Текст книги "С Корниловским конным"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 44 страниц)

Восстание. Конь рыжий

Стояла пасмурная погода. Толпы казаков заполнили вместительный сарай одного из арсеналов крепости. Об ультиматуме еще никто не знал, но все чувствовали надвинувшуюся на казаков грозу. Наличие же казаков-гонцов на покрытых грязью лошадях из соседних станиц говорило яснее ясного о происходящих событиях. Среди многосотенной толпы казаков бросались в глаза длиннобородые старики-кавказцы, как и присутствие офицеров других частей, ранее никогда не бывших на митингах. Тяжелое молчание давило всех, а взгляды каждого выражали решение, вызов.

Мы, старшие, взгромоздились на нары. Впервые среди нас я увидел старейшего нашего кавказца, офицера и станичника войскового старшину Ловягина*. Он сын очень богатого урядника-старовера, выходца с Дона. Своим скуластым смуглым широким калмыцким лицом, в простой черной казачьей овчинной шубе-кожухе, широкоплечий, в косматой черной папахе – он выглядел мощным степным табунщиком. Ловягины, и отец-урядник, и сын-офицер – почетные люди в станице. Вот почему сына окружает целый рой стариков-староверов, всегда очень стойких и принципиальных казаков. Видно было, что все они пришли сюда не зря. Тут же, возле них, также в простом черном длинном казачьем кожухе с нахлобученной на глаза папахой крупного курпея – стоял сотник Алексей Жуков*, высокий, красивый, чуть гнутый, словно желая укоротить свой рост. Острыми черными глазами он изучал казаков, так как не был ведом многим, в особенности нашему полку.

Впервые я встретил здесь и командира 2-го Кавказского полка подхорунжего Лебединцева и одного из его командиров сотен урядника Козлова, станицы Дмитриевской. Скромно, слегка смущенно, но вежливо поздоровались со мною, как со старым сослуживцем. Я искренне пожал им руки.

Итак, в крепостном бараке собрались все те, кто был активен и хотел борьбы против красных. Вошел Бабаев и занял председательское место, т. е. встал на нары между нами. Как никогда, тишина стояла исключительная. И при мертвой тишине он прочитал ультиматум Одарюка – «сдать оружие». Полное молчание было ему ответом.

– Так как же поступим? – нарушив молчание, громко произнес Бабаев, наш командир полка.

Этого вопроса словно все и ждали. Рев, звериный рев многосотенной толпы, был лучшим выразителем их душ в тот памятный миг.

– Не сдава-ать!.. Не сдади-им!.. Давай сюда Одарюка!.. – заревела толпа. И среди бушующей порывистой казачьей молодежи – послышался резкий всхлипывающий плач стариков: «Дет-точки!.. Сыны-ы!.. Поддержите-е... давно бы та-ак!»...

Момент был страшный. Пропасть, искусственно созданная революцией между двумя поколениями «отцов и детей», сомкнулась своими берегами и на ее месте выросла могучая фигура казака-воина, свободолюбивая и грозная.

Радостные слезы разрядили и побратали всех. Гонцы от станиц уже открыто выступили с речами, прося о немедленной помощи и защите. Выступил и Лебединцев, революционный командир полка. Умно, здраво, как всякий казак-земледелец, проведший в боях всю войну, переживший две революции, много видавший и многое переживший, – он очень проникновенно сказал всем свою первую речь. Он звал казаков к восстанию. Его речь произвела отличное впечатление. Оказалось, что мы так мало знали духовный мир даже своих ближайших урядников!

Самое тяжелое положение было в Темижбекской станице. Их оружие сегодня ночью должно быть отправлено в Романовский, в штаб Одарюка. Время клонилось уже к вечеру. Все казаки здесь были пешие. Терять время было нельзя. Экстренную помощь могли дать только казаки нашей станицы. На правах командира сотни, которую составляли теперь кавказцы и темижбекцы, – громко взываю в массы:

– Кавказцы! По домам! Всем собраться верхами (верхом) на лошадях и при оружии у новой староверской церкви! И оттуда – на Темижберх! – закончил я по-станичному.

