Текст книги "С Корниловским конным"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 44 страниц)

– Враг еще не сломлен. Требуется и еще напряжение. Корниловцы должны показать себя, как и раньше, в числе первых. Россия не забудет Ваших кровавых потерь и жертв!

Сердца у всех бились горячо и учащенно, и магическое слово «отдых» – ждали вот сейчас, сейчас... сию минуту, сию секунду...

– За будущую освобожденную Россию, Великую, Единую и Неделимую – УРА! – закончил генерал Деникин. – А теперь – по квартирам. И... отдыхайте, – сказал он Без-ладнову. И об отдыхе – ни слова. И долгожданный отдых наш канул в вечность. Всем стало сразу же грустно... И такой заметный смотр, смотр в зоне военных действий, и самим командующим – он не порадовал ни офицеров, ни казаков. И хотя с песнями, но невеселый полк возвращался на свои квартиры. Многие офицеры ворчали и ругались. Я молчал, так как был «молодой корниловец». И все это было потому, что мы совершенно не знали общую боевую обстановку.

Гости из станицы

Однажды утром стояли мы с Безладновым возле плаца, на котором готовились джигиты к полковому празднику. К нам подошла мажара и остановилась. С нее сошли два пожилых казака-старика и, размяв ноги от продолжительного сидения, подошли к нам. Третий остался с лошадьми.

– Дэ цэ тут йе Корныловськый полк? – спрашивает один из них.

– А зачем Вам? – отвечает Безладнов.

– Та мы з Нэзамаевкы... прыйихалы подывыц-ця на своих сынив и спытать командира – можэ шо надо полку?.. То станыця приставить (т. е. доставит).

Мы «открыли глаза»: казаки-старики приехали из Неза-маевской станицы Ейского отдела, что у южной окраины Донского войска, совершив на подводе не менее 150 верст, чтобы повидать своих сыновой и спросить, – может быть, что надо полку, то станица доставит.

■– Хорошо! Корниловский полк стоит в этой станице... я его командир... поезжайте во 2-ю сотню – там Ваши сыновья, – просто и так жестоко-наивно говорит им, старикам, наш добрый руководитель и управитель полка.

Я быстро поворачиваюсь к нему лицом, а спиной к старикам, и быстро говорю, чтобы они не слышали:

– Владимир Арсеньевич... разве так можно?.. Люди приехали издалека... ведь это старики, а не служивые казаки! Зовите их к себе, хоть «на чай».

Безладнов нисколько не удивился моим словам, а словно опамятовался.

– Ну, скажите им Вы... я не умею с ними говорить, – так же просто и спокойно ответил он.

Подъесаул Безладнов – «дитя города». Родился, рос и учился в Екатеринодаре, где у его отца был собственный дом, рядом со зданием Войскового штаба. Окончил реальное училище и потом сотню Николаевского кавалерийского училища в Петербурге. В отпуск приезжал к родителям также в город. И думаю, что впервые казаков, настоящих казаков, он встретил в полку уже офицером в 1912 г., по выпуску хорунжим из училища.

Мы во дворе. Безладнов сидит за столом и молчит. Старики немного мнутся и не знают, что же им делать?

– Да садитесь вы!.. Чего боитесь? – говорит он им, к несчастью, своим от природы грубым голосом, которым так же говорил и с самим Врангелем.

Ну, совершенно человек не находит с ними общего языка!

И это приглашение, такое сухое, да еще с добавлением – «чего боитесь?» – так было не к месту! Пятидесятилетние старики прибыли издалека, с благородной целью узнать о нуждах полка и помочь полку материально... при чем тут была «их боязнь» своих же казачьих офицеров?

Я беру инициативу в свои руки и спрашиваю, что их заставило поехать сюда, на фронт и в такую даль?

– Та чулы мы, шо у полку плохо... нидойидають коза-кы... бо всэ поход та поход... Старыкы кажуть нам – пой-идьтэ Вы!.. У Вас там сыны... можэ и справди голод?.. Тоди од станыци надо дать помогу... бо як прыйдуть ти босякы-болшэвыкы, то... шо тоди будэ?! Мы з кумом посовитува-лысь... и, оцэ, прыйихалы. Тикы, господа охвыцэри, ска-жыть – шо надо полку? И мы прэдоставымо всэ разом...

