скорым шагом шли на условленное с матерью место встречи, чтобы вместе бежать на Темижбек, но... не нашли ее там. Наверное, не дождавшись, тронулась самостоятельно на восток с толпою других, решили они и быстро двинулись в том же направлении по длинной улице, ведущей к Темижбекской станице. И уже на окраине ее из переулка выскочил красный патруль и арестовал их. Почему – неизвестно, но бывшего атамана он отпустил, а нашего отца препроводил к броне-поезду, стоявшему у западной окраины станицы. И между начальником красного карательного отряда, бывшего на бронепоезде, и нашим отцом произошел такой диалог:

– Ты есть Елисеев? – отец ответил утвердительно.

– Это твои три сына-офицера? – отец ответил, также утвердительно.

– Ну... иди!.. Ты свободен... – коварно сказал он, Романовского хутора мужик, «Сережка-портной». И когда отец отошел от бронепоезда – он выстрелил ему в спину, но ранил в ногу и отец упал... Тогда он подошел к нему и в упор выстрелил в голову... Пуля пробила череп и осталась в голове. Наш дорогой отец был убит наповал...

Так рассказал машинист бронепоезда, когда белые войска заняли нашу станицу и хутор Романовский. На второй день 70-летняя его старушка мать, наша бабушка, с 30-летнего возраста вдова, взяв костылек и заплетаясь своими износившимися в работе старческими ногами, плетется на далекую окраину станицы, чтобы найти тело любимого и единственного сына. Все запуганы... все попрятались или убежали из своих домов в степь, но ей... ей теперь все равно...

Вот и свежие могилки за железнодорожным полотном. Их много. И это не могилки, а небольшие насыпи поверх погибших казаков. Здесь пострадал вчера взвод темижбек-ских казаков, высланный из Казанской от конного отряда, для выяснения, – что же происходит в главных силах? Не зная о случившемся в Кавказской – хорунжий Маслов напоролся на красный бронепоезд...

Заскорузлыми от старости руками – она разрывает одну, другую, третью могилку... Лежат окровавленные казаки, но ее сына нет. А чтобы вороны не выклевали бы казачьи глаза, старушка заботливо присыпает их землею и разгребает следующую могилку. В четвертой – два тела. «Он!.. Он, мой родной, любимый и единственный сыночек» – залилась старушка горючими слезами.

Сирота с 16 лет. Отца его так же убили разбойники в степи. Отбыв 16 лет царской действительной службы в Закавказье, участник Турецкой войны 1877-1878 гг. Перенес Баязет-ское голодное сидение в той войне. Вернулся домой. Только бы работать и поправлять хозяйство после станичного пожара и долгой своей службы, и вот... злые люди убили его...

Вот и его сын. Учил детей. Дал своему Отечеству на войну трех сыновей-офицеров. И за это – красные убили его...

Лежит мертвый бородатый казачина, и почему-то блаженная улыбка застыла на его устах. Как глубоко верующий человек – он, видимо, молился перед смертью, так как пальцы правой руки сложены для крестного моления. Пулей пробита нога, и лишь маленькое входное отверстие в висок, прекратившее ему жизнь в его 50 лет...

И плетется вновь старушка назад, домой, «за линейкой», чтобы привезти дорогое тело в дом и похоронить по-христиански. Кругом тишина. Улицы пусты. И лишь встречающиеся злые собаки на улицах да красногвардейцы на реквизированных казачьих строевых лошадях нарушали покой мертвой станицы. Но ей теперь все равно...

Горе в нашем семействе тогда – трудно описать. Где были мы, два брата, Жорж и я – и что с нами? – им не было известно. Старший брат Андрей – где-то укрылся. В доме – две беспомощные старушки да три наших сестренки-подростка. Кто утолит печаль вот их?!

Тело отца привезли в дом. Омыли и положили в гроб, в зале на столе. В семействе, глубоко верующем в Бога, должна быть священная тишина и церковный лампадный запах. Говорить громко в доме – считалось кощунственным перед гробом отца. Непереставаемые слезы и плач всех.