Подхваченные полным сочувствием – мы, казаки станицы Кавказской, быстро высыпали из барака, бегом метнулись по домам, к своим строевым коням. По Красной улице, с широким полковым флагом и двумя сотенными (2-й и 3-й), которые хранились в нашем доме, – с группой темижбекских казаков-гонцов, рассекая весеннюю слякоть копытами застоявшихся коней, – крупной рысью идем к восточной окраине станицы. Вооруженные винтовками и шашками, всегда удалые темижбекцы, колышущиеся боевые значки, разгоряченные кони, вызывающий взгляд седоков, нервно торопящаяся скачка кавказцев к сборному пункту, выскакивающих со всех улиц и переулков, – взбудоражили станицу, еще ничего не знавшую о случившемся.

– Вы это куда же, Федор Ваныч? – подозрительно выкрикнул мне младший урядник Сломов, встретившийся с нами, едучи на линейке.

– На Темижберх, Афоня! – бросил ему, махнув рукою на восток.

– Што?.. Против советской власти?.. Кстати, я еду в Романовский. И я все расскажу Одарюку! – донеслись до меня его слова. Но отвечать Сломову было и некогда, и не к чему. Мы уже взялись за оружие (в Турции от полного разжалования Сломова спас я; умный, отличный урядник, он ушел в тыл и возненавидел начальство, так как пострадал от него несправедливо).

Летя по улице, я чувствовал, что «мосты позади сожжены». Моя душа находилась как бы в безвоздушном пространстве... Но она, вещун, бессознательно говорила, что ожидается что-то страшное и непоправимое. Как грачи на баштан – с разных сторон, на площадь с новой кирпичной староверской церковью – слетались казаки. Их было уже свыше сотни. Быстро сделав строевой расчет, в колонне по шести, двинулся по улице.

С Богом куба-а-анцы, не робея-а,

Сме-с-ело в бой – пойдем друзья-а-а... —

без разрешения и без приказания затянул старый и дебелый казачина-урядник Михаил Иванович Татаринцев, сверстник и друг нашего отца, видимо, вспомнивший свою былую молодость и службу в нашем дедовском 1-м Кавказском полку, и десятками возбужденных голосов был подхвачен:

Бейте, режьте – не жалея,

Ба-а-асур-ма-а-нина врага!

То была любимая песня казаков, идущих в поход. Оглянулся назад и вижу: вся передняя шеренга песенников состоит сплошь из стариков-бородачей, всегдашних главарей станичного сбора – столпов казачьего самоуправления. Здесь и гибкий, сухой, маленький Гаврила Чаплыгин, и «беспалый» блондин Чаплыгин, и старые урядники-кон-войцы императора Александра Третьего, длиннобородый, весь седой, старовер Севостьянов, старовер Изот Фомич Наумов, и бывший станичный атаман – умный, энергичный, смелый Козьма Иванович Стуколов, и другие. Через пять дней почти все они были расстреляны красными...

Позади, длинною лентою вытянулись верховые казаки – служилые, фронтовики, «дымари», малолетки и все те, кто успел прискакать на сборный пункт. На широких рысях, пройдя 12 верст, – сотня ворвалась в Темижбекскую. Один взвод был послан захватить вокзал. С тремя остальными, усилив аллюр, – по Красной улице устремился к станичному правлению. Терроризированное население высыпало на улицу. Бабы-казачки, утирая подолом юбок слезы, причитали: «Радщгаи-и... Скарея-а-а!»...

Заняв улицы возле правления и быстро выстроив сотню у главного фронта, – со Стуколовым и беспалым Чаплыгиным вошли в правление. Мои бородатые ординарцы были в домашних костюмах, конечно, в папахах и с винтовками в руках. Появление нашей сотни было полной неожиданностью для станичного совета. Оружие было уже снесено во двор правления, грузилось на подводы, а совет что-то «решал-мусолил»...

– Кто здесь председатель совета? – в определенном тоне спросил их. Красивый рыжебородый казак, лет 35, привстал со стула и ответил:

– Я... а што Вам надо? – смелым тоном начальника ответил он. Меня это задело.