Я был в восторге от их рассказов-забот. Повеселел и Безладнов. Ведь такая простота, душевность и жертвенное стремление помочь полку! Мы им ответили, что полку нужны только живые люди, казаки, бойцы, а материальной помощи не надо. А как казаки питаются, «вы сами убедитесь сегодня же».

Старики приободрились. Мы их уверили в добротности наших порядков и в том, что большевики уже никогда на Кубань не вернутся. Они были очень довольны. Но чай пили «так себе» и все стеснялись. Да и какой там мог быть «чай з панамы?!» Пить с блюдечка – неловко, а из самого стакана, вот как пьют тут же «эти паны» – очень горячо. Да и стыдно сосать сахар, причмокивая, а «внакладку» – и непривычно, и невкусно. И когда мы почувствовали, что все вопросы исчерпаны и им так хочется как можно скорее повидать «свойих сынив», – ординарцу приказано было проводить дорогих гостей во 2-ю сотню.

Наш отдых полка проходит в работе по его ремонту и в подготовке к войсковому празднику. При генерале Врангеле жена. Она заведует санитарной летучкой. Небольшого роста, скромно одета. Они оба часто посещают станичную церковь и ходят даже к всенощной службе. Мы же посещаем церковь очень редко. Казаки полка также, а почему – не знаю. Безладнова возмущает частый и очень шумный разгул в пулеметной команде, расположенной в непосредственной близости от штаба полка, офицеров и урядников совместно, но мер к прекращению этого он не принимает. Урядники их станичники, старокорсунцы, почти сверстники летами. Прапорщики Константин и Семен Дзюба сами недавно были урядниками. Во главе же всех кутящих стоит начальник их команды сотник Ковалев. Все они отлично поют черноморские песни. Команда признана храброй, и это останавливает Безладнова от проявления власти.

Генерал Врангель издает строгие приказы и за грабеж – повесил одного черкеса, тут же, на площади. Мы удивились этому: грабеж, может быть, и был, но мелкий; и черкес грабил того, кто его ограбил; и это было так естественно. К тому же – это был черкес. Их большевики разорили целыми аулами. Так зачем же казнить?! Отнять жизнь у человека из-за мелкого грабежа у большевизанствующих же крестьян? Практичнее – отправить виновного на фронт. В гражданской войне, одним «сухим приказом» – не добьешся успеха.

«В первые же дни прибытия моего в дивизию – я повесил несколько мародеров», – пишет Врангель на стр. 81.

«Заречные аулы жестоко пострадали от большевиков. Некоторые аулы были выжжены дотла. Много черкесов расстреляно и замучено. В одном из аулов несколько десятков черкесов были живьем закопаны в землю», – пишет он же на стр. 80.

Такова действительность по книге и... в жизни.

По хозяйственным делам полка часто вижусь с помощником станичного атамана, приказным Сорокиным. Он родной брат главнокомандующего красными войсками Сорокина, и лицом похож на него, только совсем не щегольский казак, но очень услужливый, умно услужливый, по-деловому и не заискивающий.

– Не родственник ли Вы его? – спрашиваю вначале.

– Родной брат... только младший, – молодецки отвечает он.

Чтобы точнее узнать о его брате, – почему он пошел с красными – я подкупаю его тем, что говорю:

– Ваш брат, сотник 3-го Линейного полка, был со мной в одной дивизии, и я хорошо его знаю. Расскажите, – почему он у красных?

И брат отвечает:

– Он тщеславен... только из-за этого и ушел к красным. Но он большой казак. И когда брат с войсками уходил из станицы, я спрятался, чтобы он не захватил и меня с собой. Станица же его любит. И вот, как пример, меня, его родного брата, избрала помощником станичного атамана, хотя я имею только чин приказного, – рассказывает он, совершенно не смущаясь, и вижу, бесхитростно.

Вот такова голая действительность, под которую никак нельзя подвести «сухой закон». И этот приказный, помощник станичного атамана, очень много помог полку в доставке фуража и довольствия.