На третий день, в глухую полночь – вдруг громкий требовательный стук в наши массивные ворота, наглухо запертые на засов. «Вновь обыск»... – решили терроризированные «пять душ», старых и малых, осиротевших женщин. Они боятся и не выходят на стук. Но он повторяется громко, нетерпеливо, требовательно. Как глава дома – на парадное крыльцо вышла бабушка.

– Федюшка уби-ит!. – заголосила она.

В доме паника и новый удар. То «бил копытами» в ворота мой злой нетерпеливый рыжий конь Орлик, прибежавший в свой дом без седла и без уздечки... Где он был в эти три дня? Кто снял с него седло и уздечку? Откуда он бежал домой? – все это осталось загадкой для всех. Но женщины, с нашим отцом в гробу в доме – иначе и не могли понять, что конный отряд разбит и его начальник убит, ежели прибежал его конь домой.

Отец похоронен. О его гибели я узнал два месяца спустя. Но красные не оставили семью в покое. Они распространили слух, что Федор (так называли меня красные мужики в станице) нарочно отпустил своего коня, к гриве которого была привязана записка такого содержания: «Когда я вернусь домой с нашей казачьей властью, будет расстреляно тридцать человек красных как месть за отца».

Конечно, – это была фантазия станичного совета. Но мой рыжий конь, злой и неутомимый, был реквизирован для нужд красной армии.

Заключение

«Ласточка сделала весну». В апреле того же года Добровольческая Армия с кубанскими отрядами, после неудачного штурма Екатеринодара, где погиб ее кумир генерал Корнилов, – степями, минуя железные дороги, – прошла в Кавказский отдел и на несколько дней расположилась в трех станицах: Дмитриевской, Ильинской и Успенской. Здесь впервые Кубанское правительство мобилизовало два года казаков, и их отцы-старики искренне благословили своих сыновей в неведомый поход.

В мае месяце того же года мобилизованные Одарюком молодые казаки отбывали лагерные сборы на реке Челба-сы. В одну из ночей они оседлали своих лошадей и походным порядком, с боями, прошли в станицу Егорлыцкую Донского Войска, где находилась Добрармия и Кубанские войсковые части со своим войсковым атаманом и правительством. Их было одиннадцать сотен. Вывел их подхорунжий Сухоручко, казак станицы Тихорецкой. Из них немедленно же были сформированы два полка – 1-й Кавказский и 1 -й Черноморский. Командиром Кавказского полка был назначен полковник Безладнов*, а Черноморского – полковник Малышенко*.

Об этом событии генерал Деникин* пишет так в своем труде «Очерки Русской Смуты» (том 4, стр. 141): «5-го июня гарнизон станицы Егорлыцкой Донского Войска с недоумением прислушивался к сильному орудийному гулу, доносившемуся издалека: то вели бой с большевиками отколовшиеся от красной армии и в тот же день пришедшие к нам одиннадцать конных сотен Кубанских казаков».

Должен заметить, что от Кавказской и до станицы Егорлыцкой по прямой линии – 120 верст. Как они шли и какова судьба этого героя подхорунжего Сухоручко – нигде не описано. Так и истлел подвиг этого подхорунжего, не дошедший до скрижалей Войсковой Истории.

Комиссар станицы Казанской, хорунжий Подымов... Отделившись от конного отряда и пробыв сутки на хуторе Лосеве у своего друга, он вернулся в свою станицу. Одарюк его не тронул, и он продолжал оставаться председателем станичного совета вплоть до прихода Добровольческой армии, которую встретил как освободителей. Станица избрала его своим атаманом и потом – членом Краевой Рады. Крепко держал он власть над станицею в своих руках. Летом 1919 г. случайно встретился с ним в расцвете его силы и власти. Умница и орел. Одет как черкесский уздень. В конце февраля 1920 г. 2-й Кубанский корпус генерала Науменко*, оставив хутор Романовский, имел дневку в Казанской. Я тоща временно командовал 2-й Кубанской дивизией. Он явился ко мне, сломленный неудачами фронта, и ушел с войсками к Черному морю.

Жил в Югославии, тосковал по родине и решил вернуться. «Откручусь, как и раньше», – говорил он своим станичникам. И в 30-х гг. он и прославленный инструктор и джигит станицы Тифлисской вахмистр Зубенко вернулись на родину. И очень скоро оба были расстреляны в Армавире. Так погибли два знаменитых казака-кавказца.