– Я командир Кавказской конной сотни и прибыл сюда забрать то оружие, которое Вы собираетесь отправить Ода-рюку... и прибыл сюда по просьбе гонцов от станицы! – быстро, строго, официально пояснил ему.

– Никаких гонцов к Вам никто не посылал! – парирует он мне смело, этот бородатый казак, видимо, старовер. Я чувствую, что сейчас нужно действовать уже силой. Вижу– Стуколов и Чаплыгин, как и присоединившийся к ним Сево-стьянов, двойник древнего Гостомысла – стоят рядом со мной и, давя меня плечами, готовы действовать...

Мужичий состав совета, растерявшись, молча, стоя – выслушивает наш диалог. Меня удивила стойкость председателя, видимо, урядника, такого молодецкого и солидного видом. Хитро, резко метнув глазами и рыжей бородой на своих членов станичного совета, – он вдруг коротко бросает мне:

– Господин офицер!.. Пожалуйте в мою комиссарскую комнату! – и, взяв активно меня под руку, быстро ввел к себе. – Ваше благородие (так и назвал меня)! Да это же я сам, станичный комиссар, послал к Вам своего родного брата-гонца с казаками... и не могу же я об этом признаться перед станичным советом!.. Пож-жапуйста, как можно скорее и энергичней действуйте и забирайте оружие!.. Я сам урядник Конвоя Его Величества и станичным комиссаром стал умышленно, чтобы иметь власть в своих руках... в руках казаков, – закончил он. Его фамилия была, кажется, Никитин. Бедное казачество! До каких ухищрений приходилось им доходить, зажатым в тиски красной власти.

Распустив станичный совет темижбекцев и через комиссара приказав все оружие грузить на подводы, – вышел со своими стариками к сотне. И что же мы увидели? Вся площадь перед станичным правлением была запружена радостным народом, а на левом фланге кавказской сотни стояла новая конная сотня темижбекцев, свыше ста человек. Впереди нее стоял мой дорогой вахмистр 2-й сотни, подхорунжий Фидан Толстов («Фидан» – Федор, как называли его все в семье и в станице)...

При нашем появлении на крыльце – вверх полетели папахи всегда молодецких темижбекцев, раздалось радостное «ура», а казачки-бабы, с сияющими лицами и еще не остывшими слезами на глазах, махали радостно платочками и руками.

С крыльца станичного правления, коротко пояснив собравшимся о цели нашего прибытия к ним и о поднятом восстании против красных в станице Кавказской, – просил казаков поспешить в «восставший Казачий Стан». Сказал коротко, сжато, по сути дела, но зато мои старики, в особенности Стуколов – умный, активный, ненавидевший все мужичье, всегда решительный и даже резкий на слова, так хорошо знакомый со всеми плюсами и минусами казачьего самоуправления, —■ уж он «распространился обо всем», чем щедро подлил масла в казачий огонь. Беспалый Чаплыгин – так спокойно и логично сказал о причинах восстания, что я удивился, – у простых казаков-стариков куда было больше жизненной сноровки, чем у нас, молодых офицеров-командиров.

Погрузив пятнадцать подвод с винтовками и патронами, – со своей сотней кавказцев немедленно же отправил их в Кавказскую. Темижбекцы обещали «всею силою станицы» прибыть в Восставший Стан завтра. Они никак не хотели отпускать меня, не расспросив о восстании. В особенности последний станичный атаман вахмистр Толстов, Варшавского дивизиона, родной дядя Фидана, окруженный своими стариками-станичниками.

– Ну хоть на полчасика зайдите к нам в дом? – просит он.

Дух бодрости в такой момент поддержать надо. Согласился и зашел. Моего коня на улице держал в поводу казак. Но не прошло и пяти минут, как вошел этот казак и досадливо сказал, что мой конь «вырвался из его рук»... Что-то неприятное ударило в душу, как плохой предвестник. Толстовы дали своего верхового коня, и я в глухую ночь, один, двинулся в Кавказскую за 12 верст, ругая своего, так всегда строптивого коня по кличке Орлик. На нем я совершил всю войну в Турции. Темно-рыжей масти. Густая шерсть. Очень густые и пышные грива и хвост, также рыжие. Густота их признак силы лошади. Глаза навыкате и злые. Он всегда норовит кого-то укусить или ударить ногой. Садиться в седло – надо быть всегда очень осторожным. Вложив ногу в стремя, надо быстро вскочить в седло, иначе он рвет вперед или становится на дыбы, и седок падает назад, на спину. Но зато силы, выносливости он был неистощимой.