Поход

До войскового праздника оставалось четыре дня. Мы уже предвкушали его, как вдруг, рано утром 1 октября, из штаба дивизии, прискакал офицер-ординарец с приказанием от генерала Врангеля: «Корниловскому полку спешно, переменным аллюром, двигаться на станицу Михайловскую. Красные снялись ночью с позиций, оторвались от нас и отступили неизвестно куда».

Прочитав это, Безладнов мрачно произнес: «прос-спа-али...» и выругался грубо. Трубач трубит тревогу. Сотни, ничего не зная, бросились седлать. Ординарцы поскакали к своим сотенным командирам со словесным приказом – «п о х о д»! Все перевернулось вверх ногами...

Широкой рысью отдохнувших коней, поднимая клубы пыли, несется полк к Михайловской. До нее 12 верст. Мы в станице. Генерал Врангель со своим штабом уже там, прибыв на автомобиле. На улицах толпы народа. На лицах всех ликующая радость. Ласковыми глазами, полными любви, встречают они наш полк.

На площади, у станичного правления, стоит сотня конных черкесов, состоящая из пожилых и богатых стариков.

Они добровольно конвоируют генерала Врангеля, который находится в станичном правлении. На нас черкесы смотрят восторженно, веря в нашу силу. Из станичного правления выходит Врангель, бодро здоровается с полком и приказывает переменным аллюром, через станицу Курганную, двигаться в станицу РодниковскуЮ:

Не задерживаясь, полк немедленно двинулся. Безладнов вновь зло и «густо» ругается. Это была его привычка. Выходит, что красные оторвались от нас более чем на 40 верст, и мы об этом ничего не знали.

Приведем здесь выдержки из генерала Деникина: «В ночь на 1-е октября арьергард Михайловской группы красных, взорвав мост у Кош-Хабльской переправы, стал отходить в направлении станицы Урупской. Это обстоятельство побудило перейти в решительное наступление все три наши левобережные дивизии. Генерал Врангель, опрокидывая арьергарды красных и догоняя главные силы его, в 1-й же день прошел до 50 верст, следуя на Урупскую и Без-скорбную» (Очерки Русской смуты, т. 3. стр. 226).

А вот что пишет об этом генерал Врангель: «В ночь на 1-е октября я получил донесение от командира 1-го Линейного полка полковника Мурзаева, что противник взорвал железнодорожный мост в тылу Кош-Хабльской переправы и что неприятель оттягивает свои части на правый берег Лабы. Я немедленно сообщил об этом на сторожевые участки, приказав войскам – при первых признаках отхода противника – перейти в решительное наступление.

Сделав все необходимые распоряжения, я на автомобиле, в девять часов утра, выехал в станицу Михайловскую. На площади меня уже ждали старики с хлебом-солью. Огромная толпа запрудила площадь. Когда я говорил с казаками, – многие плакали. Большевики, уходя, забрали с собой из станицы заложников.

1-го октября был днем местного Храмового Праздника. Я присутствовал на службе, которая была особенно торжественна и трогательна. Молились на редкость искренно и горячо. По окончании богослужения я вышел на площадь, куда к этому времени стали стягиваться линейцы и черкесы».

Здесь генерал Врангель путает: это был Корниловский полк и та громоздкая сотня черкесов-стариков, которая прибыла его сопровождать. Линейный и Черкесский полки стояли на позиции против Кош-Хабльской переправы, и, ясно, оба полка двинулись за противником, но не пошли назад, в станицу Михайловскую. Эта ошибка Врангеля подтверждается тут же его следующими строками: «На левом фланге бригады построился под зеленым знаменем отряд стариков-черкесов залабинских аулов. Командовал отрядом старик-черкес Шавгенов, богатый коннозаводчик» (Белое Дело. т. 5. стр. 79 и 80).

На небольшой станичной церковной площади Корниловский полк с пулеметной командой, около 500 всадников, производил впечатление большой силы. Правее полка, под углом, действительно стояла сотня стариков-черкесов, о которых пишет Врангель. Мною же это пишется для войсковой истории, тем более о Корниловском полку Врангель ничего не упоминает, хотя и здоровался с ним и дал полку следующее боевое распоряжение. По этим двум выпискам высших генералов, наших военачальников, видно, что мы «упустили отход красных».