Комиссар станицы Кавказской, вахмистр Григорий Писаренко. После нашего восстания он был смещен Ода-рюком. В июле месяце, при занятии станицы одним из пехотных полков Добровольческой армии – станица выставила свой гарнизон в одну сотню конницы и батальон пластунов. Начальником гарнизона был назначен наш старший брат Андрей, хорунжий. Гарнизон держал боевые посты по правому берегу Кубани. Екатеринодар еще находился в руках красных, как и вся левобережная Кубань. В конной сотне станичников находился и Писаренко, в погонах с басоном вахмистра. Станица никого не тронула, кто был в станичном совете, и Писаренко вошел в ряды своих станичников без упрека. Службисту по натуре – ему не могли нравиться порядки красных. И вот в один из дней – его вызвали с позиции в штаб пехотного полка.

– Наверное, расстреляют за комиссарство, – говорит он станичникам. Те его успокоили. У яра перед Романовским были расстреляны 17 человек, в том числе и вахмистр Григорий Писаренко и лихой извозчик, старый солдат рыжий Прокошка, что переправил на своих санках более десяти офицеров, минуя Романовский кружным путем. Таковы жуткие гримасы революции.

Наш же 1-й Кавказский полк возродился совершенно при новом офицерском составе и действовал в Ставропольской губернии, вместе с 1 -м Черноморским полком, составляя бригаду полковника Глазенапа*, ставшего вскоре генералом и военным губернатором Ставропольской губернии. В 1919 г. эта бригада вошла в новую 3-ю Кубанскую казачью дивизию генерала Бабиева*, долго оперировала на Ма-ныче, брала Царицын. Потом дивизия была переброшена за Волгу и действовала далеко на восток от нее. В 1920 г. я встретил 1-й и 2-й Кавказские полки в 4-й Кубанской дивизии генерала Косинова. И в апреле месяце оба полка, входившие во 2-й Кубанский конный корпус, капитулировали в рядах Кубанской армии... Последним командиром 1-го Кавказского полка был наш старый кавказец, полковник В.Н. Хоменко*, как и все офицеры бригады, оставшийся с казаками, чтобы испить горькую чашу побежденных. Полковой Георгиевский штандарт, находившийся при обозе с взводом казаков, был захвачен красной конницей в окраинах станицы Пашковской. Вот и конец родному полку... написанный мной в 1940 г., в джигитском турне по тропическим странам Юго-Востока Азии.

ПАРТИЗАН ШКУРО

ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ

В гражданской войне 1918-1920 гг., в сердцах кубанского казачества, генерал Шкуро признан был героем Кубани. Ему мы и отдаем полную свою дань любви и восхищения за первые его подвиги.

На заседании Кубанской краевой Рады, на станции Тихорецкой 5 июля 1918 г., появился молодой партизан Шкуро. С его именем пришлось познакомиться раньше. Еще в ноябре 1917 г., когда вновь поставленное краевое правительство приступило к своей деятельности, – на его рассмотрение поступило несколько прошений о «перемене фамилий». Среди них была просьба войскового старшины Шкура изменить свою фамилию на «Шкуранский». Правительство удовлетворило эту просьбу Шкура-Шкуранский характеризовался при этом, как веселый и бесшабашный офицер, но талантливый и удачный партизан, умевший создать вокруг себя соответствующее окружение из казаков. Был не прочь при этом и соригинальничать: набрал при развале армии казаков-«волков».

Теперь пред нами предстала, вопреки создавшемуся заочному представлению, миниатюрная фигурка казачьего офицера с нервно подергивающимся лицом, с насмешливой кривой улыбкой. Чин – полковник, а говорили, что он только войсковой старшина. Самовольное перескакивание через чин было в обычае того времени, когда утерялось следящее начальническое око.

Извещение правительства о согласии на перемену его фамилии к нему, по-видимому, не дошло, но он успел усвоить другое имя – не Шкура и не Шкуранский, а – Шкуро. Он почитал это более благозвучным. Председательствовавший в Раде Рябовол*, давая ему слово для доклада, провозгласил: «слово предоставляется полковнику Шкуранскому».