Пишу для того, чтобы подчеркнуть следующее. Через несколько дней, во время ночного набега в тыл красным на станицу Казанскую, при обезоруживании солдат – он вновь вырвался у казака, сбежал и этим поставил меня в очень затруднительное положение. Куда он убежал с седлом – так и осталось загадкой, и я его с тех пор больше уже не видел.

С дороги, не заезжая домой, в полночь, я приблизился к станичной крепости. У прохода в крепость, между валов, уже стояли часовые.

– Стой! Кто едет? – окликнул один из них.

– Командир кавказской сотни... из Темижбека, – отвечаю ему.

– A-а... Это Вы, Федор Ваныч! – спрашивает казачий страж и пропускает вперед. Часовой казак был нашей станицы. Война красным, значит, уже объявлена, думаю я. Это было 19 марта старого стиля 1918 г. Неожиданно, у ворот крепости, в ночной тьме встречает меня войсковой старшина Ловягин. Он благодарит за столь большой успех в Те-мижбекской, пожал руку и поздравил с назначением «начальником всей конницы восставших», добавив, что его казаки избрали «начальником всех восставших», а помощником к нему – сотника Жукова. В тоне его я почувствовал нескрываемую грусть. Сердце-вещун этого умного и выдающегося старого офицера-кавказца, видимо, подсказывало ему его близкую гибель...

О подъесауле Бабаеве, нашем командире полка – он ничего мне не сказал из чувства такта. Бабаева «обошли» наши старики, как неведомого им офицера. Ловягин же был кровно «свой», к тому же самый старший из присутствовавших на митинге, и их старовер, т. е. – на все сто процентов – свой.

Расставшись с Ловягиным, глубокой ночью вернулся в дом отца. Во дворе, у «мажары» с дробинами – вижу, привязано до десятка лошадей под седлами.

Кто это – думаю? Вхожу в дом. На кроватях, на диванах и вообще на всем, где можно было спать, – в разных позах, при оружии – спали офицеры, больше 3-го Кавказского полка. Проснувшегося полковника Постникова* спрашиваю:

– Что этот сон означает?

– Собрались удирать.., вот и сгруппировались, – не то шутя, не то серьезно отвечает он, наш старый кавказец и шутник в жизни, никогда не любивший напрягать военной службой ни себя, ни казаков.

– Здорово, – отвечаю ему досадливо. – Еще не было начала и уже удирать? – сказал и пошел в свою спальню.

Стан восставших казаков

20 марта в Кавказскую, в крепость, прибыла конная сотня темижбекцев в 135 казаков и батальон пластунов в 400 человек. Всем им роздано было оружие. Темижбекцы явились первой живой помощью восставшим. И первый день прошел в лихорадочных приготовлениях к дальнейшему.

Было выпущено обращение к казачьему населению «восстать всем против ненавистной красной власти», с перечислением насилий, произведенных карательными отрядами красных. Началось разоружение иногородних в нашей станице. Странная казачья натура! Безусловно, воинственная и в то же время великодушная. Даже во вред своему благополучию. Никто из местных большевиков не был арестован. И само разоружение было мирным, по-домашнему, по-свойски. Они же потом иначе отплатили казакам...

Не был сменен и комиссар станицы, вахмистр Писаренко. Восстали против красных, а на местах осталась та же структура советской власти, с теми же лицами.

Ближайшие станицы на призыв откликнулись немедленно же, смело и восторженно. Дмитриевская мобилизовала 25 присяг и на подводах прибыла в крепость. Кавказская мобилизовала 35 присяг, т. е. до 55-летнего возраста. В Восставший Стан вошли все, от мала до велика.