Полк шагом идет по станице. Везде на улицах, у дворов, много радостно взбудораженного народа. Навстречу нам идет бородатый казак лет 45 – мрачный, злой, со смятой бородой, в расстегнутом бешмете. Вид у него был таков, словно он, проснувшись утром, увидел, что у него все его хозяйство разрушено ночными грабителями. Почему он, указав рукой на изломанные деревья станичного садика, говорит зло:

– Подлецы... что сделали с деревьями... разбойники, – чем выражал весь свой гнев на красных, видя нас, белых, его освободителей. Но вдруг я слышу от Безладнова в сторону старика:

– А отчего Вы их не выгнали отсюда?.. Да еще кормили их...

До станицы Курганной 12 верст. На нее идет широкий пыльный шлях. Вошли в станицу. Жители высыпали на улицу и радостно смотрят на нас. Некоторые плачут, другие радостно приветствуют, давая казакам хлеб и фрукты.

– Што – дождались, сукины сыны? А где ваши молодые казаки?.. Ушли с красными? – вдруг зло бросает Без-ладнов в большую группу старых казаков и баб, стоявших у ворот. Я буквально оторопел от этих его слов.

– Да-да!.. Сукины сыны... все ушли! – вдруг вторит ему едущий рядом с нами бородатый подполковник, командир конно-горной батареи, не казак, приданный к нашему полку.

Это меня так взорвало, что я тут же им обоим выразил полное свое негодование. Они ничем не реагировали и мы дальше следовали молча.

В станицах Родииковской и Константиновской

Не задерживаясь нигде и не встречая красных, полк вошел в станицу Родниковскую. Мы прошли уже около 50 верст. Солнце клонилось к своему закату. Врангель на автомобиле обогнал нас и был уже в станичном правлении. Где были в это время полки нашей дивизии, мы не знали.

Полк выстроился на церковной площади. Она заполнена была народом. Красные еще ночью ушли отсюда, и население станицы как бы не верило, что к ним пришли те «белые», которых они так давно и горячо ждали. Тут же, совершенно рядом, очень низким берегом, поросшим кугою и камышем, – протекала Лаба. Ее заводь с порослями была так характерна для казачьей станицы былого Кавказского линейного войска. У станичного правления бурлили старики: кто-то из них, сегодня, сейчас, будет «за атамана станицы».

Полк стоял в спешенном порядке, не расходясь, держа лошадей в поводу. Возле нас целая ватага казачат-подростков в рваных бешметиках, в потертых шапчонках и в изношенных башмаках. С нескрываемым любопытством и детской наивностью они заглядываются в наши лица, рассматривают наше оружие, черкески, коней... и тут же громко делятся своими впечатлениями. Они словно слегка забыли «казачий строй» и форму казачьей одежды под гнетом красных и теперь, увидев все это, старались восстановить в памяти то, что было почти год тому назад. Они заглядывают казакам в рот, слушая малопонятную для них «мову» казаков-черно-морцев.

– А ты зачем суды пришел? – вдруг слышу я. И едва успел оглянуться на произнесшего эту фразу, как один подросток-казачок стал «дубасить» другого.

– Ты за что же? – кричу ему.

– Ы-ы... дык ета балынавик, дядинька!.. Када ихния тут были, – он нас бил... а теперь вот мы иво! – быстро проговорил мне казачок-подросток лет десяти.

Быть ему урядником, думаю: активный и смышленый. Но... война для всех! Даже и для детей. Не жуткая ли эта трагедия, – подумал я тогда, и мне стало как-то грустно.

5-ю сотню сотника Демяника оставляют здесь «для наведения порядка». Полку приказано немедленно идти в станицу Константиновскую, где и расположиться на ночлег. Полк круто поворачивает на восток. Врангель пошел в станичное правление говорить со стариками.

В станицу приходим почти ночью, когда казачки готовят «вечерять». Тьма на улицах – хоть глаз выколи. Станица большая. Квартирьеры не успели нас встретить, и полк блуждает по улицам. Во дворах слышится женский надрывающий душу плач и неумолкаемый лай собак. Это плачут жены тех казаков, которых красные мобилизовали и увели с собой.

– Што с ними будет?.. – причитает одна из них, встретившаяся нам на улице. Наконец квартирьеры нас нашли. Штаб полка, т. е. подъесаул Безладнов со мной, разместился в богатом доме. В семье одни бабы и дети-подростки. Сами, без наших слов, накрывают нам стол и, накрыв, просят кушать.