Доклад Шкуранского был краткий, но очень красочно изображал деятельность самого вождя. Рада выслушала доклад внимательно. Один делегат Майкопского отдела предложил даже поощрить его производством в генералы. Это предложение сочувствия не встретило, но состоялось постановление командировать в отряд, к месту его нахождения в Ставропольской губернии, одного члена правительства и одного члена Рады. Выбор пал на меня и члена Рады от Баталпашинского отдела Усачева. Нашей задачей было:

1. Ознакомиться на месте с состоянием отряда и его настроением.

2. Со своей стороны ознакомить его с взглядами правительства и Рады на сущность противобольшевистской борьбы, на организацию и состояние противобольшевист-ских сил.

3. Поддержать и всячески поощрять противоболыпе-вистские настроения казаков отряда.

По железной дороге мы должны были доехать до станции Песчано-Окопской, а оттуда, на автомобиле, до села Медвежье и в село Ладожская Балка, где должен был находиться в то время отряд Шкуро. Когда мы усаживались в Песчано-Окопской в ожидавший нас автомобиль-полугру-зовик, вооруженный пулеметами, к нам сел в машину генерал преклонного возраста. Садится и, обращаясь к провожавшему его молодому офицеру, говорит:

– Дайте мне хотя бы винтовку... все же пригодится в случае нападения большевиков, – будет из чего застрелиться...

Мы переглянулись с Усачевым. Тронулись. Наш генерал держался скромно и сосредоточенно. Винтовку из рук не выпускал. Из завязавшегося потом разговора выяснилось, что едущий с нами генерал не кто иной, как вновь'назначенный ставропольский губернатор.

Отряд Шкуро. Полковник Слащов.

Выступление на Ставрополь

К вечеру мы подъехали к селу Ладожская Балка. Шкуро в отряд с нами не поехал, а выехал в Кавказскую, только что занятую дивизией генерала Боровского*. За селением, расположив повозки несколькими рядами, стояли табором «шкуринцы», как в былые времена запорожцы. Штаб отряда помещался в этом богатом большом селе у зажиточного купца. Начальник штаба отряда полковник Слащов* (тогда он имел псевдоним «полковник Яшин», от своего имени Яков) и несколько офицеров составляли весь штаб. Они встретили нас с интересом, но осторожно: кто и зачем сюда пожаловал?

Пока мы принимались за предложенную нам чашку чая, Слащов удалился с есаулом Мельниковым*, возвратившимся от Шкуро вместе с нами для заслушания его доклада.

Слащов, вернувшись, спокойно, деловито возобновил разговор на тему: как организована Кубанская войсковая власть, какие взаимоотношения с командованием Добровольческой армии и прочее. Он тут же дал краткую информацию о своем отряде. Отряд почти весь состоит из кубанских казаков. Он много переносит невзгод, но бодрости не теряет. Все у Слащова (это именно тот Слащов, будущий генерал и защитник Крыма) складно и деловито. Генерала Уварова выслушал, в меру обнаружил уважение к начальству, но дал ясно понять, что в отряде, впредь до возвращения полковника Шкуро, он, полковник Слащов – есть главный начальник отряда, и полномочия губернатора начнутся с занятием главного города губернии – Ставрополя. Нам же Слащов обещал свое содействие по взаимному ознакомлению с казаками, когда все будем в Ставрополе. А пока что – сделаем остальную часть похода совместно.

От полковника Шкуро, оказывается, Слащов получил директиву, доставленную сюда вместе с нами через есаула Мельникова – «немедленно двинуться и взять Ставрополь». Часов в 6 вечера был отдан приказ о выступлении, и к 8 часам подводы вытянулись в длинную ленту. Ночной привал сделали в попутном селе, кажется, Птичьем. Весь штаб и мы – все спали в одной комнате, на полу. Постепенно знакомились с людьми отряда.

С рассветом двинулись дальше. Спустились в открытую и ровную низину. Весь отряд перед глазами. С нами, со штабом, идут главные силы. В стороне от нас, с полверсты – гарцует сотни полторы казаков бригады подъесаула Солоцкого*.