В станицу Расшеватскую, где проживал атаман отдела полковник Репников, —решено послать сотню темижбекцев под командой подъесаула Храмова* и с ним несколько стари-ков-кавказцев, как показатель, что «восстало все казачество». С этою молодецкою сотнею прошу выехать бывшего станичного атамана К.И. Стуколова, которого знали многие и в других станицах. Он соглашается и тут же предлагает другим. И на моих глазах произошла незабываемая сцена.

– Поедем со мною, Иван Гаврилович? – говорит он моему отцу, сверстнику, другу и единомышленнику по станичному самоуправлению.

– Я спрошу Федю, – отвечает ему.

– Ну, спроси, только поскорей... сотня сейчас выступает, – бодрит он его. И от группы стариков отделяется наш отец, подходит ко мне и произносит:

– Можно, Федя, и мне ехать делегатом в станицу Расшеватскую? – спросил наш дорогой 50-летний бородатый отец 25-летнего своего сына подъесаула – «начальника всей конницы восставших».

– Конечно, папа, поезжайте, – почтительно ответил ему. Казачьи сценки, достойные истории.

Трогательной картиной было прибытие казаков станицы Расшеватской, со своим станичником и атаманом отдела полковником Репниковым, мобилизовавшим в строй все силы станицы. Длинной лентой конного строя своей сотни и тсмижбекцев – в колонне «по три», – медленно, полу-вольтом, продемонстрировали они по широкой площади перед крепостью и выстроились развернутым фронтом к ней. Позади всей конной группы до 400 человек – подтянулись подводы «на железных ходах» пеших казаков. Картина – словно запорожцы, собирающиеся в поход.

Высокий квадратный земляной вал крепости долгой Кавказской войны был весь усыпан многотысячной толпой казаков всех возрастов. Здесь было, кажется, все население станицы Кавказской, собравшееся праздновать свой великий праздник «Казачьего Освобождения».

Весна давала о себе знать. Уже подсохла земля, и солнце приятно грело по-весеннему, словно приветствуя своими нежными лучами правое дело казаков. Конную сотню расшсватцев возглавлял их станичник и наш старейший кавказец войсковой старшина Зеленин*. К прибывшим вышел начальник восставших – мощный, скуластый, с черною бородкою «надвое» Ловягин, сопровождаемый почетными стариками станицы Кавказской. Все, кроме Ловягина, были с винтовками в руках. Длинные седые бороды, костюмы разных покроев, но все в папахах. Видно было, что только крайняя необходимость заставила этих людей взяться за оружие, чтобы отстоять свое казачье право.

Впереди этого роя стариков, непосредственно за Ловя-гиным, с большим белым хлебом и солонкою на нем – широко шагая, шествовал великан-казак, Илья Иванович Диденко. Если кому-то нужно было бы писать картину «Илья Муромец», то надо было взять Диденко. Роста высоченного. В косую сажень плечи. Грузная, но не обремененная дородность. Черный, как смоль, с небольшою густою бородою. Стройный и красивый. При этом – доброе сердце. Его знали очень многие в станицах. Он служил в Конвое Его Величества Императора Александра Третьего. В фигуре и в лице – двойник своего Государя. И Император, в своих выездах за границу – всегда брал с собой урядника Диденко, словно этою колоритною фигурою казака-велика-на давал знать иностранцам о всей мощи российской. И винтовка на нем, брошенная на погонный ремень на правое плечо, дулом вниз, по-охотничьи – выглядела на его громадной фигуре, словно трость.

Произошла необходимая воинская церемония, с командой: «Шашки-и... ВОН!» – Зеленин, с шашкой «наголо» поскакал навстречу Ловягину и отрапортовал по всем правилам строевого устава. Толпа затаенно молчала, с восторгом наблюдая происходящее. Вся эта масса конных и пеших казаков прошла в крепостные ворота. За командиром темижбекской сотни подъесаулом Храмовым следовали делегаты, старики-кавказцы. Среди них и наш отец, с винтовкой через плечо и, как мне показалось, очень грустный. Предчувствие смерти, видимо, уже витало над его душой и говорило о ней...

К ночи этого дня казаков Дмитриевской станицы привел войсковой старшина Копанев*, так же наш старейший кавказец.