– Да где же хозяин? – как всегда запросто спрашивает Безладнов своим громким голосом. И старушка, крупная, представительная и еще бодрая казачья мать, которая в семье пользуется исключительным уважением, как глава патриархальной семьи, – она беспомощно и всхлипывающе заплакала, приговаривая:

– ...ак-каян-ныя... пагубили маиво сыночка...

Я сразу же все понял. И ее слова «акаянныя и пагубили», причитаемые в плаче чисто «по-линейски», – этим она сказала «все».

– Успокойтесь, бабушка... сядьте на скамеечку и расскажите, кого погубили? – ласково говорю ей, обняв за плечи. В это время вошла старшая сноха – высокая, красивая и величавая женщина лет тридцати. У нее очень грустное лицо. Видно, что свое горе она уже выплакала и теперь ее святая обязанность – «вести дом и пригождатъ дорогой свекровьюшке», потерявшей своего старшего сына-соколи-ка. А она... она будет только трудиться и плакать незаметно для других о расстрелянном своем муже. Она и передала нам кратко, что муж ее был урядником 2-го Лабинского полка и с войны вернулся прапорщиком.

– Мы богаты и очень почитаемы в станице. Муж был серьезный и такой хороший и уважительный для всех! Ну, конечно, пришли красные, арестовали... потом выпустили. Он скрывался... потом арестовали опять и... расстреляли. Не расстреляли, а исказнили всего, – закончила она, молодая вдова. Потом сняла со стены карточку. Он снят с казаками. Почти со скобелевской бородой, с благородным открытым лицом и с острыми наблюдательными глазами – перед нами стоял казак в погонах прапорщика. Это был характерный тип линейного казака, предки которого свой острый взгляд выработали в долголетней борьбе с храбрыми горцами Кавказа.

Их горе, их трагедия были так понятны нам, что я даже пожалел, что мы попали в этот дом. Тут у самого такое горе с гибелью нашего отца, а теперь вот у других... И горе этих женщин, их смирение и внимание к нам, освободителям, было так искренне, что даже разжалобило и Безладнова.

В этот день наш полк прошел около 60 верст и не настиг отступавшую пехоту красных. И надо признать, что этот отход-маневр красных был хорошо продуман и отлично выполнен.

«По данным штаба дивизии, силы, находившиеся против нас (т. е. Михайловская группа, Ф.Е.), исчислялись в 12-15 тысяч человек, главным образом пехоты, при 20-30 орудиях. Конницы было лишь несколько сотен.

Красные, имея пехоту на подводах, отходили чрезвычайно быстро. К вечеру наши части достигли линии станицы Чамлыкской и хутора Синюхинского, пройдя за день 40-45 верст. Колонна полковника Топоркова (1-й Запорожский и

1-й Уманский полки) нагнала в районе Синюхинских хуторов арьергард противника, нанесла ему поражение и захватила более 100 пленных, пулеметы и большой обоз», – так пишет генерал Врангель в своем труде «Белое Дело», т. 3, стр. 74 и 81.

А пока что мы сидим с Безладновым и возмущаемся тем, что мы буквально прозевали отход красной пехоты и никак не можем нагнать ее арьергард. И пять первоочередных полков нашего Кубанского Войска и Черкесский конный – все эти шесть полков Кубанской конницы распылены, действуют самостоятельно, скачут за красными по разным дорогам, скачут за красной пехотой и не могут нагнать ее. И это вместо того, чтобы все эти полки, цвет войска, собрать в один кулак и ударить всей силой в главный красный пункт его отступающих частей, на станицу Урупскую.

На Урупскую. Жуткая трагедия казаков

На утро следующего дня, 2 октября, получен приказ по дивизии:

1. Через Синюхинский хутор – наступать на станицу Урупскую.

2. Авангард – 1-й Запорожский и 1-й Уманский полки под командой полковника Топоркова (они ночевали в Си-нюхинском хуторе, Ф.Е.).

3. Главные силы – Корниловский и Черкесский полки, под командой подъесаула Безладнова, которым выступить из станицы с рассветом.