Восставший Стан казаков разбухал. Крепость приняла вид встревоженного муравейника. Глава советской власти в Кавказском отделе, комиссар Одарюк, заволновался. Началась с ним ненужная переписка. Одарюк выпустил воззвание к населению, подчеркивая в нем, что восстали только одни офицеры с небольшой кучкой казаков. Ему ответили: если он хочет убедиться, что это не так, – он может прибыть к восставшим, с гарантией, что вернется обратно невредимым. Он принял предложение и прибыл на автомобиле с небольшим своим штабом.

Разрезая толпы вооруженных казаков, его машина подошла к центру собравшихся. Он, видимо, не ждал такого большого скопления казаков. Мягко, заискивающе улыбаясь, – он вошел в круг, где стоял Ловягин со старшими офицерами и стариками. И заговорил – длинно, внушительно объясняя поведение его карательных отрядов по станицам. Но его слова не дошли до души казаков и никого не убедили. Вид же ощетинившихся стариков впереди многотысячной толпы казаков с винтовками в руках – говорил ему, что казаки восстали поголовно и всерьез.

С ним прибыл и его доверенный помощник, наш кавказец, есаул Пенчуков. Хороший офицер и отличный полковой товарищ, добрый по натуре и компанейский – в Финляндии, к своей неожиданности, он был избран писарями и командами штаба на должность начальника штаба дивизии. Ничего тогда в нем не было «красного», но, прибыв на Кубань и расположившись штабом дивизии на хуторе Романовском, он воспринял советскую власть, отказавшись подчиниться Кубанскому Войсковому штабу. Отношение к нему казаков, в особенности, стариков на этом собрании, было исключительно недружелюбное и даже опасное. В их понятии никак не вязалось – как это свой казачий офицер, да еще родного 1-го Кавказского полка, мог признать красных, да еще и служить у них? Пенчуков был бледен, растерян, молчалив. Раздавались голоса о самосуде над ним... Переговоры с Одарюком ни к чему не привели, и он был отпущен к себе, в свой штаб, в Романовский...

Наш Восставший Стан разросся в своей численности. Его надо было кормить. Отрядным интендантом был назначен есаул Шниганович, так же наш старый кавказец и станичник. Все довольствие легло на казаков станицы Кавказской. И к чести их – возы сена и зерна для лошадей, горы печеного белого хлеба, сотни ведер молока – неслись в крепость безвозмездно нашими всегда сердцелюбимыми казачками.

– Кушайте на здоровье, родименькие, – приговаривали обычно они. – А то эта красная нечисть... – добавляли к этому, определив свое бесхитростное отношение к одним и другим.

Но главная трагедия была в том, что отряд разросся, а дисциплины – никакой. Была сознательность подчинения офицерам, но воинской дисциплины не было. Сотни конных и батальоны пеших казаков сформировались по своим станицам и при своих станичных офицерах, входя своими полунезависимыми единицами в общий Стан. Никаких внешних воинских отличий. Это было народное ополчение без воинского костяка, а руководители его – без плана.

На 5-й день восстания – люди стали уставать от бездействия. Прибыв в Кавказскую «налегке» и пробыв здесь 4 дня – казаков потянуло домой, в свои станицы, к семье, к пашне... «Сознательность восстания» и станичная дисциплина для дела вооруженной борьбы здесь оказались непригодными. В Стан не прибыли еще казаки богатых и больших станиц – Успенской и Ильинской. Ждать их стало уже невозможным и надо было действовать, чтобы казаки сами не покинули Восставший Стан...

Образовался военный совет от сотен, батальонов и станиц. Где находились войска Кубанского правительства и генерала Корнилова, – никто не знал. Да и узнать было невозможно. Они были где-то за Кубанью, как потом узнали.

К этому времени, к 24 марта, силы Восставшего Стана исчислялись:

1. Пеших казаков – около 7 тысяч.

2. Конницы – около 1 тысячи.

3. Четыре полевых орудия 6-й Кубанской батареи под начальством прапорщика Павлова (из студентов).

4. 40 пулеметов системы «Льюиса» (ручных), под управлением хорунжего Елисеева Андрея, нашего старшего брата.