В назначенный час главные силы выступили. В голове идет Корниловский полк. Светало. На углах улиц стояли бабы-казачки, только что прогнавшие коров в стада. Мы тихо, спокойным шагом, проходим мимо них. Вдруг от одной из групп баб, наперерез голове колонны полка, смело и уверенно идет крупная казачка лет 45 с длинной сучковатой хворостиной и громко говорит Безладнову:

– Паслухай, што я тибе скажу!.. Мы Вас ждали как Бога, а ночью целый взвод черкесов насильничал маю дочь... и ана теперь не может встать...

Краска стыда и злости ударила мне в лицо. Безладнов пробурчал что-то, грубо выругавшись по адресу черкесов, и мы, не останавливаясь, проследовали дальше, оставив баб позади себя. Не останавливать же колонну войск и производить дознание. Да и можно ли найти виновных? Такова жуткая «картинка войны». Она еще тем жутка, что мы оба были возмущены, но не подняли вопрос и перед командиром Черкесского полка. Он был как бы излишним в боевой обстановке.

Главные силы шли шагом, не торопясь.. Спустившись в глубокую балку и по мостику пройдя болотистую речонку Синюху, колонна остановилась у окраины Синюхинского хутора, западнее его. Построив полки в одну линию полковых резервных колонн, фронтом на восток, Безладнов спешил их. Казаки и черкесы скоро принесли от жителей хлеб, молоко, пчелиный мед и принялись завтракать. Из авангарда полковника Топоркова не было никаких вестей, и мы не знали, где он находится.

Из Константиновской, на автомобиле, скоро появился Врангель. Приказав на месте ждать его распоряжений, он двинулся дальше через хутор, к авангарду. Не прошло и полчаса времени, как к нашей колонне подошла мажара. С нее весело спрыгнули человек 15 молодых казаков и заговорили с нами. Казаки нашего полка немедленно окружили их и стали расспрашивать, – откуда и что? Все они были молоды, видимо, еще не служили, все довольно хорошо одеты по-станичному – в маленьких папахах, в темно-серых тужурках с лацканами на бортах войскового цвета, в шароварах с красными кантами, вправленных в сапоги. Одеты были так, как казаки идут «на станицу», т. е. в центр станицы по каким-нибудь делам в полурабочем, в полу-праздничном костюме. Некоторые в ватных бешметах. И только один был среди них старый казак лет 35, с небольшой черной бородкой, подстриженной «по-азиятски». Конвоирующий их казак подъехал к нам, ко всей группе офицеров Корниловского полка, и подал записку. По положению полкового адъютанта – я беру ее, разворачиваю и читаю вслух:

«В подсолнухах захвачено 15 скрывавшихся казаков красной армии из станицы Константиновской, которых и препровождаю. Командир 1-го Уманского полка полковник Жарков». И поперек этого донесения читаю надпись: «В главные силы. Расстрелять. Генерал Врангель».

Все слышат последние слова и словно не понимают: кого расстрелять? и за что?

– Это явное недоразумение, – говорю я Безладнову. – Его надо выяснить... это ошибка, – продолжаю.

– Какая ошибка? – спрашивает, скорее отвечает мне он. – Красные?.. Ну и... расстрелять! – добавляет Безладнов.

На эти слова своего командира полка сотенные командиры, пользуясь равенством в чине, – Черножуков, Лопатин, Сменов заговорили сразу же все, что – это есть ошибка, недоразумение, что генерал Врангель не разобрался, торопясь к авнгарду, что время у нас есть, это не спешно и прочее. И вдруг мы слышим от Безладнова, что – «никакого недоразумения нет, это пленные, это «приказ» и если приказ, то какой же может быть разговор?»

Мы слушаем его и не верим своим ушам. Все это показалось нам таким диким, что становилось страшно за могущий быть произвол. Вокруг нас казаки слушают наш, уже довольно крупный, разговор и молчат. Насторожились и пленные. Они стоят тут же и все слышат... Я беру себя в руки и начинаю действовать, чтобы спасти жизнь этих казаков. Донесение, по положению, находится в моих руках. Быстро подступаю к пленным и спрашиваю – «кто они? и как захвачены?»

Наперебой, запальчиво отвечают, что – «они казаки станицы Константиновской. Их вчера мобилизовали красные и насильно увезли из станицы; сегодня, когда завязался бой и красные отступили, – они умышленно спрятались в подсолнечниках, чтобы не идти дальше с ними, и сами вышли к казакам; у них дома «закопаны» винтовки, все их в станице знают – только справьтесь об этом, станица ведь недалеко!» – закончили они. Под полное одобрение всех офицеров и молчаливое созерцание казаков – резко докладываю своему беспечному командиру полка, подчеркивая еще раз, что это ошибка, и будет безумием расстрелять своих же казаков, таких же «белых», как и мы.

– Я ничего не знаю. Мне приказано, и я исполню, – вдруг упрямо заявляет Безладнов, лежа на бурке.

Я смотрю на него и, еще не веря этим его словам, ищу еще что-то ему сказать особенно доказательного, чтобы внушить ему всю несуразность и жестокость его мышления.

– Да подождите хоть полчаса! Можно послать к генералу Врангелю офицера, чтобы выяснить все это на месте! – совершенно не по-воински говорю ему, не как подчиненный ему офицер и его полковой адъютант, а говорю «как человек» и как равный с ним в чине. А Безладнов отвечает мне уже решительно:

– Мне приказано, и я – исполню!

И на все мои доводы – вдруг говорит «о святости приказания начальника». Тут я уже не вытерпел. И, передавая ему этот трагический листок донесения полковника Жаркова с резолюцией генерала Врангеля, заявил:

– Ну... действуйте теперь Вы сами... а я отхожу от этого дела.

Передав донесение – отошел в сторону, тяжело дыша. Мое такое заявление произвело впечатление на офицеров полка. Сотенные командиры заявили Безладнову: «чтобы не было поклепа на один Корниловский полк за расстрел своих же казаков, они просят разделить пленных пополам, между нашим и Черкесским полком, и пусть каждый полк расстреливает «свою половину». Конечно, – это не был даже и соломонов суд.

От черкесов прибыл корнет Пшемаф Ажигоев*, мой старый друг по Майкопскому техническому училищу, человек высокого благородства. На предложение Безладнова он попросил посоветоваться со своими офицерами. Ушел и скоро вернулся с другим корнетом Беданоковым*. Они доложили, что «господа офицеры Черкесского полка просят помиловать пленных до выяснения». Но у Безладнова, видимо, заговорило упрямство казака-черноморца: он тут же приказал – «разделить пленных пополам и немедленно же расстрелять».

Услышав это, пленные казаки побледнели. Какой-то длиннобородый старик упал на колени в их кругу, поднял глаза к небу, заплакал старчески и начал широко креститься. Эту картину, по своей жути, трудно описать. Пленных разделили пополам между полками и повели... Я еще не верил в это. Мне казалось, что это был сон и сон дурной. Но когда в тридцати шагах от нас раздались безпорядочные выстрелы, я быстро лег на землю лицом вниз, словно омертвелый... Через 5-10 минут слышу голос офицера, исполнившего приказание Безладнова. Прапорщик из уряд-ников-пластунов, неискушенный человек, мешая русский и черноморский языки, он докладывал, что – «насылу рос-трэлялы... у козакив дуже тряслысь рукы...»

Выполняя последний долг христианина, я пошел посмотреть на несчастных. Они распластаны в густой крови, еще не остывшей. Вокруг них стоят казаки-корниловцы и тупо смотрят на трупы, а что думают они – неизвестно. 15 казачьих трупов валялись в беспорядке у западной околицы хутора Синюхина, а в 15 верстах от них, за пригорком – живым укором отчетливо видна была колокольня их Кон-стантиновской станицы, в которой были их дома, и где жили их родители, братья, сестры, жены. Они больше уже никогда не увидят их.

Подвода, на которой были привезены пленные, сиротливо стояла тут же.

– А где же возница? – спросил кто-то.

Высокий сухой мужик-подводчик лет семидесяти, также мобилизованный в подводы, тот, что молился Богу, ничего не зная, стоял с пленными. Его машинально включили в группу и... также расстреляли. На биваке полка наступила жуткая тишина, словно перед грозой. Казаки разошлись по своим сотням, а мы, офицеры, ушли всяк в свои думы-мысли.