Весь отряд был вооружен новыми винтовками из от-дельского арсенала. Вечером, на 24 марта, военным советом решено:

1. Пехота наступает на Романовский с ранней зарей и должна взять его. 2. Саперы, под командой поручика Смирнова (петроградец), в полночь взорвут железнодорожный путь из Ставрополя и из Гулькевичей. 3. Конному отряду – выступать в полночь и, обойдя Романовский с севера, у разъезда Рогачева взорвав путь из Тихорецкой, – к утру занять станицу Казанскую. По занятии пехотой Романовского конница веером должна двинуться на северо-запад и поднять восстание в ближайших станицах.

Думалось в нашем военном совете – крепко держать узловую станцию Кавказскую (Романовский), связаться с армией генерала Корнилова и Кубанскими правительственными отрядами и ждать их к себе. Военный план, по сути, был хорош, но мы не учли силы красных, их бронепоезда, их организованность и то, что вся Россия была в руках красных со всеми государственными ресурсами, а мы – горсточка восставших против такого великана.

«Последнее прости». Поход конного отряда

В нашем просторном хозяйственном дворе к мажаре привязано до десятка строевых лошадей под седлами. Пасмурная ночь. В полночь конница восставших, до одной тысячи казаков, должна выступить в степь...

К назначенному часу, в черкеске, при оружии – из своей спальни вышел я в просторный застекленный коридор-столовую нашего большого дома. При тусклом свете лампы, в дальнем углу коридора, в бешмете нараспашку, сидел задумчиво наш отец, облокотившись локтем на спинку стула и подперев голову кистью руки. Проходя мимо и не предчувствуя беды, расставаясь только на сутки, как думалось тогда, я произнес тихо:

– До свидания, папа...

– Прощай, сынок... – последовал ответ отца.

Я остановился и обернулся лицом к нему, так как ответ его прозвучал каким-то замогильным тоном, предвестником недоброго. И это пронеслось каким-то странным предрешением. Шагнув вперед, я остановился и подумал: «Почему отец сказал «прощай», когда мы расстаемся только «до завтра»?

Отец сидел все также, не шевелясь, и был в каком-то странном и подавленном состоянии. В полутьме – черты его лица мне не были видны, и он продолжал сидеть все в той же позе – мертво. Я постоял еще момент... еще раз бросил на отца свой взгляд... потом повернулся, толкнул ногою дверь, прошел к мажаре, вскочил в седло и – с группой казаков-ординарцев, нервной рысью застоявшихся коней, – прошел на улицу через растворившиеся широкие ворота отцовского двора.

То, оказалось, были последние слова отца ко мне и последний взгляд сына на него... С того момента я больше уже его не слышал – и... не в и д е л...

Завтра, ровно через 12 часов от этого момента – он будет убит красными – наш дорогой отец...

На площади перед крепостью – черная туча конной массы. Тихо поздоровавшись, проехал по сотням.

– С Богом... за мной, – тихо я произнес головной те-мижбекской сотне и, крестясь, двинулся в голове ее.

Мы на западной окраине станицы. Тишина кругом. Станица спит. Тихо и в конном строе казаков в несколько сот человек.

– Заедемте, Федар Ваныч, к моему двору... я попрощаюсь с женой, а Вы, ежели хотите, выпьете парного молока, – говорит мне мой штаб-трубач И.И. Шокол, старше меня десятью годами, когда мы поравнялись с их широким подворьем четырех братьев и их геройского отца. Жена Ивана Ивановича быстро принесла из погреба холодного молока. В седле я выпил часть его.

– С Богом!.. – этими словами проводила нас единственная свидетельница-казачка, и мы, догнав голову колонны, подошли к железнодорожному мосту, у станичного «става». Остановив отряд в ложбине и пояснив задачу, с приказанием «не курить» – двинулись дальше. Верст пятнадцать до Ро-гачевского разъезда прошли быстро. Головной взвод занял его. Взятыми здесь инструментами развинтили рельсы и оттянули их. Темижбекский казак Козьминов взобрался на телеграфный столб, шашкой перерубил провода, но подгнивший столб свалился вместе с казаком, и он сломал себе ногу.

Двинулись к Казанской. Головной взвод подошел к разъезду номер 105, что в семи верстах от станицы, как слышу – крупной рысью он идет назад.

– В чем дело? – резко останавливаю казаков.

– Там красногвардейцы! – слышу в ответ.

– Чего ж вы не захватили их? – бросаю им.

– Да они заперлись у начальника разъезда! – оправдывается кто-то в темноте из строя.

Беру их всех и наметом лечу вперед. Быстро оцепили все строения, но красных солдат нет. Спешиваю взвод и бегу к зданию начальника. В оконных ставнях, через щели, виден свет. Дверь заперта изнутри. Приказываю открыть. Оттуда просят пощады. Требую выдачи винтовок, через дверь, прикладами в нашу сторону. Дверь полуоткрывается, и в нее глянуло десять прикладов. Гарантирую караулу неприкосновенность, а если не откроют сами – взломаем дверь.

Они открыли. Десять обыкновенных русских солдат, лохматых, спросонья, со страха совсем растерянных, трясутся и просят пощады. Они мобилизованы из ближайших хуторов. Отпускаю их на волю. Не уходят и просят записки – «кто и почему их отпустил», чтобы не отвечать перед властями. Даю и отпускаю.

Упрекаю взвод, что они, тридцать человек, испугались десяти. Казаки молчат. Отряд уже подошел и, остановившись густой массой, ждет нас. Подхожу к отряду и зову – «коня!» Его никто не подает. Маленькая томительная пауза.

– Где же мой конь? – резко бросаю в массу.

– Вырвался, Федор Ваныч... – отвечает кто-то. «Ах, шляпа!» – кипит во мне.

Казак упустил коня начальника отряда. Где же взять другого? Кто из казаков уступит в такой момент своего коня, да еще ночью? Злоба проникает в мое существо.

– Да садитесь на коня Козьминова! – кто-то говорит из строя.

Сел. Двинулись дальше. Мигом заняли станцию Мипо-ваново, что у станицы Казанской. Начальнику станции говорю о восстании казаков. Он искренне радуется. Даю ему указание: «Не принимать поездов». И, оставив один взвод здесь, гумнами двинулся в станицу.

Какая-то фигура на коне, в тужурке, но в папахе и с карабином через плечо, быстро приближается к голове колонны и зло зашумела, забурчала, заругалась на меня, идущего впереди:

– ... вашу мать!.. Пять дней, как восстали, и хоть бы одного гонца прислали сюда!.. А ты тут сиди как на угольях! – закончил он.

Это оказался комиссар станицы Казанской хорунжий Подымов*, личность, на которой надо остановиться. Бывший старший писарь управления Кавказского отдела – ум-няга и молодец. На Кавказе во время войны – сумел получить чин прапорщика за боевые отличия, потом чин хорунжего. Станица выбрала его своим атаманом как очень дельного человека. Пришла советская власть, – станица избрала его комиссаром, которого очень полюбил Одарюк и верил ему. Узнав о нашем восстании, но отрезанный «красным центром» в Романовском, он все эти дни искусно варьировал, чтобы остаться у власти, не вызывая подозрения у Одарюка; а дождавшись – открыть против него действия. Ничего не зная, что происходит в Кавказской, – он метался, как затравленный зверь.

Вот почему он такой руганью и встретил нас, прибывших. Поздоровавшись и узнав, «кто я» – направился с нами прямо на станичную площадь, сказав, что у него «все готово». И действительно: в правлении бодрствовало несколько вооруженных казаков. Крикнув кого-то по имени, приказал немедленно же «бить набат». Загудел церковный колокол. Уже начало светать. Народ быстро запрудил площадь. С коня Никита Подымов заговорил. Да!.. Это был не только что умняга, но и талантливый оратор. Складная взывающая речь. Много яда против ненавистной красной власти. Сильным призывом всех «к оружию» для освобождения «загаженной измученной России» – закончил он свою пылкую речь. Он сказал «Расеи», как говорят в станицах. Сам он видный и красивый казак лет под 40; статный, стройный, с темными усиками и с чистым мужественным лицом; в каракулевой темно-коричневой папахе и с карабином через плечо. Верхом на добром кабардинце – он был готовым вождем повстанцев.